Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2015
Илья Бояшов
родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет педагогического институтаим.
Герцена. Долгое время преподавал в Нахимовском военно-морском училище. Автор
десяти книг. По повести «Танкист, или Белый тигр» в 2012 году режиссером
Кареном Шахназаровым был снят фильм.
Когда мысль, что мы лишь ходячие ноты, отдельные звуки великой импровизации, впервые пришла мне в голову? Точно помню дату! 10-го сентября 2009 года я находился дома. Источником размышлений стал звук неожиданной капли, отпечатавшей затем на оконном стекле юркий змеиный след.
Капля оказалась единственной – грозу протащило стороной, вечер был тепл и славен, липы во дворе разговорились (ветер), масса листьев колыхалась передо мной, окна противоположного дома расцвели красками – в квартирах включили электричество. Дети, целый день топочущие внизу, пошли ужинать и спать.
Я подумал тогда, что Господь, миллион лет назад еще только замешивая глину сотворения, уже наперед все знал и все уже сделал для того, чтобы именно в данный вечер, прозвенев, юркнула именно эта капля, и проявилось именно это набухшее тучами небо, и разбушевались петергофские липы, и разбежались по горизонту огни, и затопали детские сандалии и башмачки. Все Бог приготовил еще до того, как Его волей из ничего, из пустоты появилась земная твердь. Все, разумеется, было Им предопределено и записано в некой циклопической, размером с галактику, Книге.
Ассоциации непредсказуемы: тотчас проявилась в воображении подобная Книга, но так как по-прежнему звенели голоса детей, и деревья подавали голоса, и хрипло пел локомотив за парком, а ему подыграло сразу несколько автомобильных клаксонов, вслед за Книгой представилась Партитура, которую распахнул перед собой не укладывающийся ни в какие размеры Бог-Музыкант. Почти сразу же следом выскочило сравнение – жизнь мира есть джаз, то есть все более разветвленное, вариативное, обрастающее невиданным количеством новых музыкальных инструментов и сложными ритмами повторение самой простой мелодии, бывшей в основе всего. В бурной какофонии Божественного Джаза эта изначальная мелодия вроде бы безнадежно теряется, но все-таки она присутствует изнутри: закутанная в кокон бесконечных импровизаций, она терпеливо дожидается своего часа. И ее время настанет! Действительно, любой настоящий джазмен, за несколько минут своего фортепьянного (гитарного, саксофонного, скрипичного) камлания, казалось, безнадежно запутавшийся в вариациях, удалившийся от первоначального замысла на биллион световых лет, заплутавший, подобно шаману, в потустороннем мире, потерявшийся в импровизационном космосе, в конце концов всегда выворачивает на столбовую дорогу и приходит к тому, с чего начал. Реакция слушателей на это возвращение к основам основ есть реакция на встречу с потерянным раем.
Иная джазовая импровизация длится достаточно долго. Тот, кто появляется в зале в разгар экстатического блуждания музыканта, может быть весьма неприятно поражен бьющим в уши диссонансом. В таком случае ему следует дождаться конца представления. Увы, Божественный Джаз слишком растянут во времени. Родившиеся тогда, когда в дело вступил уже целый оркестр и мелодия все усложняется, мы обречены слушать лишь малую часть композиции и, не имея возможности присутствовать ни в начале Джаза, ни в его конце, обречены уйти в середине. Возможно, поэтому все, играемое в данный момент Великим Джазменом, часто кажется нам такой безнадежной какофонической абракадаброй.
А почему бы не попытаться воспроизвести хотя бы ничтожный фрагмент импровизации Бога, думал я, слушая гудки, клаксоны и голоса детей вечером 10 сентября 2009 года. Почему бы не рассмотреть некоторые ее моменты, музыкальные переходы, не разобраться хотя бы в нескольких тактах Его Партитуры?
Век двадцатый подходил более всего. Музыка этой части, вне всякого сомнения, наиболее извилиста, катастрофична. Подобно «Весне священной» Стравинского, полифония ее переходит всякие разумные пределы, но мне она показалась понятной и близкой. Правда, век – единица колоссальная, неохватная, словно уходящая в небеса Джомолунгма.
Впрочем, что там век! Год – тоже необъятная единица.
Я отказался и от месяца.
Опыты с неделей привели к следующим выводам: возможно, кто-нибудь из нынешних литераторов, будучи несоизмеримо талантливее, усерднее, дотошливее, наконец, просто физически здоровее автора, в состоянии ее описать. Допускаю, есть титаны, способные распутать все ее партии, повторить каждую ее ноту, разобраться во всех ее переливах, превосходящих пассажи чарлипаркеровского саксофона. Но лично мне ничего не оставалось делать, как капитулировать.
Поэтому хочу поделиться с читателем попыткой описания дня.
Механизм определения этого дня отнял совсем немного времени. Поначалу в полиэтиленовый мешок были брошены бумажки числом сто с начертанным на каждой годом двадцатого века. Перемешав их, я вытащил цифру «1967».
Из двенадцати следующих бумажек с названиями месяцев достался «октябрь».
Затем – из тридцати одной – число «девять».
Импровизация Великого Джазмена под названием «9 октября 1967 года» приводится здесь в исключительно фрагментарном виде. Признаю свое бессилие воспроизвести все вариации и попытаюсь проиграть несколько тактов. Мне, как и большинству живущих, не дано знать мелодию, с которой все началось, хотя мелодия, без сомнения, существует – такова основа любого джаза, а уж Божественного тем более. Конечно же, есть необычайно одаренные люди, слышащие первоначальную гармонию в изощренных вариациях Небесного Солиста, но счет их идет на единицы. Для всех остальных Его полифония слишком грандиозна, чтобы можно было распознать идею, которая лежит в основе и на которую нанизано все великолепие импровизаций. Что касается нашего восприятия подобной полифонии (некоторые, отчаявшись разобраться, кричат о ее полной бессмысленности), приведу как пример свое посещение одного музыкального магазина. Обычно в таких местах ставят фоном какой-нибудь диск, но в тот раз кто-то из продавцов, скорее всего, шутки ради включил сразу несколько проигрывателей. Представьте себе одновременное звучание Пятой симфонии Бетховена, Восьмой Брукнера, увертюры «1812 год» Чайковского и песенки «I Can’t Get No Satisfaction» «Роллинг Стоунз». Все присутствующие схватились за уши. И тем не менее это была музыка. Стоит ли говорить, что вариации 9 октября 1967 года неизмеримо более какофоничны.
За пару лет копания в книгах, интернете, журналах и газетах – советских и иностранных (что касается английского, немецкого, французского и даже китайского языков, мне помогали люди, неплохо в них разбирающиеся, нет никого основания не доверять их переводам) – я зафиксировал в блокноте пять десятков разнообразных событий дня 9 октября 1967 года, которые привожу здесь, ни в коем случае не пытаясь их систематизировать, классифицировать, искать между ними какую-нибудь связь и вообще выстраивать из открывшейся бездны очередную теорию. Наоборот, мне хотелось заинтересовать читателя именно этими сумбурностью, какофонией, диссонансом, несвязанностью происшествий, рождений, смертей, открытий, катастроф и самых ничтожных обывательских мелочей между собой, как будто бы происходили они на разных планетах. Списывая с Партитуры вариации того дня, я был очарован именно подобной атональностью, именно таким неуправляемым, казалось бы, хаосом, который можно услышать и у Стравинского, и у Скрябина, и у Фрэнка Заппы.
Некоторые трудности возникли с прологом. Вполне логично было вначале представить общие сведения о дне. Найти примерное число смертей и рождений 9 октября 1967 года автору помешала недостаточная усидчивость. Если бы я обладал ею, то наверняка смог бы выкопать данные о том, сколько в среднем за один день умирает и появляется на свет Божий различных существ*.
