Новелла. Перевод Веры ПРОХОРОВОЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2015
Кятлин Калдмаа (Kätlin Kaldmaa) – прозаик,
поэт, переводчик и критик. Окончила Таллинский
университет по специальности «английский язык и литература». Автор четырех книг
стихов, трех книг для детей, романа и автобиографии. Проза переведена на
английский, русский и финский. Стихи переведены на более чем пятнадцать языков,
книги стихов выходили на английском (2014), арабском (2015) и финском (2015).
Лауреат премии Фридеберта Тугласа
за лучшую новеллу 2012 года. Как поэт вышла в финал премии фонда Eesti
Kultuurkapital («Эстонский капитал культуры») в 2012 году, как прозаик –
в 2013 и 2014 годах. Член Союза писателей Эстонии, эстонской секции Международного
совета по детской книге, президент эстонского ПЕН-центра. Участник многочисленных международных
поэтических фестивалей. Живет в Таллине.
Мальчики были всегда. В этом смысле все распределялось по справедливости, то есть если в одном хозяйстве росли четыре дочки, то другое было одарено в основном сыновьями, а их сестры не в счет – так, бесплатное приложение. Они были просто девчонками. А те были девочками. Ради них стоило и сглупить, как в тот раз, когда двое братьев возле чурбана для колки дров состязались в упрямстве. («Убери руку с чурбана или получишь топором». – «Не уберу». – «Уберешь». – «Не уберу». – «Уберешь». – «Не уберу». – «Убери руку». – «Не уберу». – «Тогда мне придется воткнуть топор». – «Втыкай, если хочешь. Не уберу». – «Уберешь». – «Не уберу». И так без умолку четверть часа, а деревенские мужики наблюдали за перепалкой и ржали.) И топор опустился, и упал палец, и никто, кроме них самих (и девочек), не знал, что все это было из-за девочек. И в тот другой раз, когда еще один из братьев в мастерской схватился рукой за оголенный электрический провод под промышленным напряжением в триста восемьдесят вольт, содрогнулся, затрясся и таинственная сила подняла его на метр над землей и шмякнула об пол как тряпичный ком, тогда это тоже было из-за девочек. Мальчикам не исполнилось еще и по десять. Палец пришили, а удар током оставил на всю жизнь багровый след на ладони.
Мальчики были просты, как комары, и назойливы, как лосиные кровососки. От них не было никакого спасу. С ними мирились, как с привычными постылыми букашками. Целыми днями они ползали (вместе с девочками) по лесам в поисках медвежьей берлоги и церкви XIII века, занимались археологическими раскопками в развалинах поместья, а когда взрослые под нелепыми предлогами прогоняли их оттуда, копали где бог на душу положит и всегда находили какую-нибудь древность, что-нибудь достойное внимания, будь то сгоревшая ученическая тетрадь времен войны с высветленными огнем на черных страницах строками, выведенными столь аккуратным почерком школяров того времени, что возникало даже чувство неловкости, с которым, впрочем, они быстро справлялись. И эти сгоревшие школьные тетради были их самыми заветными сокровищами, пока, несмотря на крайнюю осторожность, с какой их читали и изучали, они не рассыпались в прах. Или старинные аптечные пузырьки, изогнувшиеся от огня и ставшие выпуклыми там, где им надлежало быть ровными, и прямые там, где должна быть выпуклость, или ваза с удивительным образом изъеденной горловиной, по поводу материала которой они так и не договорились.
