Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2015
Ольга
Мяэотс –
исследователь детской литературы, переводчик с английского, шведского, немецкого.
Среди переведенных авторов – Джейн Остен, Исаак Башевис
Зингер, Ингмар Бергман, Генри Парланд, Сельма Лагерлёф, Астрид Линдгрен,
Ульф Старк, Уве Тимм и другие. За переводы
детских книг включена в Почетный список Международного
совета по детской книге (IBBY).
В статье, кроме специально оговоренных случаев, приводятся выдержки из книги Памелы Л. Трэверс «Московская экскурсия» (1934) в переводе автора статьи. Полное издание перевода готовится к выходу в октябре 2015 года в издательстве «Лимбус Пресс».
Памела Линдон Трэверс – одна из самых таинственных фигур детской литературы, несмотря на мировую славу создательницы Мэри Поппинс.
Загадкой для исследователей и почитателей писательница остается не только потому, что полны загадок ее сказочные повести. О Памеле Л. Трэверс в последние годы написано в Англии несколько книг, еще больше статей и очерков. Но за каждым открытым фактом следует новый вопрос.
Писательница старалась избегать назойливой публичности. Она не любила разговоры о своей личной жизни – это отмечали все, кто пытались взять у нее интервью. «Какая разница, какую кашу ел Джон Китс!» – отшучивалась она. А рассказывая о себе, намеренно запутывала следы, превращая свою биографию в полуправду-полувымысел. Трэверс оставила исследователям множество запутанных фактов и противоречивых воспоминаний. Так, уже после смерти Памелы Трэверс открылось, что никто не знал истинной даты ее рождения: та, что была указана в справочниках и энциклопедиях, оказалась неверной. Меж тем приближался столетний юбилей писательницы: когда же его праздновать?
Образ этой экстравагантной женщины с волевым характером и удивительной фантазией, писательницы и философа, в которой здравый взгляд на мир органично соединялся с тягой к мистике, продолжает притягивать внимание исследователей разных стран.
Среди страниц жизни Памелы Л. Трэверс есть одна, которая представляет особый интерес для русского читателя. Но практически все исследователи пролистывают ее, не останавливаясь. Поэтому мало кто знает, что первой книгой, которую написала Трэверс, была вовсе не сказочная повесть, а сборник очерков о путешествии в Советскую Россию «Московская экскурсия». В основе книги – письма, которые в 1932 году Трэверс писала другу (имени его она не сообщает) из России. В 1933 году эти письма-очерки были опубликованы в журнале The New English Weekly. Позже, в 1934 году, была издана книга, но не привлекла особого внимания ни тогда, ни позднее. А жаль. В биографиях Трэверс «Московская экскурсия» почти не упоминается, исследователи если и вспоминали о ней, то ограничивались лишь пересказом содержания (1). Так что все, что связано с этой поездкой, остается одной большой загадкой.
Конечно, интерес к стране, совершившей революцию, в мире был огромный. Не секрет, что советское руководство много делало для того, чтобы привлечь в СССР гостей из-за рубежа и, показав им парадную картину жизни, превратить в сторонников своей политики, ее адвокатов на Западе. Активная работа шла по линии профсоюзов, но и либеральная интеллигенция, особенно деятели искусства, пользовалась вниманием и почетом: новые власти прекрасно просчитывали силу воздействия литературы на формирование положительного образа страны великого эксперимента (2). В 1920‑е по инициативе большевиков активно создаются общества дружбы с Советской Россией (в Великобритании – в 1924-м). В 1929 году появляется «Интурист» – специальная организация по приему иностранных гостей, в обязанности которой входила в том числе и слежка за ними. Немало известных деятелей культуры побывало в СССР и оставило восторженные воспоминания. Причем были это не только люди прокоммунистических убеждений, увлеченные благородными, хотя и утопическими идеями постройки нового справедливого миропорядка, но и трезвые реалисты вполне умеренных взглядов – столь велико было желание верить в чудесное преображение общества.
Среди наиболее известных почетных гостей были писатели Анре Жид, Леон Фейхтвангер, Катарина Сусанна Причард, Бернард Шоу – они оставили весьма благожелательные отзывы.
Однако голос молодой журналистки и будущей писательницы выбивается из общего хора славословий. Независимость суждений была свойственна Трэверс, это отмечали все, кто был с ней знаком. Она не просто фиксирует то, что видит, но и пытается понять, найти объяснение, ее рассуждения полны искренней заинтересованности и в то же время тревоги и горечи разочарования.
Но самый первый вопрос: что побудило Памелу Трэверс отправиться в далекое путешествие? Никаких свидетельств ее увлечений коммунистическими идеями биографы не представляют, зато отмечают, что молодая журналистка энергична и любознательна. В ту пору Трэверс публиковала обзоры театральных спектаклей. «…Ее жизнь – это водоворот премьер и интеллектуальных событий. Она находит “Питера Пэна” “пьесой столь наивной и увлекательной, что для того, чтобы спустить на нее демонов критики, потребуется каменное сердце”, которого у нее нет, во все глаза следит за цирковым выступлением в Хрустальном дворце, смотрит постановку “Макбета” в современных костюмах, слушает оперу в Ковент-Гарден, читает новую биографию Шарлотты Бронте, разучивает танец хиби-джиби, куда более модный, чем “черная задница” или “йельский блюз”, но “ложится спать с Платоном”» (3). Даже этот ироничный комментарий биографа писательницы дает нам представление о том, сколь деятельна была будущая сказочница в эти годы. И сколь экстравагантна и предприимчива.
Тогда же Памела Л. Трэверс пробует себя на поэтическом поприще, посылает свои стихи в различные редакции и таким образом оказывается автором знаменитого IrishStatesman – литературного журнала, который издавал в Дублине ирландский поэт и философ Джордж Уильям Рассел. С ним у Памелы завязывается дружба, продлившаяся многие годы. Рассел стал для Трэверс главным учителем и вдохновителем, близким и дорогим человеком. Он весьма высоко оценил журналистские таланты своей молодой протеже: «Это великолепный журналист, обладающий ярким пером, особенно хорошо ей удаются статьи о драме и литературе, впрочем, она также может писать о текущих событиях и политике…» (4).
Знакомство с Дж.У. Расселом позволило молодой девушке войти в круг ирландской интеллектуальной элиты того времени, познакомиться с Уильямом Батлером Йейтсом, Джеймсом Стефенсом, Джеймсом Стефенсом Оливером Сент-Джон Гогарти (который потерял голову от молоденькой поэтессы и посвятил ей немало стихов) и др. У Рассела Трэверс впервые услышала и о теософских учениях, приверженцем которых она оставалась всю жизнь. В середине 30-х годов она увлечется философскими теориями Георгия Гурджиева, выходца из России, и станет его верной последовательницей. Известно, что Россия и русская культура всегда интересовали писательницу. Есть свидетельства, что Трэверс очень хотела, чтобы книги о Мэри Поппинс перевели на русский язык – ей это было важно. Получив русское издание, она с гордостью показывала его журналистам (5).
В 20‑е годы Трэверс совершила несколько поездок в Европу, побывала в Испании, Италии, Франции. Но все же желание отправиться в Советскую Россию кажется чересчур экстравагантным. В биографиях писательницы эта поездка (как и книга о ней) упоминается очень скупо. Сама же она так комментирует свое намерение: «Просто удивительно: никто не может спокойно слышать даже упоминание о России! Все либо фанатично за нее, либо столь же фанатично против. Моя предстоящая поездка либо шанс всей моей жизни, либо совершенное безрассудство. Вздумай я отправиться на Арктур, это вызвало бы меньший переполох. Я готова пропустить эти пересуды мимо ушей, если бы они – как энтузиазм, так и осуждение – не имели политической подоплеки. Мне всё равно и в то же время как-то неловко: ведь человек, лишенный политических идеалов, ныне выглядит такой же нелепицей, как корова на трех ногах».
Было у этой поездки и еще одно осложняющее обстоятельство: в начале 1930-х Трэверс серьезно заболела. У нее диагностировали туберкулез, весну 1932 года она провела в санатории, а потом вынуждена была жить в деревне, так как Лондон был вреден ее здоровью. И все же, едва окрепнув на деревенском молоке и яйцах, она внезапно собирается в Россию! Это решение удивило и встревожило ее друзей. Джордж Уильям Рассел, узнав о ее планах, писал ей: «Отчего ты, мотылек, так стремишься обжечь свои крылышки?» (6)
Впрочем, Трэверс постаралась все-таки максимально подготовиться к поездке: она купила туристическую путевку, чтобы путешествовать в группе, и, главное, постаралась заранее изучить все, что можно было узнать о Советской России в Британии. Она познакомилась, видимо, в литературном окружении Джорджа Рассела, с теми, кто побывал в России. Кто это были, мы можем лишь предполагать. Возможно, входивший в этот круг ирландский писатель Лиам О’Флаэрти – он побывал в России весной 1930 года и опубликовал в 1931 году книгу о своих впечатлениях. Еще более вероятно, что это был ирландский писатель Хуберт Батлер, сотрудничавший с Расселом, – он изучал русский язык и также побывал в России в 1931 году.
Конечно, немало сведений молодая путешественница могла получить и из текущей прессы. Советская Россия постоянно была в центре внимания современников и соотечественников Трэверс. Английские газеты писали о стране большевиков – варварской, возмутительной, опасной, но загадочной и манящей, а для многих и вселяющей надежду на обновление общества. В 1932 году Джордж У. Рассел начинает издавать новый журнал The New English Weekly, на страницах которого появляются и материалы о России. Трэверс сотрудничала с этим журналом и, конечно, читала эти публикации, в которых преобладал скептический или даже критический настрой.
Но в целом сторонников и противников Советов было примерно поровну. Защитники великого социального эксперимента с жаром вступались за коммунистов. Вот лишь несколько имен.
Артур Рэнсом, создатель сборника русских сказок (1916), ставшего ныне классикой английской детской литературы, а впоследствии знаменитый писатель, оказался в качестве военного корреспондента в России в годы Первой мировой войны. Он с энтузиазмом принял революцию, водил знакомство с влиятельными большевиками, говорят, играл в шахматы с самим Лениным и, точно известно, женился на секретарше Троцкого Евгении Шелепиной. Вернувшись в Англию, Рэнсом издал книгу очерков «Шесть недель в России в 1919 году» (1919), где попытался дать объективную картину событий, свидетелем которых оказался волею судеб. Рэнсом сознавал, что стремление к объективности и правде придется не по душе и правым, и левым. Так и вышло.
Великий фантаст Герберт Уэллс также предпринял поездку в Россию в разгар Гражданской войны и послереволюционной разрухи. В книге «Россия во мгле» (1921) он описывает контраст между имперской Россией и молодой Советской республикой, рисует широкую картину жизни государства и общества. В отличие от американского журналиста Джона Рида, также писавшего о России этого времени, Уэллс относился к попыткам построения в стране нового общества довольно скептически. Известна его характеристика В.И. Ленина – «кремлевский мечтатель».
Знаменитый философ Бертран Рассел посетил Советскую республику в 1920 году. Во время поездки он познакомился с Лениным, Троцким, Горьким и Блоком. Ему удалось встретиться и с представителями оппозиции, а также простыми людьми. Увиденное привело к разочарованию философа в большевизме. В книге «Практика и теория большевизма» (1920) Б. Рассел писал: «Если большевизм окажется единственным сильным и действующим конкурентом капитализма, то я убежден, что не будет создано никакого социализма, а воцарятся лишь хаос и разрушение. <…>Большевизм не просто политическая доктрина, он еще и религия со своими догматами и священными писаниями».
За год до путешествия Трэверс Британию всколыхнула скандально знаменитая поездка в Советскую Россию Бернарда Шоу, прошедшая с великой помпой. Знаменитый драматург прибыл в Москву 21 июля 1931 года, «на вокзале его приветствовала толпа народа – там были оркестр, флаги, почетный караул, депутация советских писателей, представители рабочих, дипломаты» (7). Писатель отпраздновал в России свое семидесятипятилетие, на торжественном собрании в Колонном зале Дома Союзов А.В. Луначарский произнес речь в его честь. В CCCР Бернард Шоу посетил театры и заводы, колхозы и трудовую колонию для несовершеннолетних в Болшеве, присутствовал на бракоразводном процессе и пр. Вернувшись, он высмеивал тех, кто боялся ехать в Россию: «В течение десяти дней мне обеспечили превосходные условия для жизни и путешествий, я ни разу не столкнулся с чудовищной бедностью, царящей в нищих кварталах капиталистических городов. <…> Когда собираешься в Россию, друзья уговаривают не ехать. Это опрометчиво, говорят они, вы умрете с голода. Вас съедят вши. Вас заберут в Чека, или расстреляют, или, как выражаются сами русские, “ликвидируют”. Всех женщин в вашей группе “национализируют”. Вы увидите не то, что захотите, а то, что вам подсунут, у них это называется “потемкинские деревни”» (8).
Восхищаясь энтузиазмом советских граждан, Шоу в беседе со Сталиным назвал большевизм новой религией (повторив тем самым точку зрения Б. Рассела). «Я очень позабавил Сталина, откровенно признавшись ему, что воспринимаю большевизм как религию. Россия – религиозная страна. Они решили, что мы шутим, когда говорим, что Третий Интернационал – это Церковь. Однако мы и не думали шутить. По своему религиозному воздействию Третий Интернационал, на мой взгляд, очень похож на Фабианский социализм» (9).
