Рубрику ведет Дмитрий БАК
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2015
Анна
Урюпина родилась в Москве.
Окончила филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова (2003) и аспирантуру при нем (2006).
Кандидат филологических наук. Автор работ о литературе русского
зарубежья. Хранитель рукописного отдела Государственного литературного музея.
О репутации и литературном окружении
А. М. Ремизова в Париже 1920–1930-х годов
(по материалам архива писателя в Государственном литературном музее)
Архив Алексея Михайловича Ремизова (1877–1957) поступил в Государственный литературный музей (далее – ГЛМ) в 2012 году от Егора Данииловича Резникова, сына близкого друга и помощника писателя Натальи Викторовны Резниковой. В семье Резниковых эти материалы хранились на протяжении пятидесяти пяти лет, с момента смерти Ремизова. Это собрание, отличающееся большим объемом и требующее тщательного изучения, в дальнейшем способно существенно расширить наше представление о жизни «русского» Парижа 1920–1950-х годов[1].
Литературный архив Ремизова еще при жизни писателя оказался раздробленным на несколько частей, что объясняется непростыми обстоятельствами его биографии (ссылка, отъезд из России, переезды в эмиграции). За рубежом писатель неоднократно передавал на хранение свои рукописи разным людям. Так, например, значительную часть материалов, отражающих его жизнь 1920–1930-х годов, он передал в 1947-м выпускнику Историко-архивного института К.И. Солнцеву для организации единого архива русской эмиграции, а тот, в свою очередь, увез это собрание в США[2]. Сейчас эти рукописи находятся в Центре русской культуры города Амхерста (штат Массачусетс, США). Определенная часть ремизовского архива также оказалась у литературной ученицы Ремизова, писательницы Н.В. Кодрянской[3], а ряд ценных документов писатель подарил одному из своих ближайших друзей, эмигранту Г.В. Чижову[4]. Собрание же, оказавшееся в результате в семье Н.В. Резниковой, должно было бы датироваться 1947–1957 годами, поскольку именно в эти годы она стала особенно близка писателю.
Действительно, поступившая в ГЛМ коллекция – это большей частью письма, рукописи и рисунки последнего десятилетия жизни Ремизова. Однако среди этих материалов имеются и более ранние, в том числе дореволюционные. Очевидно, что с определенной частью своего архива писатель так и не расстался. Речь идет не только о многочисленных личных документах – паспортах, регистрационных справках, адресных записных книжках (в том числе дореволюционных) – семьи Ремизовых, но и о личной переписке, а главное – об архиве Серафимы Павловны Ремизовой-Довгелло, жены писателя. После ее смерти в мае 1943 года Ремизов продолжал бережно хранить и ее дневниковые записи, и многочисленные письма к ней, и ее альбомы с надписями и рисунками известных деятелей культуры 1920-х годов.
По всей видимости, в 1947 году эти материалы не были переданы Солнцеву в числе прочих не потому, что они не являлись частью собственного архива писателя. Напротив, эти материалы являются его неотъемлемой составляющей. К примеру, ранние дневниковые записи Серафимы Павловны легли в основу книги Ремизова «Оля» («В поле блакитном») (Берлин, 1922; Париж, 1927), а многочисленные дружеские письма к ней, в частности от М.М. Пришвина, Ф.К. Тетерникова (Сологуба), А.В. Тырковой-Вильямс и особенно З.Н. Гиппиус, содержат многочисленные указания на различные обстоятельства его частной и литературной жизни. Большой научный интерес представляет и семейная переписка Ремизовых, особенно письма самого писателя к жене. В настоящее время эта часть архива уже публикуется[5].
Для Ремизова эти материалы были особенно дороги как память. После ухода Серафимы Павловны все, что напоминало ему о ней, писатель тщательно собирал, систематизировал, вклеивал в тетради. В частности, им были составлены два объемных сборника: «Пятилетие со смерти Серафимы Павловны» (1948) с письмами-соболезнованиями по поводу ее кончины и печатными некрологами и «Памяти С.П. Ремизовой-Довгелло» (1950-е) с газетными заметками о ежегодных панихидах по ней.