Наверно, эффектно было бы вывалить на читателя следующую статистику: каждый день на планете покидает утробы около двухсот тысяч младенцев, отправляется на встречу с Великим Джазменом около двухсот тысяч человек, рождается также около ста тысяч лис и двух триллионов крыс и мышей, а кроме того, около десяти тысяч лосей, тысячи двухсот медведей и ста носорогов, около пяти слонов, двадцати четырех тигров и ста больших гренландских китов, однако подобные данные так и не попались, поэтому высказываю только предположение: родившимися 9 октября 1967 года младенцами можно было бы заселить целый город сродни Красноярску, а почившими в бозе – Северное Петербургское кладбище (и в том и в другом случае речь о сотнях тысяч). Предполагаю, счет появившимся (и исчезнувшим) комарам, бабочкам и летучим мышам идет на биллионы особей. Впрочем, можно многое предполагать. Не скрою, мою голову все-таки посетила совершенно безумная с точки зрения логики мысль: а что, если среди мириадов сайтов уже есть тот, в котором все досконально подсчитано? Кто знает, если бы хватило сил, набрав воздуху в легкие, нырнуть на глубину (а не барахтаться на поверхности), вполне может статься, в яме интернета я наткнулся бы на объективные данные относительно комаров, тапиров, термитов, муравьев, муравьедов, африканских пчел и мух-дрозофил и с торжеством предъявил бы с точностью, сколько сотен тысяч (а может, и миллионов) тонн биомассы зародилось в сибирско-амазонских лесах и укромных морских местечках со столбом давления в двадцать, а то и более атмосфер.
Увы, чего нет, того нет.
Отыскались иные сведения. К примеру: 9 октября – двести восемьдесят второй день года (двести восемьдесят третий в високосные годы) в григорианском календаре.
И еще: 1967-й – високосный год, начавшийся в воскресенье (по все тому же григорианскому календарю). Это 1967 год нашей эры, 967 год второго тысячелетия, 67 год двадцатого века, 7 год седьмого десятилетия XX века, 8 год 1960-х годов.
Чем не начало?
Война везде-всегда-повсюду собирает жатву, она разлита в воздухе, ею пропитано человечество, не было секунды, когда какой-нибудь homo sapiens не пытался затолкать соседа и брата из этого мира в тот при помощи стрел, секир, пищалей и аркебуз. Седьмая симфония Шостаковича (скрипичный вой, треск барабанов, вызывающих тень самого мрачного из пруссаков – хромого драчливого Фридриха) звенит в ушах моих всякий раз, когда в интернете ли, в книге натыкаюсь на Сталинград или на Верден. Увы, без проклятой темы здесь совершенно не обойтись, более того, она и попалась первой.
9 октября 1967 года над Тэйнгуеном (плато в Северном Вьетнаме), где небеса, кажется, до сих пор пахнут порохом, загорелся (вспыхнул, зажегся, воспылал – как угодно!) американский самолет – в ракетный капкан попалось очередное воплощение западного технического совершенства.
«Тандерчиф», то есть «Громовержец» (что-то раскатистое существует в самом звучании слова), то есть F-105D, истребитель-бомбардировщик прорыва, – двадцатиметровое чудовище с двигателем, толкающим все тринадцать тонн его веса на расстояние до трех тысяч километров; рыгающий огнем дракон, в брюхе и на крыльях которого теснилось столько упакованной в обертку из стали взрывчатки, сколько не мог вместить в себя даже старый добрый B-17; настоящий предвестник ада (пилотам особо нравилась шестиствольная пушка М61); потенциальный носитель ядерного подарка (основная и, к счастью, невоплощенная в жизнь идея его заказчиков – маловысотное преодоление ПВО моей многострадальной родины). Эта встретившая в определенной небесной точке советскую ракету американская молния (серийный номер: 60-0434, 34-я тактическая истребительная эскадрилья ВВС США) по иронии судьбы была порождена бывшим гражданином Российской же империи…
Позволю себе отступление. Качественный джаз (прежде всего Божественный) устроен так витиевато, что любая его импровизация (в данном случае взрыв «Тандерчифа» 60-0434) в свою очередь может являться фундаментом для еще более запутанных музыкальных тем. Нет ничего удивительного в том, что при ознакомлении с фактом гибели F-105D на голову исследователя Партитуры сваливается метеоритный дождь сайтов, ссылок, страниц, касающихся всего, что связано с этим рядовым для Вьетнамской войны событием. Стоит только зацепиться за упоминание об отце «Тандерчифа», оно неизбежно потянет за собой биографию Александра Картвели (Картвелишвили), артиллериста Первой мировой, время от времени задирающего на небо голову (юному романтику-офицеру нравились аэропланы). Обосновавшись после красно-белой резни во Франции (1919 год) и оказавшись в парижской Высшей школе авиации, он делает замечательный выбор: навсегда связывает свою жизнь с удивительными механизмами, которые при всей своей тяжести каким-то непостижимым образом все-таки отрываются от земли. Поначалу Картвели летал на них. Однако молодой авиатор фирмы Луи Блерио недолго являлся властелином забавных тихоходов-бипланов: самолеты (что тогда, что сейчас) наряду со всеми достоинствами имеют один существенный недостаток: они падают. Александр Михайлович чудом сохранил свою жизнь, но о дальнейших полетах не могло быть и речи. С того момента он – конструктор в компании Societe Industrielle, погрузившийся в процесс зарождения деревянных, а затем и металлических, весьма капризных детей. Великий Джазмен подарил ему для этого все: мозги аналитика, чутье пророка, золотые, впрочем, нет, бриллиантовые руки механика. Самое главное – Бог снабдил Картвели чисто музыкальными достоинствами, например способностью к импровизации, без которой не дано зародиться ни одному из механических совершенств. И вот итог: творческий взлет теперь уже в Америке, куда подобных ему переманивают жадные до всего неизведанного, цепкие янки (в данном случае богач Чарльз Левайн). Перспектива постройки самолета-гиганта, забирающего на борт до шестидесяти человек с одной-единственной целью – за несколько часов перенести счастливчиков через Атлантический океан – вдохновила эксцентрика-миллионера. Увы, щедрость не входила в число его добродетелей. Меценат самовольно установил на первом экспериментальном моноплане меньший, чем требовалось по мощности, но более дешевый двигатель, и гражданский проект не сработал: перегруженный топливом самолет претенциозного маршрута «Нью-Йорк – Москва» попросту не смог оторваться от полосы.
Впрочем, Картвели не унывал.
P-47 «Тандерболт» (радиальный двигатель, протектированные бензобаки) – венец его совместного
творчества с другим удачливым иммигрантом – Александром Прокофьевым-Северским, родителем фирмы Seversky Aircraft Corp. «Тандерболт», этот истинный
шершень, всю Вторую мировую войну утюживший немцев
(боевой радиус
F-84 «Тандерджет» – еще одно произведение неугомонного мастера – выкатили из ангаров в конце 45-го. В Корее реактивный первенец столкнулся с более удачливым сверстником (речь идет о юрком малыше МиГ-15). Наступивший затем Вьетнам продолжил дуэль между людьми, имевшими на всех одну несчастную родину. Серебристые стрелы Микояна и ракеты Грушина ожесточенно дрались со «стрекозами» не менее изобретательного Сикорского и основными американскими «лошадками» той войны – все теми же картвелиевскими «Тандерчифами».
В то время как снующие в небе Северного Вьетнама F-105D доставляли смерть к заводам, мостам, дорогам (и, разумеется, к людям), их создатель находился в зените славы: член Национальной аэронавтической ассоциации, почетный доктор наук и прочая, и прочая. Однако сам Картвели всю жизнь обожал самолеты не в качестве угрюмых разносчиков бомб, а как самую хрупкую, хрустальную, выстраданную свою мечту, считая турели, пулеметы, пушки, подвесные кассеты и баки, без которых невозможно превращение птицы в монстра, нонсенсом, досадной помехой на пути совершенства, блажью людей, помешанных на убийстве и не имеющих о красоте ни малейшего представления, ибо аэропланы для этого несомненного самородка, с тех пор когда он впервые столкнулся с ними в годы своей военной юности, были великолепными, стремительными существами иного мира*.
«Википедия» сухо поведала: до самой смерти (20 июля 1974 года) он жил с женой Джинной Роббинс в пригороде Нью-Йорка.
Детей у них не было.