Писатель остался весьма доволен установившимся в России порядком, оправдывал тактику террора и убийств, которую применяли революционеры в борьбе за власть, восхищался девушками, разгружавшими вагоны, и возмущался нищетой крестьян-единоличников, живущих в «собачьих конурах». Бернард Шоу не заметил голода, который царил в стране: ведь его самого ожидали роскошные апартаменты и открытый счет в государственном банке, где его заверили, что оплатят чеки на любую сумму. Рассказы Шоу об СССР были настолько противоречивы и в то же время полны энтузиазма и восторга, что, несомненно, подстегнули интерес публики, в том числе наверняка и Памелы Трэверс.
Вернувшись в Англию, Бернард Шоу многократно выступал в различных аудиториях и в печати с рассказами о своих впечатлениях. 5 августа он прочитал лекцию для слушателей летних курсов Независимой лейбористской партии, которую озаглавил «Единственная надежда мира» – так он представлял себе Советскую Россию. «Всякий, у кого есть возможность, должен поехать в Советский Союз. <…> Страна эта полна неожиданностей», – убеждал Шоу.
Как знать, возможно, именно эти «неожиданности» и манили Памелу Л. Трэверс, когда она собиралась в поездку. «Тех, кто не бывали в Советской России, подобные рассказы заставляют поверить в то, что туристам там показывают все самое лучшее. Вот и я, отправляясь в Россию, верила, сколько меня ни отговаривали, этим россказням», – признается она в предисловии к своей книге. Впрочем, с первых же станиц становится ясно, что Трэверс недолго тешила себя иллюзиями: «Каково же было мое разочарование, когда я поняла, что во всех этих рассказах – правды нет ни на грош! Настоящая Россия (которую все, кроме безнадежных романтиков, должны считать лучшей Россией) тщательно скрывается от глаз праздных простаков-туристов, как содержимое священного реликвария от обычных сынов Израилевых».
Молодое советское государство притягивало к себе любопытные взгляды многих иностранцев: «Множество путешественников приезжало, чтобы увидеть то, что они хотели увидеть, найти подтверждение взглядам, которые у них уже были, и мнениям, которые у них сложились до поездки. Они смотрели на все через призму, которая пропускала лишь то, что им хотелось увидеть, и так мечтали об идеале, что не подвергали сомнению то, что им показывали» (10).
Однако не такой была Трэверс! Ее отчет о поездке поражает точностью видения и трезвостью оценок. Как сложилась эта самостоятельная особая позиция? – вот что интересно.
Памела Л. Трэверс путешествовала в группе британских туристов, где большинство составляли представители тред-юнионов: рабочие, учителя, фермеры, но были и интеллектуалы, в книге автор называет их Первый, Второй и Третий Профессора. Все они настроены очень позитивно к Советской России, чего нельзя сказать о самой Памеле Трэверс. С первых страниц книги она старается войти в образ легкомысленной туристки, но с трудом удерживается в этом амплуа: «Увы, мне нет дела до политики. Но, похоже, никто и представить себе не может, что человек, не являющийся ни поклонником, ни противником советского режима, вздумал побывать в этой стране. Мое равнодушие к коммунистическому государству раздражает как его сторонников, так и противников – все они убеждены, что в Россию немыслимо ехать просто так. Противники Советов искренне смеются над подобной блажью, а сторонники полагают, что отправляться в путешествие лишь развлечения ради – пустая трата времени. В России, да будет мне известно, труд – венец всех желаний: работа ради работы, работа как смысл жизни. Где мы уже слышали эти слова прежде? Не кажется ли вам, что подобные идеи пытались вбить нам в головы последние две тысячи лет? Может, новая Россия на самом деле не так и нова? Что ж, скоро я это выясню».
Поездку организовал «Интурист». Это была обычная туристическая группа, а не делегация, поэтому спутники Трэверс не удостоились того уровня гостеприимства, который сопровождал поездки почетных визитеров. Сохранилось немало воспоминаний о том, как известные (и нужные Советам) путешественники встречали в России невиданно радушный прием: каждый их шаг сопровождали гиды и переводчики, им оказывались неимоверные почести, они ни в чем не знали нужды.
Трэверс описывает совсем иную ситуацию. Их группа путешествовала «вторым классом», поэтому почести им не полагались, зато пропагандистская обработка проводилась по полной программе. Она начинается еще на корабле, где к услугам пассажиров красный уголок с плакатами и изваянием вождя, библиотека, полная агитационных брошюр, и даже кинозал, где показывают кинохронику и «антибуржуазный» художественный фильм. И вот здесь начинаются первые загадки, которыми книга Трэверс начинена, как булочка изюмом.
Что это был за фильм, Трэверс не пишет. Все имена в тексте зашифрованы, опущены названия многих мест, исторических памятников. Вот и говоря о фильме, она ограничивается лишь небольшой ремаркой и описанием последней сцены, «когда темные воды Невы поглощают кресло, граммофон и бутылку пива». Можно ли узнать, о какой картине идет речь, по столь крошечному свидетельству? Оказалось, можно.
Я обратилась за помощью к историку отечественного кино Наталье Нусиновой и послала ей коротенькую цитату – все, что у меня
было. Честно говоря, не рассчитывала на удачу. Но ответ пришел почти сразу!
«Допустимо предположить, – написала мне известный киновед, – что это
“Похождения Октябрины” – один из самых безумных и
захватывающих фильмов в истории советского кино». То есть речь идет о картине
Григория Козинцева и
Первый город, куда попадают английские туристы, – Ленинград. Памела Трэверс отдает должное красоте северной столицы: «Это поразительно красивый город! Светлые изысканные дома и дворцы растут, словно цветы на широких грядках улиц – по крайней мере так чудится поначалу. Морозно-синяя, огненно-синяя Нева кажется тверже, чем воздушные мосты над ней».
Но путешественница замечает и противоречия, воплощенные в архитектурном облике города: «Мы чувствуем себя потерянными, что неудивительно. Все вокруг незнакомое – даже люди, серые и едва различимые в сером северном свете, кажутся пришельцами с другой планеты. Глаз, единственный из всех органов чувств, иногда развеивает наши страхи. Дворцы восемнадцатого века уносят нас мыслями в прошлое, такое знакомое и любимое. Дуга желто-белых зданий напротив Зимнего дворца – шедевр архитектуры. Улицы расходятся от площади с почти музыкальной точностью и изяществом. Подгоняемые северным ветром, мы сбились в кучу на площади: справа – полукруг солнечно окрашенных зданий, слева – исполинское чудо Зимнего дворца. Нас окружают два мира: Европа 18 века и Россия – четкость и дисциплина на одном фланге и варварская необузданность на другом. Зимний дворец – незабываемое зрелище: буйная поросль ангелов, урн, рогов изобилия. Слава богу, никто не решился призвать их к порядку и не заставлял равняться на строгую заграничную элегантность зданий напротив. Жалко было бы потерять такой контраст! Между этими двумя крайностями распростерлась великая площадь, где произошла кровавая резня 1905 года и бессчетное число других трагедий. Ветер с диким воем мечется меж ангелами и рогами изобилия, разрушая желто-белые фасады. Над всем этим довлеет ощущение смерти, иностранное великолепие кажется навязанным извне, а не выросшим из этой болотистой земли. Ветер несется над мертвыми…»
Позднее, оказавшись в Москве, Трэверс снова отметит это тяготение России к Востоку. «Священная Москва! Как она кипит и пузырится – в солнечных лучах луковицы куполов переливаются всеми цветами радуги, а ночью кажутся бледными светящимися сферами на фоне звездного неба. Этот поразительный город похож на гигантские кинодекорации. Трудно привыкнуть к его азиатской тяге к окружности. В Ленинграде я этого почти не замечала, но здесь стремление России на Восток становится явным. Это движение в обратном направлении, против часовой стрелки, вопреки всем резонам – ведь весь остальной мир уверенно шагает на Запад».
В программе поездки предусмотрены как посещения исторических и культурных памятников, дворцов и музеев, так и, чему явно придавалось большее значение, знакомство с достижениями советской власти. Однако красоты архитектуры, как и цифры статистики, которыми засыпают туристов, чтобы продемонстрировать достижения социалистического государства, оказываются не в силах заворожить Памелу Трэверс. «Унылость, всеобщая серость, совершенная одинаковость людей проникают и в нас. Мы заражаемся привычкой, которую замечаем в каждом встреченном нами русском: жить вполсилы, сберегая драгоценную энергию, – и учимся терпеть, терпеть, терпеть. Нас засасывает машина, мы словно попали в зубцы гигантской шестеренки: с кошмарной регулярностью разъезжаем из крепости во дворец, из дворца на фабрику. Огромные человеческие часы мерно отсчитывают время, но, похоже, никому не известно, верно ли они идут».
Все члены группы изначально безоговорочно положительно относятся к Советской России. В этой компании Памела Трэверс – явная отщепенка. Она одна настроена весьма и весьма скептически, даже иронично и не скрывает этого.
«Этот Дом культуры мало отличается от западных политехнических школ, но, поскольку мы оказались в России, увиденное не могло не потрясти нас до глубины души. Конечно, там была и комната для антирелигиозной пропаганды, где нам втолковали, что Зевс обратился в дым, а крест – в прах, это произвело на всех неизгладимое впечатление».
«Кто такой Василий Блаженный? В его честь воздвигнут собор, возвышающийся на Красной площади. Не могу назвать его образцом дурного вкуса; на мой взгляд, вкус тут отсутствует начисто – нагромождение одного архитектурного кошмара на другой. Весьма удачно, что именно его превратили в антирелигиозный музей. Так же, как и Исаакиевский собор. Здесь нет маятника, зато есть плакат, которому святой Исаак наверняка позавидовал бы. Я обнаружила его в одной из малых часовен: довольно безвкусная, вычурная советская версия святого Георгия, убивающего дракона.
Внизу – представители пролетариата сжаты в кольцах огромного чудовища, изрыгающего пламя и наделенного железными когтями. Чуть повыше – дьяволы в цилиндрах (явно буржуи) подливают масло в огонь и копьями и трезубцами подталкивают пролетариев в объятия змея. Но помощь близка. Вот и освободитель! Он изображен на фоне ярко-синего неба, в ореоле героя, а за ним – святое воинство. Голова в ореоле принадлежит Ленину, не составляет труда разглядеть и его соратников: Сталин, Калинин, Молотов и др. Неудивительно, что Белая армия, изображенная в правом углу, удирает во всю прыть».
Зорким взглядом писательницы Трэверс замечает многое из того, что не желали видеть ее современники. Некоторые сцены из ее очерков настолько отличаются от свидетельств других, более «важных» иностранных гостей Страны Советов, что воспринимаются как пародия на них.
Описывая посещение яслей – козырного экскурсионного объекта «Интуриста», – Трэверс отмечает, что «увиденное смутило даже профессоров. В комнате для двухлеток несколько маленьких старичков сидели за столом и старались не пролить кашу на свои передники. Они выглядели серьезными и угрюмыми, словно понимали смысл плаката, протянутого через всю комнату. Гид перевела его для нас. “Игра – не забава, а подготовка к труду”. Так‑то, детки! <…> Ясли отнюдь не блистали чистотой, и я невольно задавалась вопросом: зачем нам выдали халаты – чтобы защитить детей от нас или нас от детей? Полагаю, скорее последнее».
Кажется, что порой издевка Трэверс балансирует на грани абсурда, однако на самом деле авторские комментарии всегда уместны и разумны, несмотря на их нарочитую парадоксальность. «Самое счастливое место, которое я видела в России, – это московская тюрьма. Нет, правда. Живи я в России, меня туда бы как магнитом тянуло. <…> После получасового статистического отчета – “от пяти до десяти лет за убийство; на время уборки урожая заключенных выпускают из тюрьмы под честное слово; в России преступность ниже, чем где-либо в мире, и т. д.” – директор пустил нас к заключенным. Никто из них, похоже, не был заперт, одни лежали на койках (в четыре яруса под самый потолок, как в кубрике на корабле, стены украшены вырезками из газет и неизменными портретами Ленина и Сталина), другие расхаживали туда-сюда, не выпуская из рук свои матрацы, а некоторые вообще били баклуши. Несмотря на грязь и невзрачность обстановки, лица заключенных сияли радостью. А почему бы и нет?». Трэверс подытоживает свои впечатления: «Антиобщественный поступок, который привел этих людей за решетку, стал для них глотком свободы, позволив вырваться из общей массы. Проявление индивидуальной воли, видимо, воспринимается в России так же, как приступ запоя на Западе: это огонь, который очищает».
Интересно, что в столь же восторженном тоне почти в это самое время (арестован 10 декабря 1931 года) вспоминал свое пребывание в тюрьме великий абсурдист Даниил Хармс: «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив» (12).
Скепсис Памелы Л. Трэверс – не интуитивное предубеждение, но основанные на осведомленности о том, что происходит в России, сомнения в разумности происходящего, а порой и осознание опасности предпринимаемых реформ. Трэверс не огульно против, нет, она пытается понять, разобраться, как устроено это новое государство. И настолько ли оно новое?
«Профессор настойчиво пенял мне, что я неверно понимаю главную задачу поездки. Передо мной раскрыли, образно говоря, учебник коммунизма для умных женщин, а я не желаю воспользоваться такой возможностью. <…> Я постаралась втолковать ему – просто диву даешься, как он ухитрился, дожив до такого возраста, не знать этого, – что женщина и так по природе своей коммунистка и что увлекать ее политикой все равно что пытаться “навести на лилию белила” (13) или, того паче, “свести” их. Разве возможно, спрашивала я его, замкнуться в определенном времени, повесив на дверь табличку Finis? А ведь именно это он и пытается сделать. На самом деле этот русский эксперимент представляется мне слишком важным, и негоже нам таращиться на него, словно выводку любопытных цыплят.
