Глава из книги «Промельк Беллы»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2015
О к о н ч а н и е. Начало см. в №№ 1,
2, 4, 5, 8 за
ПОВАРСКАЯ, 20
Осенним днем 1968 года мы с Левой Збарским сидели на втором этаже кафе «Ангара» в одном из только что построенных высотных домов Нового Арбата и вели нескончаемые разговоры о том, что было бы неплохо иметь мастерскую в этом районе Москвы. Через стеклянную стену-окно за непривычно широким пространством проспекта виднелись старые дома на Поварской и на Молчановке, возведенные в начале прошлого века в стиле модерн с характерным для него изяществом. «Вот бы иметь мастерскую именно здесь!» – неожиданно вторглась в мое сознание провидческая, но, как тогда казалось, совершенно нереальная мысль.
Мастерские были жизненно необходимы – быть может, я ощутил это острее, чем кто-либо, потому что во мне зрела мечта о станковой живописи и жизни свободного художника.
Желание обзавестись мастерской неподалеку от Арбата стало моей навязчивой идей. Лева в полной мере разделял это желание. Сейчас я с удивлением вспоминаю свою ни на чем не основанную убежденность безумца, принявшего решение получить мастерскую в одном из лучших районов столицы. По прошествии стольких лет события того времени приобретают для меня мистическое значение, поскольку мое наитие в полной мере воплотилось в реальность. Если бы я мог тогда представить себе удивительную судьбу мастерских, то сам бы изумился неправдоподобности идеи, на которую уповал.
Во время застолий мы неизменно вовлекали в обсуждение друзей, которые к нам подсаживались. Разговор становился общим, каждый участник высказывался по этому поводу, идея обрастала многими новыми деталями.
Как-то в ресторане Дома журналиста к нам подошел Илья Глазунов, уже имевший мастерскую в двух шагах от того места, где мы находились, – в Доме Моссельпрома. Дом этот так именовался москвичами по той причине, что он был расписан рекламой, сработанной Маяковским, – «Нигде кроме, как в Моссельпроме!» Мы никогда не были близки с Глазуновым, но, услышав о наших проблемах, он проявил доброжелательное участие, пригласил в свою мастерскую, и мы отправились в соседний дом. Поднялись на последний, седьмой этаж и оказались в просторной мастерской.
Она произвела на нас большое впечатление: по стенам в два ряда располагались окна, а между ними висели большие старинные иконы. Рабочая часть мастерской находилась над одним из крыльев здания. Второе крыло еще не было освоено, но у Глазунова имелись на него планы.
Искренне желая нам помочь, Илья поведал, что рядом, в соседнем доме по Нижнему Кисловскому переулку, есть похожий чердак. Вооружившись кусачками и фомкой, он повел нас в поход.
Мы поднялись на шестой этаж и оказались перед железной чердачной дверью. Замок отсутствовал, но в ушки была пропущена и туго замотана толстая проволока. Глазунов привычным жестом взял кусачки и перекусил проволоку, дверь открылась, и мы вошли в надлестничное помещение, перекрытое стеклянным куполом, так называемым фонарем, который давал свет всей лестнице. Московские ЖЭКи такие фонари повсеместно ликвидировали ради дополнительной жилой площади. Лестничная площадка перекрывалась балками, настилался пол, и получалось пространство, годившееся и для жилья, и для мастерской, а дневной свет заменялся электрическим.
Но, как ни странно, помещение в Нижнем Кисловском показалось нам слишком маленьким, потому что уже тогда в нашем сознании жил другой масштаб предполагаемых свершений. Мы с Левой в один голос, не сговариваясь, сказали об этом Глазунову. Илья предлагал нам это помещение открыто и доброжелательно, и тень разочарования промелькнула на его лице.
Мы были очень ему благодарны: он первым указал нам способ поиска подходящего пространства для мастерской. Уже на следующий день мы приобрели необходимые для такого дела инструменты: кусачки, металлический, с загнутой ручкой молоток, бокорезы, стамески и фомку. На Левиной «Волге» поехали по центральным улицам Москвы, стараясь из машины разглядеть подходящий чердак. По существовавшим тогда правилам попасть на чердак можно было только в сопровождении владевшего ключами техника-смотрителя. Найти же такого человека на рабочем месте было непростым делом, и с легкой руки Глазунова мы с Левой начали самостоятельно подниматься на верхние этажи, влезать в чердачные помещения и осматривать их на предмет пригодности. Иногда сделать это было совсем непросто, потому что жильцы верхних этажей дружно ополчались против незваных гостей, и мы уходили, предчувствуя недоброе.
Через две недели мы уже знали наперечет все чердаки в центре Москвы и у нас зрел список предпочтений.
Наш выбор пал на чердак дома по адресу улица Поварская, 20.
Теперь нам предстояло пройти процедуру оформления помещения и трудоемкий процесс сбора десятков справок на предмет разрешения строительства.
С первым мы справились легко. Мы были знакомы со многими архитекторами, и в том числе с Виктором Егеревым – главным архитектором Киевского района Москвы. Пришли к нему на прием и сказали: «Слушай, старик, ну отдай ты нам это помещение!» Виктор был отзывчивый человек, бывший фронтовик, вообще славный парень. Он тут же согласился.
Я сделал проект верхнего этажа здания, и начались хождения по мукам: БТИ, пожарная охрана, санэпидемстанция, межведомственная комиссия… Чиновников мы неизменно привечали различными коньяками, конфетами и другими подарками. Брали все, а пожарные просто обожали коньяк. И так мы дошли наконец до райкома партии – и здесь встретили неожиданное сопротивление.
А ведь мы с Левой уже поверили в успех, и вдруг какой-то третий секретарь райкома встал насмерть и отказался подписать разрешение! Мы совершенно растерялись, не знали, как найти подход к этому непримиримому коммунисту. Стали наводить о нем справки, и тут выяснилось, что с младшим братом Левы, фармацевтом Витечкой, «непримиримый» ночи напролет режется в карты. Ключ был найден, дальнейшее оказалось делом техники…
Межведомственная комиссия «решила наш вопрос положительно». Эпоха строительства началась.
Мы с Левой как инициативная группа проекта сочли необходимым присоединить к нему друзей, художников Юру Красного и Леву Подольского. Увы, Подольский упорно не желал ничего делать, за что со временем получил определение «политический труп». Он был хороший книжный график, но, желая потрафить советской власти, часто делал пейзажи Красной площади. Особенно ему удавалась гравировка Кремлевской стены, которая со временем, после переезда в Израиль, превратилась у него в Стену плача. А теперь, живя в Канаде, Лева Подольский делает современную абстрактную живопись.
Юра Красный душою был с нами, но делать тоже ничего не хотел. Однако, когда вставал вопрос об угощении строителей, в ресторан или в шашлычную всегда шли за его счет, потому что Юра больше всех зарабатывал. Одна знаменитая шашлычная находилась у Никитских ворот, там, где сейчас театр Розовского. Другая – возле давно снесенного кинотеатра «Новости дня», напротив памятника Пушкину. В эти заведения мы водили строителей, уговаривая их начать работы, и, как нам казалось, почти нащупали возможность с ними договориться, как вдруг главный строитель назвал сумму взятки – грандиозную, по тем временам просто фантастическую, хотя и трудно сейчас вспомнить тогдашний денежный курс.
Вообще-то строительство оплачивал Художественный фонд, а готовые мастерские становились его собственностью. Но размер мзды за то, чтобы строители взялись за дело, нас потряс. Не представляя себе, что речь может идти о таких суммах, мы просто открыли рты, но все равно согласились.
Главный строитель был опытный человек. Все разрешения имелись, дальше все зависело от его инициативы, и, поскольку ему перепадала такая большая сумма денег, он начал строить мастерские по проекту специального архитектора, приглашенного из конторы, занимавшейся переоборудованием чердаков.
Мы с Левой относились к стройке очень азартно, много сил на это тратили. Я приходил каждый день и давал деньги для поощрения как минимум трем строительным бригадам – такой у нас сложился традиционный ритуал.
Однажды денег у меня не оказалось, и тогда в повисшей паузе прозвучал строгий голос прораба: «Борис, а Борис, ты народ опохмелять-то думаешь? Ты же видишь, люди больные все!» Мне стало стыдно, и я тут же побежал доставать деньги…
Строители вывели стены поверх существующей крыши и соорудили новую, высокую, после чего сняли прежнюю. Ни восьмиметровая высота, ни окна в первоначальный проект заложены не были. У нас стоял даже настоящий подъемный кран «Пионер», поднимавший тяжести на седьмой этаж. Не без труда прошел поэтому очередной этап сдачи работы представителям Художественного фонда. Они не понимали: как это скромное строительство мастерских превратилось в настоящую «стройку коммунизма»?
Впереди были еще работы по внутренней отделке, штукатурке и покраске. Но все же в конце концов мастерские дозрели до открытия.
Мы тогда большие деньги в это вложили, но мы с Левой трудились день и ночь и хорошо зарабатывали. За оформление книг и журналов в те времена платили неплохо, а мы успевали выполнять титанические объемы заказов. А я еще и в театре работал, нагрузка была грандиозная. О нашей стройке все знали и расспрашивали – художники, знакомые. Это была всемосковская эпопея.
Документы на мастерские мы начали оформлять в 66-м, а въехали в начале 69-го. Строили два года. Без выходных. Это большой срок. Но нас успокаивала мысль, что столько же времени потратил Микеланджело на добычу мрамора в Карраре…
Мастерская на Поварской стала притягательным местом встреч для лучших представителей артистического и литературного мира. Здесь перебывали многие замечательные писатели, художники, артисты и режиссеры нашей эпохи. Сам я получил возможность работать в пространстве, казавшемся огромным и ставшем в дальнейшем столь тесным из-за нагромождения станков, холстов и уже написанных картин, и создать здесь все то, что мне дано было сделать. В течение двадцати лет эти стены служили жилищем для нас с Беллой Ахмадулиной, и мы провели здесь лучшие годы своей жизни.
Наше с Беллой присутствие в этих стенах притягивало в мастерскую многих поэтов и писателей. Среди них были Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Василий Аксенов, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Павел Антокольский, Веничка Ерофеев, Владимир Кормер, Андрей Вознесенский, Зоя Богуславская, Михаил Рощин, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Елена Шварц, Юрий Кублановский, Фридрих Горенштейн, Евгений Попов, Виктор Ерофеев, Юрий Визбор, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Владимир Войнович, Георгий Владимов, Виктор Конецкий, Чабуа Амирэджиби, Григол Абашидзе, Нодар Думбадзе и многие другие.
В мастерскую приходили мои коллеги-художники Александр Тышлер, Андрей Гончаров, Андрей Васнецов, Виктор Эльконин, Зураб Церетели, Николай Игнатов, Сергей Бархин, Сергей Алимов.
Название «Мастерская на Поварской» стало наименованием выставки, состоявшейся в 1994 году в Русском музее. Там экспонировались произведения художников, работавших в наших мастерских. Эту группу художников объединяла очевидная творческая близость. Таким образом, мастерские на Поварской вошли в историю отечественного художественного движения.
Здесь стихийно родился альманах «Метрополь», именно сюда принесли эту идею Василий Аксенов и Виктор Ерофеев. И здесь происходили встречи участников альманаха, зачастую в кругу дружеского застолья.