Я блеснул спартанской краткостью, несколькими мазками отобразив жизнь Александра Михайловича, хотя при желании можно добраться до самых мелких подробностей его существования – дело только в усидчивости, в любопытстве и во времени. Представим, что и того, и другого, и третьего в избытке, тогда я неизбежно отправился бы в Тбилиси – город, где родился герой. Дальше – больше: последовали бы архивы московские, петербургские (артиллерийское училище, быт, учеба, воспоминания однокурсников). Потом дорожка под названием «кропотливое исследование» через Первую мировую и Гражданскую завела бы в Париж (опять-таки архивы, газеты, воспоминания). Затем, снедаемый жаждой исканий, я перемахнул бы через океан, ибо человек, охваченный идеей, этим тысячеградусным пламенем, словно сухое, смолистое дерево, – самое удивительное творение из существ Господних. Год проходил бы за годом, и по мере накопления разнообразного материала я узнавал бы привычки Александра Михайловича, его любимый цвет, любимые запахи, и все рыл бы, и рыл бы, и рыл… Конечно, рано или поздно дотянулся бы я и до чертежей его монопланов и, возможно, при особом везении распечатал бы самые его интимные письма, самые секретные записные книжки. Со скрупулезностью дотошливой ищейки мог бы я годами рыскать по Новому Свету, перемахивая из города в город, из штата в штат по следам давно упокоившегося человека, выясняя массу о нем подробностей, удивляясь его достоинствам, печалясь недостаткам, распутывая его взаимоотношения с товарищами (такими же иммигрантами), начальниками, подчиненными, генералами, летчиками-испытателями, смежниками, конкурентами и, что неизбежно, с Пентагоном, которому он, несмотря на весь свой внутренний пацифизм, столь преданно и долго служил. Поиски неизбежно завершились бы нью-йоркским домом (или тем местом, где когда-то был его дом), а затем могилой (забытой, полузабытой, ухоженной; участок такой-то, номер такой-то), снимок которой я бы сделал с чувством глубочайшего удовлетворения. Цветное изображение православного креста (а может быть, и простого камня) явилось бы победной точкой, моим личным выстраданным торжеством над забивающей даже самое великое прошлое отвратительной болотной ряской, которую все привыкли называть временем. О, если бы только было желание и упорство!
Я привел в качестве примера лишь одно из бесконечных ответвлений такого события, как торжество ракеты над «Тандерчифом».
Разумеется, можно пойти еще дальше: написаны горы исторической литературы о нервотрепке гринго над Ханоем и Тэйнгуеном в самом жестоком для «Чифов» за всю войну месяце – октябре 1967 года (помимо номера 60-0434, в том месяце разлетелось в куски еще пятнадцать однотипных машин), когда заточенные для истребления северовьетнамских нефтебаз, мостов и заводов F-105D, до отказа набитые патронами и взрывчаткой, встречались на разных направлениях, скоростях и высотах с творениями советского военно-промышленного комплекса. К услугам любителя подобных сюжетов – интереснейшие факты обо всех ухищрениях взмыленных американских пилотов: об их не всегда удачных попытках увернуться от ЗУРа (ввод «Тандерчифа» в пикирование под ракету с разворотом и сменой курса при максимально возможной перегрузке); о стремлении добраться до тех самых мостов и заводов как можно более незаметно (предельно низкие высоты при подлете к объектам); о затеянной в эфире невиданной по накалу игре (ложные цели, постановка активных помех, ловля на «живца»), апофеозом которой всякий раз был пуск «шрайков», то есть американского ответа нашим зенитчикам, разносящих позиции отечественных ЗРК на гостеприимной вьетнамской земле в пух и прах. Впрочем, что касается обильно поливаемой напалмом (а затем и «оранджем») территории, ее аборигены встречали желанных гостей не только зенитно-ракетными комплексами. Для прижимающихся к деревьям «Тадов» вьетнамцы раскидывали свои примитивные, но не менее (а может быть, более) опасные «ямы-ловушки». На пути драконов вырывались рвы, которые набивали тротилом (куски арматуры, свинца, бетона добавляли по вкусу). При подлете F-105D все в округе взлетало на воздух. Стоит ли добавлять, что в таком случае поиски летчиков представлялись проблемой совершенно неразрешимой.
Так кто сбил «Тандерчиф» номер 60-0434? МиГ-21? Вездесущая ракета С-75, ставшая проклятием для угодившего вскоре после этого дня (все тот же октябрь 1967-го) в озеро Чукбать при ее непосредственной помощи неистового Джона Маккейна? Американцы уверены: потеря 60-0434 – дело рук вьетнамского аса. Точку зрения противной стороны мне выяснить не удалось (вьетнамские источники отделались полным туманом, суть которого в следующем: «уничтожение данного “Чифа” самолетом советского производства не подтверждается данными»).
Кстати, о МиГах и о ставших притчей во языцех маневренных ЗРК! Стоит только пытливому исследователю переключить внимание на вооружение вьетнамской армии, он увидит за детищами советской конструкторской мысли такой же шлейф давно рассекреченных данных. К услугам любого правдоискателя – чертежи любой системы. К архивным данным можно даже не прибегать – достаточно интернета или, на худой конец, книжного магазинчика, имеющего несколько полок с подобного рода литературой (я уже не упоминаю набитые авиационными справочниками, аналитическими выкладками зенитчиков, мемуарами летунов отделы петербургского Дома книги). Кроме того, бесчисленные страницы той липкой, тягомотной войны дополняются совершенно безжалостными фото и кинокадрами. В кинохронике, наряду с куда-то бегущими вьетнамскими детишками, с которых бахромой свисает кожа, а также F-4, отдающими на вечное хранение джунглям свою рассыпающуюся обшивку, четко, словно стеклорезы, прочерчивают небо серебристые «изделия» микояновской фирмы, расторопные, маневренные короли схваток на средних высотах.
Ах уж эти двадцать первые МиГи, выполненные по «нормальной
аэродинамической схеме с треугольным низко расположенным крылом и стреловидным
оперением» (длина
Заканчивая историю с невезучим «Тадом», добавлю: я выяснил имя пилота – речь идет о сбитом майоре Джеймсе А. Клементсе. Известно (давно опубликованы данные американских неудач), 9 октября 1967 года «клюнул носом» над джунглями лишь один самолет, так что торжествующие крестьяне ведут именно того самого парня с номера 60-0434. Судя по тому, что я вычитал о северовьетнамских тюрьмах, участь майора была незавидна, ему улыбалась перспектива отсидеть оставшиеся восемь лет войны в полной собственных испражнений яме, как манну небесную ловя кидаемые в нее окаменевшие куски хлеба и почитая за праздник полакомиться подгнившей рисовой лепешкой.
Нисколько не сомневаюсь: по дороге в неволю, в то время как шествие во главе с пилотом следовало мимо пахнущих тротилом полей и нашпигованных осколками хижин, азартные конвоиры не раз напомнили незадачливому представителю демократии о том, что рейды его товарищей оказались более удачными (достаточно было оглядеться по сторонам). Кроме того, доставляемые на американские базы «Вашингтон пост», «Нью-Йорк таймс» и другие не менее осведомленные источники наверняка заранее ознакомили Джеймса с малоприятным фактом: если поблизости от приземлившихся гостей оказывались земледельцы, руки которых сжимали мотыги, довольно часто «хороших парней» до конечной точки маршрута попросту не доводили.
Однако Клементса все-таки довели.
Декорации, действующие лица еще одной вариации 9 октября 1967 года* (СНОСКА): токийский аэропорт, три моста на пути к нему, бамбуковые шесты, дубинки, слезоточивый газ, бронемашины, грузовики, премьер-министр Японии Сато (его именно тем злополучным днем черт понес в турне по ряду стран, включая Южный Вьетнам), столичные полицейские и озверевшие студенты различных японских вузов.