– Важным? Так вы признаете это?
Конечно, признаю. Но в то же время он кажется мне ужасно несовершенным, ужасно старомодным, ужасно буржуазным. <…> Согласись я признать это идеалом, мне бы пришлось исключить все прочее, а если я это сделаю, то как смогу стать коммунисткой в полном смысле этого слова? Мне мало части, мне нужно все».
Однако в глубине души Памела Трэверс лелеет надежду найти те потрясающие достижения, о которых она была наслышана еще до поездки. В любом случае в Советской России происходили удивительные события, которые будущей писательнице, наделенной решительным характером и пытливым умом, хотелось увидеть самостоятельно. Что же она увидела? Или точнее, что ей позволили увидеть?
Иностранным туристам предписано строго следовать одобренному «Интуристом» маршруту – никаких отклонений. «Нас не пускают в Кремль. Там сидят ОНИ – вот в чем причина. Но ведь Кремль такой огромный! Почему бы ИМ не занять одну часть и позволить нам осмотреть другую? Нет, ОНИ – повсюду. Обсуждают, поди, советскую пропаганду за рубежом, так что возгласы туристов не должны им мешать. Мы обречены бродить вдоль красных зубчатых стен – какой суровый приговор! Впрочем, Москва вообще суровая: ее форма и цвет, то, как она разлеглась у темной реки и взбирается на Кремлевский холм. Громкий бесцветный голос гида только усиливает это впечатление».
Трэверс стремится увидеть подлинную жизнь, а не туристическую витрину. «Вот если бы можно было путешествовать по России в одиночку! Перспектива постоянно находиться в группе под присмотром гида деморализует. Пропадает всякий интерес и желание, к тому же для столь малообразованной особы, как я, постоянная культурная повинность весьма утомительна. Да еще эта вечная статистика! Так много комнат, что глаза разбегаются, так много возможностей для рабочих. Дом культуры изумленно взирал на нас. И неудивительно: группа людей, одержимых мрачной решимостью развлекаться любой ценой, наверняка выглядела странновато».
Увы, интуристы не только не вольны выбирать себе маршрут, но и находятся под постоянным приглядом и слежкой. Впервые с сотрудником Чека Трэверс встречается в Ленинграде, когда приходит в гости к своим знакомым. Чекист оказывается «интеллектуалом»: «он сообщил мне, что влюблен в английскую литературу, и несколько раз спрашивал, не знакома ли я с Мэтью Арнольдом». Уже в Москве Трэверс жалуется на то, что ее переписку читают и что ей не дают позвонить в Ленинград. Она подозревает, что за ней следят. «Я заметила: за мной следят – за всеми нами. Конечно, мои спутники с тех пор, как мы оставили Лондон, твердили мне, что в России никто и шага не может ступить без того, чтоб об этом не стало известно в Чека, – всем, от мелкой сошки до начальства. Но я смеялась над ними. Мне казалось, это уже чересчур: какая трата времени для Чека!
<…>
Каждый день я просила служащих отеля – любого, кто попадался мне на глаза, – позвонить Т. от моего имени (я не могу сделать это сама, ведь я не знаю ни слова на этом корявом варварском языке) и в ответ слышала всегда одно и то же. “Мы знаем. Он ваш друг. Но телефон сломан”.
Какая досада! А я-то хотела сообщить ему, где я установила бомбу, и спросить, что мне делать со всей этой взрывчаткой.
Но если серьезно, что-то здесь не так. Всякий раз, когда я отправлялась куда-нибудь одна, гид узнавал, где я была. Как это им удавалось? Может, ко мне приставлен специальный человек из Чека? Кто он… или она? Та женщина во вчерашнем трамвае с кульком из стеганого одеяла, в котором (судя по раздававшемуся изнутри слабому писку) медленно задыхался младенец? Или тот мужчина, которого сбила карета «скорой помощи», да так и оставила лежать на дороге: хочешь умирай, хочешь спасай себя сам. Подобное внимание к моей персоне весьма лестно, но явно портит мой характер, побуждая к самовозвеличиванию. Бесполезно объяснять «Интуристу», что у меня есть друзья в России и есть рекомендательные письма, а тем паче то, что мне порой необходимо просто побыть в одиночестве – для них это худшее из зол. Самый нездоровый знак. Настоящему большевику одиночество ни к чему. Он так устроен, что его единственное желание – это работать в шайке, спать в шайке и наслаждаться жизнью тоже в шайке. Ужас!»
И все-таки Трэверс удается заглянуть за фасад советских потемкинских деревень. Глазами иностранной туристки мы видим явные приметы голода (которого не заметил Бернард Шоу!), нехватки продуктов и топлива, очереди. «Вдоль всех улиц тянутся очереди за продуктами. Люди стоят молча и серо. Их выносливость поразительна. На лицах застыло постоянное отсутствующее выражение, словно они находятся под наркозом. Это голод? Может, они и в самом деле, как утверждают антикоммунисты, питаются лишь лозунгами и мечтами об обещанном им рае на земле?» Вместе с автором мы встречаем голодных детей-попрошаек в «образцовом колхозе», посещаем не только музеи и театры, но и судебные слушания и даже церкви.
«В церкви нас тоже не пускают, мы можем лишь снаружи любоваться их сверкающими куполами-луковицами. Нам постоянно твердят, что церкви закрыты или превращены в спортивные залы. Вчера, пока гид растолковывала фермеру-птичнику какой-то исторический сюжет, я все же прокралась за ее спиной и прошмыгнула в мозаичную дверь в освещенный свечами полумрак. Шла служба, церковь была полна народу. Какой-то силуэт отделился от толпы и, словно призрак, направился ко мне. На женщине была обычная, не поддающаяся описанию одежда, ноги обмотаны тряпьем, чтобы удержать остатки туфель. Она испуганно и торопливо заговорила со мной по-французски. У меня сжалось сердце! Я протянула ей несколько рублей, она поспешно спрятала их под лохмотьями и снова упала на колени. Хорошо, что у меня нашлось, что ей дать: этот вечный высокомерный отказ принять хоть что-то иссушает душу. “О, мы поглотили их!” – беззаботно ответила гид, когда я спросила ее, что же произошло со старыми русскими. Что ж, полагаю, “поглотили” такое же подходящее слово, как и любое другое».
Картина жизни Советской России, открывшаяся Трэверс, оказывается необыкновенно разнообразной. И необычайно безрадостной. «Фабрики, ясли, тюрьмы – не кажется ли вам, что это похоже на безумный ночной кошмар? Ни одному из нас, будь мы на Западе, и в голову не пришло бы перешагнуть порог подобных заведений (разве только нас принудили бы к этому силой), а здесь мы с серьезным видом идем туда, куда нас ведут, и разглядываем башмаки, младенцев и преступников с таким почтением, словно они – части Святого Креста».
Большевизм и его лидеры отталкивают Трэверс своей нечеловечностью. Вот англичан приводят в Смольный. С благоговением осматривают они комнаты, где жил великий вождь революции. Из всей группы лишь Трэверс воспринимает все иначе: «В этой комнате царила пустота – и причиной ее было не только отсутствие хозяев. Может, и когда Ленин жил здесь, комнате чего-то все же недоставало – тепла, солнца? Гений – это свет и пыл. Обладал ли Ленин этим редким двойным огнем? Или же он сгорел в яростном пламени одной идеи?
<…>
Но стылость этого места, его обнаженный рационализм! Просто не верится, что именно здесь вырвалась на волю новая мировая сила! А если и верится, то лишь с ужасом. Неужели человечество стремится вот к этому? Зачем тогда вообще нужно человечество, если его цель – обесчеловечивание? Люди как боги? В холодном гулком воздухе эта идея кажется фантастической».
Ощущение теплого человеческого присутствия под своды Смольного вносят лишь воспоминания о былых обитательницах – юных смолянках: «Отрадно услышать, что эти стены помнят и что-то живое – смех, шорох платьев, перестук каблучков, пробежавших по коридорам».
После посещения Эрмитажа, где Трэверс любовалась знаменитыми портретами Рембрандта, она записала: «Вот чего не хватает в России – личного во взгляде! Повсюду тут встречаешь лица застывшие и невыразительные, а глаза стеклянные и пустые. И опасные тоже: под влиянием настроения – жестокого или фанатичного – они способны на что угодно. Как хочется видеть личности, а не личины – многократно тиражированные советские маски!»
Удивительно, но у Трэверс всякий раз своя отличная от общей точка зрения на увиденное. Она не только отмечает пышную красоту дворцов и гигантский размах советских Домов культуры и стадионов, но и серую убогую одинаковость людей на улице – «Серый, серый, серый – только серый цвет в лицах здешних людей и на небе», – энтузиазм и озлобленность одновременно. «Россия еще не изжила влияние Достоевского: иступленное сострадание сочетается здесь с бессмысленной жестокостью. На днях я стала свидетельницей того, как двое мужчин, привычно ругавшихся на улице, вдруг наскочили друг на дружку, один из них повалил противника и ногой ткнул лицом в грязь. Папаша, братишка, возлюбите друг друга! Я убил Ивана за то, что он взял мой перочинный ножик».
Конечно, иностранным туристам в Советском Союзе старались обеспечить особые условия, чтобы они не заметили нужды, царящей в стране победившего пролетариата. В Ленинграде англичан селят в помпезную гостиницу, предназначенную для интуристов, которая, впрочем, уже видела лучшие дни. Памела Трэверс, не скрывая, описывает неуютную обстановку: холод в номере, пятна ржавчины в ванной, где горячая вода бывает крайне редко. «…Ванная – это piece de resistance. Ее роскошная красно-коричневая унылость, как веснушками, покрыта пятнами сырости, и вообще атмосфера там какая-то дождливая. Я не могу объяснить причину: ведь вода в кранах появляется лишь изредка, короткими урывками. Горничная, больше похожая на санитарку в клинике для душевнобольных (на что, впрочем, есть свои резоны: похоже, мы все тут немного не в себе), пришла в ужас, когда я захотела принять горячую ванну. Она сообщила мне, что из-за нехватки топлива для печей горячая вода появляется лишь два раза в неделю. Смущенная собственной дерзостью, я поспешила извиниться и осторожно осведомилась, нельзя ли пустить холодную воду, хотя бы тонкой струйкой? Позвякивая ключами, горничная, прежде чем удалиться, всем своим видом дала мне понять, что об этом не стоит даже заикаться. Однако портье, предпринявший доблестную попытку починить электричество (ванная комната с момента моего заселения пребывала в кромешной темноте и ночью и днем), обнадежил меня, что холодная вода, возможно, появится к вечеру».
Путешественники стойко переносят все бытовые тяготы, но бремя их становится день ото дня все непосильнее. «Некоторые женщины, члены партии, наученные опытом предыдущих поездок в Россию, по утрам заваривают чай в термосах и берут их вместе с плитками шоколада, чтобы потчевать нас в течение дня, – без этого мы бы просто не смогли продолжать наше путешествие. Однако презрение, с которым смотрят на нас гиды, когда наши спасительницы робко достают свои запасы, заставляет стынуть буржуазное варево, превращает шоколад в горечь и враз умеряет аппетит».
Памела Трэверс рассказывает, как ей, благодаря полученным от знакомого рублям, удается покупать лук и подкармливать своих спутников. Несколько странным русскому читателю может показаться частое упоминание особой ценности лимонов в России. Трэверс по совету бывалых путешественников, посетивших Россию до нее, берет с собой в дорогу три дюжины этих фруктов. «Вы помните, нас предупреждали в Лондоне, что русские (осенью) готовы на все ради лимонов?» Это заявление кажется непонятным, даже эпатажным, но его подтверждают другие мемуаристы: лимоны действительно брали с собой английские туристы, отправляясь в Россию, – как источник необходимых витаминов и… как своеобразную «валюту». Так что финальная сцена книги, когда спутники Трэверс и служащие советской гостиницы радостно играют лимонами – не просто эффектная концовка, дописанная «ради красного словца», но отражение вполне реальных жизненных обстоятельств того времени. К чести автора необходимо отметить, что в большинстве случаев мемуаристке удается избежать «развесистой клюквы».
В записках Памелы Трэверс можно найти следы, возможно, невольной переклички с другими мемуаристами. Так, в одном эпизоде Трэверс как бы вступает в заочную полемику с Бернардом Шоу, прославлявшим труд женщин, занимающихся тяжелой физической работой. Она отнюдь не разделяет подобных восторгов и, когда смотрит на киностудии кадры кинохроники: «…Девушки-комсомолки с натугой толкают огромные вагонетки с углем (или железом, а может, свинцом) вверх по наклонному скату», не может сдержать возмущения: «неужели это аллегория пути в рай?»
Самые почетные гости Страны Советов удостаивались чести лично встретиться с вождями революции – Лениным, Троцким, Сталиным. Трэверс такая привилегия была не по чину, но она все-таки не преминула отметить, что тоже «видела» Сталина – пусть и мельком, пусть и не наверняка – в промчавшейся мимо машине. Сюжет этот явно отражает желание следовать «канону» мемуаров об СССР.