Тут бывали режиссеры, артисты и композиторы Олег Ефремов, Анатолий Эфрос, Юрий Любимов, Анатолий Васильев, Марк Захаров, Валентин Плучек, Борис Покровский, Галина Волчек, Сергей Параджанов, Отар Иоселиани, Резо Габриадзе, Майя Плисецкая, Андрей Миронов, Евгений Евстигнеев, Олег Табаков, Александр Ширвиндт, Игорь Кваша, Виктор Сергачев, Родион Щедрин, Владимир Мартынов, Андрей Волконский, Микаэль Таривердиев, Святослав Рихтер, Эдуард Артемьев, Максим Шостакович …
Сюда приходили многие замечательные деятели культуры разных стран мира: Артур Миллер, Говард Немеров, Генрих Бёлль, Микеланджело Антониони, Тонино Гуэрра, Марчелло Мастрояни, Катрин Денев, Марина Влади, Ренэ Герра, Бернардо Бертолуччи, Ален Гинзберг, Сюзанн Зонтаг, Гаррисон Солсбери, Уильям Смит, Морис Бежар, Альберто Алонсо.
Торжественный тон мне хочется нарушить, воспроизведя исполненное ностальгического чувства стихотворение Юрия Кублановского. Происходившее в мастерской описано в нем гораздо проще и точнее:
В столице варварской над суетой мирской
есть легендарный дом на тихой Поварской.
Там некогда подал нам потные ладони
суровый Генрих Бёлль; синьор Антониони
там пил на брудершафт с богемой продувной.
Дни баснословные! И посейчас со мной
и вопли хриплые певца всея Союза,
и Беллы черная и складчатая блуза,
усмешка Кормера, Попова борода…
Залить за воротник не худо в холода,
хоть я уже не тот.
Тускнеющий, что складень,
бесцельно, суетно набегавшийся за день,
бессмысленно лежу в своей норе.
Но даже и тогда – на жиденькой заре
целительно живит таинственная вера
в способности и кисть маэстро Мессерера!
ЮРА КРАСНЫЙ
Юра Красный – один из самых оригинальных людей, встреченных мною в жизни. Парадоксальность его неукротимой натуры и творческая энергия, которую он излучал и в жизни, и в искусстве, оставляли неизгладимое впечатление.
Внешность Юры была чрезвычайно колоритна. Чуть сутулый, с длинными руками, он зачастую носил пиджаки большего, чем ему требовался, размера, напоминавшие сюртуки, которые делали его силуэт еще более причудливым. Всклокоченные волосы с обеих сторон лысой головы и нос чуть ли не с двойной горбинкой придавали Юриной внешности неповторимую экзотику. В процессе разговора Юрины глаза так яростно метались в орбитах, находя иные объекты внимания, что собеседник быстро начинал ценить те мгновения, когда эти глаза на нем останавливались. Его остроумие, характерные личные интонации и сам стиль шуток были исключительно оригинальны и вызывали всеобщий восторг, расходясь как круги по воде среди друзей, повторявших их уже в компании своих знакомых.
Все, что происходило с Красным, быстро обрастало легендами. Юра был удивительно талантливым художником, но совершенно неприкаянным человеком. При таком нраве и привычках, приобретенных по ходу жизни, ни о какой семейной жизни, разумеется, не могло быть и речи.
Мы дружили втроем – Лева Збарский, Юра Красный и я. И, как всегда бывает в случаях такого тройственного дружеского союза, внутри нашей троицы установились определенные законы общения: мы с Левой доминировали в дружбе и бесконечно иронизировали над Юрой. Он все это терпел, лишь иногда позволяя себе ответные рапирные уколы остроумия. «Травить Красного», безусловно любя его, считалось совершенно закономерным. Он сам постоянно давал нам поводы для шуток.
Быт Красного носил довольно странный характер. Юра жил на улице Усиевича, в районе метро «Аэропорт», на третьем этаже пятиэтажной хрущевки. Это был кооперативный дом художников. В убогой архитектуре дома, в планировке квартиры, во внутриквартальных проездах и стоянках машин чувствовалась примитивная советская бытовая недодуманность и неустроенность, а жалкие нормы, отведенные для человека в «развитом социалистическом обществе», оставляли желать лучшего.
По моему совету Красный снес в квартире все перегородки, и человек, отворяя входную дверь, сразу попадал в пространство его жилья и мог в полной мере ощутить запахи, сопутствующие обеду.
А над запахами готовки реял чудовищный аромат протухшей черной туши, с помощью которой Красный создавал свою изумительную графику, настолько сильный, что ударял по нервам и непривычному человеку не сразу удавалось прийти в себя.
Зная, что Красный владеет искусством приготовления пищи, мы с Левой требовали, чтобы он нас кормил. Юра готовил еду, повязав фартук поверх коротких шортов, в которых расхаживал дома, глаза его горели адским пламенем, пар вырывался из кастрюль, жаркое шипело на сковородке, а он не переставая что-то резал, крошил, солил и перчил. Обстановка напоминала кухню крупного ресторана в час наплыва посетителей, хотя обычно гостей бывало не так уж много.
Готовил Юра с удовольствием, однако, по выражению Левы, «вкусно, но грязно!» Сейчас, видя, как повара на экране телевизора демонстрируют свое мастерство и мгновенно убирают все отходы, я вспоминаю Красного, у которого все необходимые ингредиенты будущего обеда лежали на столе вперемешку с издержками мощного производственного процесса.
В квартире вообще все было перевернуто вверх дном: летом валялись неубранные зимние вещи, а зимой все было завалено летней одеждой, всюду громоздились какие-то канистры, автомобильные шины и прочее.
Единственным излишеством дизайна была длинная деревянная полка, висевшая на цепях поперек всей квартиры, на которой толпились многочисленные раритеты, напоминающие о былом: керосиновые лампы, утюги, чайники и бутылки разнообразной формы.
Впечатление довершали рассаженные тут и там куклы из папье-маше, которые мы с Левой официально заказали Юре, когда работали (о чем я расскажу ниже) над оформлением выставочного павильона Советского Союза на Всемирной выставке Экспо-70 в японском городе Осака. Это были яркие персонажи из российской дореволюционной жизни, выполненные, как правило, почти в человеческий рост. Они предназначались для украшения стен безликого, лишенного достоверных жизненных черт павильона, посвященного промышленным достижениям Страны Советов. Всякое человеческое начало в этом ледяном пространстве окончательно убивала экспозиция «Космос», где среди фиолетовых вспышек света плавали космические аппараты.
Зато куклы отличались ярмарочно-балаганным народным характером, хотя и окрашенным мрачным юмором Красного. У персонажей мужского пола, таких как цирковой атлет с гирями в облегающем полосатом трико или провинциальный щеголь в жилете, котелке, белых перчатках и с зонтом-тростью, непременно закручивались вверх усы, вызывая в памяти образ Сальвадора Дали. У дам неизменно наличествовали огромного размера бюсты при совершенно целомудренном взгляде голубых глаз, обращенных к небу. Куклы сделаны были крайне изобретательно и несли печать неповторимой авторской трактовки.
Мы с Левой называли этих кукол «уродами». Они выглядывали из всех завалов Юриного логова, придавая интерьеру мистическую ноту. «Дьяволиада Красного» соблазняла подлинностью своих образов и вместе с тем в ней проступали узнаваемые черты художника, которые прорастали в его детищах независимо от Юриного желания.
Увлечение куклами неожиданно привело Юру к диковинному заказу. Режиссер Александр Михайлович Згуриди снимал тогда, в 1971 году, фильм «Черная гора», в котором рассказывалась трагическая история семьи слонов. Основным видеорядом картины служили съемки диких животных, обитавших в джунглях южных районов Индии. Особое внимание режиссер уделял съемкам слонов, их органичному поведению на фоне дикой природы. В одном из эпизодов фильма, согласно замыслу Александра Михайловича, два слона должны были сражаться друг с другом. Никакие потуги индийских дрессировщиков не смогли привести к схватке – заставить гигантов драться оказалось невозможно. Тогда Згуриди решил сделать искусственных слонов наподобие кукол огромного размера, в которых могли бы спрятаться люди и исполнить, так сказать, роли слонов. Сцена с дерущимися слонами должна была стать кульминацией всего фильма.
Красный, как и все мы, был поражен оригинальностью просьбы режиссера и значительной суммой авторского вознаграждения и решил взяться за заказ. Подручные, ранее помогавшие ему в изготовлении кукол, довольно четко представляли себе техническую сторону дела. Сам Красный в яростном порыве одолевал неожиданную тему, свалившуюся на его голову. Заходя к Красному каждый день, мы с интересом следили за становлением оригинальных «артистов».
Слоны зрели и взрослели на глазах. Больше того, они становились огромными. Красный скакал между чучелами животных, стараясь сделать их похожими на настоящих, придумывал характерную пластику движений. Одет он был, как всегда, в короткие шорты, обнажавшие его кривые волосатые ноги, а взлохмаченные патлы по сторонам головы и горящие глаза делали его похожим на Мефистофеля. Вид Красного, мечущегося между слонами, доставлял нам с Левой подлинное наслаждение.
Итак, слоны оживали, и мы уже полюбили их нежной любовью, знали, как их зовут, и беспрерывно подыгрывали кукольным мастерам, заставлявшим их двигаться. Но наступил момент прощания. Красный принялся гладить слонов, кукловоды подхватили его игру. На глазах у нас выступили слезы.
И тут выяснилось, что слоны не пролезают в двери мастерской. Все были озадачены. Не оставалось ничего другого, как спустить их через окна. Установили кран «Пионер», используемый для подъема контейнеров с кирпичом и других малогабаритных грузов. Экзотическое зрелище слонов, плывущих в московском небе, и бегающего от окна к окну Красного в коротких штанах навсегда осталось в памяти даже видавших виды жителей столицы, прильнувших к окнам в домах напротив.
Настоящим вознаграждением для всех нас, переживавших вместе с Красным эпопею создания этих животных, а затем прощания с ними, стала сцена сражения слонов на экране. Невозможно было поверить, что разъяренные животные, вступившие в бешеную схватку на фоне джунглей, являются всего лишь делом рук нашего друга, скромно сидящего в углу просмотрового зала…
Красный царил в свитом им гнезде, ведя бесконечные телефонные переговоры с бессмысленными, с нашей точки зрения, людьми о каких-то малореальных финансовых проектах-утопиях. В этом Юрий поразительным образом самовыражался: он хотел разбогатеть. Обретение финансовой независимости казалось ему единственным средством защиты от враждебных обстоятельств жизни.
В те молодые годы мы со страстью обсуждали стиль поведения с дамами. У нас с Левой имелась общая точка зрения. Мы считали правильным находиться в состоянии влюбленности в ту или иную прекрасную даму и появляться с ней на людях. Но если одна влюбленность уступала место другой, нам представлялось возможным менять свои привязанности, поскольку все они были искренними и никогда ни одна любовная ситуация не длилась одновременно с предшествующей.
В наш с Левой кодекс входило и красивое ухаживание, и открытость поведения. Мы это чрезвычайно ценили и не позволяли себе никакого «тихушничества», то есть скрываемых от общества поступков или какой бы то ни было двойной игры. Кроме всего прочего, все наши возлюбленные тех лет были замечательными красавицами, и было логично считать себя безгрешными, если одна влюбленность почему-либо сменяла другую.
Отступление о том, как я соотносился с прекрасными дамами, сделано для того, чтобы читатель мог яснее себе представить, какой этический переворот произошел в моем сознании после встречи с Беллой.
Стиль Юриного поведения в отношении прекрасного пола был полной противоположностью нашему. Красный никогда не выходил с дамами в общественные места, а сидел дома и плел свои интриги по телефону. Я неизменно острил по этому поводу, сравнивая Юру с пауком, который, раскинув свою сеть, сидит в ее центре и поджидает жертву.
Когда мы с Левой приходили к Красному без звонка, он, бывало, не открывал, хотя мы слышали за дверью звуки, свидетельствующие о том, что он дома. Это нас бесило. Мы начинали выкрикивать в адрес нашего друга разные гадости. Презирая «тихушничество», мы часто подтрунивали над Красным, уличая его в аморальном поведении и двуличии. Он же вел себя невозмутимо, настаивая на своем праве на отдельную жизнь.
