Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2015
«Сидеть и смотреть» Дмитрия Данилова
Сплетение тем, пересечение мотивов, сложносочиненная связь сюжетов: а) просвещенный традиционализм журнала «Новый мир», б) склонный к формальному поиску писатель Д. Данилов, в) третий роман второго на страницах первого; впрочем, лучше сказать не «роман», но – «произведение». Довольно старая проблематика, вполне привычный вопрос: что должен делать автор в качестве «производителя»? Это хорошо известно: прежде всего, «революционно продумать свой труд, свое отношение к средствам производства, свою технику» (В. Беньямин). Именно с вопроса о технике, о средствах производства и начинает Данилов: «Все нижеприведенные тексты, кроме последней главы “Париж”, были написаны в режиме реального времени, то есть непосредственно в процессе наблюдения, при помощи смартфонов Samsung Galaxy Note II, Samsung i990 и Alcatel One Touch Pixi 4007D. Автор выражает всем трем устройствам свою искреннюю благодарность». Оммаж этот не только ироничен, но, пожалуй, еще и полезен. Разумеется, когда вслед за В. Беньямином говорят о необходимости «продумать технику», вряд ли имеют в виду выбор новейших гаджетов, с помощью которых создается текст. Однако почему бы нам не истолковать «революционизацию средств литературного производства» именно в таком, сугубо материалистическом ключе – как череду переходов от гусиного пера к пишущей машинке, от персонального компьютера к смартфону и так далее? Весьма нетривиальная задача, возникающая сразу вслед за этим, будет заключаться в том, чтобы понять и проанализировать специфику, которую привносит в произведение каждое новое устройство для записи текста. Возвращаясь к Данилову: нужно как-то нащупать, учесть, оценить влияние Samsung Galaxy Note II, Samsung i990 и Alcatel One Touch Pixi 4007D на работу писателя, на строй его слов, на месседж его последнего романа.
Давайте попробуем набрать на смартфоне или планшете несколько предложений из текста Данилова:«Таверна басами обслуживает посетителей», «На нем уехала девушка в Саратовом шарфике», «Пусто рукой отошел от остановки метров на десять и расстегнул ширинку», «Другой молодой человек его сфотографировал при помощи камеры-культ разума», «Длинноволосая девушка ест чипсы приняли из красной баночки». Кажется, особенность работы с новыми средствами производства проявлена здесь вполне отчетливо. Перед нами череда высказываний, деформированных действием так называемой «автозамены» – функции, которой снабжается теперь большинство текстовых редакторов для мобильных устройств. Сталкиваясь с незнакомыми словами, подыскивая им нормативный аналог из своей библиотеки, «автозамена» исправляет «Бассари» на «басами», «салатовом» на «Саратовом», «пусторукий» на «пусто рукой», «камеры-ультразума» на «камеры-культ разума», «Принглс» на «приняли», порождая загадочные и немного смешные эффекты. Разумеется, такие эффекты были бы невозможны, пользуйся Данилов карандашом, шариковой ручкой или пишущей машинкой; теперь же записывание слов превращается в непрерывную борьбу с самим инструментом записывания, в тяжелое противостояние и в интенсивный труд. Малейшая утрата концентрации грозит привести к появлению незапланированного монстра, сюрреалистической химеры, абсурдистского обрубка или осколка: «Группа молодежи (4 чел.) с налетом творческой ты на лицах столпилась вокруг скамеечки», «Наконец группе молодых людей удается начать свое танцевально-шагаете но-хлопает не представление под струями фонтанной жидкости», «От пятой платформы отправляется электропоезд до станции Каланче всякая», «Пикнику щие люди опять заорали ура» и проч., и проч. В каком же месте заводятся эти – достойные А. Бретона и С. Беккета – чудовища? Для ответа на данный вопрос полезно обратить внимание, что Данилов очень любит называть свои смартфоны – «коммуникаторами» («Таким образом, в данный момент на скамейке два человека заняты записыванием – один при помощи ручки и блокнотика, другой при помощи стилуса и коммуникатора Samsung Galaxy Note II»). Такое называние очевидно подчеркивает утилитарную функцию смартфона – быть средством осуществления коммуникации, прибором для передачи устных и письменных сообщений. Пикантность ситуации, однако, в том, что Данилов, будучи писателем, стремится использовать язык вовсе не в коммуникативной, но в выразительной функции; достаточно вспомнить любовь автора к неологизмам и