Будучи воинами по природе, японцы серьезно относятся к дракам: и в парламенте, и на токийских улицах они по-самурайски усердны. Схватка длилась полдня. Как утверждали репортеры, которые своими камерами добились того, что побоище в прямом эфире наблюдала вся загипнотизированная страна, утром (в восемь часов) две тысячи человек, юных и весьма возбужденных, были уже на ногах. Цельтолпы – взлетная полоса с самолетом злосчастного Сато, бетон которой наивные молодые люди страстно желали покрыть своими телами, чтобы не дать ему улететь. Толпа перемешала в себе пассионариев из Осаки, Киото и Токио: националистов, социалистов, сторонников террора и сторонников «лета любви». Будущие медики и философы, потрясая шестами, ломанулись к мостам, ведущим к Ханэда, где разъяренных погромщиков любезно встречала полиция. Летящие камни закрыли свет, как персидские стрелы у Фермопил, но копы держались. Волею неба и всех местных синтоистских божеств «боинг» премьер-министра все-таки вырулил в половине одиннадцатого на икрящуюся под солнцем дорожку, оставляя за хвостовым оперением грандиозную свалку: на стратегическом для штурмующих мосту Бэнтэн перемешались пацифисты, полицейские, грузовики и бронемашины.
Ямадзаки Хироаки, ненавистник Вьетнамской войны (Киотский университет, первый курс, восемнадцать неполных лет), – единственная жертва свалки, наградившей семьсот ее статистов увечьями и синяками. Как обычно бывает в подобных случаях, после битвы разразился нешуточный спор. Представители той половины сражавшихся, которая орудовала щитами, бронемашинами и слезоточивым газом, вытирая перед телевизионщиками сажу и пот, не сомневались: виноваты подонки, направившие средства перевозки людей и грузов на защитников аэропорта, по их версии, под колесами одного из захваченных студентами грузовиков и погиб неистовый Хироаки. Десятки свидетелей противоположной стороны хором твердили о полицейских дубинках, благодаря которым молодой человек не дожил до второго курса.
Выпорхнувший Сато был за границей, Япония ругалась, а Ямадзаки навсегда исчез. Он растворился во времени. Погибшего помянули национальные газеты. Мировая пресса вздохнула о юноше (иначе в «Известиях» я не наткнулся бы на это имя). Был процесс, на котором пытались выяснить произошедшее. Журналисты и в шестидесятые годы прошлого века не отличались образностью, в итоге – уныло-деревянные заголовки: «Оппозиционные партии обвинили правительство» и «Социалисты требуют ухода всего нынешнего кабинета». Всё в конце концов кануло в Лету: и бунт, и его погибший участник. Однако если до сих пор прозябают в Сорбонне или в Оксфорде профессора, зацикленные на московском мятеже 1648 года, случившемся, казалось, только для того, чтобы потом какой-нибудь старичок в потертом пиджачке, посвятивший всю жизнь изучению «соляного восстания», к семидесяти своим годам заявил современникам о полной невиновности боярина Б. Морозова, то отчего бы тогда не существовать в тех же заведениях и японистам, помешанным на штурме токийских мостов 9 октября 1967 года? Чудаков, которых интересует совершенно ненужная вещь – побоище на мосту Бэнтэн, конечно, крупица: по миру наскребется не более двух-трех десятков, но не сомневайтесь, они наличествуют, ибо природа человеческая уникальна. Подобные бронтозавры многое могут поведать о причинах отчаянного самурайства участников и о последствиях противостояния.
Вновь (как в случае с Картвели) все зависит от выбора вариации. Тот, кто всерьез ухватится за главного виновника торжества, японского премьер-министра Эйсаку Сато, заметит: весьма подробно освещены его детство, отрочество, юность; пристрастие к железным дорогам (в свое время занимал пост директора бюро железных дорог Осаки); политические приключения (достойный венец их – премьерство); затейливые игры со Штатами, позволившие вновь пристегнуть к родине многострадальный остров Окинаву; порицание последователей Хо Ши Мина; поощрение американских бомбардировок; искреннее сокрушение по поводу азартной атомной гонки; нобелевское лауреатство (как всемирное признание подобного сокрушения) и, наконец, апофеоз: мирная кончина после внезапного мозгового кровоизлияния, произошедшего в ресторане во время обеда. Даже при самом незначительном интересе к политику так называемые «исторические источники» подадут блюда с ним на выбор в неизмеримом количестве.
Но вот помнят ли сайты или хотя бы двое-трое из тех старичков-профессоров, которые только что были упомянуты, беднягу-студента?*
Я попытался вызволить несчастного из небытия, набрав в интернете имя – высветилась масса личностей (к примеру: Исикава Хирояки, Ямадзаки Такуми, Сэкигава Хирояки и др.). Промелькнуло сообщение о первом чемпионе Японии по каратэ-до Ямадзаки Тэрутомо. После ознакомления с сайтами для меня, несомненного дилетанта, осталось загадкой, что считать у японцев именем (судя по приведенному списку, Хироаки в некоторых случаях фамилия, а в некоторых имя; так же дело обстоит и с Ямадзаки*). Впрочем, не в этом суть.
Суть в том, что о самом Ямадзаки Хироаки я нигде больше не нашел ни слова (исключение, как уже упоминалось, составили заметки отечественных газет за 10 октября 67-го). Мои поиски в довольно внушительном отделе исторической литературы (петербургский Дом Зингера), несмотря на знакомство с парой весьма подробных монографий об Обители восходящего солнца, завершились ожидаемым тупиком. Опять-таки, имея в достатке упрямство и время, я мог бы притянуть к поискам друзей и через два (максимум через три) «рукопожатия» выйти теперь уже на какого-нибудь авторитетного преподавателя Киотского университета и посетить Японию. В итоге несколько встреч в самом кампусе Хонго; несколько телефонных контактов – и оставалось бы решить лишь пресловутые технические вопросы: к примеру, найти шустрого переводчика из университетских русистов. «Язык, доводящий до Киева», довел бы и до существующих родственников Ямадзаки. Вполне возможно, они не ограничились бы мутными воспоминаниями, а извлекли бы на свет божий фотографии, почетные грамоты, благодарственные письма от учителей или учебной администрации, в конце концов любезно провели бы по улицам (там топотал ножками Хироаки, совсем еще малец!), показали бы школу и сами классы (вот на этих скамьях Ямадзаки проелозил большую часть своей жизни), а затем вместе с непонятно откуда свалившимся к ним на голову инопланетянином, собирающем об их дяде (брате, кузене, троюродном племяннике) после стольких лет всеобъемлющего забвения последнего непонятно для чего и непонятно зачем самые разнообразные сведения, и студентом-русистом, старающимся донести до соотечественников нюансы и обороты поистине марсианского языка, нанесли бы визит к любимому клену покойного («посмотрите, как выросло дерево; поверьте, было оно совершенно крохотным!»). И клен трепетал бы оставшейся ржавчиной (в случае осеннего приезда марсианина) или растопыривал бы во все стороны озябшие прутья (мой приезд в январе), а из расположенной поблизости закусочной, любимой юным Хироаки, как и пятьдесят лет тому назад, когда малыш забегал туда со своим потрепанным ранцем, неубиваемо стлался бы запах горячей лапши.
Немногие испытывают любопытство к подобным «незначительным людям», представляющим из себя росчерк, пунктир, точку в истории и лишь на секунду отметившимся в отчетах о происшествиях или в сводках «боев местного значения» («рядовые Петров, Иванов, Сидоров ценою собственных жизней повернули вспять фашистские танки»; «убит первокурсник университета города Киото Хироаки Ямадзаки»; «выпрыгнувший из горящего самолета агрессор Клементспопал в плен» и т.д.). Чиркнувшие даже не метеоритными осколками, а едва различимыми искрами Ивановы, Петровы, Клементсы затем теряются; бездна их неизбежно проглатывает. Тем не менее в исторической среде, наиболее равнодушной к песчинкам(среда традиционно привыкла оперировать миллионными массами как фоном для всяческого рода проходимцев), лично я знаю обладающего недюжинным состраданием доцента, всегда готового заострить внимание не на полководческой бездарности Александра I (Аустерлиц) и не на насморке Бонапарта (Бородино), а на нескольких гренадерах-преображенцах, «отставших третьего числа апреля от второго батальона» и навсегда сгинувших во времени и в пространстве, о которых упомянуто всего-то в двух-трех строках торопливого начальственного рапорта: «…кроме вышеописанного докладываю Вашему сиятельству, нижние чины (перечисление Ивановых-Сидоровых) вычеркнуты как пропавшие безвестно». Добрый мой малый, совершенно равнодушный к Цезарю, Черчиллю, Сталину и целому легиону других политических знаменитостей, силится разгадывать судьбы стыдливо, бочком проскочивших в рапортах, упоминаниях и указах рядовых, капитанов, майоров, а также сельских и городских обывателей, и рад, словно ребенок, каждому удачному выцарапыванию из безвестности очередного плотника или матроса. Свидетельствую: чудом уцепив в раскопанных им бумагах (архив апокалиптичного 1812 года) упоминание о скромном, словно мышь, смоленском попе – священник попался на глаза самому Наполеону и даже ввязался в некий теологический спор со всемирно признанным Антихристом, – доцент не поленился на несколько месяцев перебраться в Смоленск (сведения о жизни героя отыскались именно там), вынюхал дальнейшую судьбу едва не погубленного нашествием страдальца, извлек на свет божий сведения о поповичах и, не считаясь ни с собственным временем, ни с собственными деньгами, лишь из чистого научного сострадания к очередному «маленькому человеку» посадил на ветвистое генеалогическое древо целую россыпь его потомков, увенчав крону дюжиной ныне здравствующих праправнуков, как и полагается, раскиданных от Сиэтла до Мельбурна. Он даже схватился за очерк о них, к сожалению так никого и не заинтересовавший. Узнав о моем замысле и горячо поддержав идею, следопыт затем со всей своей горячностью, испортившей ему отношения с множеством коллег, просил (впрочем, какое там, приказал) при любой возможности «выковыривать» из забвения «потерянные имена» – что я и пообещал сделать.