С образом вождя связан и еще один эпизод, изначально представлявшийся неразрешимой загадкой: собираясь на самостоятельную прогулку по Москве, Трэверс заявляет, что отправляется искать «Чингисхана». Как это понять? Откуда в Москве Чингисхан? Может быть, Памела Трэверс смотрела фильм Всеволода Пудовкина «Потомок Чингисхана» (1928)? Известно, что его показывали в Лондоне в 1930 году, причем с большим успехом. Что ж, вероятно, но недоказуемо. Долгое время этот фрагмент так и оставался без комментариев. Однако помогла неожиданная удача – командировка в Англию, с визитом в Кембридж. Там, в университетской библиотеке, сохранились подшивки The New English Weekly c самой первой публикацией «Писем из России» (14). Пролистывая старые журналы, я случайно наткнулась на крошечную рецензию, где – о чудо! – упоминается Чингисхан! Оказывается, в 1932 году в Англии вышел перевод биографии Сталина – Essad-Bey Stalin, theCareerofaFanatic,1932, The Bodley Head. Автор, азербайджано-немецкий писатель Лев Нуссимбаум, называет Сталина… новым Чингисханом. Бинго! Если Трэверс и не читала саму книгу, то рецензию на нее читала наверняка. Причем накануне поездки. Так раскрылась еще одна загадка: вот с кем, оказывается, хотела встретиться Трэверс.
Сколь скептически ни была настроена Памела Трэверс, на протяжении всей поездки она не оставляет тайной надежды найти в увиденном ростки нового государства, черты нового человека, рожденного революцией. Временами кажется, что она почти готова обмануться, поверить в иллюзию, но привычка трезво смотреть на вещи и анализировать то, что видишь, не позволяет ей этого.
Трэверс отмечает необыкновенный энтузиазм людей, с которыми она встречается, но не может найти ему рационального объяснения: «”У нас есть работа”. Работа! Мы на Западе считаем, что тепло и пища – воздаяние за труд, а здесь труд заменяет и то и другое. Я начинаю понимать почему. В России иметь работу, рабочее место – это признак социальной значимости. Служить государству – высочайшая моральная доблесть, государство прекрасно сознает это и использует с максимальной для себя выгодой. <…> Новая Россия исповедует ту же доктрину лишений. В то время как мир изнывает от изобилия. Зачем нам отказываться от еды? Страна, которая первой села за пиршественный стол, будет руководить миром». Стойкость людей, с достоинством выносящих лишения, вызывает у Трэверс уважение. «Сегодня гид рассказала мне, как одна туристка в конце поездки захотела подарить ей пару теплых чулок. “Представляете! Какое оскорбление!” При этом девушка была так скудно и не по погоде одета! Но эти люди готовы терпеть все. Уж не гордыня ли это? Какая разница! Мне эта девушка понравилась. Пусть она и путается в исторических фактах – зато как она нас ненавидит! И поделом».
В конце концов Памела Трэверс приходит к выводу, что причина энтузиазма – в стремлении советских людей превратить коммунистическую доктрину в новую религию, фактически заменив одну веру на другую. Верить вопреки очевидному, подтасовывая факты или, скорее, отказываясь их замечать и учитывать. «Советы озабочены не столько атеизмом, сколько тем, как бы, свергнув одного Бога, превознести другого – Человека – и утвердить идеальный рай здесь и сейчас, небеса на земле, Ленин как икона и хор ангелов Коммунистической партии. Нет народа более исконно религиозного, чем русские, – просто ныне они обратили свою веру в новом направлении». На религиозный характер идей большевизма указывали многие – в том числе и Бернард Шоу, и Бертран Рассел.
Трэверс пытается понять, как, почему манипуляции большевиков массовым сознанием смогли изменить огромную страну. Ответ на свое недоумение она находит… в театре, где ее поражает умение аудитории отдаться иллюзии: «Сидя в русском театре, начинаешь понимать, как советскому государству удалось довести страну до крайности: добавьте к природной тяге к актерству непрекращающуюся пропаганду и бесконечные плакаты и вы сможете приручить человека к нынешнему режиму. Афиши, громкоговорители и личная склонность все превращать в театр способны убедить любого, что он играет ведущую роль в большевистском пышном спектакле и что без его участия вся сценическая конструкция Советской России обратится в руины. О, как это хитро придумано, как чертовски хитро! Ленин обнаружил, что медведи могут плясать, а Сталин догадался, как вдеть им в носы кольца, чтобы водить по улицам. Но не скрывается ли где-то там, за всей этой хитроумной эксплуатацией, желание самого медведя, чтобы его водили? Не по собственной ли воле люди выбрали тиранов, которые подыгрывают их самым глубоким инстинктам и освобождают от необходимости думать самостоятельно?»
Дотошной туристке Памеле Трэверс недостаточно было впечатлений, которые ей предлагал «Интурист», и она на свой страх и риск пускается на поиски «настоящей России». Поразительно: не зная языка, оказавшись лишь на несколько дней в совершенно чужой стране, она успевает увидеть необыкновенно много, посетить театр, киностудию и даже побывать в гостях у совершенно незнакомых людей – это при том, что контакты с иностранцами в то время уже считались нежелательными и подозрительными (15).
Вот как Трэверс описывает одно из посещений: «В. водила меня в одну семью, они живут вшестером в одной комнате и не знают, что делать с деньгами, которые зарабатывают. При этом они почти голодают. Эти люди показали мне кучу мясных карточек, но, поскольку мяса нигде нет, от них никакого проку. Понимаете, если у нас, на Западе, нищета существует посреди изобилия, то здесь все с точностью до наоборот. В России денег в достатке, но не хватает продуктов. Так что обе цивилизации, извините, культуры (вряд ли можно назвать советское государство цивилизованным) – всяк на свой лад принимают надир за зенит».
Забавно, Памела Трэверс настолько проникается духом времени и места, что в некоторых ее заметках звучат ноты той советской эксцентрики, которая знакома нам по литературе и фильмам первых советских десятилетий. Вот этот анекдот звучит совершенно в духе Ильфа и Петрова, не правда ли?
«Молодой американец, которого я встретила несколько дней назад, рассказал мне, что его друг, тоже американец, возвращаясь на родину, отдал своей русской подруге граммофон. Хотя девушка не была красавицей, на ней тут же женился юноша, любящий музыку. Однако, став обладателем граммофона, он быстренько развелся и женился на девушке посимпатичнее. На радостях он подарил граммофон новой жене, после чего та в свою очередь с ним развелась и выбрала супруга покраше. Ну и так далее. Граммофон вел весьма легкомысленное существование, перебираясь из одной супружеской постели в другую. Чем все это для него закончилось – неизвестно. Возможно, он скончался от старости и изнурительного труда».
Удивительным образом в туристической группе, где все настроены просоветски, Трэверс оказывается самым внимательным и вдумчивым очевидцем. Постепенно становится ясно, что она ехала в Советскую Россию в надежде увидеть не только новое невиданное государственное устройство, которое восхваляли посетившие СССР интеллектуалы, но прежде всего – новое революционное искусство.
То, как Памела Трэверс описывает свои впечатления от России, как пытливо всматривается в советскую действительность, как сомневается, спорит сама с собой, перебирает свидетельства и факты, со всей очевидностью свидетельствует о том, что она готовилась к этой поездке, не только собирая физические силы, но и изучая страну, которую собралась посетить – ее политику и культуру. Нетрудно догадаться, что Трэверс, видимо, составляла свое представление об СССР не столько из газетных статей, сколько основываясь на тех сведениях, которые получала от своих знакомых и друзей – представителей британской и ирландской культурной элиты того времени. Кто были ее «осведомители», советчики и рассказчики? Под чьим влиянием формировалась ее собственная точка зрения? Кто снабдил ее рекомендательными письмами? Мы не знаем. Возможно, ответ на этот вопрос мы могли бы найти в сохранившейся переписке тех лет, но она находится в Университете Сиднея и пока ей никто всерьез не занимался.
Чтение книги Трэверс неизбежно подводит к вопросу: а каковы вообще были культурные взаимоотношения Британии и Советской России в то время. Существовали ли какие-то связи, поездки, встречи, гастроли? Кто были те русские люди, которых, возможно, Трэверс или ее знакомые встречали в те годы в Британии? Увы, эта страница культурных связей двух стран тоже очень мало изучена (16).
«Московская экскурсия» написана в форме писем оставшемуся в Англии другу, про которого известно лишь то, что он разделял взгляды Трэверс, а также участвовал в подготовке ее путешествия. Возможно, этим другом был Джордж У. Рассел – Трэверс находилась с ним в постоянной переписке. Тогда именно он снабдил ее адресами некоторых общих знакомых: режиссеров, драматургов, поэтов, с которыми писательница встретилась во время поездки. Кто они, можно лишь предполагать. Имена всех персонажей автор книги скрыла, оставив лишь одну-единственную букву-инициал. Мы даже не можем быть уверены, что эта буква на самом деле совпадает с начальной буквой реального имени или фамилии, скорее всего, нет. Памела Трэверс указывает в предисловии: «Хочу отметить, что все персонажи в этой книге собирательные, я намеренно дала им вымышленные инициалы. Если кто-то узнает здесь самого себя, я позволю деликатно возразить: это ошибка. Наверняка это кто-то другой».
Из-за того, что текст тщательно зашифрован, книга Трэверс читается как увлекательнейший культурологический детективный роман, где в роли детектива – сам читатель. Словно не желая выпускать из рук нити расследования, автор посвящает свою книгу… самой себе! Инициалы H.L. G., указанные на титульной странице, вполне допустимо расшифровать как Helen Lyndon Goff (Хелен Линдон Гофф), то есть настоящее имя писательницы. Как пишут в романах – «круг замкнулся».
Но как хочется приоткрыть конспиративную завесу и, потянув за некоторые ниточки, вплетенные в текст, дознаться – кто же скрывается за загадочными инициалами! Конечно, опираясь на весьма скудные сведения и нейтральные описания, почти лишенные персональных черт, найти имена тех, о ком упоминает в тексте Памела Трэверс, – весьма непростая задача. Но попробовать стоит! И вот постепенно из разрозненных фрагментов мозаики начинает складываться цельная картина, где, впрочем, остаются по-прежнему белые пятна.
Первый, кого встречает, оказавшись в России, Памела Л. Трэверс, – загадочный Т., англичанин, живущий в Ленинграде. Из текста ясно, что они были знакомы еще в Англии. Т. явно извещен заранее о приезде, пришел в гостиницу и отвел Памелу в гости к русскому – некому З., у которого жил сам. Трэверс, видимо, уже была знакома и с З., как и адресат ее писем, которому она напоминает: «Вы помните его по Кембриджу? Русский антикоммунист. Т. живет у него».
В дальнейшем Т. еще неоднократно будет появляться на страницах книги. Кто
же скрывается за этим инициалом? Известно, что осенью 1932 года в Ленинграде
находился друг Памелы Трэверс
ирландский писатель-эссеист Хуберт Батлер (17), принадлежавший к литературному
окружению Джорджа У. Рассела. Батлер интересовался
Россией – не только революционными преобразованиями, но и литературой (18).
Он выучил русский язык и в 1930 году перевел на английский роман
Хуберт Батлер был личностью безусловно неординарной, он хорошо разбирался в литературе и искусстве, но увлекался и политикой, был умеренным социалистом и разделял взгляды Бертрана Рассела. Он много путешествовал, и в первые пятьдесят лет жизни у него мало времени оставалось на литературу, поэтому признание пришло к нему поздно. Сборники эссе начали выходить, лишь когда их автору было под восемьдесят. Эти издания неожиданно открыли «новое» яркое имя в ирландской литературе. Русскому читателю оно по-прежнему неизвестно, а вот Иосиф Бродский успел высоко оценить талант Хуберта Батлера и его роль в истории литературы. Поэт не только написал послесловие к французскому изданию рассказов и очерков ирландского писателя, где в том числе отмечал интерес Батлера к русской культуре, но и всячески способствовал изданию его текстов в США.
Возможно, пути Памелы Трэверс и Хуберта Батлера пересеклись в этом путешествии, и именно он стал для нее главным проводником по незнакомой стране? Осенью 1932 года Хуберт Батлер устроился преподавать английский язык в Ленинграде. Впоследствии он описал эти события в новелле «Учительская бригада» (19). Позднее Батлер вернулся к этому сюжету и написал новый рассказ «Окно Петра» (20). Там мы встречаемся с Николаем Михайловичем Архангельским, в квартире которого ирландец жил в то время. Вот как его представляет автор: «Мы получили рекомендательное письмо для Николая Михайловича от моего кузена Вилли де Бурга, профессора философии в Университете Рединга. Отец Николая был священником в Тифлисе, им пришлось бежать от большевиков в Крым (на короткий период оказавшийся в руках белых). Его сестра вышла замуж за англичанина родом из Рединга, офицера армии интервентов. Когда большевики захватили Крым, Николая отослали в Англию, где он стал одним из лучших учеников де Бурга. Именно там он впоследствии женился на Конни, студентке того же университета; под влиянием идей интеллектуалов левацкого толка они стали коммунистами и решили вернуться к овдовевшей матери Николая в Ленинград» (21). Не у Архангельского ли в гостях оказалась Памела Трэверс?