В отдельные сборники им были склеены ее дневниковые записи и собственные
письма к ней. Позднее, в 1945–1948 гг., Ремизов переписал эти материалы в
четырнадцать больших тетрадей и попутно сопроводил многие записи своими
примечаниями, уточнениями, а иногда и обширными комментариями[6].
Таким образом, архив Серафимы Павловны фактически подвергся писательской
переработке. Это во многом доказывает, что Ремизов не просто дорожил
воспоминаниями о жене, но и опирался на этот материал в своей литературной
работе. Он послужил «”подспорьем”как для главы “Сквозь
огонь скорбей” в посвященном юности Серафимы Павловны романе “В розовом блеске” (1952), так и для книг, в которых на первый
план была выведена история личной творческой биографии (“Иверень”
и “Петербургский буерак”)»[7]. И хотя само содержимое тетрадей
писатель, по-видимому, издавать не планировал, поскольку в
Тем не менее архив Ремизовой-Довгелло и текст, созданный Ремизовым на его основе, представляют собой интереснейший биографический источник. По этим записям, письмам и документам можно широко охарактеризовать круг заграничного общения писателя, а также подробно описать то положение, в котором он оказался в эмиграции 1920–1930-х годов, дополнив эту характеристику анализом поздних авторских комментариев 1940-х. Репутация писателя в эмигрантских кругах в эти годы, безусловно, сильно влияла не только на его литературное окружение, но и на его отношения с женой. Подтверждения чему как раз находятся среди данных материалов.
В Париже, сразу же по прибытии, у писателя, поддерживавшего в берлинские
годы эмиграции (1921–1923) контакты с представителями Советской России,
сложилась устойчивая репутация большевика. Комментируя дневниковые записи своей
жены, Ремизов пишет об этом так: «Мы приехали в Париж 7 ноября
В то время к людям, поддерживающим контакты с гостями из СССР, относились
с такой же настороженностью, как и к самим представителям метрополии. Подобная
репутация действительно была весьма опасна, закрывая возможность печататься в
ряде периодических изданий и таким образом лишая возможности и без того
минимального заработка. Напомним, что, по свидетельству А.В. Бахраха, вскоре после прибытия в Париж в
С годами ситуация только усложнялась. Антагонизм между писателями,
настроенными резко отрицательно по отношению ко всему советскому (И.А. Бунин,
Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус), и теми, кто занимал более либеральную
позицию, как Ремизов, только нарастал. И все же материалы ремизовского
архива доказывают, что дело было не только в непримиримости оппонентов
писателя. Среди дневниковых записей Ремизовой-Довгелло имеется запись от 2
сентября
«Так мне надоело и так противно это все, эти разговоры о большевиках с таким, что “это все ничего”. <…> Я думаю, если бы меня не было, А.М. (здесь и далее имеется в виду А.М. Ремизов. – А.У.) сам бы был не то, что вроде большевика, а так».
Спустя годы, в
В этом высказывании явно слышится разочарование
писателя в своем былом «большевизме», однако факты свидетельствуют, что и в
1940-е годы, когда он сделал эту запись, он по-прежнему не только стремился к
установлению контактов с СССР, но и думал о возвращении на родину, где осталась
дочь Ремизовых Наташа[14]. Его визит к советскому послу 14 февраля
Среди же материалов Ремизовой-Довгелло многое
указывает на то, что на рубеже 1920–1930-х годов Ремизовы были вынуждены
постоянно отбиваться от обвинений в пособничестве большевикам. Наиболее обидные
упреки регулярно высказывались в адрес Ремизовых З.Н. Гиппиус, до революции
ближайшей подругой Серафимы Павловны. В составе нового архива – сто восемь
писем Гиппиус жене Ремизова (с 1905-го по 1937 гг.), по которым легко
проследить эволюцию их отношений от доверительной дружбы в 1905-м–1910-е годы
до взаимных упреков и полной утраты доверия в эмигрантский период. С декабря
Так, например, в своем письме от 16 сентября
В том же письме, кстати, она нетерпимо отзывается и о Цветаевой: «За порог моего дома[21] могли входить только чистые в смысле “непримиримости”. (Даже Цветаева, а она только шалая, главным образом, и та за моим порогом не была)». Возможно, к этому моменту Гиппиус уже знала о том, что в гостях у Ремизовых Цветаева как раз успела побывать.