Вынужден огорчить знакомого: буддийская монахиня города Садека (местечко недалеко от Сайгона), прибегнувшая с помощью спичечного коробка и канистры к трагическому протесту все тем же днем 9 октября 1967-го (день кончины «Громовержца» 60-0434, гибели Ямадзаки, а также многих смертей, рождений, героических и бесславных поступков, разумных действий и глупостей – о них речь еще впереди), к сожалению, осталась безвестной. Причина ее ухода – тяжба с находящимися у власти южновьетнамскими католиками, которые в жаркую пору войны, выматывающей и их самих, и их великодушных союзников-американцев, не нашли ничего лучшего, как напасть на буддизм. Монахи и ранее отвлекали сайгонцев от дел подобными скорбными представлениями, поэтому «прихвостень США» президент Тхьеу (именно он бросил, словно кость, репортерам фразу: «Не слушайте, что говорят коммунисты, – смотрите, что они творят»), занятый балансированием на своем президентском даже не кресле, а стуле (в подобных случаях, как правило, одноногом), вряд ли скорбел по поводу очередного «самосожжения».
Женщина, восседающая в центре огненного столба, от которого на четыре стороны света растеклись по асфальту веселые рыжие струйки, не встрепетавшая ни единой мышцей, не показавшая муки ни единым невольным жестом, шепчущая няньфо спекшимися в коросту губами, взывающая о сострадании сильных мира сего к убогим и сирым в то время, когда огонь, уже превративший сидящую в затрепетавший цветок, усердно корпит над очередной задачей – пытается сотворить из ее костей и кожи горку жаркого серого пепла, не может не вызывать сострадания. Она не прозвенела в мире тем колоколом, которым несколькими годами ранее прозвенел монах-самосожженец Дык: рядом не было Малькольма Брауна (оказавшаяся в руках журналиста фотокамера за несколько секунд сотворила из скромного шефа сайгонского отделения «Ассошиэйтед пресс» лауреата Пулитцеровской премии). К немалому разочарованию, я не нашел более никаких упоминаний о несчастной, кроме выстрелившей строки в «Известиях». Лаконизм сообщения не оставляет надежд: «9 октября. Пятидесятилетняя монахиня сожгла себя в г. Садек близ Сайгона в знак протеста против гонений на буддистскую церковь». Где подобное произошло? В монастыре? На оживленной улице? Кто из добровольных помощников помогал ей с канистрой? Почему-то мне захотелось все выяснить. Неординарный доцент признавался: именно в подобных случаях за неимением данных он призывает на помощь воображение (весьма странный метод с точки зрения исторического исследования). По словам знакомого, «призыв» довольно мучителен: закрыв глаза и концентрируясь до болей в голове на предполагаемой теме, доцент различает поначалу «в плавающей мгле» некие силуэты, слышит шорохи и неясные голоса, а затем вся разноцветная, заполненная подробностями картина «вдруг взрывается перед взором» – иногда до мельчайшей детали. Попытавшись прибегнуть к подобному методу, кое-чего достиг и я: «разглядел» саму монахиню, асфальт, пятно от костра, застывших свидетелей, от которых пламя и дым милосердно скрыли ее почерневшее тело. С силуэтами проблем не возникло. Но вот что касается имени – остается признать поражение.
Следующий персонаж, обнаруженный мной в интернете, несомненно, порадует сострадательного доцента. Благодаря биографической статье и желтоватому фото этот житель Архангельска остался на скрижалях истории: улыбающийся жилец государства, которое, до смерти перепугав собственное население скрипом чекистских сапог, с другой стороны, набило многие головы блажью о всемирном пролетарском братстве – так пухом набивают подушки. Впрочем, увлеченно орудующий лопатой архангелогородец (почти дословно привожу подпись под интернетным фото: «Анатолий Александрович Гасконский работает в ботаническом саду 9 октября 1967 года») имеет биографию, не оставляющую сомнений в его чисто житейской мудрости.
Вот что рассказала о нем статья: биолог-энтузиаст – один из тех несомненных счастливчиков, которых (вследствие ли судьбы или особенностей характера) миновали кирка, тачка, порядковый номер на сером ватнике, а также неизбежная для миллионов сверстников немецкая пуля, до сих пор остается в памяти сотрудников Архангельского краеведческого музея неутомимым любителем северодвинских лесов с их обитателями (лисы, волки, куропатки, белки, горностаи и проч.). Отвлекаясь временами на штудирование Маркса (обязательная барщина под присмотром суровых жрецов), собрания партячейки и первомайские демонстрации, он тем не менее до самой своей кончины в восьмидесятичетырехлетнем возрасте* умудрился существовать в параллельном и вечном мире ботаники и разнообразной северной фауны, то есть в том самом замечательном, потустороннеммире, которому на длившиеся семьдесят лет магические танцы моих соотечественников перед статуями бородатых божков, как и на трагическую кончину раскаявшегося Бухарина, было совершенно плевать.
Первая же работа, написанная юным Гасконским во время учебы в Педагогическом техникуме – «Болото и методы его изучения в школе» (трудно отыскать название более аполитичное), явилась надежным билетом во «внутреннюю эмиграцию». После окончания заведения началась настоящая жизнь: в ней наблюдения за биологическими процессами самых топких и коварных трясин чередовались с научными охотами (цель – изготовление чучел). Таким образом, цветки, звери и птицы, до изучения которых юный натуралист оказался так охоч, составили надежный заслон от всевозможных бурь. Ну разве не благодатью было нырнуть в очередную безобидную экспедицию в поисках, скажем, дубравной ветреницы; с замиранием видеть колышущуюся, словно живот дородной кухарки, болотную бездну; шарахаться от появляющихся из глубины ее сероводородных пузырей и вдыхать до одури вереск, этот сладко-коварный наркотик усыпанных клюквой сизо-лиловых пустошей, в то время, когда над всей страной бросала громы и молнии туча политических чисток?
Война, подобно чисткам, также обошла стороной Паганеля – трудповинность на оборонных рубежах Карельского фронта, должность инструктора по военной подготовке учащихся не в счет. Только флора, только фауна, только столь милые его сердцу прогулки в самые дикие и задумчивые места и задушевное общение с такими же тихими сумасшедшими (к примеру, знатоками северной флоры, ботаниками и членами-корреспондентами АН СССР братьями Алексеем и Андреем Федоровыми), то есть идиллия, которой нельзя не завидовать. Умиляет отчет об очередном возвращении Гасконского из дебрей в 1949 году: так, добыты (к радости музейного таксидермиста) «заяц-беляк –1; ласка – 1; горностай –1; тетерки – 2; куропатки – 2 (белая, еще в летнем пере, и серая); утки, гуси, чайки; птицы болотные, хищные, воробьиные и другие…». Кроме подобных радостей, проводимые там и сям лекции, экскурсии для студентов и школьников (тема – определение древесных растений), усердное участие в Днях птиц и прочие не менее знаковые мероприятия. Вполне возможно, что из-за подобных хлопот энтузиаст не только не заметил перемещения усатого сидельца волынской дачи под кремлевскую стену, но и прослушал вполуха последовавший вскоре хрущевский отчет о проделанной прежним вождем работе.