Хуберт Батлер подробно описывает эту ленинградскую квартиру: «Я пристроил мою раскладушку между печью и окном в той комнате, где мы пили чай летом. Колин диван в другом углу комнаты был покрыт ветхим затхлым покрывалом. Все в комнате было старым и мрачным» (22). Это описание совпадает с тем, которое приводит Трэверс, но она не обращает внимания на убогость обстановки, а радуется гостеприимству хозяев и живому человеческому общению. «Комната красивая: настоящая печь, большие скрипучие стулья, мягкие от старости; на диване, обитом пестрым сатином, валяется пара ботинок; прислуга Аннушка улыбается настоящей искренней улыбкой. Вы бы видели, как я оттаяла! У меня даже уши покалывало, так радостно было вновь услышать настоящую беседу. Мужчины расположились на диване и стульях. Они смеялись! Мед, желтый и липкий, как ириска, и такой же тягучий! Вино в бутылке! Белый хлеб!» Правда, Трэверс называет домработницу Архангельского Аннушка, а Батлер – Любочка, но, похоже, что в тех случаях, когда писательница называет «реальные» имена, они-то как раз и оказываются вымышленными.
В доме Архангельского, или З., как его представляет Трэверс, она знакомится с его друзьями. Английская гостья встречается с «молодым поэтом», который «прочитал по-русски длинное стихотворение об Аспасии». «На слух – звучит хорошо», – хвалит Трэверс, сама начинавшая как поэтесса, но спешит добавить: «Однако стихотворение невозможно опубликовать, потому что это не пропаганда».
Можно ли установить, кто был этот случайный знакомый? Зная лишь одну строчку из его стихотворения, вряд ли. Но тут снова приходит на помощь рассказ «Окно Петра», где мы находим дополнительные подказки. Батлер вспоминает двух друзей Архангельского, которые вместе с ним преподавали в «Морской академии», и называет их фамилии – Лихачев и Егунов.
О Егунове Батлер пишет, что тот был ученым, специалистом по Древней Греции, и занимался переводами древнегреческой литературы. «Насколько я могу судить, перевод Егунова и его девяностостраничное предисловие (к «Эфиопике». – О. М.) снискало бы ему признание в Англии. Теперь он переводил Timaeus Платона. Тоже для издательства “Академия”. Но не решался публиковать его. “Два моих друга, – объяснял он мне, – были высланы из Ленинграда: кто-то подслушал и донес, как они в разговоре утверждали, что Платон выше Маркса”» (23). Не мог ли Егунов быть автором стихов об Аспасии, которые слышала Трэверс? Существовал ли он на самом деле? А вдруг фамилия изменена?
Проверим.
В результате поисков находим: да, был такой поэт и переводчик – Андрей Николаевич Егунов (псевдоним Андрей Николев – 1985–1968). Он участвовал в коллективных переводах «Законов» Платона и античных романов: «Эфиопики» Гелиодора и «Левкиппы и Клитофонта» Ахилла Татия. Более того, Андрей Николаевич Егунов преподавал в 1932 году в Военно-морском инженерном училище имени Ф.Э. Дзержинского – видимо, его Хуберт Батлер называет Морской академией. Об удивительной – трагичной и в то же время высокой – судьбе этого почти неизвестного и непрочитанного поэта можно узнать из ряда публикаций последнего времени (24). Буквально через несколько месяцев после встречи, описанной Трэверс, талантливый филолог был арестован по сфабрикованному делу Р.В. Иванова-Разумника и выслан из Ленинграда. До войны Егунову пришлось жить в Новгороде, откуда в годы оккупации он был выслан в Германию, потом оказался на американской территории, за что по возвращении в СССР вновь был приговорен к десяти годам лагерей. После реабилитации Андрей Николаевич долгие годы работал в Пушкинском Доме и занимался переводами. Собственные литературные произведения А.Н. Егунова при жизни почти не публиковались, как знать – может, где-то в архивах и сохранилось стихотворение об Аспасии?
Такова судьба друга хозяина дома, в котором столь радушно принимали Трэверс. А как сложилась судьба самого Архангельского? К
сожалению, попытки найти сведения об этом человеке долго оставались
безрезультатными. Но, учитывая перипетии советской истории, логично было
предположить, что интеллектуалы вроде Архангельского вряд ли спокойно пережили
репрессии 30-х годов. Обратившись к сайту «Возвращенные имена» фонда
«Мемориал», находим: «Архангельский Николай Михайлович,
Благодаря найденной записи, мы смогли узнать точный адрес квартиры Архангельского (27). Теперь нам известно, куда приходила в гости Памела Трэверс: улица сменила название – ныне она носит имя Ломоносова, но дом сохранился, и в квартире № 9 на пятом этаже и сегодня кто-то живет.
Заодно надо сказать, что и упоминаемый Батлером Лихачев (возможно, он тоже был среди приглашенных гостей, встречавших Трэверс) также оказался реальной фигурой, но поскольку в книге Трэверс о нем не пишет, то любознательным читателям мы можем предложить провести собственный поиск. Жизнь Ивана Алексеевича Лихачева, талантливого переводчика, сложилась не менее ярко и… трагично (28).
Но вернемся к нашей истории. Вынужденная необходимость поэтов писать именно «пропаганду», о чем упоминает Трэверс, подтверждается уже на следующий день. В компании появляется еще один гость – «высокий, рыжеватый, с маленькими голубыми глазками», и, когда в его присутствии англичанка попыталась возобновить вчерашний разговор о поэзии, произошел казус: «Я вновь завела разговор, который оборвался накануне. Но поэт на этот раз держался скованно. “Это неважно. Я хотел бы писать агитационные стихи, воспевать мировое государство Советов”. У меня глаза на лоб полезли». Т. спешит исправить опасную неловкость и объясняет Трэверс, что новый знакомый – сотрудник Чека. Кто это мог быть?
В рассказе «Учительская бригада» Хуберт Батлер упоминает о входившем в их ленинградский круг офицере Дмитрии Кардине, которого называет «Человек организации» и характеризует как аморального типа, способного подстроиться под любую идеологию и иерархию, даже самую деспотичную и жестокую. «Всякий раз, как он узнавал у меня новую английскую фразу, я чувствовал себя так, словно меня обворовал карманник» (29). (В рассказе «Окно Петра» этот персонаж пропадает.) Можно предположить, что именно Кардин мог стать тем «влюбленным в английскую литературу» чекистом, который затесался в компанию Т. и З. и в присутствии которого Т. «держался скованно» (30). Хуберт Батлер в своих воспоминаниях неоднократно приводит факты слежки и доносительства, которым стал свидетелем, – это было повседневной практикой того времени и воспринималось как неизбежное зло. Однако ленинградские знакомые Трэверс вряд ли были в восторге от подобного щекочущего нервы знакомства с человеком из органов.
Вот как Памела Трэверс описывает свою встречу с «Чека» (в книге он зашифрован не инициалом, а получил профессиональный «псевдоним»): как и полагается агенту, он повсюду следует за иностранцами. Когда Т. / Батлер предлагает совершить прогулку по кладбищу, Чека увязывается следом, якобы чтобы «узнать все о жизни и личных предпочтениях “Джулиана” Голсуорси».
Памела Трэверс вспоминает эту прогулку так: «Заброшенное старинное кладбище выглядело весьма печально: …изрядно запущенное, с разоренными надгробиями. Чека объяснил мне, что металлические детали утащили на переплавку, а могилы разрыли воры, искавшие драгоценности и прочие сокровища. Но, несмотря на эти опустошения, место хранило исполненную покоя элегичность. Чувствовалось, что хотя бы тут все пребывают в праздности. …Поэт-романтик пришел бы, пожалуй, в восторг от подобного запустения…» Однако Чека явно не разделяет романтического настроения своей спутницы и предлагает отвести интуристку на «советское кладбище».
«Советское кладбище (где похоронены только самые достойные) – и правда шедевр. Оно расположено на территории Александро-Невского монастыря и на первый взгляд похоже на священные кладбища маори. Каждый памятник представляет земные дела усопшего. Так, памятник машинисту был увенчан тремя паровозными колесами, оплетенными цепями. Над могилой летчика установили пропеллеры, а солдату досталась маленькая модель пулемета». Описание очень точное, по нему нетрудно установить, где же побывала Трэверс – это Коммунистическая площадка, возникшая после революции на территории Александро-Невской лавры. До наших дней сохранился и памятник, описанный в книге.
Но, даже залюбовавшись «выгравированным на зимнем солнце монастырем», Трэверс не дает воли романтическим грезам. Она внимательно осматривает все вокруг и приходит к весьма неутешительным выводам. «Забывшись на миг, я вслух посетовала на то, что монастырские кельи превращены в квартиры. Чека тут же налетел на меня: разве рабочие не заслуживают самого лучшего? Я согласилась. Но с другой стороны: разве не всезаслуживают самоголучшего, не только рабочие, а люди всех профессий и классов. Чтобы хватило на всех. Это и было бы истинным воплощением коммунизма».
Итак, три инициала раскрыты, а также удалось определить несколько мест, где побывала Трэверс в Ленинграде. Но это только начало. Несмотря на то, что советские власти всячески стремились ограничивать общение иностранных туристов с советскими гражданами, Памела Трэверс упоминает о посещениях самых разных людей. Имена их также зашифрованы. Кто были те иностранные путешественники, которым удалось побывать в Нижнем Новгороде, о чем с завистью пишет Трэверс? Возможно, одним из них был друг Хуберта Батлера Арчибальд Лайэл, ему удалось побывать в Нижнем, и он написал об этом в своей книге. Кто такая В. из Москвы, живущая с подругой в доме без водопровода, в углу коридора, отгороженном занавеской, и вынужденная носить воду из соседнего дома? Не менее загадочен и «успешный драматург», которого навещает Трэверс в Москве по чьей-то рекомендации. Отрывочные сведения вряд ли помогут раскрыть все зашифрованные инициалы, но попытка не пытка.
Один из наиболее эксцентричных сюжетов в книге – посещение Памелой Трэверс московской киностудии и встреча с режиссером, снимающим фильм о строительстве большого завода. Эта встреча также произошла неслучайно, Трэверс пишет своему другу, оставшемуся в Англии: «Вы правильно поступили, дав мне то письмо для киностудии… (Тут логично предположить, что посетить киностудию Трэверс посоветовал Джордж Рассел. – О. М.) …Письмо позволило мне встретиться с чрезвычайно необычным молодым человеком из Бирмингема. Он сделался таким большим, что даже большевикам кажется чересчур красным и они стараются его остудить. Нетрудно догадаться, что он тоже директор – режиссер». Кто же это мог быть?
Вот что сообщает Трэверс об этом событии: «Нынче вечером он (режиссер. – О. М.) оказал мне любезность, показав несколько черновых сцен из своего нового фильма о Магнитогорске. Он рассказывал о своей работе с таким яростным возбуждением, что слов было почти не разобрать, но я все же поняла: речь идет о каком-то огромном заводе – мир будет потрясен, когда узнает о нем».
Какой фильм мог снимать в 1932 году в Советской России англичанин? А что, если это легендарный фильм «Песнь о героях» голландского режиссера Йориса Ивенса, одного из наиболее ярких представителей движения «новой вещественности» в кино?
Судьба этого фильма сама по себе необыкновенно интересна. Побывав в 1931 году по приглашению Всеволода Пудовкина в СССР, Ивенс так проникся идеями революционных преобразований, что на многие годы стал убежденным коммунистом. Фильм «Песнь о героях» был призван представить грандиозность индустриальных свершений советского государства и героический труд советских рабочих-ударников (31). Завершив съемки, Ивенс увез картину с собой в Голландию. Вскоре «Песнь о героях» увидели во Франции, Бельгии, Германии и других западных государствах, где она имела успех. Чего нельзя сказать о судьбе фильма в Советском Союзе: его премьера состоялась в Москве 2 января 1933 года, но работа голландского режиссера была встречена советской критикой настороженно, ее сочли слишком эмоциональной и явно грешащей формализмом, на который тогда уже началось наступление по всем фронтам. Фильм был раскритикован за отход от принципов социалистического реализма и на долгие годы положен на полку, советское телевидение показало его только в 1961 году.
На судьбе фильма в России сказалось, видимо, роковым образом и еще одно обстоятельство: слова песни, звучащей в картине, сочинил Сергей Третьяков – известный в те годы драматург, поэт, поборник «литературы факта». Текст был написан в футуристическом духе и фонетически близок к заумной поэзии, но уже наполнен новыми реалиями. В 1937 году Третьякова репрессировали как «японского шпиона», в сталинской России это означало приговор не только поэту, но и фильму.
Выходит, что и на этот раз свидетельство Трэверс отсылает нас к забытым страницам истории.
Фильм снимали летом 1932 года. Съемочная группа Йориса Ивенса жила в бараке, в таких же суровых условиях, как и рабочие, так что под конец им даже было присвоено звание «бригада ударного труда». На съемках голландский режиссер то и дело восклицал: «Они герои, герои!» Поддавшись общему энтузиазму, царившему не только на ударных стройках, но и охватившему всю страну, съемочная группа Ивенса даже вызвала на социалистическое соревнование своих коллег – группу режиссера Бориса Барнета, снимавшего в это же время фильм «Окраина». Оба фильма должны были быть закончены к годовщине Октябрьской революции.
Восхищаясь грандиозностью строительства, Ивенс, однако, будто не замечает того, что на стройке работало тридцать пять тысяч заключенных, из них пять тысяч детей. Это был период окончательной ликвидации кулачества, что «означало смерть сотен тысяч крестьян, а еще миллионы были депортированы и приговорены к подневольному труду. Эта политика привела к голоду, который унес еще миллионы жизней, особенно в южных регионах России. Ивенс не мог знать всего, но, сталкиваясь с неприятными фактами, он убеждал себя, что это неизбежное зло. Революционное развитие требует жертв. “Я считал, что эти перемены перевернули жизнь (поставили с ног на голову?), что хаос и анархия неизбежны, и сопротивление тоже, и что самое важное – держаться главной линии”, – писал режиссер уже в конце жизни» (32).