географизмам, вроде «немецкоговорить», «мочеиспустивший», «предъедущий», «Ариетта», «Каса-де-кампо». Именно здесь, в этом неизбежном зазоре между двумя функциями одного языка, между утилитарным предназначением и творческим использованием технического средства, между требованием точности протокола и деформирующим воздействием «автозамены» и начинаются немыслимые мутации, загадочные превращения, пугающие метаморфозы: «бульбочка» становится «булочкой», «самоувлажнение» – «самоуважением», рынок «Кармель» – рынком «карамель», а станция «Бат Галим» – станцией «бат гадим». А потому В. Беньямин, конечно же, прав, илюбаяпопытка проигнорировать специфику «средств производства» неизбежно приведет к раскрытию вовне этого странного пространства, к нашествию оттуда лексических и синтаксических чудовищ, к превращению весьма целомудренного и конвенционального текста в настоящий бестиарий: «Хаски или ваши или Гавр или шафи или жащи или нами, трудно разобрать».
Впрочем, особенности литературного производства, которым занимается Данилов, вовсе не исчерпываются давлением «автозамены», своенравно «исправляющей» незнакомые слова. Не менее важны конкретные материальные условия, в которых находится автор, в которых он вынужден создавать рассматриваемый нами текст. Какие это условия? Физическое соприсутствие, включенное наблюдение, прямой репортаж. Записи, ритм которых жестко диктуется объективной реальностью, положением записывающего на перроне или в парке, интенсивностью происходящих событий, количеством людей, животных, памятников и вывесок вокруг него. Если учесть, что Данилов ведет свои наблюдения не только на конечной остановке автобуса в московском микрорайоне Кожухово или на глухой платформе «Орджоникидзеград», но также и в очень оживленных местах вроде венского стадиона имени Герхарда Ханнапи, берлинской Александерплац, новгородского Кремля или Тверского бульвара Москвы, то эта интенсивность оказывается весьма и весьма высокой. Как выбрать среди дикогостоличного мельтешения нужный объект, как не упустить его тотчас из поля зрения, как отследить все его действия и перемещения, как успеть эти действия зафиксировать, запротоколировать, записать? Не здесь ли одна из сокровенных тайн даниловского проекта? Что, если оригинальный режим бесстрастной стенографии, практикуемый автором, имеет своей целью не стирание границы между художественным и документальным, фикш и нон-фикшн, но нечто совсем иное – намеренное создание цейтнота? Цейтнота, одолеть который возможно лишь все быстрее нажимая на клавиши, все дальше увеличивая скорость записи. Бешеный скриптор, текстуальная потогонка, смешная надежда поспеть за реальностью вопреки физическим возможностям уставшего зрения иутомленного внимания, замедляющейся моторикеокоченевших пальцев, неудобному экранудревнего коммуникатора: «Трудно набирать текст при помощи устаревшего смартфона Samsung i990. Экран с трудом реагирует на касания стилусом, трудно попасть в маленькие клавиши виртуальной клавиатуры». И вот важный вопрос: чем всегда чреваты подобные режимы высокоскоростного письма? Давайте на минутку вспомним язык моментальных сообщений, молниеносных комментариев и быстрых постов в каких угодно социальных сетях, общественных порталах или системах коммуникации – он всегда кишит ошибками и опечатками, в нем всегда изменен синтаксис, перепутаны буквы, искажены склонения. Такова обычная плата за скорость ввода символов, и трудно предположить, что Данилов, пытающийся в реальном времени фиксировать события футбольного матча или городского праздника, мог бы избежать подобной участи. Говоря иначе, объективные условия труда, в которые поставил себя писатель, подразумевают наличие в «Сидеть и смотреть» большого количества казусов, связанных с убыстренным набором текста: «У Рапида совсем нет опасных мометнов». Что же получается? Режим перманентного цейтнота приводит к появлению множества опечаток, которые, вероятно, могут быть исправлены благодаря «автозамене», включение которой, однако, тут же исказит и разрушит все авторские неологизмы и географизмы; сочетание средства и условий производства подобрано Даниловым таким образом, чтобы текст всегда балансировал между двумя крайностями: Сциллой стенографической спешки и Харибдой неожиданной «автозамены». Пройти между ними без потерь – невозможно; при любом отклонении в одну или другую сторону исходное высказывание будет обрастать уродливыми искажениями и ошибками.