Случилось так, что Юрины мимолетные увлечения уступили место затянувшимся отношениям с одной особой. Имя «Верка», прилепившееся к ней с самого начала, по моему мнению, довольно точно соответствовало нашему к ней отношению. Она была совсем юна, я даже не уверен, что она перешагнула рубеж совершеннолетия, и на полное имя пока не тянула. Где Юра нашел ее, так и осталось загадкой, но он, безусловно, был влюблен.
Верка была совершенно наивна, но изначально порочна. Я имею в виду ее тягу к алкоголю. Когда она выпивала, то теряла над собой контроль и попадала в нелепые ситуации. Да она и вообще была абсолютно непредсказуемой: никогда нельзя было предвидеть ее поступки, исходя из обычной человеческой логики. Мне, признаться, всегда казалось, что было бы правильно называть ее «шалавой», следуя трактовке этого слова Владимиром Далем. В его словаре оно обозначает «праздная женщина».
В тот период времени мы еще только строили мастерские. Лева после очередного развода оказался бездомен и оставил у Красного на хранение кое-какие вещи. В их числе была и единственная Левина ценность – только что купленная болгарская дубленка какого-то удивительного розоватого оттенка. В те годы дубленки ценились чрезвычайно. Они были редки, подчеркивали статус своего владельца и решали проблему зимней одежды, надежно защищающей от мороза. Вот такая драгоценность и висела в шкафу у Красного в целлофановом пакете.
Юра, зная порочные наклонности Верки, не давал ей наличных. Как-то днем Красного не оказалось дома и Верка, выпив остаток водки, припрятанный ею с вечера, и располагая какой-то мизерной суммой денег, вышла на перекресток улиц Усиевича и Черняховского к магазину «Комсомолец». Там всегда толпился народ. Верка (как она рассказала позднее, когда мы проводили «расследование» происшествия) быстро нашла еще двух желающих выпить, и они, скинувшись, совместно закупили бутылку. Воодушевленная таким удачным началом Верка сообщила новым знакомым, что она на самом деле настоящая «дама», имеет поблизости собственную квартиру и приглашает их распить эту бутылку с хорошей закуской, как и полагается в приличном обществе.
Новые друзья охотно согласились. События развивались соответствующим образом, и все осуществилось именно так, как Верка и предложила своим спутникам. Как закончилось дружеское застолье, она не помнила.
Но когда на следующий день Лева обнаружил, что пропала дубленка, произошел громкий скандал. Лева потребовал объяснений. Красный был не в силах что-либо вразумительное сообщить. Верка бессвязно повторяла нехитрую историю своего знакомства с приглянувшимися ей персонажами. Красный был в отчаянии. Конечно, в целом история окрашивалась в юмористические тона, но в какие-то минуты запас юмора истощался и Лева начинал искренно тосковать по розовой ненадеванной шубейке. О том, чтобы купить новую, не могло быть и речи: слишком дорого она стоила. Так, в легком коротком пальтишке, Лева и проходил ту зиму, беспрерывно ругая Красного и упрекая его в безнравственности.
Истории, связанные с Веркой, рождались почти каждый день и всегда носили безумный характер. Как-то мы втроем сидели на Поварской в мастерской у Левы и пили чай. Красный поглядывал на часы, потому что Верка, забравшая единственные ключи от его мастерской, должна была вот-вот подойти. Левина мастерская находилась прямо напротив мастерской Красного, и мы открыли дверь, чтобы услышать, как возвратится Верка. И вдруг мы действительно услышали звук хлопнувшей двери. Красный встрепенулся и побежал на этот звук, но дверь уже была заперта. Он стал стучать, сначала тихо, потом громче, а потом во всю силу. Никакого ответа. Красный разволновался, а мы с Левой упражнялись в остроумии, воображая различные повороты сюжета. Мы понимали, что, вероятнее всего, выпившая Верка просто свалилась спать и потому не слышит стука. Но наше остроумие еще только набирало размах. «Наверное, она пришла не одна», – неожиданно предположил Лева.
Этого Красный вытерпеть уже не мог. Он взвился и потребовал, чтобы Лева открыл окно, выходящее на крышу. Лева беспрекословно повиновался и дал Юре возможность выбраться наружу. Мы услышали громыхание тяжелых ботинок по кровельному железу.
Однако проникнуть в свою мастерскую Юра не сумел: все окна были плотно закрыты. Он громко стучал какой-то железкой по стеклу и требовал, чтобы Верка открыла. Мы видели, что Красный очень нервничает, но продолжали над ним посмеиваться и громко давать советы, что делать дальше. Не дождавшись ответа, Юра пошел обратно, но тут Лева, желая продлить экзекуцию, запер свое окно и отказался его впустить.
– Разобью! – взревел Красный.
Лева, у которого были железные нервы, хладнокровно ответил:
– Ты лучше свое собственное окно разбей.
Красный не выдержал и ударил ногой по стеклу. Оно разлетелось вдребезги, и Красный оказался в Левиной мастерской. Между ними завязалась короткая потасовка, но вскоре противники примирились. Мы продолжали острить, гадая, когда же проснется Верка, жаловались, что нам становится холодно, и предлагали Красному вызвать мастера для замены разбитого стекла. Красный послушно пошел в ЖЭК и вернулся с мастером, который нес стекло. Пока мастер возился, мы не уставали перечислять Красному его ошибки и пенять за причиненный нам моральный ущерб.
Часа через два Верка проснулась в состоянии похмелья и как ни в чем не бывало открыла дверь. Красный, конечно, простил ей все грехи.
Мастерские планировались стихийно, и случайно вышло, что у Красного образовалась темная комната без окон, целевое назначение которой не было заранее определено. Мы с Левой, припоминая Юре его «страсть к обогащению», изводили его советами, например, рекомендовали разводить в этой комнате слепых кур для продажи. Красный сообщил в ответ, что устроит там грядки с шампиньонами, которые, как он надеялся, непременно принесут большой доход. Тогда мы предложили использовать комнату как темницу для непокорной Верки, где она отбывала бы наказания за очередную провинность. В итоге Красный соорудил в «темнице» жаровню для шашлыков.
Наше дружеское общение неизменно протекало под знаком какой-нибудь новой идеи, всегда воспринимаемой нами с громадным азартом. Так у Красного возникла идея купить «корабль». И мы размечтались, как хорошо было бы летом проплыть по каналу, а затем по Москве-реке и отдохнуть в каком-нибудь прекрасном глухом месте.
Эту идею Красный реализовал и купил катер длиной одиннадцать метров. Тогда в нашей стране подобных катеров не производилось и это была подлинная редкость. Катер имел каюту, которую мы назвали «кают-компанией», и – поразительно – она действительно была отделана красным деревом. Внизу находилось машинное отделение, и для того, чтобы пуститься в путь, следовало договориться с грамотным механиком, который обслуживал бы технику. Для управления катером необходимо было получить права, и только после этого выходить в рейс. Но это было дело будущего, а пока диковинное судно стояло в Тушино на водохранилище у причала. Почти каждый день мы ездили на свидание с кораблем, который беспрестанно ремонтировали какие-то механики. Нам нравилось проводить там время. Красный купил капитанскую фуражку и с важным видом драил медные части корабля, а мы с Левой загорали и состязались в остроумии на тему предполагаемой поездки. Когда наступали холода, Красный вызывал специальный кран. Судно поднимали из воды и ставили на стапели, чтобы зимой его не раздавил лед.
Ожидаемое плавание постоянно откладывалось. Так прошло два года. Но интерес к кораблю не угас. И вот в один прекрасный летний день мы сделали пробный выход по каналу. На борту находились механик, матрос и Красный, получивший права. Кроме них присутствовали мы с Левой и несколько приглашенных гостей с дамами. Пробный выход доставил нам много радости, и мы продолжали предвкушать поход по Москве-реке.
Подготовка шла полным ходом. Были закуплены многочисленные банки с консервами и свиной тушенкой, овощи в контейнерах, картошка и, конечно, винно-водочные изделия в больших количествах. Кроме того, закупили удочки и все рыболовные принадлежности. Заключили соглашения с механиком и матросом, которые должны были вести корабль. Завезли надувные матрацы, простыни и подушки, старательно высчитывая количество спальных мест. Наконец все было готово.
Именно в этот момент выяснилось, что выпуск спектакля, над которым я работал, совпадает с датой отъезда. Буквально через несколько часов Лева сообщил, что в издательстве грядет грандиозный скандал, так как он не успевает сдать книгу, и в результате он тоже поехать не может. Красный проклинал нас всеми известными ему словами. Сказал даже, что больше мы ему не друзья. На следующий день он вместе с механиком и матросом пустился в путь по каналу из Тушино в сторону центра Москвы.
По Юриным рассказам, они бесконечно шлюзовались, соблюдая все правила передвижения по воде. На это ушло полдня. В конце концов они оказались в русле Москвы-реки, к обеду добрались до центра города и пришвартовались у причала вблизи гостиницы «Украина». Поскольку все члены экипажа очень устали, решено было сделать привал, и Красный повел механика и матроса в ресторан гостиницы, где они с наслаждением съели борщ с пампушками и выпили водки. Тут Красному стало окончательно скучно с механиком и матросом, и он сказал им:
– Ребята, возвращайтесь на корабль и отдыхайте, как хотите и сколько хотите. Здесь есть все необходимое, чтобы хорошо провести время. А я, пожалуй, сойду на берег!
Добравшись на такси до своей квартиры, Юра стал названивать нам с Левой, ругательски ругая за измену и несостоятельность, а также за отсутствие дружеского чувства. Так закончился этот круиз.
Но это не конец судоходной эпопеи.
Поскольку мы с Левой во всех компаниях прославляли Красного как выдающегося мореплавателя, а он любил быть в центре внимания, то ему в голову пришла новая идея. Он выяснил, что продается рыболовецкий сейнер длиной сорок метров. Эта цифра действовала на Юру успокоительно, потому что в момент, когда он ее оглашал, у собеседников от удивления отваливалась челюсть и его самолюбие удовлетворялось. Мы поехали смотреть это несуразное судно, стоявшее на рейде тоже на Тушинском водохранилище, но не на том берегу, который облюбовал Юра для своего катера, а на другом. Сейчас там находится жилой кооператив «Лебедь» с высокими башнями домов.
Ступив на железную палубу, мы поняли, что размеры корабля превосходят всё, нарисованное нашим разгулявшимся воображением, и что для обслуживания такой посудины необходима команда из нескольких человек. К тому же выяснилось, что по существовавшим в то время законам судно не могло быть продано частному лицу. Его могла купить только организация. Это не смутило безумного Красного. В результате бесконечных телефонных разговоров он организовал в своем кооперативном доме «водоплавающую секцию», тоже носящую кооперативный характер, и стал оформлять покупку на эту секцию. После длительных совещаний и соответствующих подношений сделка состоялась. Мы стали торжественно выезжать большими компаниями на эту ржавую посудину и прекрасно выпивать в трюме сейнера, насквозь пропахшего рыбой. Конечно, этот корабль, несмотря на все старания его капитана, никогда не снялся с якоря…
Красный во всем был исключительно интересен. Он как бы следовал завету Беллы, считавшей, что «человек должен быть театром для другого человека». Красный всегда бывал забавен, остроумен и непредсказуем. Он придумал, например, цикл коротких рассказов про собачку Персика. Слушая эти рассказы, его товарищи в буквальном смысле катались по полу от смеха. Один рассказик, как мне помнится, назывался «Как собачка Персик насиловал пионера», другой – «Как собачка Персик ел говно».