Судя по роду деятельности Анатолия Александровича, все заслоняли собой поездки на лесные заимки (поиск, отстрел, доставка в Архангельск великолепного экземпляра рыси обыкновенной) и путешествия на очередные торфяники. Именно поэтому холостяк как-то весьма рассеянно пропустил то, что для 60–70-х годов было самым важным, самым значительным (теплое местечко инструктора в райкоме КПСС, еще более теплое – в горкоме), то есть отмахнулся от карьер и профессий, которые казались неуничтожимыми и которые так играючи уничтожились впоследствии самым беспощадным палачом на свете – ветром перемен (этот ветер, кстати, почти мгновенно выветрил из многих голов уже упомянутый подушечный пух).
9 октября 1967 года неугомонного краеведа отловил в саду дешевеньким объективом и черно-бело щелкнул безвестный фотограф. Не подозревая о падающем за тысячи километров (в совершенно другом измерении) злосчастном 60-0434, совершенно не зная об огненном столбе на месте очередного буддистского самосожжения, не догадываясь о ненависти молодых японских граждан к собственному премьеру – газеты будут мирно просмотрены завтра (если только будут просмотрены!), – проживающий на краю и так-то не особо ласковой северной земли, каким-то чудным, почти сказочно-дураковским образом оставшийся вовне репрессий, вовне самой дикой войны и вовнетой «окаянной» жизни с ее оголтелым язычеством, сын священника, биолог-ботаник А.А. Гасконский копается в земле, словно заядлый мичуринец. Бьюсь об заклад, с превеликим удовольствием он готов разминать следопытскими пальцами еще не замерзшие комья, более того, не прочь поднести их к глазам, с любознательностью рассматривая саму основу земли, ее навар, ее благодатную кашу, ее микроскопический мир: там, разумеется, части непереваренных трудягами-бактериями буро-коричневых листьев, синеватая глина, скромные темные камушки, похожие на тонких белых червей корешки неприметных травок, куколки и личинки милых крохотных существ, разглядеть которых даже при солнечном свете позволяет в лучшем случае лупа.
Мысленно раздвинув любительскую фотографию по всем четырем сторонам до размеров примузейного ботанического сада (все тот же метод воображения), я представляю себе окружающие счастливца узловатые деревья, кору которых уже пропитала дождевая вода; цветочные клумбы, особо яркие осенью; запахи вскапываемой целины (посадка очередной сосны? дубка? ясеня? подготовка почвы под очередную теплицу?). Удовлетворение всем этим пространством с его хризантемами, бархатцами, пахнущими прелым листом дорожками, с его знакомым каждому лоскутным калейдоскопом, состоящим из лужиц, опадающего березняка, рябого зябкого дождичка и множества других, не менее славных частей, настолько четко проступает на лице энтузиаста, настолько ощутимо желание запечатленного при помощи посредственной фотопленки «человека с лопатой» втягивать в себя удивительно сладкий, свежий, пронзительно-радостный воздух (о подобном воздухе можно сказать: воздух счастья) и бесконечно вскапывать целину любого попавшегося под полотно лопаты сада – своего, общественного – без разницы; а кроме того, вприпрыжку бегать по архангельским техникумам, институтам и школам, рассказывая о пичужках малолетним шалопаям; таскать экскурсионные толпы ко всем этим дубкам, ясеням и осинкам; отправляться за всякими обыкновенными растениями по самым вязким трясинам и медвежьим буреломам, что не приходится сомневаться – попавшийся в кадр любитель краеведческих экспедиций на удивление и на зависть самодостаточен. Ну их, к лешему, время от времени падающие на вьетнамские головы «Тандерчифы», к дьяволу Нгуена Ван Тхьеу и незадачливого Линдона Джонсона. Впрочем, какой там Джонсон – к чертям собачьим бред очередного партийного съезда! Не без трудностей добытый для все того же таксидермиста жирный красавец барсук – вот оно, воплощение полнокровного существования.
Куда отправился А.А. Гасконский вечером 9 октября 1967 года после любительски-мимоходного снимка? Мне видится: вот следопыт шагает, блестя и шлепая резиновыми сапогами (ленинградская фабрика «Скороход»), домой, в свою незамысловатую квартирку, более имеющую сходство с норой – а что еще может быть собственностью советского гражданина в 60-е, как не крошечный закуток? Вот на микроскопической кухне, удовлетворенно мурлыча «Не кочегары мы, не плотники…» или «Первым делом, первым делом самолеты…», тянется к заварочному чайнику. Вот с превеликой радостью осязая на щеках желанный, покалывающий, оптимистичный румянец – плод осени с ее колодезной бодростью, создает себе чрезвычайно горячий напиток (продукция № 36 грузинской чаеразвесочной фабрикиплюс брусника, чабрец, засушенная ветка малины). Вот отваливается на стульную спинку после очередной чашки, не переставая намурлыкивать о плотниках-самолетах. Перед любителем флоры и фауны – на расстоянии вытянутой руки – четырехугольник окна, за стеклом уютнейший дождь; иногда, прогуливаясь по подоконной жести, ею дребезжит ветерок; жизнь, конечно же, удалась.
Еще севернее той земли, на которой проживал следопыт, 9 октября 1967 года прибыли к местам своей новой дислокации (поселок Шмидта – Черский – Тикси – Амдерма – Нарьян-Мар) птенцы-солдатики Отдельного Арктического пограничного отряда. Разбитые в хлам бараки (ими брезговали даже местные жители) – не самое худшее, что пережили переселенцы в погонах. Читатель, представь тоску этих мест! Размеры Ненецкого автономного округа любому человеку навевают о бесконечности самые скорбные, самые безнадежные мысли. Однако парящее за облаками начальство (Москва, Кремль, Генеральный штаб) посчитало: бесприютные берега и не менее бесприютные воды Северного Ледовитого океана так же нуждаются в охране от вездесущего НАТО, как и плодородные, густо усеянные деревнями холмы Чехословакии или не менее плотно набитые жителями городки ГДР.
Крайний Север! Зимой жизнь там невыносима, летом – просто невозможна. Из всех тех кошмаров, что высасывают последние крохи оптимизма и у промысловика-охотника, и у солдата полярной радиолокационной станции, самый первый – тундровый гнус, трудяга и безнадежная сволочь, который один играючи может держать фронт на все эти семь тысяч триста пятьдесят окаянных верст. Увы, генштабисты не взяли его во внимание – иначе бы не маялись в кое-как отстроенных казармах и не сходили с ума от скрипа медвежьих лап поблизости переброшенные в Канинскую тундру из Урюпинска и Ростова-на-Дону новобранцы. Гнусу тундры – отдельная ода! Его орды, тумены, неисчислимые его полки и дивизии делятся на виды и подвиды, цель которых одна – вымотать противника до крайности, до рвоты, до слепоты в глазах, а затем и добить, превратив последнего в ничего уже не соображающее существо, в искусанный до последней степени сырой кусок мяса. Чего только стоят мокрецы – крохотные твари, нападающие по утрам. Эти горбатенькие насекомые – авангард великого воинства. Ползуны, разведчики, тати, они заползают в складки одежды (обмундирования), они прячутся в кожных порах, они почти незаметны, они атакуют внезапно, беспощадно, с азартом монгольских нукеров, пикируя яростно, волны за волнами, неистово работая крылышками, намертво всасываясь в плоть крошечными хоботками и не считаясь с потерями. Мокрецы непобедимы, ибо бесчисленны, как китайцы, и способны довести до исступления даже тибетских лам.