Мальчики и девочки проводили нос к носу целые дни. Первым делом и как можно быстрее, кое-как, на скорую руку выполнив то, что приказано ушедшими на работу родителями, или даже отложив все на вечер – а это было рискованно, так как на недоделанной работе можно было попасться старшим и тогда неприятностей и ругани не оберешься, – они мчались на улицу – вон, вон, вон! Вон на улицу! «Ты на улицу выйдешь?» Эти слова несли в себе всю бесконечность мира, которую мальчики и девочки по мере своих ежедневных мотаний и игр открывали метр за метром, гектар за гектаром и километр за километром, так что с каждым днем это пространство увеличивалось, становясь все шире и увлекательнее; и все больше деятельности, людей и темно-серых, обитых толем домишек, населенных маленькими озлобленными стариками, вмещалось в этот мир. Вон! Как в тот раз, когда они решили стать хорошими и добрыми и достойными тимуровцами и переколоть дрова старой тетечке, что жила далеко за рекой, ибо не было у нее никого, кто мог бы хоть немного помочь, и передвигалась она так медленно, что поход в магазин занимал целый день – мальчики и девочки видели это своими глазами. Когда маленькая и тихая старушка увидела, что ее дом обложили мальчишки, которые, несмотря на то, что были чуть старше десятилетнего возраста, превосходили ее ростом, размерами, а также явно и ловкостью, она совершенно вышла из себя (вон из себя!) – едва опираясь на палку, неожиданно быстро выскочила во двор, прихватив из плиты горящую головню, и принялась, как оглашенная, размахивать ею, крича и матерясь, не выбирая выражений, словно старый матрос, что вот, мол, опять кто-то – кто-то! – хочет выгнать ее вон (вон!) из этого последнего пристанища и скорее она собственными руками спалит его, чем позволит каким-то пацанам отнять у нее дом. Мальчики оробели от потока ругани и сбежали, девочки – за ними по пятам, и, когда в конце концов они притормозили перед колышущейся водной преградой, девочки, отдуваясь, заявили: «А теперь вернемся и доведем дело до конца. Мы пойдем на переговоры с тетей, а вы тем временем посидите за дровяным сараем, пока мы не позволим вам выйти». Мальчики колебались, но девочки есть девочки, против них не попрешь. Беспрекословно они заковыляли назад, и так же, без разговоров, девочки, пристойные и вежливые, с растрепанными косичками и пылающими щеками, пошли к тете Салме, у которой не осталось в живых ни одной родной души – хотя когда-то она держала большое хозяйство с двадцатью коровами и тремя батраками, были у нее и свои мальчики и девочки, вкалывающие день-деньской и вечно требующие есть, – и поговорили с ней так, как умеют разговаривать только девочки, и вскоре мальчики уже кололи дрова и складывали их в рядок под свесом крыши, чтобы в дом было ближе носить, а девочки наводили чистоту в комнате и пропалывали цветочную клумбу, чтобы стали видны летние флоксы и маргаритки, вымахавшие высотой в полдома среди чертополоха, лебеды и сныти. Обнажилось и окно, и солнце осветило толстый слой соли, насыпанной между двумя оконными рамами. Почерневшая от пыли и засиженная мухами занавеска, после того как отмокла в теплой воде, отстиралась в мыльной и ее прополоскали ногами, стала белой, как фата невесты, а когда были вымыты стекла, тетя Салме и не захотела уже вешать занавески, ибо кто тут кроме ветра и дождя у нее под окнами бродит, а так выглядит даже лучше.
Что еще объединяло девочек и мальчиков в дождливые летние дни, когда за окнами высилась серая стена, – так это чтение. Временами в прохладных помещениях укрывались, когда уже изнемогали от жары и солнца, когда засуха вызывала сухие грозы – метала молнии без грома и дождя. Книги читали тоннами и строчки проглатывали десятками и сотнями километров. За пару лет обогнули экватор. При чтении «Троецарствия» поначалу отдельные листочки, а затем и целые тетради начали заполняться генеалогическими древами и лестницами из ступеней происхождения, вследствие чего, когда наиболее любопытные из них взялись составлять генеалогические древа и рисовать ступени собственных семей, их сурово отчитали родители и еще здравствующие у некоторых бабушки-дедушки: «Чего вы тут ковыряетесь, это не детского ума дело, идите и занимайтесь своими делами, что, разве свекла уже окучена?» А читая «Чингисхана», мальчики и девочки обсуждали зверства, творимые людьми Чингисхана над захваченными женщинами и детьми, подсознательно обходя молчанием те взрослые дела, о которых ни девочкам, ни мальчикам еще не положено было знать и которые ни разу не были названы вслух, хотя все испытывали волнение от этого невысказанного, и, когда один из них нарисовал в своем дневнике-отчете в качестве иллюстрации к прочитанной книге истекающих кровью женщин с отрезанными грудями и ханских воинов с кривыми саблями, укладывающих в кучу убитых детей, в школе по осени его вызвали сразу и к директору, и к завучу, а дома он получил от родителей такую головомойку, словно та кривая сабля принадлежала ему, а не воину из книжки.