Блестки остроумия Красного были буквально рассыпаны в окружавшем его воздухе. Увидев какую-нибудь причудливую особу женского пола, Красный с чувством произносил: «Как разнообразен животный мир!» Однажды рано утром он попал на территорию больницы и обнаружил над невысоким домишкой надпись «Морг». Реакция последовала незамедлительно: «Ничего себе GuttenMorgen!»
Передвигался Юра на машине «Жигули» первой модели. Она была абсолютно изношена. Краска облупилась и уже не скрывала ржавчины, весь кузов покрывали вмятины. Пол в салоне сгнил, и мы острили, что Красный тормозит ногой через дыру в полу. Внутри машины угадывалось продолжение обстановки его квартиры – ситцевые чехлы, превратившиеся в лохмотья, низкая табуретка, стоящая вместо водительского сиденья.
Назад лучше было не оборачиваться: там летом торчала большая бутыль с антифризом, валялись вперемешку сумки с инструментами, продукты и дивные измятые листы Юриных иллюстраций, которые мне так нравились и которым он не придавал никакого значения. Лобовое стекло покрывали трещины, а вместо бокового заднего Юра приспособил картину, на которой изобразил двоих пассажиров, будто бы сидящих в машине.
Как-то раз Красный вез куда-то красавицу Верку. Его остановил инспектор ГАИ и принялся осматривать подозрительный автомобиль. Пораженный до глубины души, он стал отчитывать Юру и даже произнес фразу: «Как вам только не стыдно возить такую красавицу в такой машине!» В заключение он предложил Красному снять номера и сдать их в ГАИ. Красного страшно рассердило морализаторство гаишника, к тому же он понимал, что открутить номера при общей заржавелости всего организма автомобиля будет невозможно.
Он величественно вышел из машины, подал руку даме и сказал инспектору:
– Я дарю вам этот автомобиль!
И с гордо поднятой головой под руку с Веркой удалился от совершенно обалдевшего гаишника.
Спустя много лет я получил от Верки письмо. Она хотела написать Красному и просила его адрес. Да и это письмо тоже было, конечно, предназначено для передачи Юре.
«Уважаемый Борис Асафович!
Едва ли Вы меня вспомните, это было так давно, почти 30 лет назад, и настолько незначительна была для Вас моя персона. Но все по порядку.
Я пишу вот по какому поводу – мне нужно найти Красного Юрия Михайловича, в 72 году эмигрировавшего в Израиль, бывшего московского художника и Вашего приятеля.
Я – Вера Гусева, по мужу Новикова, последняя пассия Юры в Союзе, как называл меня сам Юра: «исчадие ада, зло природы, враг людей, зверей и птиц». Ну что, вспомнили? А все мое зло заключалось в вине, я тогда сама не ведала, что творила…
Сейчас, оглядываясь назад, я просто прихожу в ужас от сознания, что пришлось пережить Юре. Мне трудно Вам писать, зная, что Вы априори против меня, но время меня оправдало, я заплатила сполна…
Я с этим пороком боролась до 30 лет, и мне удалось его одолеть. Вот уже 19 лет я совершенно не пью и никогда не вернусь к этому состоянию.
С 76 года я живу на Украине, в г. Днепропетровске, у меня здесь мама, которая уехала из Москвы еще в 60-е годы, сестра и трое племянников. Стать матерью мне так и не довелось, дважды была замужем, второй муж помер в 93 году от рака гортани, в этом же году я сама заболела раком щитовидной железы. Сделали радикальную операцию, два месяца облучали, четыре года была на группе инвалидности, восьмой год на гормонах, стойкая ремиссия, за это время научилась с этим жить.
О Юре вспомнила не вдруг, я всю жизнь его вспоминаю, просто не было никакой возможности его найти… До смерти обидно, что судьба подарила мне такого незаурядного человека, а я не смогла воспользоваться этим во благо и не оценила этого бесценного подарка.
А сподвигла меня на поиски Юрочки передача «Жди меня», я на нее совершенно случайно наткнулась при переключении каналов, увидела Игоря Квашу и заинтересовалась. Написала в адрес передачи два письма, но, увы, ответа не получила, а в ее адрес приходят сотни тысяч писем, и шансы быть услышанным – минимальны.
Я сразу хочу оговориться, что не преследую каких-то меркантильных целей, а чисто по-человечески хочу повиниться перед Юрой, много чего хотелось бы ему сказать, хочется, чтобы он знал, что я смогла стать человеком, хоть и маленьким, но человеком, и умру по-человечески, а не под забором. Он столько вложил в меня своей любви, души, сердца и здоровья!
Боря, наверняка Вы знаете его координаты, я бы могла написать ему «до востребования», конечно, у него есть семья, если и это невозможно и нежелательно, мне будет достаточно знать, что он жив, здоров и удачлив. Ведь Юра уже в преклонном возрасте, ему в сентябре 76 лет! У нас была разница в возрасте в 26 лет! А мне тоже в сентябре 50 лет, иду на пенсию по вредности, по второму списку.
По приезде на Украину шесть лет работала в строительном управлении бетонщиком на нулевом цикле, затем 15 лет отработала у станка в три смены без дураков на «Днепрошине», имела личное клеймо (знак качества), была лучшей по профессии и имею массу благодарностей, работала вплоть до болезни, из цеха ушла на инвалидность, это к тому, что Юра считал меня тунеядкой.
Одна моя приятельница здесь, на Украине, переводила на украинский язык сборник стихов Беллы Ахмадулиной, то бишь Вашей жены. В конце книги стихов, где дана ее биография по годам, встречается дважды имя Юры. В США, кажется в Вашингтоне, он упомянут в связи с ее встречами с эмигрантами – указано даже «художники» и его имя. Эта приятельница сейчас уехала на ПМЖ в Израиль и оттуда еще раз подтвердила мне, что Юра в Америке.
Борис Асафович, я знаю, насколько Вы занятой человек, и тем не менее на Вас последняя надежда, если с Юрой связаться невозможно и адреса его Вы не имеете, сообщите мне, что у него и как, мне это очень нужно знать! Я буду очень ждать!
Желаю Вам и Вашей семье всех благ!
<…>
С уважением – Вера!»
Решение Юры выехать на постоянное место жительства в Израиль стало для меня полной неожиданностью. Когда на такую же точку зрения встал Лева Збарский, я понял, что, желая остаться жить в России, оказался в меньшинстве. Я никогда не мог представить себе существование на Западе, вне привычной с детства российской действительности и вне русского языка. Бесконечные споры на эту тему велись на кухне в моей или Левиной мастерской.
Мы с Левой с головой погружались в напряженную полемику, Юра Красный слушал отстраненно, а Игорь Кваша ввязывался в словесную перепалку с еще большей страстью, чем Лева, агитируя за отъезд. Позиция Игоря просто бесила меня, поскольку я был уверен, что он никуда не уедет. Он не представлял себе жизни без «Современника». И без своей жены Танечки, тещи Людмилы Яковлевны Путиевской, супруги известного драматурга Александра Петровича Штейна. И без мебели красного дерева, которой была обставлена его квартира. Жизнь подтвердила мою правоту.
В главе об Александре Тышлере я уже вспоминал, как мы, разгоряченные спором, поехали к нему искать правду. Тышлер рассказал историю о том, как Луначарский ответил ему на просьбу об отъезде: «Тышлер нужен в России». К сожалению, слова Александра Григорьевича не повлияли на позицию моих друзей.
И у Юры, и у Левы оставались в Москве матери, и решение об отъезде давалось им нелегко. Не говоря уже о нитях сердечных, которые тоже предстояло порвать. Красный оставлял здесь Верку, а он сильно привязался к ней и переживал за ее судьбу. Но невыносимость советской жизни пересилила даже любовь. Трудно было и мне: распадался наш единый дружеский коллектив.
Первым в Израиль уехал Юра, и его проводы превратились в какой-то неправдоподобный карнавал «черного юмора в стиле Красного» и подлинных переживаний, скрытых за внешним весельем.
В течение многих лет до меня доходили лишь отрывочные сведения о жизни Юры в Израиле, а потом в Европе и в Штатах, куда он перебрался позднее. В 1987 году мы с Беллой, наконец, встретились с Юрой в Нью-Йорке.
Он уступил нам свою однокомнатную квартире в доме на углу Амстердам-авеню и 87-й улицы, а сам перебрался к знакомым. Крошечная квартирка находилась на двадцать девятом этаже сорокаэтажного дома, расположенного недалеко от Центрального парка. Юра купил ее по социальной программе за небольшие деньги. Вид из окон был весьма эффектен, особенно в сторону Хадсон-ривер, отделяющей Нью-Йорк от Нью-Джерси. Название реки, огрубляя его звучание, Маяковский превратил в своих стихах в «Гудзон».
Наиболее ярко этот пейзаж выглядел во время заката, когда хорошо видимый с высоты диск солнца скрывался за край земли и вечернее небо приобретало кроваво-красный оттенок, придавая реке тот же зловещий цвет. Темная полоса горизонта, отделявшая небо от реки и перебивавшаяся вертикалями небоскребов, своей чернотой заставляла ощутить графическое начало, лежащее в основе образа этого великого города. Темнота торжествовала, сгущаясь по мере приближения ночи. Однако, когда мы с Беллой водворились в Юрину квартиру, весь флер красоты этого города, включая заоконный пейзаж, потускнел, вытесняемый реалиями быта Красного. Вначале нам даже показалось, что жить в этом логове не представляется возможным, но вновь возникшая близость с Юрой заставила забыть сомнения.
Поразительно, что однокомнатная квартира в нью-йоркском небоскребе ничем не отличалась от квартиры Юры на улице Усиевича в московской пятиэтажке, построенной из серого силикатного кирпича. (Кстати, я никак не мог докопаться и узнать, кто такой был Усиевич, в честь которого назвали эту замечательную улицу, где проходила жизнь многих поколений творческой интеллигенции нашей страны.)
Как только приглашенный Юрой человек попадал в его нью-йоркскую квартиру, он совершенно так же, как и в Москве, оказывался в логове какого-то неведомого зверя, только что им покинутом.
Здесь громоздились различные потерявшие форму предметы – руинизированные кресла с торчащей из них паклей и пружинами, бесконечные рулоны бумаги, развернутые до половины, кухонная утварь и какие-то неработающие машинки для печати и факсы вместе с телевизором, который включался только тогда, когда сам этого хотел.
В середине крошечного пространства, отведенного под жилье, красовалась двуспальная раскладная кровать, сделанная из гнутой алюминиевой трубки, со свисающими с нее полосатыми матрацами и простынями в цветочек, тоже касающимися пола. В этом расхристанном лежбище ощущалось неистовство шторма, превратившего простыни в подобие морских волн, а множество бесформенных предметов, раскиданных в комнате, напоминало обломки кораблекрушения и возвращало мысль к приключениям Робинзона Крузо и его друга Пятницы. Среди этой свалки можно было различить геометрически правильный рабочий стол, где возвышался прибор для перьев с чернильницей, наполненной неизменно гниющей тушью, запах которой поразительным образом дурманил сознание и роднил две страны с различными политическими системами, напоминая о том, что наша планета совсем маленькая. Запах перекочевал из Москвы в Нью-Йорк.
На кухне у Юры стоял большой пустой холодильник. В тех случаях, когда моими стараниями он наполнялся, Красный брезгливо осматривал покупки и так же брезгливо цедил сквозь зубы:
– Я этого не ем!
Думаю, излишне упоминать, что продукты, купленные мной, были значительно лучше, чем те ошметки еды, которые замерзали в холодильнике. За фразу «Я этого не ем!» Красному жестоко попадало и от меня, и от Левы, когда Юрий выcказывал это свое отношение к предлагаемой ему еде подобострастному официанту, склонявшемуся перед ним в любой из столиц мира.
– Какое дело официанту, ешь ты это или нет! Заказывай то, что ты хочешь, и не распространяйся о своих вкусах! – кричал я Красному, когда он начинал кокетничать с официантом.