Мошка – еще более мелкая, более наглая тварь. С еще большим рвением она забивает собой любую щель. Мошка есть второй эшелон великой армии тундры. Мошка доводит до состояния шока – невидимая, бесшумная, заставляющая любого несчастного после каждой ее атаки сдирать с себя кожу бессмысленными расчесами. Мошка непобедима. После себя она оставляет руины. Но если и этого мало, если недостаточно еще для обессиленного человека волдырей, сукровицы, боли, жжения, слипшихся после ее беспощадных уколов век, которые помогает разомкнуть только ледяная спасительная вода, на подмогу ей, неутомимой, распаленной, бесстрашной, спешат мухи-жигалки, златоглазки, эскадрильи оводов и слепней и в конце концов настоящие триарии тундры – комары обыкновенные. Нет в Канинской тундре более страшного ужаса, чем обыкновенный комар (Culexpipiens), самки которого подобны кровожаднейшим амазонкам (как часто бывает и в человеческом обществе: в то время как осатаневшие дамы высасывают кровь из всего, что живо, их робкие миролюбивые мужья удовлетворяются цветочным нектаром и соками растений). Culexpipiens трудится днем и ночью, наводя уныние даже на ненцев. Тундровый обыкновенный комар способен (если не оказывается на какой-нибудь бедовой голове спасительной шляпы с накомарником) за секунды так облепить лицо человеческое, что оно превращается в серую массу. Ему плевать на москитные сетки, марлевые пологи и дым головешек. Ребепин останавливает его ненадолго.
Бедные солдатики Отдельного Арктического пограничного отряда! Бедные обитатели заброшенных бараков Тикси, Амдермы, Нарьян-Мара, прибывшие на Крайний Север 9 октября 1967 года не по своей, разумеется, воле с вещмешками, автоматами и карабинами. Бедные служивые, звонким, четким распоряжением командования, которому всегда виднее, присланные охранять великую пустоту, защищать великое ничто. «Дедовщина» на Богом забытых станциях была естественным отдохновением для бывалых армейских «переселенцев». Не успевающих опохмеляться вертолетчиков встречали там как истинных посланцев небес. Зимой в морозном жутком безмолвии чудилось личному составу дыхание подкрадывающихся к складам с продовольствием чуть ли не двухметровых в холке местных мишек, шкура которых позволяла сливаться им с унылыми холмами. Летом все тот же непобедимый гнус подкидывал дровишек в костерок весьма невеселой жизни. Мокрецы, златоглазки, оводы! Вездесущий Culexpipiens! Где-то читал я рассказ о двух подавшихся с одной такой станции новичках-недотепах, которых уже прослужившие там с годик товарищи довели до кондиции. Но то, что, звеня крылышками и потирая лапки, поджидало сбежавших за порогом казармы, оказалось просто за гранью. Возвращенные на руки хмурым отцам-командирам сердобольным оленеводом, на чум которого после трехнедельных блужданий набрели два призрака с изъеденными губами (глаза не видели ничего, руки-ноги гноились, рассудок отказывался повиноваться), беглецы рыдали от счастья.
Эпопея с государством, вся территория которого разместилась на морской платформе в пенистом, словно пиво «Гиннесс», бодрящем Северном море, завязалась за несколько лет до выбранного мною дня.
Англичане – известные чудаки. Они ухитряются находить себе столь удивительные занятия (так называемые хобби), что до них не могут додуматься даже такие неутомимые сумасброды, как янки. Рассыпанные по британской истории примеры разнообразных безумств, выходок, эскапад и опасного для окружающих «образа жизни» всех этих лордов, поэтов, башмачников, физиков, искателей философского камня и потусторонних миров попросту бесконечны… Основатель самой дурацкой монархии на свете, будущий князь Рой Первый Бейтс, тогда еще просто Пэдди Рой Бэйтс, отставной майор, обремененный бульдожьим характером, женой и двумя отпрысками, старший из которых, Майкл, оказался впоследствии ценным помощником своему папаше, после прощания с Вооруженными силами какое-то время подрабатывал рыбаком. Затем к этому классическому эксцентрику прилипла банным листом поначалу не такая уж и безумная идейка.
Угрюмые детища Второй мировой – морские платформы-башни ВМС Великобритании (опоры их намертво вросли в грунт) – маячили достаточно далеко от английского берега (устье Темзы) и были щедро снабжены устаревшими трехдюймовками. Трудились там и более новые расторопные девяносточетырехмиллиметровые автоматы пушечной фирмы «Виккерс». В годину воздушной битвы за Британию орудия прилежно доставляли по назначению целые россыпи зенитных снарядов. Платформы сыграли свою (правда, весьма скромную) роль в желании Гитлера махнуть в конце концов рукой на идею вбомбить чертов остров в каменный век. 1945 год поставил крест и на фюрере, и на противостоящих ему твердынях – почти все их благополучно разрушили. Заржавевшая башня «Рафс-Тауэр», которую до сих пор без толку пытаются разбить волны, редким исключением осталась стоять за пределами территориальных английских вод.
Послевоенное правительство обнищавшей страны (продовольственные карточки, серые очереди за молоком, черный рынок, собачий холод в британских домах), озабоченное поисками угля и хлеба насущного, не менее озабочено было моралью. Дружественно «оккупировавшие», наряду со своими белыми собратьями, в лихие 1943–1944 годы Ливерпуль, Манчестер и Лондон, лиловые выходцы из Алабамы и Мемфиса (американский корпус готовился к высадке в многострадальной Европе) не имели проблем с женской частью страны, гордящейся рыжеволосостью и лопоухостью как верным признаком аристократизма. Нужда в чулках, сигаретах да и просто в мужчинах целыми пачками посылала рыжеволосых и лопоухих англосаксонских дам в лапы добродушных мавров с их чудовищным акцентом (явное издевательство над правильной лондонской речью), с их сигарами, выпускающими дым, подобный дыму от труб отдыхающих на рейде Скапа-Флоу линкоров, с их удивительными зубами, природная надраенность которых уже тогда приносила миллионную прибыль голливудским дантистам, заставляя весь пребывающий в зависти к подобной сахарной белизне Голливуд просиживать штаны в стоматологических кабинетах, наконец, с их нагло дразнящей «тарелками», тромбонами, саксофонами, трясущейся, разодранной музыкой. Когда негры благополучно отбыли, нелюбовь столпов британского министерства культуры к разухабистому американскому джазу как одному из самых ярких воплощений «дружеской оккупации» превратилась в 50-е в плохо скрываемую ненависть к очередным совратителям – Чаку Берри и Элвису Пресли. Подобное отношение приводило в ярость британских подростков, вынужденных по ночам ловить едва пробивающееся сквозь помехи в эфире радио Западного Берлина (вот там-то надолго расположились оккупационные войска – джаз вперемешку с рок-н-роллом забили местные радиоволны). Музыка чокнутых американцев свирепствовала во всей остальной Европе, но замшелые лорды-пни Верхней палаты Парламента (как и простолюдины Нижней) продолжали упорствовать в убеждении – нравственность подданных лишь выиграет от того, что британское радиовещание не снизойдет до программ, которые, расплодившись, словно кролики, в том же ужаснейшем Люксембурге, готовы днем и ночью гонять песенки Литл Ричарда. Все было сделано для того, чтобы в беспокойных головах субъектов, подобных Пэдди, зазудела фривольная мысль: пиратские радиостанции!
Любой историк, всерьез занимающийся историей стран, рано или поздно упрется в единственный вывод: основа каждого государства покоится на бандитизме. Следуя верному правилу, будущий князь приступил к военным действиям в 1965 году. Источники скромно упоминают о «вытеснении» Роем с еще одного сохранившегося железного островка, платформы «Нок Джон Тауэр», сотрудников вещавшего на Британское Королевство «Радио Сити» (остается догадываться, каким образом проходило «вытеснение»). Как бы там ни было, завоевателю весьма пригодился забытый, видимо, впопыхах бежавшими аборигенами добротный американский военный радиомаяк. Разбойник Бейтс с размахом наладил дело: целый год его детище болтало, пело и трещало двадцать четыре часа в сутки. Лихорадочная деятельность привела к тому, что взбесившиеся от бесконечно повторяемых Чака, Элвиса и их ливерпульских и лондонских подражателей власти затеяли против наглеца настоящий «крестовый поход», влепив в итоге сутяжничества весьма болезненный штраф (нарушение первой части закона о беспроволочном телеграфе).