А вот Трэверс сразу обращает внимание на трагедию ни в чем не повинных людей!
«Главные герои фильма – молодые русские, их называют комсомольцами, с откровенной злобой стараются вытеснить друг дружку с работы, чтобы все сделать в одиночку. Я понимаю: это звучит невероятно, но это и было невероятно. А потом еще “кулаки”. “Это классовые враги! – прокричал режиссер, и победно прогудел автомобильной сиреной. – Хотели отомстить и поджечь завод. Смотри, настоящий пожар! Это я сделал!” Комсомольцы, если судить по тому, с какой энергией они били в колокол (режиссер ловко бил в такт у моего правого уха), пресекли происки классовых врагов и остановились лишь затем, чтобы убить их детей (жалобный плач сливался с воем сирены), а потом с оглушительным шумом вновь взялись за классовую борьбу». Удивительный парадокс: режиссер-документалист закрывает глаза на факты, а будущая писательница-сказочница смело смотрит в глаза страшной правде!
Англичанин, с которым встречалась Трэверс, с гордостью демонстрирует ей различные инструменты: «Звуковые эффекты пока еще не смонтированы, но режиссер уже припас для озвучания огромный медный барабан, деревянную трещотку, большой церковный колокол, автомобильную сирену и свой собственный могучий голос».
Известно, что при работе над фильмом Ивенс большое значение придавал звуковым экспериментам, звуковое кино тогда еще только начиналось. Вот что пишет об этой работе исследователь творчества Ивенса С. Дробашенко: «”Песнь о героях” можно, скорей всего, сопоставить со снятой на два года раньше “Симфонией Донбасса” Дзиги Вертова. Как в изобразительной трактовке образов людей и индустриальных объектов, так и в использовании синхронных записей звука эти произведения очень схожи. Близки они и по специфическим монтажным приемам, передающим патетику труда, по отдельным ракурсам съемки. Обе эти картины для тех лет были наиболее значительными явлениями мирового документализма в решении темы индустриализации, в отображении на экране гигантского исторического процесса созидания новой жизни» (33). «Вместе с синхронной записью человеческой речи Ивенс использует различные производственные звуковые шумы. Несмотря на отсутствие дикторского текста, фильм очень полон, богат по звуковой партитуре. Он насыщен естественными “голосами жизни”: шумом бура, плеском воды, свистом пара, стуком моторов, шуршанием скатывающихся по железу кирпичей. <…> Синхронная запись звуков подкрепляла художественное воздействие зрительного ряда фильма, создавала яркое ощущение подлинности жизни» (34).
Осенью 1932 года Ивенс вернулся в Москву. Фильм был готов к 1 октября. Окончательный монтаж делали на студии «Межрабпомфильма», которая находилась на окраине Москвы на месте нынешней киностудии имени Горького. Именно там и произошла встреча Трэверс и анонимного режиссера. «Киностудия находится в нескольких милях от Москвы», – пишет Трэверс и сообщает, что возвращается оттуда на трамвае. Но с кем именно она встречалась? С самим Йорисом Ивенсом? Тогда почему она называет его англичанином из Бирмингема? Снова шифровка? Может быть, они с Ивенсом и правда встречались в Англии? Это вероятная гипотеза: известно, что голландский режиссер снимал в 1932 году в Лондоне демонстрацию рабочих. Эти кадры должны были стать вводной сценой фильма о Магнитке. Но все же это не делало его «англичанином» в полном смысле слова. Нет ли других кандидатур? Есть. Съемочная бригада фильма была интернациональной, и, помимо голландского режиссера и его русских помощников, там были еще знаменитый австрийский композитор-коммунист Ганс Эйслер, написавший музыку к фильму, и… ассистент режиссера англичанин Герберт Маршалл. Видимо, именно он и встречал на студии странную английскую туристку.
Что нам о нем известно? Герберт Маршалл – Herbert P.J. Marshall (1906–1991) – английский театральный и кинорежиссер, в юности увлекся новаторским советским кинематографом, слушал лекции Сергея Эйзенштейна, когда тот выступал с ними в Англии в начале 30-х, учился во ВГИКе в Москве, где посещал и лекции Й. Ивенса, так что попал в съемочную бригаду прямо со студенческой скамьи. В дальнейшем Герберт Маршалл вернулся в Англию, но связей с Россией не терял: в 1930–40‑е годы был активным членом общества дружбы Великобритания – СССР, занимался переводами советской литературы, в том числе переводил детские книги, которые издавали в Англии во время Второй мировой войны, когда интерес и сочувствие России были очень велики. С 1966-го по 1979-й Маршалл – директор Центра советских и восточно-европейских исследований в Университете Южного Иллинойса, США. Он оставил уникальную библиотеку и архив, в котором собраны редкие документы, связанные с его пребыванием в Советском Союзе: дневники, записные книжки, переписка с известными деятелями советского искусства, конспекты лекций Сергея Эйзенштейна и оригинальные рисунки великого режиссера, а также фотографии и черновики переводов, сценарные планы спектаклей и аудиозаписи интервью с советскими поэтами и писателями. Все это вдова режиссера передала в 1990 году в библиотеку Университета Нотр-Дам (США).
Несмотря на все старания Маршалла представить грандиозность своего замысла случайной зрительнице, фильм произвел на Памелу Трэверс обратное впечатление: «Я осталась одиноко ждать этого далекого трамвая. Было очень темно и страшно, но я была слишком изранена, чтобы думать об этом. В ушах, словно похоронный звон, все еще звучал голос режиссера: вагонетки со свинцом, сексуальная свобода, торжество женщин. Вагонетки со свинцом, свобода…»
Загадкой, получившей наиболее обстоятельное объяснение, пожалуй, можно считать эпизод с посещением спектакля «Гамлет». Памела Трэверс с юности была увлечена театром и, еще живя в Австралии, сама выступала на сцене. Многие ее журнальные публикации 1920-х годов были также посвящены театру, в том числе знаменитым постановкам Дягилева, которыми она восхищалась. Неудивительно поэтому, что и в России Трэверс хотела увидеть новый революционный театр. Но программа «Интуриста» предлагала зарубежным гостям лишь традиционное посещение балета – «Лебединое озеро» в Большом театре. Памела Трэверс признается, что была разочарована: «Нам показали не современный спектакль, а Lac des Cygnes, в такой устарелой постановке, что мы словно бы вернулись в эпоху царизма. Впрочем, надо отдать должное их технике – танцевали превосходно. Намного лучше, чем то, на что способны мы на Западе. Добавление “ский” или “ов” к английской фамилии не прибавит русского масла и вина к английской крови. Но мне-то хотелось посмотреть балет, где классическая техника, освобожденная от плесени традиций, соединяется с новыми формами и интерпретациями, а Lac оказался лишь впечатляющей демонстрацией tour de force».
Памела Трэверс упорно продолжает искать новый театр и одна, на свой страх и риск, отправляется смотреть «Гамлета». Что это была за постановка? Оказалось, определить несложно. Это сейчас в столичных театрах может идти несколько «Гамлетов» или «Ромео и Джульетт», а тогда, в 1932 году, такая постановка была только одна. Но какая! Легендарный спектакль знаменитого режиссера Николая Павловича Акимова (1901–1968) в Вахтанговском театре! Он появился после долгого вынужденного перерыва, так как всем был известен негласный запрет Сталина, который с подозрением относился к пьесам Шекспира. Сказать, что спектакль вызвал «бурные споры» – значит ничего не сказать. «Эта скандальная постановка и до сего дня – кошмар для шекспироведов. Они бледнеют при одном только упоминании о ней, как если бы увидели Призрака», – вспоминал Дмитрий Шостакович, которого Акимов уговорил написать музыку к спектаклю (35).
Николай Акимов поставил перед собой задачу избавить пьесу Шекспира от груза традиционных прочтений. Режиссер избрал главной темой спектакля борьбу за престол, пренебрег философскими исканиями, а всех персонажей преобразил почти до неузнаваемости: Гамлет утратил романтический ореол, зато приобрел брюшко, постарел и стал почти ровесником Клавдия. «Мы ставили себе задачей, – писал режиссер, – в первую очередь дать оптимистический, бодрый и жизнерадостный спектакль “Гамлета”, за которым установилась такая дурная слава мрачной, мистической, символической и философски реакционной пьесы и который мне разрешено было ставить только потому, что моя постановка отмежевывалась от нависших на “Гамлете” традиций и пыталась по-новому раскрыть его» (36).
«Ничего не поделаешь, – получается комедия!» – сказал Н.П. Акимов, начиная работу над спектаклем. И не просто комедия получилась, а комедия эксцентрическая: с трюками, буффонадой, комическими погонями и пр. Акимов заказал переделать тексты нескольких сцен мастерам сценического гротеска Николаю Эрдману и Владимиру Массу, они сильно сократили монологи принца, превратив их в насыщенные действием сцены.
Самой «скандальной» оказалась роль Офелии. Ни о какой любви между Гамлетом и дочерью Полония в спектакле Акимова речи не было. Брак с принцем интересовал Офелию лишь как возможность достичь честолюбивой цели: стать членом королевской семьи. Ради этого она готова была на все: шпионила, подглядывала, подслушивала, доносила. Поняв, что ее мечте не дано осуществиться, она с горя напивается вдрызг и горланит непристойные песенки. «Меня несколько раздражало это малоубедительное сумасшествие, которое целиком укладывается в старинную сценическую традицию, но из нашей сценической традиции выпадает. <…> Я изменил концовку роли Офелии: она ведет легкомысленный образ жизни, в результате чего тонет в пьяном виде. Это гораздо меньше задевает наше внимание, чем если мы будем думать, что она сошла с ума да еще потонула» (37).
Знаменитый монолог Гамлета «Быть или не быть?» Акимов поставил как сцену в кабаке, где, еле ворочая языком, принц размышлял, быть или не быть ему королем, то надевая, то снимая бутафорскую корону, оставленную актерами после репетиции, а пьяненький Горацио восторженно поддакивал другу.
Стоит ли говорить, что многие возмущались столь вольным обращением с классикой. Но только не Трэверс – ей спектакль понравился! «Я хочу понять почему. Ну почему меня первым делом не отвели в этот театр, вместо того чтобы водить в Дома культуры и тому подобное? <…> Я должна рассказать вам о театре. Вот где Россия предстает с наилучшей стороны, а посещение театров не входит в программу нашей поездки. “Они показывают вам только самое лучшее!” Бла-бла-бла. Вовсе нет: лучшее они от вас прячут. И приходится искать на свой страх и риск. <…> Даже того немногого, что я успела увидеть прежде, чем вспыхнул свет, оказалось достаточно, чтобы убедить меня в двух вещах – что этот “Гамлет” был мне совершенно в новинку и что всех туристов, чтобы они поняли Россию, надо водить в театр сразу же по прибытии. Ясли? Крепости? Чепуха! Жизнь страны – здесь!»
Но как Памела Трэверс смогла попасть на этот спектакль? Кто ей подсказал, посоветовал? Английский кинорежиссер? Или все тот же Т. – Хуберт Батлер? Последнее кажется наиболее вероятным. Вряд ли слухи об авангардной постановке долетели так быстро до Лондона (премьера состоялась 19 мая), хотя, конечно, и такое возможно. Трэверс пишет, что встретилась с неким режиссером (Акимовым или нет? – О. М.) и он ей пообещал контрамарку. Потом она запуталась и попала не в тот театр, бежала по городу в поисках верного адреса, нашла, опоздала, но успела к концу первого акта. Просидела весь спектакль и, судя по комментариям, поняла почти все, хотя Акимов преобразил пьесу почти до неузнаваемости.
«Какая это была игра! Она бы разбила сердца нашим профессорам, но мое впервые, с тех пор как я оказалась в России, вело себя нормально. Pour arriver a Dieu il faut detourner de Dieu. Пусть они отреклись от того Гамлета, к которому мы привыкли, зато теперь он блистал ярче, чем когда‑либо. Все возможные правила были нарушены, текст убийственно сокращен, добавлены цитаты из великого Эразмуса и безымянная буффонада. Характеры действующих лиц тоже изменились. Розенкранц и Гильденстерн превратились в парочку клоунов, которых выпускали перед занавесом всякий раз, когда меняли декорации. Сколько раз мы стонали, когда какой-нибудь знаменитый актер кидал в пустоту риторический вопрос: “Не благороднее ли покориться?” и т. д. и т. п. и даже эхо не было ему ответом. Но на этом спектакле было не так. На этот раз монолог поделили между Гамлетом и Горацио. Два студента в библиотеке дворца: Гамлет вертит глобус, Горацио на лестнице тянется за книгой на самой верхней полке.
– Быть или не быть? – начинает Гамлет.
– Вот в чем вопрос, – подхватывает Горацио.
Диалог продолжается и в самом деле кажется живым – как естественные размышления совсем юных студентов».