В этот момент моего рассказа меня настигло воспоминание о том, как Юра получал американское гражданство. Он очень волновался, поскольку ему рассказывали о некой грозной комиссии, члены которой задают строгие вопросы по истории Соединенных Штатов да к тому же на английском языке. Готовиться к «экзамену» Красный не мог по той причине, что знал об Америке не намного больше, чем Колумб, перед тем как отправился в свое путешествие.
Мы с Левой состязались в остроумии, представляя в лицах, как Красному задают вопросы и как он на них отвечает. Однако, когда Юрий предстал перед комиссией, заседавшие в ней грозные чиновники отнеслись к нему чрезвычайно ласково и, ни о чем не спрашивая, оформили его документы. Юра поначалу недоумевал, но разгадка оказалась простой: из тридцати человек, представших пред очами членов комиссии, дабы просить об американском гражданстве, Красный был единственным белым. Все остальные были темнокожими.
Но Красный, как я заметил, несколько отстранился от бурлящего потока эмигрантской жизни. Мы много времени проводили, блуждая на его машине по Нью-Йорку и заезжая в неправдоподобные дебри, на какие-то задворки, где гнездились «явки» Красного – мастера, выполнявшие его заказы. Даже в малознакомом Нью-Йорке он умудрялся обретать на редкость подозрительные деловые связи для производства отливок своих скульптур в бронзе. Мне кажется, что в свободное время Юрины умельцы перебивали номера угнанных автомобилей или занимались другим криминальным бизнесом.
В тот наш приезд Юра близко общался с Беллой и удивительно совпал с ней по духу; мне нравилось наблюдать за их словесной игрой. Вообще-то мой друг, живя одиноко, комплексовал при встречах со знаменитыми людьми и замыкался в себе, но в этой дружеской ситуации расцвел и сыпал шутками, обреченными в нашем кругу на триумфальный успех. Его черный юмор и образ мрачного юмориста-неудачника Белла приняла полностью, а ее расположение приравнивалось Красным к всенародному признанию.
Перед следующим приездом в Нью-Йорк мы созвонились с Юрой и договорились пожить у него. Каково же было наше недоумение, когда охранник Юриного дома вручил нам ключи от квартиры, оставленные для нас хозяином. Сам он отсутствовал, и мы даже не знали, где он находится.
Вскоре раздался телефонный звонок. Услышав голос Красного, я спросил, откуда он звонит.
– Я в чужом Перу терплю похмелье! – ответил Юра.
Оказалось, что он поехал в далекое Перу с целью устроить там специальную плантацию для разведения «шримпов» (так по-русски звучит английское слово shrimp, что означает «креветка»).
Мне тут же припомнились доверительные разговоры, которые мы вели во время предыдущей встречи, разъезжая по Нью-Йорку на Юрином микроавтобусе. По его словам, он мечтал стать миллионером, а уж потом заново начать рисовать, уподобляясь лучшим американским художникам. Как и в Москве, в Нью-Йорке Юра вел бесконечные переговоры с мифическими компаньонами, предположим, о продаже редкого металла цезия или об изготовлении платков и шалей с изображением фрагментов картин известных художников.
Красный заводил разговор о бизнесе с русскими американцами вроде бы шутя, но по мере развития темы увлекался, и в конце концов создавалась какая-нибудь изначально несостоятельная бизнес-компания. И Юра, чтобы поддержать престиж предприятия, спонсировал эту затею, поскольку он единственный из всех компаньонов был платежеспособен – у него были деньги, заработанные тяжелым трудом художника. Никакой деловой хватки у Юры не имелось, так что деньги вскоре улетали на ветер.
По существу, бизнес был Юре противопоказан. Его интерес к бизнесу был совершенно идеалистического свойства, так же как и мечта разбогатеть – трогательная, но беспредельно наивная. В реализацию этой мечты никто не верил.
Эпопея по разведению креветок была из этого же разряда.
Мы с Юрой не виделись настолько давно, что наша разлука ощущалось как целая жизнь, прошедшая отдельно друг от друга. Но радость от встречи, которая вот-вот должна была состояться, перечеркивала эту пропасть. Сохранились, или, скорее, чудом уцелели, легкомысленные записки – в них угадывается высокая мера близости, существовавшей между нами, над которой не властны были ни расстояние, ни время. Одну из них мы оставили Юре у охранника в подъезде его дома.
«Красный!
Мы снова с тобой! Ты рад?
Прилетели сегодня в 2 часа. Сейчас мы в городе. Вернемся в 5-6.
Целуем. Обнимаем.
Б. и Б.
4. VI. 97».
Когда Юрий появился, он торжественно написал ответ:
«Я ТУТ!!!! Сейчас приду».
Мы с Беллой прожили у Юры несколько дней, а потом надолго отправились в турне по стране. С нашими менеджерами Юрием Табенским и Ритой Рудяк, организаторами выступлений, мы без конца говорили про общих знакомых, и чаще всего про Юру Красного. Апогея этот панегирик достиг во время возвращения из Бостона в Нью-Йорк. Мы ехали в гости к Юре, и его жизненная история затмевала все остальное. Как всякий рассказчик, я прославлял Юру сверх всякой меры в надежде произвести впечатление на слушателей.
Маленькой машине Табенского нелегко было двигаться по трассе Бостон – Нью-Йорк, и я помогал ему найти верную дорогу в предместьях и в центре Нью-Йорка.
Наконец мы прибыли на Амстердам-авеню и все вместе поднялись к квартире Юры. Конечно, в пылу восхвалений, питаемых искренней любовью к Юре, я идеализировал его образ, но, когда Юра распахнул дверь в свое жилище, вдруг увидел общую картину глазами наших гостей.
Красный стоял на пороге в линялом зеленом халате до пола. Под небрежно распахнутым халатом виднелись короткие шорты красного цвета, не скрывавшие кривых волосатых ног в стоптанных кедах.
В каком-то смысле Юра предстал пред нами в образе знаменитой манекенщицы Твигги, прославившейся тем, что, распахивая длинное пальто-шинель, она обнаруживала под ним сверхкороткую мини-юбку, которая благодаря ей вошла в моду. Единственным различием была форма ног: у инфантильной Твигги ноги были как ниточки и при этом изумительной формы, да еще в туфлях на высоких каблуках.
Юрина прическа более чем соответствовала оригинальности туалета, потому что патлы по сторонам головы были особенно взлохмачены, и мне показалось, что над его лысиной светится нимб или ореол, создаваемый светом настольной лампы. Глаза его, как обычно, горели, он гостеприимно улыбался и приглашал гостей войти, хотя наши друзья, как и любые неофиты, еще не успели оправиться от ошарашивающего запаха гниющей туши.
Я попробовал взглянуть на происходящее глазами моих друзей и понял, насколько созданный моими рассказами изумительный образ контрастирует с убожеством обстановки и комической внешностью самого Красного. Но вместе с этим я знал, что, несмотря ни на какие «издержки», мое отношение к Юре останется неизменным и он всегда будет для меня очаровательным и дорогим человеком.
Тогда, в 1997 году, мы с Беллой стали свидетелями Юриного торжества. Он выставил свои картины, графику и скульптуру в галерее на Мэдисон-авеню. Для русского художника это был подлинный триумф (имевший к тому же материальное подтверждение), потому что, находясь в чужой стране и не имея устойчивых связей с критиками, заинтересовать дилеров престижной галереи в престижном районе Нью-Йорка считалось большой удачей. Далеко не всем русским художникам-эмигрантам так везло. То, что Красный «обрел свое лицо» как художник-станковист, я расценил как значительное художественное свершение. А то, что Юра занялся скульптурой, потрясло меня и с творческой точки зрения, и с практической стороны дела, поскольку произвести отливку скульптуры в Нью-Йорке было не так просто да к тому же требовало немалых денег.
В России Красный работал только как книжный график, и, когда временами заходил разговор о возможности делать станковые работы, Юра не был уверен, что у него это получится. Тем более отрадно было видеть работы маслом на холсте и литографии с типичными для Красного персонажами – мужчинами в котелках и дамами в шляпках, с преувеличенными формами и наивными голубыми глазами.
В скульптуре Красный отразил даму все с теми же внушительными формами, стоящую на четвереньках, при этом опирающуюся на обрубки рук и ног, но с тоненькой сигаретой во рту и отстраненным выражением лица. Эта вещь имела огромный успех, и знаменитый русский галерейщик Нахамкин заказал Красному для своей виллы отливку в огромном размере.
Вся русская публика Нью-Йорка перебывала в галерее на Мэдисон-авеню и поздравляла Юру с заслуженным успехом.
ЛЕВА ЗБАРСКИЙ
Леву Збарского я считаю самым близким другом, поэтому о нем писать мне особенно трудно. Я хотел бы, чтобы Левин образ сам собой рождался на страницах этой книги и постепенно возникал в сознании читателя, поскольку его присутствие в молодые годы моей жизни было разлито в воздухе нашего общего существования.
Близость с Левой оказывала на меня сильное психологическое воздействие. Быть может, то, что мы обращали в спор любую проблему, с которой сталкивались, заставляло нас в полемике выковывать общую «идеологическую платформу», лежавшую в основе наших представлений и способствовавшую созданию общей философской и жизненной концепции.
В любом случае совместное времяпрепровождение оказывало серьезное влияние на каждого из нас, а поскольку наш спор касался многих проблем, то я имею право сказать, что таким образом мы создавали свою этику, что, наверное, в жизни встречается нечасто.
Вспоминая сейчас наши пререкания, я думаю, что так рождался некий «кодекс чести», который никто из нас не хотел нарушать. Мы слишком много сил отдавали этим спорам, и уж если о чем-то договаривались, то ценили возникавшие договоренности, которые становились для нас священными заповедями.
С Левой Збарским нас объединяло еще и то, что он тоже иногда оформлял спектакли в театре «Современник» и в Театре сатиры. В дальнейшем мы вместе работали над балетом «Клоп» в Кировском (ныне Мариинском) театре оперы и балета.
Человеческое совпадение и сформировавшееся единство взглядов на искусство сделало нас неразлучными. Мы встречались, как правило, утром на строительстве мастерской и после разборок со строителями ехали в какой-нибудь ресторан, как правило, один из клубных – Дома журналиста на Суворовском бульваре, или Дома актера (ВТО) на Пушкинской площади, или, наконец, Дома кино на углу Васильевской улицы. Завтраков дома мы не готовили, а предпочитали ранний обед – «ланч» на западный манер, считая, что есть надо два раза в день, а не три, как это делает большинство людей.
Обедали торжественно, по ходу ритуала обрастая друзьями, стекавшимися из-за других столиков. В течение всего дня мы улаживали какие-то дела, и лишь к вечеру наше безалаберное существование заканчивалось: мы садились за свои столы в мастерской и начинали трудиться.
Мне это было особенно трудно, потому что я – утренний человек, «жаворонок», но выхода не было – мы заступали «в ночное», поскольку времени до сдачи работы не оставалось. Сейчас я с некоторым изумлением вспоминаю эти бессонные ночи, целиком посвященные упорному рисованию. Это был изнурительный труд. Порой мне казалось, что у меня начинаются галлюцинации, и выяснялось, что я засыпаю прямо за столом. Но вскоре я приходил в себя и снова начинал рисовать. Почему-то сейчас особенно ясно вспоминаются ночные бдения, происходившие весной, в майские дни.
Лева, проявлявший железную стойкость, но тоже измученный усталостью, с красными воспаленными глазами, часов в шесть утра заявлял:
– Больше всего я ненавижу пение птиц!
