Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2015
Игорь
Померанцев родился в 1948 году в
Саратове. Окончил романо-германский факультет Черновицкого университета. С 1978
года – в эмиграции (Лондон, Мюнхен, Прага). Поэт, прозаик, драматург и
радиожурналист. Автор четырнадцати книг. Лауреат премии им. Вяземского (1996).
***
– Слушай, козлик, – говорит она, – ты в состоянии написать обо мне хоть одно
стихотворение в жанре любовной лирики?
– Что? – говорит он. – Да одним левым копытом.
Пишет: «Она у меня двугорбая карликовая криволапка…»
– Думает.
– Нет, это слишком. Как когда-то говорили, лакировка действительности.
Продолжает: «У нее клыки летучей мыши, замшелый носище шишиморы, глазки, как у
лемура, страдающего острой формой базедовой болезни». – Что еще? –
«Рудиментарный хвостик вместо тридцать четвертого позвонка».
– Здесь, пожалуйста, подробней, – говорит она голосом интервьюера.
– Пожалуйста.
«Буду целовать сверху вниз каждый позвонок. И каждый поцелуй будет тенькать,
как колокольчик, и на хвостике мои поцелуи умоются слезами».
– Ты этого хотела?
– Да, да, мой возлюбленный.
По ее воздушномышиному рыльцу текут слезы величиной с
глаза лемура.
***
Сначала ему нравилось,
что она чуть ли не каждое его суждение,
даже малозначащую фразу
завершала, словно обрамляла,
вопросом «правда?»
Ему казалось, что он – единственный
в ее жизни мужчина, кто ей не врет,
а все остальные всегда врали и обманывали.
Но постепенно это ее «правда?»
стало его раздражать,
тем более что в разговорах с другими
она тоже говорила «правда?»
И тогда он подстроил ловушку.
Однажды зимним холодным утром
они проснулись, и он прошептал:
«Я тебя люблю».
Когда она ответила,
он сказал: «Нет, неправда».
Две трубки
Трубка старая дымится,
Дыма облачко клубится.
Трубка гаснет наконец.
Вот и повести конец.
Даниил Хармс
Что псевдоним «Хармс» – от «Холмс», и без меня известно.
Поэт сам написал в дневниках в 1937 году: «Когда-то у меня была поза индейца,
потом Шерлока Холмса, потом йога, а теперь раздражительного неврастеника».
Хармс одевался как англичанин: кепи, бутсы, гетры, гольфы плюс трубка.
Известно также, что Хармс на допросах в НКВД косил под психа,
чтобы избежать расстрела в 1941 году, и своего добился: справку получил.
Но вот что в этой истории практически неизвестно.
Дело в том, что Шерлок Холмс, как полагают современные
психиатры, страдал так называемым биполярным расстройством с сопутствующими
этой болезни депрессией, бессонницей, манией, экстравагантным поведением и
аутизмом.
Хармсу же ошибочно поставили диагноз «шизофрения», хотя он явно работал под
Шерлока Холмса. Такого рода ошибочная диагностика шизофрении была особенно
распространена в СССР. Все же это не помешало принудительной госпитализации
Хармса в тюремную больницу при «Крестах» (Петербург/Ленинград) и его смерти.
Да, Хармс кончил жизнь в тюрьме, а Холмс жил и умер как сыщик.
Но оба они любили курить трубку.
Первая пощечина
Я помню ее. Да и как не помнить?
Никогда ни до, ни после мать не давала воли рукам.
В тот день мы поехали в Сергиев Посад.
У Успенского собора, откуда доносилось пение мужского хора,
к нам подполз нищий с протянутой рукой.
Я подобрал с земли камень
и положил его в протянутую руку.
В ту пору я буквально бредил стихами Лермонтова.
Но мать, чьим голосом со мной
на ночь глядя разговаривал поэт,
влепила мне пощечину.
Я смолчал, но про себя поклялся,
что, когда вырасту,
никогда не буду унижать своих детей.
***
Я знал его неплохо, можно сказать, хорошо.
В мою аптеку он заходил часто.
Всегда брал экстракт корней одуванчика
(«печень надо чистить каждый день, как зубы»),
аспирин («от моей любимой мерцательной аритмии!»),
пачку темно-кровавого боярышника
(«для бодрости»).
Он относился к клиентам,
которых я называл про себя «реакционными романтиками».
Любил вспоминать, как мать в детстве
ставила ему горчичники на пятки,
и тогда-то он понял, что душа и вправду в пятке.
Еще с любовью говорил о кислородных подушках
(«прежде были пузатые, цвета хаки, а теперь синие и плоские, как постельные
подушки»),
жалел, что не испытал на себе силу пиявок
и зелья из шпанской мушки, сушеной крови крота и летучей мыши.