Трэверс ошибается: на самом деле эта ключевая сцена проходила не в библиотеке, а в кабаке, но в остальном ее свидетельство отличается точностью даже в деталях. Поразительно, как она, не зная языка, передает содержание этого сложного спектакля! Как смогла догадаться, например, о цитатах из Эразма Роттердамского, действительно вставленных в текст Шекспира? Уж точно – не на слух. Значит, кто-то ей об этом рассказал, объяснил, подготовил… Кто? Увы, мы можем только строить догадки.
Не дрогнув, приняла Трэверс и режиссерскую трактовку печальной участи Офелии. «Офелии было предложено уйти в монастырь в сцене, действие которой происходило в лесу, после того как Король, Королева и свита проскакали мимо на конях из папье-маше и с картонными соколами на запястьях. А знаменитая сцена, когда бедняжка, не безумная, а в стельку пьяная, исполняла свои песни, поддерживаемая подвыпившими пажами, стала завершением королевского пира. И Офелия справилась. Удивительно, но на этот раз она показалась мне настоящей, несчастной и трогательной».
Финальная сцена в спектакле Акимова также была лишена трагизма, а Шостакович превратил траурный марш в бравурную пародию с вкраплениями музыкальных цитат из Шопена. Памела Трэверс принимает и это. «Спектакль завершился роскошной потасовкой. Фортинбрас и его солдаты явились ангелами, оплакивавшими мертвых: по тому, как смеялась публика, я догадалась, что это была переделка настоящей солдатской песни».
Премьера «Гамлета» сопровождалась значительным успехом: московская публика валом валила на спектакль, простаивая часами в очередях за билетами, однако значительная часть театралов отнеслась к спектаклю неодобрительно, а критики так и вовсе приняли его в штыки (38). «Один из московских юмористических журналов… …поместил злую карикатуру под названием: “Новый способ получения двигательной энергии”. На этой карикатуре показан был театр имени Вахтангова. На сцене шел “Гамлет”. Рядом была изображена могила Шекспира в разрезе. Великий покойник все время переворачивался в гробу от ужаса и возмущения за свое поруганное произведение. От тела Шекспира шли приводные ремни к динамо-машине, которая давала энергию для яркого освещения сцены театра» (39). В конце концов спектакль как воплощенный образец формализма в искусстве был снят с репертуара.
Памелу Трэверс не отпугнула новаторская трактовка, наоборот, драматический спектакль на незнакомом языке понравился ей куда больше, чем балет, на который их водили гуртом. Мало этого, Трэверс еще и уверена, что Шекспиру этакая вольность тоже понравилось бы. Что эта советская постановка лучше, чем всякие костюмные спектакли, от которых нафталином пахнет. «Возможно, это и не Hamlet, и все же для меня – вполне Hamlet, и, пожалуй, Шекспир предпочел бы его любым заумным постановкам, режиссеры которых способны вдохнуть жизнь в пьесу, только нарядив главного героя в брюки для гольфа или прибегнув к иным ухищрениям – так что “Гамлет” превращается в вешалку для декораций…» Оценка Трэверс – не просто отзыв случайного зрителя, напомним: она сама много лет выступала как искушенный театральный критик.
Важным является и ее отзыв о реакции зрителей: «Помимо игры актеров, которая в основном была великолепной, и новой трактовки пьесы, помимо, на самом деле, самого “Гамлета”, наиболее интересной частью спектакля для меня стала публика. Это были такие зрители, о которых мечтает любой актер, но находит, как правило, лишь на небесах, – публика, которая отдает себя без остатка, как инструмент музыканту. Между актерами и зрителями установилась волшебная связь, невидимый, но почти осязаемый поток, так что все становились участниками и любой человек в театре играл в пьесе свою особую роль. Все они – актеры по природе».
Попав в Британское посольство, Трэверс решительно встанет на защиту спектакля и не согласится с мнением английских дипломатов, которые с возмущением называют постановку «кощунством».
Успех нашего расследования подталкивает сделать вывод, что Трэверс все-таки лукавила, утверждая, будто все персонажи книги вымышленные. Впрочем, она употребляет иное слово – «синтетические», то есть собирательные. И вот это важно в решении следующей загадки, ставшей самым «крепким орешком».
В последней главе Памела Трэверс
подробно описывает свой визит к некому А. Она не сразу
попадает к нему в гости. Уже в конце пятой главы, отправляясь на
прогулку по Москве, она говорит: «пойду прогуляюсь и
поищу А.». Про А. указано, что это – важная общественная и литературная фигура:
«Он семь раз директор. Член нескольких консультативных комитетов, секретарь
писательского клуба и успешный драматург». Более того, Трэверс
впечатлена еще и тем, что А. – «член партии». Кто это мог бы быть? Успешных и
активных драматургов в то время было немало: Всеволод Иванов, Константин Тренев, Николай Эрдман. Членами
партии были Владимир Киршон, Владимир Билль-Белоцерковский, Александр
Афиногенов. А может, Хуберт Батлер
посоветовал встретиться с
Гостья ведет с хозяином живую беседу без переводчика. Очевидно, тот достаточно хорошо знает английский – это важная подсказка. Английский язык знали как минимум два именитых драматурга того времени: Билль-Белоцерковский с 1911-го по 1917-й жил в США, а у Александра Афиногенова была жена американка.
Уликой может служить и то, что у А. есть автомобиль. Это в те времена было редкостью. Известно, что как раз в 1932 году Александр Афиногенов привез автомобиль из заграничной поездки. Машина, возможно служебная, могла быть и у Всеволода Вишневского, ведь он был не только успешным литератором, но и занимал важные посты в Советской армии, так что вполне заслуживал подобной привилегии, однако подтверждения этому предположению нам найти не удалось.
Подсказкой может служить описание квартиры писателя: «У него было две комнаты и кухня». И далее Трэверс еще добавляет штрихи к описанию дома, по которым можно судить, что это – дом-коммуна, где живут писатели и художники. Важная зацепка! Таких домов в Москве было наперечет – дом в Лаврушинском в 1932-м еще не был построен, может быть, речь идет о Первом писательском кооперативе в Камергерском переулке?
Кто из жильцов этого знаменитого дома мог принять у себя странную англичанку? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем это наверняка. Но все-таки позволим себе одну версию: а не мог ли это быть Всеволод Вишневский? В 1931 году он переехал из Ленинграда в Москву и поселился в Доме писательского кооператива в Камергерском переулке, где как раз были двухкомнатные квартиры (40). Конечно, там жили и многие другие писатели – всего более сорока человек. Почему же мы предполагаем, что А. – это именно Вишневский? В поддержку этой версии говорят несколько обстоятельств.
Памела Трэверс упоминает, что А. «в скором времени собирается начать переводить на русский язык английские и американские книги». Между тем есть свидетельства, что Всеволод Вишневский пробовал себя и в переводе, правда, немецких пьес. Более того, в 1925–1930 годах он занимался исследованием английского флота и опубликовал несколько работ на эту тему. Знакомые отмечали его особый интерес к международным событиям. Нельзя исключать и того, что с Всеволодом Вишневским мог быть знаком друг З., переводчик Иван Алексеевич Лихачев. Хотя Трэверс и не упоминает его в числе гостей, но о нем пишет Хуберт Батлер, сообщая в том числе, что Лихачев – морской офицер и бывает в Ленинграде только зимой, а летом уходит в плавание. Вишневский был тесно связан с Балтийским флотом, возможно, что кто-то из офицеров, владевших английским языком, помогал ему в сборе материалов об Англии. Может быть, Лихачев?
Всеволод Вишневский неоднократно заявлял о необходимости изучения современного западного искусства, его новых форм и признавался сам: «Изучение Запада веду неотступно» (41). Он живо интересовался литературным процессом за рубежом, не пропускал новых переводов, читал некоторые книги в оригинале. Известно, что он увлекался Джойсом. В. Вишневский писал, что в 1932 году «получил из заграницы» книгу Джойса (42) – не Трэверс ли привезла ее ему?
Нет ли других резонов в пользу нашей версии? Есть – Всеволод Вишневский интересовался современной, наиболее авангардной литературой того времени и призывал изучать этот опыт, не отмахиваясь от него как от классово чуждого (43). В этом случае визит молодой любознательной англичанки мог быть важен Вишневскому и как источник ценных сведений по интересовавшему его предмету. По свидетельству Трэверс, А. расспрашивал ее о Гертруде Стайн – писательнице, знакомой с большинством модернистов того времени – и даже «велел» гостье «по возвращении в Англию выслать ему полное собрание сочинений Гертруды Стайн».
Всеволод Вишневский – не только один из столпов советской драматургии того времени, но еще и активный общественный деятель, видный военный чин. В 1932 году он был еще лишь кандидатом в «члены партии», но явно был большевиком по духу и уже числился кандидатом в члены ВКП(б). Вот и радушный хозяин, принимавший иностранную туристку, не только рад услышать от гостьи свежие новости о западной литературе, но и сам не прочь рассказать ей о достижениях советского искусства и доказать преимущества партийного руководства искусством: советское государство «избавляет художника от необходимости самостоятельно искать тему будущей работы. <…> Для художника в Советской России есть три темы на выбор: падение царизма, революция и рождение нового человека (большевика)». Однако Трэверс никак не поддается агитации: «Я все больше убеждалась в том, что это советское государство кровно связано с ранним (да и современным) христианством. Оба разделяют ту же nouveau riche идею, что до появления их символа веры – Ленина или Иисуса – в мире царил хаос. Оба провозглашают труд единственной добродетелью и обожествляют труженика. Оба практикуют культ Марии – рожай, рожай, рожай! А воздаяние? Новое рождение. Помните прошлогодний папский эдикт? Его суть: “Богатые, будьте щедрыми. Бедные, будьте терпеливыми, и вам воздастся”. Разве последнее утверждение этого гуманного (sic) призыва не сродни советскому плакату?»
Скептическая сдержанность гостьи еще больше распаляет А., и он предлагает ей совершить экскурсию и «посмотреть на писателей и художников».
«И мы посмотрели на них. Сначала в их красивых квартирах в Доме писателей и в Доме художников. У каждого была своя комната: кровать, стол и стул – все это оплачивается государством, которое гарантирует, что они никогда впредь не будут голодать.
– Но, согласитесь, нищета, голод и нужда часто вызывали…
А. подхватил и закончил мою мысль, прежде чем я успела ее сформулировать.
– …неизбежные разногласия между художниками? Ну, это все в прошлом. Теперь, когда о них заботится государство, подобные трения могут возникнуть лишь от столкновения мыслей…
Я не стала возражать ему, что они наверняка все же возникнут у жильцов Дома писателей, несмотря на кровать, стол и стул».
Время, увы, подтвердило правоту молодой англичанки…
Как бы ни хотелось нам верить, что инициал разгадан, сделать это на основании текста книги невозможно. Наша версия остается лишь одним из предположений. Более того, в самом тексте есть обстоятельство, которое ей противоречит: Трэверс называет жену писателя Наташей – это единственное полное имя, встречающееся на страницах книги. Но женой Вишневского была не Наташа, а Софья Касьяновна Вишневецкая. Впрочем, учитывая, сколь вольно обходится Трэверс со всеми персонажами в книге, можно допустить, что и данное имя тоже шифр – не проясняющий, а скрывающий настоящего человека.
Располагая лишь ограниченными сведениями, мы не можем исключить того, что гостеприимным хозяином, угощавшим Трэверс пирожными, мог быть и какой-нибудь другой драматург – выбор велик. Пожалуй, самой надежной уликой можно считать именно интерес драматурга к западному искусству. Увлеченность Вишневского новаторскими формами – без границ и национальных пределов – разделяли немногие. Эту открытость внешним влияниям не раз ставили Вишневскому в вину. Но и в этом «западничестве» и «интернационализме» Всеволод Вишневский был не одинок. Есть ли иные кандидатуры?
Рекомендацию посетить именно этого литератора Трэверс получает от друга, оставшегося в Великобритании, то есть «успешный драматург» должен быть персоной, известной окружению Трэверс. Что и откуда могло быть известно Трэверс и членам литературного круга, в котором она вращалась, о советском театре?
Вновь перебираем имена: Афиногенов, Киршон, Погодин. А вот еще – Сергей Третьяков! Долгие годы его имя, увы, было почти забыто, но в 1920–30‑е годы это была весьма известная фигура в литературе и театре. В 1932 году на английский язык была переведена пьеса Сергея Третьякова «Рычи, Китай!» И если Памела Трэверс искала новые формы, то эта кандидатура ей, конечно, подходила тоже. Более того, Третьяков писал текст песен для фильма Ивенса о Магнитке. А также, как и Вишневский, был связан с Эйзенштейном. Известно, что Эйзенштейн в начале 30-х выступал с лекциями в Лондоне и Кембридже – с большим успехом. Вполне возможно, любознательная Трэверс или кто-то из ее друзей были на этих лекциях.
Сергей Третьяков, так же как Всеволод Вишневский, в 1932 году не числился в партии, но идеологически был, конечно, певцом коммунизма. Также известно, что он пробовал себя в переводе, правда, с немецкого. Сведений о том, знал ли он английский, у нас нет. Но он был заместителем Михаила Кольцова по иностранной комиссии Союза писателей и, по свидетельству его дочери, принимал у себя дома иностранных гостей – Пола Робсона с женой и гостей Первого съезда писателей: Сесиль Честертон, Карин Микаэлис, Марию Тересу Леон и Рафаэля Альберти, китайского актера Мей Лан Фана, Бертольта Брехта, Ганса Эйслера, Фридриха Вольфа, Джона Хартфильда и многих других (44).