Воспоминания об этой встрече зафиксированы в дневниковых записях Серафимы
Павловны от 10 ноября
Это описание заставляет нас вспомнить о рассказе А.В. Бахраха о своем общении с Цветаевой в конце 1920-х годов:
«…разговор с ней у меня никогда не клеился, мне казалось, что приходится
подниматься на крутую гору»[25]. Очевидно, что общение Ремизовых с
Цветаевой в эмиграции носило крайне поверхностный характер, однако в данном
случае важен сам факт, что в
Зинаида Николаевна же слухи о подобного рода встречах, как правило, не оставляла без внимания. Так, например, в конце еще одного письма от 5 ноября 1935 года она намекает на другую недопустимую с ее точки зрения встречу: «Мне злые люди говорили, что вы Алешку Толстого принимали, но я, конечно, этому ни на секунду не поверила».
Все эти обвинения Серафима Павловна воспринимала очень болезненно. Даже когда отношения Ремизовых и Мережковских окончательно охладели, в одной из своих тетрадей рубежа 1920–1930-х годов она оставила о своей подруге следующую запись: «Зинаида Николаевна Гиппиус (Мережковская по мужу), поэтесса хорошая, и беллетристка неплохая, и публицистка интересная, я ее когда-то очень любила, много с нею ссорилась, она умна и очень бывает очаровательна, но бывает и зла очень, она меня любила (может, и любит) за самое главное, зная меня в самом главном, такую любовь я ценю. <…> Я ей, З. Гиппиус, в главном и теперь верю, и остатки любви есть».
Поскольку «остатки любви» сохранялись, Ремизова-Довгелло в своих письмах
и дневниковых записях всячески стремилась отмежеваться от «большевистских»
связей своего мужа. Это хорошо доказывают и прочие записи из той же тетради,
где она оставила заметку о Гиппиус. Этот документ,
озаглавленный «Объяснения к Русскому Историческому альбому»[26],
по сути, представляет собой перечень лиц, оставивших свои записи в составленном
ей в
Здесь же она дала характеристики и вышеупомянутым «большевикам» Сувчинскому и Святополк-Мирскому, имена которых, к слову, расположены в перечне под № 1 и № 2:
«1. Петр Петрович Сувчинский. Один из основателей евразийства; впечатление от него было хорошее, в нем есть шарм, и умный, и образованный человек; но… нет совести в нем, теперь он почти большевик, и мы с ним не видаемся.
2. Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, он очень странный, на волка похож лицом, сноб, из снобизма теперь сделался большевиком и переехал в Россию[28]. Что дальше с ним будет, неизвестно, всего можно ожидать вплоть до монастыря. Он публицист, составил историю русской литературы по-английски».
С точки зрения «непримиримости» или «близости» к большевикам в этом альбоме оцениваются и другие лица. К примеру, вот как здесь характеризуется Н.К. Рерих:
«92. Николай Константинович Рерих, художник большой, очень умный и очень хитрый человек, и очень честолюбивый, ищет себе учеников, хочет играть мировую роль. Пока у него только один бескорыстный ученик – Шклявер[29], да несколько корыстных. Живет в Индии, приезжал сюда на несколько дней.
Через 2 года. Теперь Рерих еще лучше себя показал, попросту честолюбивый мошенник, сейчас он заигрывает с большевиками, а год тому назад собирался идти на большевиков, но не вышло».