И никто не заметил и не понял, когда и как произошло, что только что, восьмилетними, эти самые мальчики и девочки дрались друг с другом всеми своими маленькими руками, и ногами, и кулаками, и ногтями, а десятилетними постоянно и беспрерывно заполняли собой все пространство родной деревни и вихрем носились по окрестным деревням в своей предподростковой ненасытности, замешанной на детской тотальной невинности, воруя в первой попавшейся теплице любой завязавшийся огурец, подросший хотя бы с палец длиной, а позже, двенадцатилетними, эти самые мальчики дрались всеми своими руками, и ногами, и кулаками, и ногтями на школьных вечерах из-за этих самых девочек за право следующего танца, а девочки назло выбирали кого-нибудь третьего или четвертого, кто им ни на грош не нравился, тем самым демонстрируя свою независимость и то, что возня этих придурков их ни капельки не трогает.
С поры этих драк минуло совсем немного времени, какой-то год активного взросления, когда начали приходить мальчики. Поначалу они приезжали на мопедах: трактора, мотоциклы, грузовики, комбайны им по молодости еще не доверяли, на этой требующей ответственности технике ездили только сознательные и взрослые мужчины. Позже они стали подкатывать на жигулях, москвичах, ауди, фордах и БМВ. Запорожцы для этого дела были слишком жалкими, а мерседесы – сверх всяких возможностей.
Мальчики приходили разные. Мальчики приходили с близкого расстояния и издалека. Мальчики писали письма – почтальон всегда останавливался возле почтовых ящиков домов, где жили девочки, – и приносили цветы – как сорванные летней ночью на придорожном лугу, вон, еще штаны сырые, так и выращенные в оранжерее, почти не колючие розы на длинных стеблях, ничем не напоминавшие те розы, что росли под окнами комнаты, те, чьи яркие головки к концу лета всегда заглядывали в окошко. Чтобы увидеть то смущение, с которым букет переходил из рук в руки в первый-второй раз, и то игривое превосходство, с которым позже, как само собой разумеющееся, принимались цветы и передавались сестре с тем, чтобы та поставила их в вазу. Ибо теперь им пора идти.
Да, когда приходили мальчики, пора было идти. Надев шлемы, девочки седлали мотоциклы за спинами у мальчиков, и если они быстро усваивали, что держаться за мальчиков, дабы не вывалиться из седла, надо очень крепко, то уходило довольно много времени на понимание того, как вести себя на поворотах, в какую сторону отклоняться, а вернее, как расслабляться, чтобы не мешать движению и упиваться радостью свободы. Не было чувства более сильного и захватывающего, чем мчаться в никуда ночью по пустынной дороге, когда в лицо бьет ветер, хлещет дождь или снег, особенно для тех девочек, самых смелых девочек, которые сами научились ездить на мотоцикле и по поводу которых мальчикам пришлось усвоить, что за них надо крепко держаться обеими руками, если хочешь усидеть в седле. Эти тесные объятия и совместная бешеная гонка наперекор ветру долгое время оставались самым значимым проявлением близости. Иногда, на привале, сидя где-нибудь на берегу озера, некоторые мальчики, самые отважные мальчики, осмеливались обнять девочку за плечи, и так они сидели, почти не разговаривая, пока не приходила пора вновь собираться в путь. Плавать нагишом при свете луны – до этого додумались не раньше, чем через дюжину лет. Если не позже.