Для него чириканье невинных созданий ассоциировалось с тяжелейшей бессонной ночью…
Вера в свои силы крепла, и постепенно мы стали заключать договоры на книги с крупными издательствами, такими как «Искусство» или «Советский художник», предлагая темы, которые нас волновали. Вот так, ночами, мы сделали, например, совместную работу о цирке – альбом под названием «Советский цирк». В книге документальные фотографии перемежались цветными рисунками, сделанными в сугубо условной манере, которая преследовалась идеологической цензурой. Теперь я и сам не понимаю, каким образом нам удалось их опубликовать.
Следующим вышел в свет альбом «Поэзия танца» со статьей критика Николая Эльяша и фотографиями на тему балета, сделанными нашим другом Женей Умновым. Мой интерес к балету можно не объяснять: выходец из балетной семьи, я был к тому же женат на прима-балерине Большого театра Нине Чистовой. Но и Леву захватило это искусство. Нина приглашала в гости своих подруг, известных балерин, а мы их рисовали; в отдельных случаях получали пропуск в Большой театр и делали рисунки в балетном классе. Так возникла балетная серия, вошедшая в книгу, которая опять же стоила нам многих бессонных ночей.
Мой интерес к балету не угасал. Представьте мой восторг, когда возникло
предложение поработать художником в балете. И не где-нибудь, а в Кировском
театре! Предложение исходило от
В своих постановках Якобсон показывал самые неожиданные балетные позы, заставлял балерин выпячивать пятку, игнорируя подъем, и дополнял все это такой же неожиданной мимикой. Новации удавались ему, поскольку он мыслил наивными, часто лубочными образами, допускающими нарушение традиций. Якобсон брался за самые смелые темы и даже утверждал, что ему ничего не стоит заставить танцевать Хрущева и Эйзенхауэра.
И вот
Конечно, мы с Левой Збарским получали и индивидуальные заказы. Я больше работал в театрах, Лева – в издательствах.
В 1964 году я в «Современнике» трудился над спектаклем «Сирано де Бержерак», который ставил Игорь Кваша, а на выпуске в поддержку Игорю пришел более опытный Олег Ефремов. Одновременно шла серьезная работа над оперой «Пиковая дама», которую замечательный режиссер Борис Александрович Покровский ставил в Государственной опере города Лейпцига (тогда Восточная Германия). Перед премьерой мне пришлось два месяца прожить в этом городе, и, естественно, я нервничал, что не успеваю проследить за тем, как в Москве изготавливаются декорации для «Сирано».
Сохранилось короткое, но трогательное письмо Левы Збарского с ободряющими приписками моих друзей, которое я получил в Лейпциге. Поскольку Лева редко обращался к эпистолярному жанру, то я высоко оцениваю его порыв и привожу письмо целиком:
«Боря, привет!
Сидим у Нинон[1] всей компанией и скорбим, что тебя нет. Ну и как там? Говорят, что ты несколько дрейфишь. Не паникуй – декорации шикарные, и все будет грандиозно. Здесь все в порядке, я спрашивал в «Современнике» о «Сирано». Говорят, что все делается. Я хотел пойти посмотреть в мастерские, но они говорят, что пока это ни к чему.
Ходил в МОСХ, брал характеристику для фильма. Как ни странно, дали без звука. А в остальном все хорошо.
Без тебя скучаем и ждем, когда приедешь.
Просил передать большой привет Никогосян.
Боря, все также передают тебе большой привет.
Желаем успешной премьеры и ждем.
Лева
Збарский
Лев».
Другой Левин автограф тоже очень мне памятен. Как-то раз мы сидели втроем в мастерской. Это был день моего рождения, но я не хотел отмечать его из-за полного отсутствия денег.
Почему-то мне пришлось ненадолго отлучиться. Вернувшись, я обнаружил на столе маленькую рамку со стеклом. В двух овальных вырезах паспарту были вставлены два портрета товарища Ленина, сделанные из сложенных пополам сторублевых купюр. Мои друзья, зная, что я тут же потрачу их подарок на покупку напитков, тем не менее оставили лаконические надписи: «Боре на долгую память от Юры» и «Боре на долгую память от Левы».
Возвращаясь в мастерскую после дневного отсутствия, я мог обнаружить записку от Левы директивного характера: «Боря, сегодня у тебя шашлык, а у меня чай. Мы все купим. Начало часов в 9».
Мы с Левой часто строили планы, а точнее воздушные замки, относительно того, как вырваться из плена издательской и театральной деятельности. Порвать с нею мы не могли, поскольку, кроме творческого интереса к театру и книге, была еще и необходимость зарабатывать деньги. И все же летом 1967 года мы снарядили «экспедицию» в Ленинград – отправились на Левиной «Волге» рисовать пейзажи города, чтобы таким образом приблизиться к заветной цели делать не только заказные работы.
Об этой поездке я уже писал в предыдущих главах. Но хочу подчеркнуть, что свою идею мы осуществили и графические пейзажи были созданы.
Много лет спустя я издал альбом «Белые ночи» со своими рисунками и стихами Беллы Ахмадулиной.
Последней нашей совместной с Левой работой стало оформление советского павильона на Всемирной промышленной выставке в городе Осака в 1970 году. Коллектив художников, работавших над этой темой, возглавлял Константин Иванович Рождественский. По моему мнению, Константин Иванович был очень крупной фигурой в своем деле. Большой, мощный человек, он имел рафинированную внешность щеголеватого, вальяжного джентльмена, носил очки в тонкой золотой оправе и был всегда безупречно одет в костюм-тройку коричневого цвета.
Я пристально следил за тем, как он делал свои наброски на какой-нибудь случайно попавшейся бумажке. Рисовал небрежно, иногда держа карандаш в пальцах щепотью за тупой кончик, но наброски всегда точно выражали его мысль и, несмотря на кажущуюся простоту и беспомощность, на самом деле служили точным руководством к действию.
Я очень ценил эти «кроки» мастера, не понимая до конца, откуда что берется в этих набросках. Такая манера «рассуждать» художественным способом мне не встречалась ранее. Лишь много позднее я узнал, что Константин Иванович был учеником Казимира Малевича. В те годы это приходилось тщательно скрывать. И только через двадцать с лишним лет после описываемых событий на его выставке в Центральном Доме художника я открыл для себя глубину личности Константина Ивановича Рождественского. Я увидел зрелые мощные работы мастера, ученика великого художника, которые все эти долгие годы он скрывал от общественности, стараясь не накликать беду на свою голову. Я был на его похоронах, которые прошли очень скромно, без всякой ложной помпезности. Присутствовало всего несколько человек, понимавших, что из жизни ушел замечательный художник.
Значительно позднее я понял и то, что Константин Иванович, будучи
руководителем крупных проектов, имел возможность приглашать некоторых опальных
художников на отдельные объекты, чтобы дать им возможность подработать. Это
было исключительно благородно с его стороны, потому что чудовищная
идеологическая машина советской власти не прощала «ошибок» прошлого. Помню, как
приятно мне было видеть знаменитого архитектора Ивана Ильича
Предложение, полученное мной и Левой от Константина Ивановича, считалось весьма престижным. Выставочная работа была тяжелой, но за ней стояли и почет, и деньги. К тому же работать было интересно: для нас открывалась возможность делать своими руками по собственным эскизам различные панно и установки – прообразы современных инсталляций.
Константин Иванович своим бархатным вкрадчивым голосом уговорил нас временно поступиться свободой и каждый день ездить на работу, в отдаленный комбинат Торговой палаты на улице Коцюбинского. Огромный зал, отданный проектировщикам, был разбит на отдельные мастерские с невысокими, не доходящими до потолка перегородками, что позволяло дышать и не замыкаться в своем пространстве.
Люди, работавшие над проектом выставки, чрезвычайно ценили свою работу. Они с раннего утра расходились по своим отсекам и усердно трудились весь день.
Мы с Левой приезжали часам к двенадцати и начинали нашу обычную творческую перепалку. Обсуждали, что и как лучше сделать, но при этом так орали друг на друга, что это гипнотическим образом действовало на других художников. Они совершенно затихали и не смели проронить ни слова. Мы же, наоборот, расходились все больше и уже не стеснялись в выражениях, доказывая свою правоту. Ожесточенный спор приводил в недоумение всех, и в первую очередь Константина Ивановича. Он вызывал нас к себе и мягко увещевал, прося вести себя потише и считаться с тем, что за перегородками сидят люди. Мы старались, но сдержать себя не могли. В сущности, мы продолжали спор, начавшийся много лет назад, с той лишь разницей, что он перешел на практические рельсы выставочного дела.
Когда по прошествии полутора лет эта работа была закончена, то на наши чертежи набросилась армия высококачественных макетчиков комбината Торговой палаты, которые за неделю сделали филигранный макет всего павильона, причем объекты проектирования были выполнены в металлах, таких как медь или сталь, с применением оргстекла. Никогда прежде не видывали мы подобного качества работы!
Но заключительный аккорд этой истории оказался грустным. Быть может, из-за того, что мы с Левой так орали друг на друга, нарушая все каноны советского общежития, отдел кадров не дал нам характеристики для поездки в Японию. И в итоге наш пыл и накал страстей ни к чему не привели, потому что хотя наши панно и демонстрировалось на выставке, однако огромное количество экспозиционного материала в наше отсутствие смонтировать не удалось. Константин Иванович чрезвычайно переживал из-за случившегося, но нам, оказавшимся невыездными советскими рабами, ничем помочь не мог.
Лева, как никто другой, был обеспечен работой в издательствах и не имел серьезных материальных трудностей. Думаю, что решение уехать из Союза он принял исходя из своего максималистского отношения к жизни. Поскольку он считал, что реализовать свой талант на Западе художнику безусловно легче, чем в России, то преодолеть трудности отъезда с моральной точки зрения для него ничего не стоило.
Но с практической стороны возникло много сложностей. Подготовка к отъезду заняла значительное время. С того момента, как Лева подал заявление в ОВИР, в общей сложности прошло два года. Все это время он уже не работал как художник. У него не было соответствующего настроения. Лева сидел в своей мастерской и философствовал. В остальное время он изучал английский язык. Дверь между нашими мастерскими всегда была открыта. Утром на пороге появлялся заспанный Лева, одетый в узбекский халат чуть ниже колен, в тапочках на босу ногу и с сигаретой во рту – курил Лева беспрестанно. Он присаживался за стол, и начинались бесконечные разговоры о том, где правильнее жить.
Вечером, когда начинался поток посетителей, Лева надевал свитер и джинсы, но тапочкам не изменял. Гости с ходу оказывались вовлечены в страстно пылающую полемику за и против отъезда. Это была хорошо разработанная тема, и все втягивались в спор, продолжая с некого определенного уровня, и добавляли лишь отдельные штрихи и аргументы, придуманные за ночь.
Я никогда не любил спорить, но Лева был великим спорщиком. Он заводил всех и заводился сам, громогласно провозглашая «торжество абстрактной логики», которой он, как ему казалось, в совершенстве владел. Однако, несмотря на невероятную силу его аргументов и блестящие ораторские способности, зачастую получалось так, что в конце все участники спора как бы менялись местами и теперь уже занимали позиции, обратные тем, с которых начинали.
Страсть, владевшая нами, мешала взглянуть на это словесное безумие со стороны, с юмором и перевести разговор в хоть какое-то приемлемое русло. Крики неслись исступленные, и вновь пришедшие с недоумением вслушивались в неопровержимые аргументы хорошо подготовленных спорщиков, которые не желали уступить друг другу. Далеко за полночь мы в изнеможении покидали поле боя, чтобы на следующий день сойтись в такой же схватке.
Лева и в дальнейшем остался заводилой неистовых споров – все его знакомые по обе стороны границы подтвердят мои слова. Где бы мы ни появлялись в Штатах, в каких бы компаниях ни оказывались, Лева с нуля затевал свои споры, провоцируя участников застолий. Причем предметом спора могли стать поистине любые предметы и явления. Спорили, скажем, о том, «кто лучше» – Феллини или Антониони, о «тридцати сребрениках» или о том, какой год следует считать началом третьего тысячелетия. В последнем случае в ход пускались различные календари и летоисчисления и диспут оказывался всего лишь упражнением в остроумии.