Серафима Павловна явно пыталась отрицать любые «просоветские связи» Ремизова 1920-х годов. Однако документы архива писателя косвенно уверяют нас в обратном: эти связи никогда не были полностью прерваны[30]. Ремизов продолжал попытки сближения с так называемыми «большевиками» до конца своей жизни. Так, в седьмой тетради с дневниковыми записями Ремизовой-Довгелло, дополненной комментариями писателя, не только упоминается «История русской литературы» Святополк-Мирского, которую Ремизовы дают знакомым почитать, но и неоднократно встречаются пометы «Читали Горького». В одном месте Ремизов даже оставляет себе напоминание о М. Горьком и Л. Андрееве: «А надо было перечитать. Ведь это два современника: “властители дум”». В этой же тетради также аккуратно вклеена фотография А. Белого из газеты с подписью: «мой спутник (Андрей Белый) 1880–8.1.1934 Москва». Кроме того, в составе пришедшего архива обнаружились письма Сувчинского (семь писем – с июля 1950 года по май 1953-го), из которых ясно, что 7 июля 1950 года благодаря его посредничеству состоялось личное знакомство Ремизова с Р.О. Якобсоном, которого также обвиняли тогда в прокоммунистических симпатиях. Напомним, что после окончания Второй мировой войны Ремизов даже предпринял ряд шагов для возвращения в СССР. И хотя в реальности этого не произошло, количество его контактов с представителями СССР и просоветски настроенной частью русской эмиграции в 1940–1950-х годах только возросло. Например, в 1950-е годы писатель состоял в тесной переписке с сотрудниками Пушкинского дома.
Тем не менее есть основания полагать, что в
эмигрантские годы Ремизов под влиянием негативного общественного отношения ко
всему советскому скрывал свои «большевистские» связи, в том числе от жены. В частности, имеется прямое свидетельство, что в
Но здесь важно напомнить, что в итоге отнюдь не «советские» контакты
Ремизова послужили причиной тому, что его произведения стали мало печатать. Как
известно, с годами количество русскоязычных издательств и периодических изданий
за рубежом неумолимо сокращалось. К началу 1930-х годов уже почти все русские
авторы первой волны эмиграции не имели возможности свободно печататься.
Та же Гиппиус в письме к Серафиме Павловне от 23 сентября
Итак, представленных материалов достаточно для того, чтобы с уверенностью
заключить: в эмиграции Ремизов был открыт для советских контактов и зачастую
сам искал их. В первую очередь это было связано с его глубоким интересом к
литературной жизни в метрополии. При этом он был одинаково далек от идеализации
и эмигрантской, и советской литературы. Однако его стремление заметить ростки
лучшего по обе стороны баррикад в годы непримиримой вражды негативно сказалось
на его репутации в эмигрантской среде. Как ни странно, самую объективную оценку
позиции Ремизова в те годы далименно «красный князь»
Святополк-Мирский во второй части своей «Истории русской литературы» (глава о
Ремизове): «Он не становился ни на чью сторону – ни в
[1] Материалы, о которых пойдет речь в данной статье, войдут в оп. 2, ф. 156 (фонд А.М. Ремизова) в Отделе рукописных фондов ГЛМ.
[2] Подробнее об этом см. справку о К.И. Солнцеве, составленную А.М. Грачевой и Л.В. Хачатурян для указателя имен в кн.: Ремизов А.М. Дневник мыслей 1943–1957 гг. – Т. I. – Май 1943 – январь 1946. – СПб., 2013. – С. 362.
[3] Напомним, что позднее Н.В. Кодрянская передала эти материалы в РГАЛИ.
[4] Местонахождение этих документов в настоящее время неизвестно.
[5] См. подробнее: Д’Амелия, Антонелла. Переписка А. Ремизова с С. Ремизовой-Довгелло//EuropaOrientalis. – 1985. – № IV. – С. 149–190; 1987. – № VI. – С. 237–310; 1990. – № IX. – С. 443–498; Обатнина Е.Р. На вечерней заре. Письма А.М. Ремизова С.П. Ремизовой-Довгелло: 1907 год//Русская литература. – 2014. – № 1. – С. 149–178.