После он куда-то исчез, и, когда появился, я едва узнал его:
тусклые глаза, серая кожа, лыжная шапка на голове.
Он вяло поздоровался и протянул мне рецепт.
Я взглянул на рецепт и сразу все понял.
Больше я его не видел.
***
Она честно сказала ему:
«Знаешь, у меня были разные мужчины:
щедрые, умные, образованные,
но на третью ночь их как ветром сдувало.
Ну просто не жизнь, а какой-то сквозняк».
Больше она его не видела.
***
Она вернулась поздно, в дороге озябла.
Открыла электронную почту. Там ее ждало письмо.
«Он дышал свежим сеном, запахом дыма и моря,
графитовой полумглой, торфяным болотом,
зноем, засухой, пылью,
хрониками древнейших времен
с описанием багрового свода небес,
над— и подземных пожаров,
задохнувшихся деревень,
затмений всех светил.
Да, этим дышал
бокал скотча с острова Айлей».
Она скрутила самокрутку с вишневым табаком
И щелкнула зажигалкой.
Куда глаза глядят?
Это все я уже однажды пережил:
меня, шестилетнего, варили, жарили, расчленяли,
пожирали, переваривали, изрыгали,
и леденящее счастье обжигало мою душу.
Много лет спустя я вернулся к сказкам в исследованиях
фольклористов, этнографов, антропологов,
и они объяснили мне природу детского счастья:
это был обряд «инициации» –
ухода в мир взрослых.
(Чтоб глаза его не видели.)
И вот снова сказки: чтение внукам на ночь.
Тот же дремучий лес, костеногая старуха,
гребень, проросший лесом,
волшебные слова-пароли
«Избушка, избушка, стань к лесу задом».
Что это за забор? Почему на нем черепа?
Что это за обряд?
Фу, фу, фу.
Стало быть, пахну. Стало быть, пока еще жив.
***
Он не был глубоким стариком,
так, среднего возраста: от силы года три с половиной.
Но когда он забыл или потерял ключ,
мы поняли, что он не жилец.
Ключ был железистым,
с примесью серного колчедана
и вкраплениями поваренной соли.
Мы цедили его по капле,
иногда спрыскивали им бархатистый ворс
и заросшие глаза без хрусталиков и сетчатки.
Этот ключ был для нас источником жизни.
Ладно, сейчас о главном. Нужно найти этот ключ,
докопаться, дорыться. Без него никак.
Наш век недолог: от силы лет шесть.
Но этот, растеряха, умер до срока.
Нора ему пухом.
***
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал
ей чужой.
Иван Бунин
Он советует все «забыть».
Забыть думать? Два инфинитива кряду?
Так забыть или думать?
Еще есть «отшибло память».
Чем отшибло? Стенкой? Билась головой?
До крови? Да она и так хлещет.
Еще «стереть из памяти».
Ученической резинкой?
Красной или белой?
Потерла, потерла – и ни следа.
Да, еще можно «вычеркнуть из своей жизни».
Взять ручку и вымарать – и как не было.
Но разве жизнь – это бумага?
Ладно, «перезабыть».
Но это о стариках.
Много чего знали, да перезабыли.
Но она-то еще не старуха, ведь так?
Тогда «вырвать из сердца»?
Да, вместе с сердцем.
Интересно: сам он все забыл?
«Предал забвению»?
«Выкинул из души»?
Или купил собаку
и теперь натаскивает ее:
«Фу!», «Сидеть! Место!»,
«Ко мне!», «Рядом!»,
«Лежать!».
Да, к нему, лежать рядом.
***
Это был облом.
Мой и только мой Следопыт, Зверобой, Кожаный Чулок,
Соколиный (он же Ястребиный) Глаз дал маху.
Он, почти сорокалетний старик, умевший по дыму костра и дальнему стуку топора
определять, кто индеец, кто англичанин, кто француз,
влюбился в девятнадцатилетнюю девчонку (ладно, такое случается)
и решил, что она отвечает ему взаимностью.
Даже я, мальчик, понимал, что она любит другого.
Где были твои глаза, мой Сокол, мой Ястреб?
Но почему я вспомнил об этом сейчас? Да, почему? Неужели? Не может быть!
***
Горький вкус желчи я узнал в детстве.
Она разлилась по телу, и тогда я услышал
недетское словосочетание «дуоденальное зондирование».
Я глотал зонд, лежа на правом боку с грелкой,
и он как змея скользил вниз к желчному пузырю
и цедил наверх густую жидкость цвета тусклого солнца.
Но об этом я уже писал в прозе.
Для стихов же осталось вот что:
холецистит (воспаление желчного пузыря)
происходит от греческого слова «холе» (желчь).