С учетом всего вышесказанного мы вправе интерпретировать отсутствие этих неизбежных ошибок и опечаток в итоговом (опубликованном) тексте «Сидеть и смотреть» как весьма красноречивый факт. И если раньше объем писательского труда мог быть наглядно предъявлен в виде архива, груды черновиков, череды последовательных правок, огромного вороха бумаг с разными вариантами одной и той же вещи, то теперь он неизбежно скрыт, утаен. Но все же – сколько раз пришлось Данилову отменить каверзное вмешательство «автозамены», сколько опечаток пришлось ему исправить, сколько склонений и спряжений пришлось выпрямить, сколько нестыковок в грамматическом управлении пришлось разрешить, чтобы получилось то прозрачное, внятное произведение, которое он представил публике? Учет конкретных условий производства текста позволяет нам понять: за банальным (казалось бы) отсутствием ошибок, этих родовых следов, кроется огромное количество работы, которая, собственно, и делает писателя писателем. А потому достаточно радикальная даниловскаяпозиция может быть разъяснена следующим образом: писатель сегодня – вовсе не тот, кто сочиняет чудесные истории, придумывает волшебные метафоры, сплетает искусные сюжеты; писатель – это просто человек, способный создавать текст без орфографических и синтаксических ошибок. «Моя цель – описать на этих страницах все остальное, что обычно не замечается» – не идет ли тут речь как раз о неощутимых языковых нормах, о привычных как кожа грамматических правилах, о конвенциональном применении падежей, о верном употреблении запятых? И, быть может, главным посланием «Сидеть и смотреть» является простая грамотность текста, успешно достигаемая автором вопреки сопротивлению инструментов и влиянию условий письма? Несомненно, в таком случае кажущаяся тривиальность цели смыкается с довольно ощутимым пафосом наследования традиции, верности великим предшественникам, почтительного отношения косновным принципам«текстообработки»: по Данилову, одновременно скромная и грандиозная роль писателя состоит в том, чтобы давать публике пример ответственного пользователя, специалиста, умеющего грамотно излагать свои мысли, практика, бескорыстно заинтересованного в сохранении тех или иных норм письма меж бушующего хаоса постмодерна. Верно поставленная запятая и вовремя исправленная буква приобретают здесь этический смысл: несмотря на бешеные ритмы современности и лукавую «помощь» новейших девайсов, автор должен суметь произвести адекватный, читабельный, общепонятный текст, избавленный от ошибок и опечаток. Очевидна близость подобной позиции дискурсу «Нового мира», где напечатан даниловский текст. Очевиден и традиционалистский посыл, прячущийся под маской «эксперимента». Впрочем, упаковка этого посыла неординарна, а окольная стратегия его предъявления весьма изящна, что, собственно, и делает произведение Дмитрия Данилова во многом выдающимся и – уж точно – важным для понимания целого ряда процессов, идущих в отечественной литературе.