Жену Третьякова звали не Наташа, а Ольга, но зато жили они в двухкомнатной квартире с кухней на Малой Бронной. Только была это не писательская коммуна, а Дом Госстраха – памятник конструктивизма, впрочем тоже предполагавший обобществленный быт. Агитационные речи, которые ведет А. с Трэверс по их стилистике и запалу явно были в духе и стиле Третьякова, одержимого революционными идеями преобразования не только искусства, но и всего уклада жизни.
Впрочем, надо отдавать себе отчет, что все доказательства в пользу Всеволода Вишневского или Сергея Третьякова – косвенные. Конструкция из собранных нами свидетельств получается весьма шаткая: прямых доказательств у нас нет. Так что воздвигнутый нами «карточный домик» может легко рассыпаться, если в переписке Трэверс или, возможно, в ее архивной папке в КГБ (ведь есть же где-то такая, и рассекретят ее когда-нибудь!) будет обнаружено подлинное имя драматурга, радушно принимавшего английскую журналистку (интересно, кстати, как себя представила при встрече Трэверс, вручая записку с рекомендацией от неизвестного М.?).
В любом случае эпизод с посещением А. – интереснейшее свидетельство той эпохи, а также важный штрих к биографии самой Памелы Трэверс.
Пройдет несколько лет, и Всеволод Вишневский совершит путешествие по Европе, посетит Лондон, Париж, Берлин, Рим, встретится с Пикассо, Леже и даже Джойсом. Его впечатления окажутся удивительным образом похожи на воспоминания Трэверс – в них звучит живая заинтересованность увиденным, азартный поиск нового – в жизни и в искусстве, а желание понять и воспринять лучшее из творческого опыта писателей и художников Запада никак не входит в противоречие с «собственной гордостью» советского гражданина, которую восхвалял Маяковский.
В своих путевых записках Всеволод Вишневский отмечает интерес западной публики к советскому искусству: «На Западе, рассматривая одну сторону общественной жизни за другой, проникая то в трущобу, то в ветхозаветные салоны, то в ателье художника, видишь, ощущаешь непрерывность воздействия нашего бытия, нашей системы, наших идей на зарубежный мир. Мои мысли обращаются к новому центру мира, к новой его столице Москве. Отсюда ждут света, новых открытий, нового искусства. Запад дошел до понимания нашей мощи и плодотворности. Паломничество на московские фестивали театра и кино – явление исторически мировое. Художественный Париж и Нью-Йорк идут к признанию приоритета Москвы. О нашем искусстве, думаю я, на Западе и в Америке искусствоведы сейчас пишут больше, чем у нас» (45). Это было написано в 1936 году, но отмеченный писателем интерес возник, конечно, намного раньше.
Это свидетельство Вишневского не воспринимается как дань традиционной агитации и отчасти может служить косвенным объяснением заданного нами в самом начале вопроса: что именно побудило английскую журналистку Памелу Трэверс отправиться в Советскую Россию? Если социально-политические перемены в России не вызывали ее восторга, скорее, наоборот – она уже заранее относилась к ним с изрядной долей скепсиса и подозрения, а в результате поездки еще больше утвердилась в своем мнении, – то новаторские достижения советского искусства, называемые теперь советским авангардом, в любых его проявлениях очень ее интересовали и, возможно, стали одной из главных причин, подтолкнувших совершить это путешествие.
К сожалению, не все зашифрованные Трэверс имена и события удалось разгадать. Возможно, какие-то подсказки еще хранятся в архиве Трэверс в Сиднее. «Московская экскурсия» по-прежнему полна загадок, попытка решить каждую открывает новый фрагмент забытого исторического полотна. Намеки и брошенные вскользь реплики могут стать ключом к важным открытиям.
В любом случае книга Памелы Линдон Трэверс является ценным историческим свидетельством. Хотя автор и старается представить себя эксцентричной туристкой, далекой от политики, но зорким взглядом писательницы Трэверс замечает многое из того, что не желали видеть ее современники, так что ее записки на самом деле являются пропущенным звеном важного диалога. Трэверс удалось произвести вдумчивый анализ увиденного, и позиция ее – позиция честного очевидца.
В то же время «Московская экскурсия» проливает новый свет на биографию Памелы Трэверс и значительно расширяет наши знания о ее авторе, представляя обширный круг ее интересов и знакомств. Трэверс предстает нам не как писательница-сказочница, живущая в отстраненном от реальности мире своих фантазий и мистических видений, а как заинтересованный исследователь современной жизни в наиболее ярких ее проявлениях.
Такой была Трэверс до появления прославившей ее на весь мир книги. Как знать, возможно, именно трезвый взгляд на реальность, которая становилась в 30‑е годы все более и более мрачной, подтолкнул писательницу спрятаться в сказку? Да и успех «Мэри Поппинс» определил во многом дальнейшую жизнь ее автора.
«Московская экскурсия» была опубликована в 1934 году. Судя по всему, книга не имела большого резонанса. Как и многие важные свидетельства того времени, она осталась не замечена, а содержавшееся в ней предупреждение не прочитано. Трэверс предваряет книгу предисловием, содержащим тревожные выводы, обращенные в будущее: «Вопреки условию, поставленному (если не по закону, то по прецеденту) авторам книг о России, эти письма не претендуют на исчерпывающую правду. Точно так же, как они не выражают поддержки ни одной из партий. В мире, безумно балансирующем между фашизмом и коммунизмом как двумя формами тирании, писатели, оказавшись перед выбором, предпочитают последний. Но это жалкая альтернатива, поскольку коммунизм в России существует лишь для одного-единственного класса и поэтому имеет мало общего с определением из словарей. Государство, где лев мирно лежит подле ягненка, а кулак – бок о бок с пролетарием,существует лишь на бумаге. Считать, что, превратив столь непримиримых противников в супругов, спящих в одной постели, можно создать желанное бесклассовое общество, значит признать себя жалким идеалистом и благодушествующим филантропом по отношению к России, поставившей своей целью механизацию, а не гуманизацию государства».
Увы, эти предостережения не были услышаны – ни тогда, ни позже. Меж тем они не утратили своей актуальности.
___________________
(1) John
McNair. The Mary Poppins and The Soviet Pilgrimage:
P. L. Travers’s Moscow Excursion (1934).
(2) Ирландский писатель Лиам О’Флаерти
вспоминал, как директор англо-американской секции Общества дружбы с Советским
Союзом попросил его организовать отделение этого общества в Ирландии и
посоветовал привлечь туда Джорджа У. Рассела или Уильяма Б. Йейтса.
Когда О’Флаерти
выразил удивление, почему были выбраны именно эти люди, столь далекие от идей
социализма и коммунизма, ему ответили, что «…они могут помочь пропагандировать
идеи новой русской культуры. Необязательно быть коммунистом и даже социалистом,
чтобы принести пользу России»//O’Flaherty L. I went to Russia, N. Y. Harcourt, Brace and Co., 1931. – С.
257–258.
(3) Lawson
Valerie Mary Poppins, She Wrote. The
Life of P. L. Travers. N. Y.-Lnd., Simon &
Schuster, 2006. – С. 118.
(4) Там
же. – С. 119.
(5) Hornbook
Magazine, 1996, Sept.-October. – С. 641.
(6) Цит. по: Valerie Lawson. – С. 126.
(7) Хьюз Эрмис.
Бернард Шоу. – М.: Молодая гвардия, 1966. – С. 188.
(8) Шоу Бернард. Автобиографические заметки.
Статьи. Письма: Сборник. – М.: Радуга, 1989. – С. 133.
(9) Там же. – С. 137.
(10)
Margulies Sylvia R. The Pilgrimage to
(11) Подробнее о фильме: Нусинова Наталья. Похождения Октябрины (к вопросу
об особенностях жанровой структуры и этимологии фильма)//Дар и крест. Памяти
Натальи Трауберг. – Спб.:
Изд-во Ивана Лимбаха, 2010. – С. 129–191.
(12) Цит. по: Шубинский Валерий. Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру. –
М.: АСТ: CORPUS, 2015. С. 343.
(13)
Шекспир. Король Иоанн, акт IV, сцена 2.
(14) Так назывался журнальный вариант книги.
(15) В книге Margulies Sylvia R. The Pilgrimage to
(16) См.: Дэвид-Фокс Майкл. Витрины великого
эксперимента: культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости,
1921–1941. – М.: НЛО, 2015.
(17) Хуберт Батлер приезжал в Россию в 1931 и 1932 годах вместе
с другом Арчибальдом Лайэлом, который впоследствии
написал об этом книгу – Lyall Archibald. Russian Roundabout: A Non—political Piligramage. Lnd.:
D. Harmsworth, 1933.
(18) Подробно о Хуберте Батлере и его отношении к России см.: Tobin Robert. The Minority Voice:
Hubert Butler and Southern Irish Protestantism, 1900-1991.
(19) The
Teaching Brigade//Irish Harvest: An Anthology of Prose and Poetry.
(20) Peter’s
Window//Hubert Butler Independent Spirit. N. Y.: Farrar, Straus & Girox, 1996. – С. 316–348.
(21) Там же. – С. 316.
(22) Там же. – С. 319.
(23) Там же. – С. 330.
(24) Николев Андрей. Елисейские
радости. – М.: ОГИ, 2001; Никольская
Татьяна. Из воспоминаний об Андрее Николаевиче Егунове//Звезда, 1997,
№7, с. 231–234; Маркиш
Шимон. Об Андрее Николаевиче
Егунове//Иерусалимский журнал, 2004, № 18. URL: http://www. antho. net/jr/18/markish_egunov. html
(25) Издательство VEGAAR (ИЗОГИЗ) основано в
1931 году как учреждение, подчиненное Коминтерну, и занималось
главным образом изданием полного собрания сочинений Маркса и Энгельса,
однако публиковало и художественную литературу.
(26) http://www. visz. nlr. ru/
(27) Хуберт Батлер указывает иной дом – № 59, но описание
совпадает с домом № 14, указанном в справке «Мемориала».
(28) Иван Алексеевич Лихачев (1902–1972). С 1927
года преподавал в Высшем военно-морском инженерном училище им.
Дзержинского, числился кадровым военным. 26 октября 1937 года был арестован по
обвинению в шпионаже и фашистской пропаганде. Переводы Лихачева
в книгах «Антология новой английской поэзии» (Л., 1937) и «Поэты
французского Возрождения» (Л., 1938) появились без имени переводчика.
В 1948-м после освобождения из лагеря был сослан в Вольск. Был
арестован повторно, осужден на десять лет. Реабилитирован в
1957 году, вернулся в Ленинград. Восстановлен
на воинской службе, уволен в запас в звании майора.
С 1959 года вел семинар переводчиков с английского языка при Доме
писателя.
(29) The
Teaching Brigade//Irish Harvest: An Anthology of Prose and Poetry. – С. 19–20.
(30) Следов Дмитрия Кардина
найти не удалось, что, впрочем, неудивительно.
(31) О фильме Й. Ивенса
см.: Джулай Л. Документальный иллюзион. Отечественный кинодокументализм –
опыты социального творчества. – Москва: Материк, 2005. – С. 32–37.
(32) Schoots Hans Living Dangerously. A
Biography of Joris Ivens.
(33) Дробашенко С. Кинорежиссер Йорис Ивенс. – М.: Искусство, 1964. – С. 43.
(34) Там же. – С. 46.
(35) Цит. по: Волков
Соломон. Свидетельство. Воспоминания Дмитрия Шостаковича. Гл. 3. URL: http://testimony—rus.narod.ru/3.htm
(36) Акимов Н.П.
О постановке «Гамлета» в театре им. Вахтангова»//Акимов Н.П.
Театральное искусство. Т. 2. – Л.: Искусство, 1978. – С. 120.
(37) Там же. – С. 140.
(38) Подробнее об этом см.: Миронова
В. «Гамлет» по-акимовски//В спорах
о театре: Сборник научных трудов. –
СПб., 1992. – С. 6–21.
(39) Елагин Юрий. Укрощение искусств. –
М.: Русский путь. 2002. – С. 37.
(40) «Здание состояло из двух частей,
корпусов, перпендикулярно расположенных друг к другу. Корпус, выходящий
окнами на переулок, имел двухкомнатные квартиры, объединенные общим
коридором. Есть версия, что эта часть здания предназначалась под гостиницу,
но возможно, это был дом-коммуна. В двухкомнатных квартирах была
предусмотрена маленькая кухня без окон, а вот ванные комнаты запланированы
не были. Позднее жильцы смогли установить их, перегородив небольшие
прихожие. Дворовая часть здания, напротив, имеет четырехкомнатные квартиры
с большими кухнями, ванными и просторными коридорами». URL: http://um. mos.
ru/houses/dom_pisatelskogo_kooperativa/
(41) Вишневский Всеволод. Письмо В.М.
Киршону. Апрель 1933 // Собр. соч. Т.6. – М.:
Государственное издательство художественной литературы, 1961. – С. 433.
(42) Там же. – С. 433.
(43) «Несмотря на то, что ряд
критиков как-то грубо и подозрительно относится к огромной
тяге к западной культуре и к западному материалу, я ни на минуту
не собираюсь ослаблять в себе тяги, потому что диалектика учит тому,
что сквозь мертвое может пробиваться живое». – Там же. – С. 431.
(44) Гомолицкая-Третьякова Т.С. О
моем отце // Третьяков Сергей. Страна перекресток. – М.: Советский писатель,
1991.
(45) Вишневский Всеволод. В Европе // Собр.
соч. Т. 5. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. –
С. 534.