Оно же входит в состав другого греческого слова – «меланхолия».
Как бы то ни было, холециститом я давно не страдаю.
***
Ивану Н. Толстому
Дикая история!
Известно, что в казино не пускают
международных авантюристов-шулеров.
Их снимками обмениваются респектабельные игорные дома,
и вышибалы действуют как и подобает вышибалам.
Меня перестали пускать в зоопарки! Началось с лондонского.
Теперь не пустили в пражский, хотя и вернули деньги за билет.
В закрытой инструкции для зоопарков опубликована моя любовная лирика –
«Зоотехник и зверок», «Почему стрекозы?», «Кротиное»,
причем ханжи не поскупились и оплатили перевод этих стихов
на несколько языков, включая мертвые.
Интересно, в дельфинарий меня тоже не пустят?
Боюсь, что нет. Припомнят:
«Рыла дельфиньи, детские спины
И плавники, острее ножей.
То ли дети топят дельфинов,
То ли дельфины топят детей».
А на кладбище?
***
Когда его привели в палату,
он тотчас бросился ко мне:
– Ага, я так и думал, что тут будет кто-то из наших.
Я его, честно говоря, не узнал.
Но он настаивал:
– Ты что, забыл, как мы вместе читали стихи в Черновцах?
Я испугался: лишь бы он не начал читать стихи прямо сейчас.
Но он сменил тему: «У меня есть ноутбук,
хочешь кому-нибудь написать?»
«Кому?» – спросил я.
Он ответил: «Адресату».
К счастью, его отвели в душ.
Я сидел тогда на паксиле
со всеми его прелестями: потливостью, зевотой,
но при этом не мог спать.
Вечером он пружинистой походкой подошел к моей койке
и начал декламировать:
«Маятник, маятник в фартуке белом…»
И тогда я его узнал.
Срок
Они осадили нашу крепость и дали ночь на сдачу.
Мы уже не раз переживали такое:
подкопы, стрелковые цепи, за ними саперы,
штыковая атака, канаты, штурмовые мосты,
наконец взятие, их штандарт на дозорной башне
и резня – до последнего младенца и щенка –
с помощью холодного оружия,
чтобы вкусить простое ратное счастье
и сэкономить огнестрельное.
Но и на этот раз мы решили не сдаваться.
***
Водитель сказал:
– Я не выйду из машины.
Эта площадь простреливается.
Позавчера здесь застрелили учителя,
вон там, возле колодца.
Я вышел из машины,
достал мобильный телефон,
позвонил в студию и вышел в эфир:
«Я веду репортаж из албанской деревни на границе с Югославией.
Нет помидоров душистей и баклажанов синей, чем в
Албании –
Самой бедной стране Европы»…
И вот теперь, семнадцать лет спустя,
я снова на той же площади,
но называется она не Скандербег,
а Украина.
***
Я вас не совсем понимаю: тема «страх» – это заказ?
Эссе для вашего журнала? Боюсь, не моя тема. Я бесстрашна.
Между прочим, косметику, что вы мне подарили, видела Ира.
У нее чуть инфаркт не случился. Да, она зашла в ванную,
а у меня там все стояло на полке. Она вышла с перекошенным лицом
и сказала: «Вот это да!» Сразу прикинула, сколько это может стоить.
Бедняжка. Но я помню, что вы ее ножки хвалили. У меня тогда душа в пятки ушла.
Да, вот эта идея про страх – ровно на один абзац. Не вижу развития.
Платон был бесстрашен, как и я.
Почему вас так любят талантливые женщины?
Нет, вы не правы: для греков страх не связан со смертью.
Для них страх – это позор и/или изгнание.
А для христианина – богооставленность.
Да, есть еще страх греха. Нет, не наказания за грехи, а самого греха.
Нет, отчаяние – это множество грехов.
Но вы же агностик. Вот и трепещите. Хотя я помню ваши стихи:
«Ускользнуть из рук,
из-под пальцев,
из-под ног,
из-под пера,
от взора,
а в последний момент –
из жизни».
Простите, Ира звонит в дверь.
***
Конечно, боевую тревогу, пусть учебную, я терпеть не мог, но терпел.
Я тогда служил в роте, ответственной – «Убыть на объект!» – за вынос в
безопасное место
знамени дивизии, дислоцированной в селе Краковец Львовской области.
Пожарные тревоги (тоже учебные) в офисе американского радио, где я теперь
работаю,
тоже недолюбливаю («в случае возгорания», «не пользоваться лифтами», «пункт
сбора»).
Но вот просто тревога – невыносима. Уж лучше страх: он весомей, вязче.
А тревога… Почему? Перед чем? Неужели перед старостью?
Но тогда лапки кверху? Или упираться рогом?