[6] Авторская датировка на этих тетрадях указывает на то, что первые восемь тетрадей были созданы в апреле 1945 года, остальные шесть позднее, в интервале между апрелем 1945-го и мартом 1948-го.
[7] Обатнина Е.Р.Указ. соч. – С. 150.
[8] Обатнина Е.Р.Указ. соч. – С. 149.
[9] Там же. – С. 151.
[10] Первая тетрадь с записями С.П. Ремизовой-Довгелло, переписанными и прокомментированными Ремизовым в апреле 1945 года. – Л. 48.
[11] Бахрах А.В. Бунин в халате. – М., 2005. – С. 387.
[12] Обатнина Е.Р. Указ. соч. – С. 160.
[13] Первая тетрадь с записями С.П. Ремизовой-Довгелло, переписанными и прокомментированными Ремизовым в апреле 1945 года. – Л. 86.
[14] Н.А. Ремизова, единственная дочь Ремизовых,
умерла 30 ноября 1943 года в Киеве, но Ремизов узнал о ее смерти только в
[15] Подробнее об этом: Грачева А.М. «Дневник мыслей» Алексея Ремизова: вступ. ст.//Ремизов А.М. Дневник мыслей 1943–1957 гг. – Т. I. – С. 14–15.
[16] Иванов Г.В. О новых русских людях//Русский Париж. – М., 1998. – С. 282.
[17] Там же. – С. 281.
[18] Напомним, что состояние и мировоззрение
русской эмиграции в Париже заметно изменились после выстрела Т.П. Горгулова во французского президента Поля Думера 6 мая
[19] Иванов Г.В. Указ. соч. – С. 282.
[20] Журнал «Версты» начал выходить в Париже в
июле
[21] Здесь она, в первую очередь, имеет в виду литературные собрания у Мережковских, «Воскресенья» и «Зеленую лампу».
[22] Первая тетрадь с записями С.П. Ремизовой-Довгелло, переписанными и прокомментированными Ремизовым в апреле 1945 года. – Л. 110 об. Оригинал записи также сохранился.
[23] Сеземан Антонина (Нина) Николаевна (урожд. Насонова; 1894–1941) – участница евразийского движения. Была завербована НКВД, выполняла специальные задания советской разведки. См. справку о ней, составленную А.М. Грачевой и Л.В. Хачатурян для указателя имен в кн.: Ремизов А.М. Дневник мыслей 1943–1957 гг. – Т. I. – С. 361.
[24] В
[25] Бахрах А.В. Указ. соч. – С. 388.
[26] Эти записи были переписаны Ремизовым в четвертую тетрадь. Оригинал «Объяснений к Русскому Историческому альбому» также сохранился.
[27] Сам альбом позднее был передан Ремизовым Г.В. Чижову, проживавшему в Париже. В настоящее время считается утерянным.
[28] В
[29] Шклявер Георгий Гаврилович (1897–1970) – юрист, деятель культуры. Со времени основания (1929) – генеральный секретарь Общества друзей музея имени Н.К. Рериха.
[30] За исключением связей с Д.П. Святополк-Мирским.
[31] Речь на заседании секретариата ФОСП в июле
[32] Резникова Н В. Указ. соч. – С. 124.
[33] Поварцов С.Н. Причина смерти – расстрел. Хроника последних дней Исаака Бабеля. – М., 1996. – С. 140.
[34] В последние годы жизни Ремизов вел записные
книжки, в которых он просил оставлять автографы и рисунки людей из своего
ближайшего окружения. С января 1951-го по ноябрь
[35] Устойчивое французское выражение, означающее нежелательное лицо; близко по значению к дипломатическому термину «персона нон грата».
[36] Святополк-Мирский Д.П.История русской
литературы с древнейших времен по