Иногда у меня даже возникало ощущение, что к спорам Лева готовился заранее, как готовятся к какому-нибудь семинару – шел в библиотеку и изучал необходимый материал. В том случае, когда уж очень чувствовалась «излишняя» эрудиция, не характерная для обычного застольного пререкания, я заявлял, что Лева опять начитался какой-нибудь «брошюры». Существование на другом континенте никоим образом не повлияло на Левин полемический дар. У его новых знакомых просто в голове не укладывалось, как это человек может годами растрачивать подобную страсть в ежевечерних бдениях.
Леве пришлось немало перестрадать к моменту отъезда, так как он среди других отказников принимал участие в коллективных забастовках на Центральном телеграфе в Москве. Поскольку отечественные органы правопорядка не могли этого допустить, то участников акций протеста арестовывали. Леве дали пятнадцать суток с общественными работами по очистке улиц. Две недели на нарах стали для него серьезным испытанием.
Вскоре он получил разрешение на отъезд и стал к нему готовиться. Лева планировал по пути в Израиль заехать в Париж. Это входило в его программу пребывания в «свободном мире» по разным причинам: во-первых, ему хотелось увидеть Париж, а во-вторых, именно там он намеревался оживить свои связи, важные для пребывания на Западе.
Перед отъездом Лева организовал большой банкет в старой мастерской Игоря Обросова, которому отдал свою. Игорь уже начал там обживаться. Смотреть на эту «перемену декораций» у меня не хватало духу, поскольку наш дружеский союз с Левой был настолько силен, что во время строительства мастерских мы оговаривали каждый сантиметр будущего пространства и спорили из-за каждой мелочи в устройстве наших помещений. Видеть, как все это рушится, было для меня невыносимо.
Проводы Левы на аэродроме в Шереметьево впечатляли своим размахом и мерой переживания ситуации всеми провожающими. Несмотря на зимнее время, Лева был в легком светлом пальто и все время повторял, что шуба ему уже больше не пригодится, потому что он едет в теплые страны.
Таким Лева мне и запомнился: уходящим куда-то в неизвестность и кутающимся в светлое короткое пальтецо, которое активно не соответствовало морозной ветреной погоде, царившей на аэродроме. Так он прощался с друзьями, так садился в автобус, так поднимался по трапу. К этому следует добавить, что в те годы люди прощались навсегда, потому что никто из подобной отлучки обратно в Россию не возвращался…
В Вене, а потом в Париже с Левой начали происходить всяческие удивительные события, о которых он рассказал в письмах Игорю Кваше, его жене Татьяне и мне – своим самым близким друзьям из оставшихся в России.
Мне остается предоставить слово самому Леве.
«Игорь, Танька, Боря!
Так бы хотелось вас всех увидеть! Когда я гуляю, мне все время кажется, что кто-то знакомый вошел в бар или вот в машине едет Умнов.
Ну вот и провел я уже свои 15 суток в Париже. Ничего особенного, но все-таки забавно. Все вы тут были. Ощущения, правда, несколько другие, чем у туриста. Я никуда не спешу, делаю, что хочу, сплю до 2 часов дня. Но до конца не могу осознать, что это не временно, а навсегда. Я поймал себя на мысли, что, может быть, это все сон, когда стоял на мосту через Сену – налево Эйфелева башня, направо Нотр-Дам. Ну и ну!
Попал я в Париж авантюрно. Я прилетел в Вену и сразу пошел звонить. Но было еще очень рано, и почта долго не открывалась. Тогда я пошел искать другой телефон и нарвался на паспортный контроль (другой телефон, который был открыт, за паспортным контролем). Они посмотрели мои прекрасные документы и сказали: «Одну минутку!» Через минутку появился человек из Сохнута и начал почти орать на меня, что я его уже долго задерживаю, что меня ждет такси и т.п. и что немедленно я должен ехать в замок Шенгу.
Но я тоже мрачный тип. Я послал его подальше, наорал на пограничников (на английском языке), которые уже приготовились поставить печать на моей визе (после этого я бы не мог вернуться назад), забрал свои бумаги и удалился на нейтральную территорию. Агент Сохнута, не ожидавший такой агрессивности, тут же стал моим лучшим «другом». И мы мирно пили с ним кофе.
Я стал звонить в Париж. Шура не отвечает, Бернар не отвечает, Коля не отвечает. Я звонил несколько раз, но никто так и не ответил.
Я решил лететь без звонка. Купил билет. Но на багаж денег не хватает. Чтобы оформить вариант с оставлением багажа в Вене, надо опять выйти на австрийскую территорию, что мне совсем ни к чему.
Я пококетничал с девочкой, и она позвала какого-то человека из австрийской авиакомпании. Ему – бутылка водки, и он на машине через какие-то ангары вывез меня через границу. Там я обо всем договорился и тем же нелегальным путем вернулся и улетел в Париж.
Вышел в Париже на Орли и опять ни один знакомый не отвечает по телефону! У меня уже нет денег. Хреново! Но я попил кофе, погулял и вдруг ответил Козлов. (Это было уже ночью.) Он приехал за мной, дал денег, что был должен мне, устроил в отель, и все стало прекрасно.
(Забыл сказать, что, когда садился на самолет в Вене, прошел, как и все, полный обыск. Казус был с коробками сигар. Они поднесли к ним миноискатель, который стал трещать на весь аэродром, так как все сигары были в металлических пробирках. Собралась куча народа, и они осторожно вскрыли несколько коробок. В сочетании с моими липовыми документами все это казалось им очень подозрительным.)
Шуру поймал только 31 декабря.
Она была на юге.
Оказывается, она предлагала совсем другой вариант: чтобы я летел в Израиль, а Эбб был в это время там. И я должен был договориться с ним там. Но он тоже появился в Париже, и все устроилось.
Подробности с Шурой.
Я поболтался по галереям, был в Лувре, Музее современного искусства и т.п.
Смотрел фильм Бертолуччи «Последнее танго в Париже» с Марлоном Брандо (это – самое модное) – ничего, но хуже Антониони. (Смешно – сижу в зале – на экране Париж. Подумал, что сейчас выйду на улицу, ведь не из Дома кино…)
«Механический апельсин» пойду смотреть, может быть, завтра.
В театре ничего интересного, на эстраде – только Адамо.
Был в мастерской художников – интересно.
Видел Доминика – тебе большой привет. Договорился с Анненковым. Пойду к нему в гости. Видел Марину Влади, ходил к ней в гости, ужинал с Бернаром. Вот и вся культурная программа. Ходил во многие кабаки, стриптизы и даже попал в бардак (!).
Звонил Куперу в Лондон.
Хочу к нему съездить, но англичане, суки, не дают визы. Им мой документ не нравится. Мне бы взять ее в Москве, как французскую. Может быть, еще дадут по блату. Или есть, наверно, возможность съездить в Лондон нелегально. Если не выйдет, то через неделю полечу в Рим. Там Махлин, я с ним говорил по телефону. Думаю там пробыть дня три-четыре и потом в Тель-Авив.
Ну, что еще?
Вроде бы пока и все.
Погибаю от французской еды.
Дают огромное количество всяких блюд.
Не знаю, что надо есть. Мне бы котлеты с картошкой!
Ребята! Я очень скучаю, целую всех вас. Еще напишу с Шурой. Она в конце января собирается в Москву.
Учтите, что все носят только широкие брюки, как у Григоровича. Узкие носят только полицейские и арабы. Пальто мое оказалось абсолютно модным.
Никто не носит шляп. Все ходят очень легко одетыми, хотя не так уж тепло. Галстуки с узорами, как вы верно, господин Кваша, указывали мне, не носят уже. Только гладкие или геометрические.
Женщины носят короткие дубленки выше колен и жутко широкие брюки.
Рисунок
Собираюсь позвонить Красному, спросить, не надо ли ему привезти копченой колбасы из Парижа. <…>
Ну вот и все пока!
ЦЕЛУЮ ВАС КРЕПКО, КРЕПКО!
11 января 73 Лева.
Позвони Веньке Горохову (жена Софа)… Передай ему привет, если он хочет, может мне позвонить…
Звони ему не из дома! Понял?!»
Приведу и еще одно письмо Левы.
«Танька, Игорь, Боря!
Завтра улетаю из Парижа. В Лондон не поехал, так как визу надо ждать 2 недели, а я начал это поздно. (Пока у меня нет паспорта, все это сложно.) Говорил несколько раз по телефону с Купером. Он говорит, что Лондон гораздо лучше, чем Париж, но другие считают, что ничего подобного. Разберемся.
Гулял я здесь целый месяц. Делами никакими не занимался, думаю, что надо поехать сначала к Красному. Смотрел все, что они здесь делают и что умеют. Ничего особенного. В основном рисуют абстракции и сюрреализм. Много говна. Цены на это очень разные. От 2000 долларов за оттиск литографии Пикассо до 0. Оригиналы (если они продаются) стоят очень дорого. Так что, ребята, надо зарабатывать на розовый «ягуар». (Кстати, я видел его на стоянке и внимательно рассмотрел.) В основном, в Париже ездят на плохих маленьких машинах, на хороших ездят за городом. Очень красив новый «ситроен» (стоит 10000 долларов). Совершенно гениальна, конечно, вся организация жратвы – все эти бары, кафе, рестораны, бистро и т.д. Не могу пройти по улице, чтобы не зайти куда-нибудь. Ходил в дома к художникам. Здесь тоже есть шикарные мастерские, но сейчас это стоит очень дорого. Например, был у художника Марфана (он приятель Шуры). У него трехэтажная мастерская, сделанная из бывшего гаража. (Внизу мастерская, на втором – гостиная с кухней, на третьем спальни, ванны.) Говорят, что если ее продать, то дадут 80000! Ясно?
Встретил Злотника, был у него в мастерской. (Ему сдают в аренду мастерскую метров 60, с антресолью, от Министерства культуры, в городке художников.) Все удивляются, как ему удалось это проделать, так как это довольно трудно. Делает он сюрреалистические рисунки и скульптуры, имеет договор с какой-то фирмой, ездит на «крайслере» – вполне выглядит благополучно. Встретил случайно на улице Майю Плисецкую. Это было очень смешно. Захожу пожрать в бистро – а там сидит она с одной француженкой, и больше вообще никого нет. Мы оба опупели. Смотрел балет Ролана Пети, где она выступает. Есть хорошие места, но, конечно, это не Бежар.
Кстати, с фильмом «Последнее танго в Париже», о котором я вам писал, идет большой скандал. В Италии их хотят судить за порнографию. Смотрел «Механический апельсин». Это иногда любопытно, но не больше, по-моему. Вайда – мудак, что был в таком восторге. Очень искусственный, длинный (2 часа 30 минут), типично американский фильм.
Я чувствую, что Боря уже говорит, что «эта сука (т. е. я) не может тоже, как и все, написать по делу». Но я действительно не занимался делами. Я хочу сначала поехать, сделать работы, устроить выставку или там, или здесь. Без картин разговаривать бесполезно, а фотографии не продашь. С ними можно только было разговаривать с издательствами или с театрами, но я этого не хочу (порядочные люди, как я и считал, этим не занимаются). Одновременно с выставкой делается реклама. Если выставки проходят хорошо, то Маршан может заключить договор (они бывают самого разного характера – все покупают, платят зарплату и комиссионные с продажи и т.п.). Но все это можно делать, только имея готовые работы.
Ребята, скоро напишу вам подробно оттуда.
Уже 5 часов утра, а мне вставать в 8, ехать в аэропорт.