Когда выбыла первая девочка – это случилось незаметно, будто мимоходом и совершенно естественно, и мальчиков, что приходили, было не так уж и много, потому как свой выбор она сделала довольно быстро, – пришел черед младших девочек. Миновало несколько лет, довольно скудных на мальчиков и без вечной беготни по деревне, годы взросления, ведь девочки были младше старших на пять, шесть, семь лет, и вдруг все началось с места в карьер, как в троеборье при беге с препятствиями, и этих мальчиков, что теперь стали носиться на своих мотоциклах по заросшим травой проселкам, было не счесть даже самим девочкам. Подъездную дорогу, раздолбанную колесами и превращенную в грязное месиво, пришлось заасфальтировать. В первое же лето.
Мальчики приходили. Редко поодиночке, чаще парой, втроем, вчетвером, впятером, между ними шли бесконечные хвастливые разборки – кто круче. Из-под колес летела грязь, цветы были поручены мамам, а девочки только и знали, что летали, летали, летали, и длинные распущенные волосы перед гонкой на «Яве» никогда не заплетались в косички, так что они впитывали в себя весь дождь, ветер и снег и никакими ухищрениями было невозможно потом распутать колтуны в волосах, с этим справлялись только сами девочки, в своих комнатах расчесывающие друг дружку гребнями и щетками, беспрерывно хихикая, взвизгивая, покатываясь от хохота, ибо мальчики уже околдовали их, привязали к себе поначалу исподволь, пряча в потоке трепа крупицы правды, которые девочки тем не менее всегда распознавали.
О-о, какие зрелища открывались перед ними! Блуждающие огоньки на предрассветных болотах, когда одежда за ночь отсыревала, почти промокала, но юные сердца бились так учащенно, что пульсирующая кровь помогала не чувствовать ни малейшего холода. Слушали на закате птичьи хоры, которые внезапно, словно пришел их смертный час, стихали, чтобы около четырех утра зазвучать с новой силой. С обзорной вышки можно было видеть, как в окрестных деревнях разжигают костры, а с маяка казалось, будто все эти костры пылают и на земле, и на воде. И зимой, в день, когда в доме нельзя было ставить елку и даже зажигать свечи, отправлялись на кладбище, чтобы принести огонек на дорогие могилы, и в эти ночи, какой бы лютый ни стоял мороз, с обледенелыми волосами, потихоньку ездили от кладбища к кладбищу и ощупью пробирались между голыми деревьями к восходящим вдалеке зародышам света, что лучезарно сияли в этом длящемся всего одну ночь волшебстве, в мире, заполненном фракталами, в котором невозможно, никак и никогда, дойти до конца. То были ночи безмолвия, в ожидании их жили целый год.
Когда с двух колес пересели на четыре и уже никоим способом девочкам и мальчикам не удавалось разместиться всем вместе, с оставшимися парами стало случаться то, чем с другими мальчиками и девочками не делились, хотя все было очевидно. Помалкивали уже и друг с другом, бахвальство и шуточки на эту тему больше не приветствовались. Мальчиков стали пускать в дом. Они нахваливали еду, приготовленную матерью, и беседовали о спорте с отцом. И если кто-то из них догадывался заучить наизусть имена олимпийских чемпионов, он получал фору перед другими. В комнатах мальчики и девочки сидели тихо как мыши. Сколько ни прислушивайся, а из-за закрытой покоробленной двери не доносилось ни звука. Если только изредка – обрывок разговора. И вспышка смеха. Но и они сразу стихали.
И вот однажды наступало утро, когда приходили мальчики, а в доме не было ни одной девочки. Мать сидела в своей комнате, в маленьком, предназначенном для чтения кресле, и не читала, а сидела просто так, сложив на коленях руки, и ее муж, который не был отцом девочкам, но уже давно появился здесь, в хозяйстве, где жили все эти девочки, стоял за спиной у жены, положив крепкие руки ей на плечи, и они были такими же тихими, какими были девочки, когда приходили мальчики.
Перевод Веры ПРОХОРОВОЙ