Целую всех вас крепко.
Привет всем знакомым
Лева.
P.S. Таньке там небольшие сувениры. Брату Витечке отдайте пакет (там матери – халат, Витьке 2 свитера и по платку его жене и тете Фросе). Игорь, Медведеву – бритва. (К тебе огромная просьба – поставь новую вставку, себе купишь еще в валютном – они там есть, стоят ерунду.)
Целую. Л.
Париж – прекрасный город!»
Когда в Москве мы обсуждали наши нехитрые связи, которые могли бы помочь человеку, оказавшемуся в эмиграции на Западе, то одной из первых персон в этом списке значилась Надя Леже, жена всемирно знаменитого художника Фернана Леже. Надя была парижской гранд-дамой и патронессой, помогавшей русским эмигрантам. В Москве мы встречались с ней, и Лева пробовал намекнуть, что в скором времени он тоже может оказаться в подобной ситуации. Тогда она оставила это сообщение без внимания, поскольку была ориентирована на то, что мы известные московские художники, к тому же преуспевающие. Когда Лева предстал перед очами этой просоветски-романтической дамы в Париже, она в ужасе всплеснула руками и воскликнула:
– Боже мой, Лева, что вы наделали? Зачем вы сюда приехали? Ничего, я поговорю в советском посольстве, и вам помогут вернуться обратно!
Более маразматической ситуации Лева не мог бы и вообразить, и на этом встреча закончилась.
Живя в Москве, я смутно представлял, как существуют в Израиле мои близкие. Знал только, что у Левы прошла в Израиле выставка, которая не дала финансового результата. Последние деньги, вырученные от продажи старого автомобиля, Лева потратил на рамы для картин.
Когда мы с Беллой приехали в 1977 году в Париж, первым движением моей души было позвонить Леве. Наши отношения были прерваны искусственно, и остался живейший взаимный интерес друг к другу.
Как только мы оказались у кого-то из знакомых, я попросил разрешения позвонить в Израиль по номеру, который бережно хранил. Трубку снял дядя Левы по имени Бенджамин. Престарелый дядя, обстоятельно расспросив меня, записал мои имя и фамилию. Я попросил его передать Леве, чтобы тот мне перезвонил. На что дядя Бенджамин, сделав значительную паузу, спросил с сильным еврейским акцентом:
– А кто будет платить?
Слова его произвели на меня сильное впечатление. Я в мгновение ока понял, как трудно живут люди в этой стране. Это было мимолетное ощущение, но за ним стояла правда жизни, от которой нельзя было просто так отмахнуться.
Конечно, Лева мне вскоре перезвонил. Как я обрадовался, услышав его голос, возникший из небытия!
Мы быстро оценили неожиданно представившуюся возможность свободной переписки. Я писал короткие письма Леве не только из Парижа, но и из Штатов, куда мы с Беллой вскоре отправились.
О прожитых за границей годах Лева должен рассказывать сам. Я не собираюсь этим заниматься, тем более что о многих событиях мне известно лишь в пересказе наших общих друзей. Упомяну только о том, что я слышал из его уст.
Когда Лева перебрался наконец из Израиля в Штаты, на первых порах ему повезло – он стал владельцем прекрасного лофта (американское слово для обозначения двусветного чердака или другого большого помещения, имевшего раньше техническое назначение) в Нью-Йорке. Но деньги на это помещение были взяты в долг. И пришла пора расплаты. Надежда на то, что за это время удастся продать свои работы, не реализовалась. И как это ни грустно звучит, Леве пришлось расстаться с мастерской. Правда, лофт Лева продал дороже, чем купил, и это давало ему возможность острить, что он стал единственным русским нового поколения, кто сделал в Америке бизнес. Но это был грустный юмор, потому что даже во сне трудно себе представить, сколько могла бы сейчас стоить его мастерская. За последние годы в Нью-Йорке произошли серьезные изменения, и районы, казавшиеся раньше неприглядными, вдруг стали модными и процветающими. Так случилось с Сохо и Гринвич-Виллидж. Как раз в Сохо и был расположен Левин лофт. Если бы Лева продавал его сейчас, мог бы стать действительно богатым человеком.
В Нью-Йорке мы всегда встречались в ресторане «Русский самовар». Лева посещал «Самовар» примерно дважды в неделю. А когда мы с Беллой приезжали в Нью-Йорк, то бывали в заведении Романа Каплана чуть ли не каждый день. Здесь отмечали ее день рождения 10 апреля 1987 года. Тогда Роман закрыл двери ресторана для широкой публики, и гостями стали только приглашенные.
Это был памятный вечер, потому что Белла читала свои стихи. Среди друзей, находившихся в зале, можно было увидеть Эрнста Неизвестного, Семена Окштейна, Юру Красного, Леву Збарского, Андрея Вознесенского, в то время тоже приехавшего выступать в Штаты, Таира Салахова, Азария Мессерера с супругой. Тогда всех объединяло восторженное чувство преклонения перед Беллой и благодарности ей за то, что она несет частицу русской культуры в самый центр Нью-Йорка и среди американских небоскребов слушавшие ее посетители ресторана могли пролить слезу над судьбой тети Дюни или тети Мани, а ее стихи задевали сокровенные струны души русского человека.
Лева Збарский старался помочь Роману сделать ресторан еще более притягательным для публики, в связи с чем возникла идея устроить на втором этаже сигарную комнату, «сигар-рум». Лева взялся решить идею архитектурно-художественно. Он отнесся к задаче чрезвычайно ответственно и придумал строгое оформление зала, где основную художественную нагрузку несли лампы, изготовленные из самоваров со смонтированными на них абажурами. Это была целая эпопея, длившаяся больше года, поскольку Лева вникал во все строительные детали и добивался идеального качества работы. На все перипетии строительства прямо из-за столиков живо реагировали завсегдатаи.
Лева производил работу по созданию дизайна сигарной комнаты, не получая гонорара, поэтому, приходя в «Русский самовар», он пользовался неограниченным кредитом и мог заказывать что хотел, только подписывая чеки. Но заказывал Лева чрезвычайно мало: выпивал одну или две рюмки водки и традиционно просил принести бефстроганов, радуя официанта своей неприхотливостью и не требуя к себе повышенного внимания. Его знали все посетители этого заведения и дружески приветствовали, потому что Лева всегда был свеж и элегантно одет и нес в себе заряд дружелюбного азарта спорщика, будучи готов ввязаться в словесную перепалку с любым, кто этого пожелает. А те смельчаки, которые вступали в полемику, изначально знали, что будут посрамлены железной логикой Феликса-Льва Збарского. У «Железного Феликса» в душе не было сантиментов.
Среди гостей заведения зачастую оказывались потенциальные жертвы Левиного остроумия, такие, например, как художник Кирилл Дорон, который зачастую не мог удержаться и начинал противоречить Леве, иногда по самому незначительному поводу. Но он всегда бывал настигнут неумолимой логикой Левы и буквально раздавлен аргументами великого спорщика до такой степени, что у него выступали слезы на глазах. Это были минуты Левиного торжества. Именно таким образом он неосознанно мстил более удачливым в деловом отношении коллегам по цеху, да и просто делягам всех мастей, заполнявшим ресторан.
Я бывал в Левиной нью-йоркской квартире. Он жил неподалеку от Красного на пересечении Коламбус-авеню и 90-й улицы, на девятом этаже доходного дома. Однокомнатная квартирка была обставлена с присущим Леве вкусом. В то время у Левы была собака Лиза породы колли, которую Лева нежно любил и регулярно выводил гулять. Лева жил отшельником, но всегда и везде держал себя исключительно достойно – и дома, и в ресторане, и в колледже, где он преподавал дизайн. Коллеги относились к нему с большим уважением, и студенты очень любили. Все эти годы Лева рисовал городские пейзажи Нью-Йорка, иногда очень большого размера. Живя в маленькой квартирке, он был вынужден рисовать на рулонной бумаге по частям, перекатывая рулон. Эти работы Лева мало кому показывал, потому что не участвовал в выставках и не имел отношений с галеристами.
Я уверен: все то, что делал и делает Лева Збарский, заслуживает пристального внимания. Когда-нибудь люди это оценят и воздадут должное художественному подвигу одинокого человека.
ВЫСТАВКА В РУССКОМ МУЗЕЕ
В 1994 году я затеял сделать выставку трех художников в Русском музее, в корпусе Бенуа, выходящем фасадом на канал Грибоедова. Вместе с моим другом искусствоведом Славой Лёном, который давно занимался историей становления авангардных течений в России, мы пришли к заключению, что наш с Юрой и Левой творческий альянс хотя и не носил программного характера, но по существу своему являлся отдельным направлением в современном искусстве России и, по предложению Славы Лена, был классифицирован как «Школа Поварская, 20».
Развивая эту идею, я подумал, что в числе участников предстоящей выставки могут быть и другие художники, унаследовавшие мастерские после отъезда Левы, Красного и Подольского, – Николай Попов, Игорь Обросов и Дмитрий Бисти. Выставка состоялась в декабре 1994 года. В порядке подготовки к ней Юра Красный приехал в Москву и после моих настойчивых просьб создал пять картин размером сто на сто двадцать сантиметров, одна из которых была приобретена Русским музеем, и, таким образом, имя Красного пополнило анналы знаменитого собрания живописи.
Среди других работ Юрия на выставке были представлены его литографии и книжная графика. По ходу выставки случился инцидент: одна из моих плоских металлических скульптур под названием «Танец в стиле ретро», установленная на высокой металлической стойке, упала и сломалась в месте соединения танцующей фигуры с опорой. Эпизод вызвал сильное волнение в администрации Русского музея, потому что для восстановления фигуры необходимо было прибегнуть к аргоновой сварке. Дирекция написала мне извинительное письмо в исключительно изящных выражениях, поскольку чувствовала свою вину в связи с тем, что служительница задела скульптуру в процессе уборки помещения, а сам факт повреждения экспоната в музее являлся настоящим криминалом. Красный, прочитав этот шедевр эпистолярного стиля, позавидовал такому моему «успеху» и начал повторять с грустью:
– А почему мне ничего такого не прислали?
Через моих знакомых дам-искусствоведов Русского музея я попросил написать Красному тоже что-то в этом роде. И Юрий получил изящное извинительное письмо по поводу легкого повреждения одного из своих холстов, где был чуть-чуть поцарапан красочный слой. Но Юрий уже потерял интерес к этой ситуации и в ответном письме сформулировал свое отношение к случившемуся:
«В дирекцию Русского музея.
Впрысните чего надо, и делу конец!
Ю. Красный».
С Левой Збарским дело обстояло сложнее, потому что он не смог прислать из Нью-Йорка свои работы и мне пришлось по крупицам собирать его вещи у друзей и знакомых.
В целом при определенном осмыслении творчества разных авторов, работавших в мастерских на Поварской, получалась довольно стройная система, лежащая в основе выставки.
Не буду детально останавливаться на описании вклада каждого автора в экспозицию, замечу только, что выставка открывалась моей огромной инсталляцией под названием «Сказка о дожде», посвященной поэме Беллы Ахмадулиной.
Мы из одной купели. Все мы братья.
Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда!..
Органично и с любовью Белла вошла в круг моих друзей и с необыкновенной нежностью относилась к мастерской, поэтому инсталляция и была посвящена поэме Беллы и служила прославлению мастерской и ее причудливого быта, обзор которого становился возможным для широкого круга зрителей.
К открытию выставки был издан каталог, где помимо изображений экспонатов были напечатаны фотографии, запечатлевшие фантастические сборища друзей – писателей и художников, которые происходили в этих стенах. Выставка отражала целую эпоху московской жизни.
… День-деньской,
ночь напролет я влюблена была –
в кого? во что?
В тот дом на Поварской,
в пространство, что зовется мастерской
художника.