Столкнувшись с более могущественными, чем он сам, грабителями (прокуроры, констебли, судебные приставы), спины которых подпирала вся мощь образовавшейся гораздо ранее, хотя и весьма похожим способом, Британской империи, «Бульдог Пэдди» быстро собрал вещички. Перебраться на очередной (на этот раз необитаемый) «остров» ему помог другой откровенный бандит, дружок Ронан О’Рэйли, ведущий знаменитого хулиганского «Радио Каролин».
Забытая военными и самим Богом башня «Рафс-Тауэр» (блин площадки на двух железных ногах) привлекала единственным преимуществом – независимостью от правосудия. Как уже было замечено, она влачила жалкое существование за трехмильной зоной – действие свирепствующего на берегу (и возле берега) британского права здесь совершенно исключалось. «Земля обетованная» казалась настоящим подарком для двух хитроумных подельников, однако Бейтс не успел развернуться: государство все-таки догнало его и там. Вступивший вскоре в силу закон самым категорическим образом запретил вещание со всех подобных «Рафс-Тауэр» платформ. Ко всему прочему случилась еще одна неприятность – друзья-пираты повздорили. И вот здесь-то Пэдди пробило. Он провозгласил создание на «Рафс-Тауэр» независимого княжества Силенд (по-русски – примерно – Поморье), а себя его главой; это заставило позеленеть от зависти его бывшего компаньона. Князь Рой I Бейтс, судя по заявлению, собирался единолично владеть ничейной грудой железа. О’Рэйли засучил рукава.
9 октября 1967 года, в тот самый день, когда А.А. Гасконский упоенно субботничал в архангельском ботаническом саду, пилота Клементсаволокли в плен коммунисты, а к безвестной монахине подносили спичку ее скорбные единомышленники, армия Силенда (несколько вскарабкавшихся на платформу приятелей Роя, а также наследный принц – воинственный сын Майкл) княжеским указом была приведена в состояние полной готовности.
Сведения о вооружении верных Бейтсу войск сильно разнятся. По одной версии, в арсенал входили пара-другая ружей и последний довод мини-королей – бутылки с зажигательной смесью. По другой, откровенно шокирующей, солдаты Роя Первого встретили его бывшего союзника и дорогого друга, попытавшегося взять платформу отчаянным штурмом, автоматами, пулеметом и даже единственным огнеметом (!). Так как со стариной О’Рэйли приплыли молодцы не из робкого десятка, то бойня кипела нешуточная. Всполошившиеся, словно утки, в которых бросили камнем, британские моряки рванулись к бурлившему возле платформы сражению (флот Ее Величества представляли патрульные катера), но были отогнаны ружейно-пулеметным огнем. О’Рэйли со товарищи также вскоре ретировались. Остается удивляться, но после обоюдной пальбы обошлось без потерь.
Представляю себе, какой разразился фейерверк по случаю победы: крики, гомон, бесконечные выстрелы; лицо монарха овевает норд-ост (физиономия князя, вскоре украсившая собой несколько десятков журналов, стала хорошо известна миру); глаза жены-княгини увлажнены; ликует сыгравший не последнюю роль в победоносной войне инфант. Новые колонисты, подобно поселенцам Америки, три века назад с таким же азартом прогнавшим «красномундирных» вояк, обозначают торжество всевозможными фаерами: над платформой взлетает все, имеющее отношение к хлопкам и огню – от сигнальных ракет до непредсказуемых пиротехнических поделок. Сторонники Роя Первого обильно смешивают пивную пену с пеной морской, и волны, протекая под их выплясывающими ногами, покорно хлопают о железные устои новоиспеченной державы.
Кстати, через год состоялась еще одна попытка матери-родины отобрать у зарвавшегося отщепенца энное количество тонн никому, кроме Бейтса, не нужного металлолома. Имена участников операции мне неизвестны, кроме того, не отыскалось сведений о профессионализме атакующих, но вот в чем можно не сомневаться, так это в их исключительной робости: катера умчались после первых же предупредительных выстрелов. Бейтс окончательно восторжествовал. Английский суд, покряхтев над проблемой, бессильно развел руками: обладатель мизерной площадки сколько угодно мог теперь потешаться над поникшей юрисдикцией – государство коварного Пэдди (с каких только прокурорских сторон ни подбирайся к выскочившему, словно прыщ, дурацкому казусу, как ни желай ущучить захватчика, как ни пытайся загрести обратно беспризорный и ржавый хлам) находилось вне поля ее действия (все те же нейтральные воды, с которыми нельзя было ничего поделать). После виктории над полностью оконфузившимися властями княжество озадачило всех геральдистов мира появлением герба, за которым немедленно последовали флаг и гимн, своей величавостью вполне могущий поспорить с «Правь, Британия, морями». Нет ничего удивительного и в том, что вскоре из перешедших под крыло Роя Первого Бейтса не менее, чем он, экзальтированных проходимцев, ставших подданными Силенда, можно было составить целую футбольную команду…
Мы последуем дальше…
9 октября 1967 года под мокрой крышей одного из домов душной муссонной Калькутты, будучи в гостях у сестры, расположился на коврике пронизанный от макушки до пяток «светом сознания Кришны», схожий и толщиной, и характером с закаленным трехдюймовым гвоздем индийский садху, тело которого было высушено бесконечными странствиями, а сердце поражено тремя впечатляющими инфарктами. Ученики, чуткие, словно сторожевые собаки – само воплощение трепета, – готовились внимать великому гуру.
Прежде чем перейти к славному Шриле Прабхупаде (его и сегодня с придыханием чтят приверженцы «Бхагават-гиты»), с некоторой грустью замечу: homosapiens вообще относится к тому уникальному виду, засорить мозг которого всевозможными идеями, теориями, а то и откровенными бреднями исключительно просто. Зачастую все зависит от местапоявления на свет «мальков человеческих». Признаюсь, мне до сих пор зябко от мысли, что все мои взгляды и смыслы, которыми я до сих пор напитан, которыми, несомненно, горжусь и ради которых кое-чем даже способен и поступиться, – всего лишь плод моего рождения именно в Советском Союзе, а не в дремотной Аргентине и не на полинезийском атолле, окруженном со всех сторон золотистой макрелью. Оглуши я криком платный нью-йоркский роддом (здравствуй, милая вселенная!), то – не приходится сомневаться – уже через пару-другую лет казенный американский оптимизм прочно пустил бы внутри свои цепкие корни. Итогом моего гипотетического появленияв Пондишери была бы незыблемая уверенность – единственной, всеобъемлющей и неоспоримой истиной является свистящий на флейте добродушный Кришна. И уж совсем заманчивые перспективы посулило бы автору этих строк израильское происхождение. Но я «вылупился из икринки» в социалистической России – вот почему в голове смикшировался удивительный по своему составу коктейль (отчаянный нигилизм плюс кодекс строителя коммунизма). Из этого следует вывод: мало того, что место обитания человека разумного – тонкая корка земной поверхности, приподняться над которой более чем на семь километров ему не позволит пресловутый атмосферный столб, а установившаяся выше (или ниже) пятидесяти градусов температура повлечет за собой верную его гибель (вид вынужден прозябать в чрезвычайно ограниченном диапазоне давления и температур, вырваться из которого биологически невозможно); мало того, что кожа его настолько тонка, а кости настолько хрупки, что почти любое столкновение – дерево, дверь, компания пьяных подонков – наносит ему непоправимый урон, но и бедная голова его просто не может быть свободна от химер, которые с детства усердно запихивают в нее оказавшиеся поблизости волею судеб маоисты или либеральные европейские профессора.
Шрила Прабхупада родился именно в Индии. Неудивителен и результат – уверенность этого почтенного во всех отношениях, деятельного проповедника в одной единственной аксиоме, гласящей: свихнувшаяся планета, чтобы непременно спастись от козней дьявола, просто обязана дорасти до учения Господа Шри Чайтаньи. Ради подобной, совершенно радужной перспективы учитель самого Прабхупады напутствовал еще совсем зеленого Шрилу двумя незатейливыми пожеланиями, уместив в них всю последующую жизнь последнего.
Бхактисиддханта Сарасвати Тхакур сказал следующее:
«Сознание Кришны… так необходимо человечеству, что мы не имеем права ждать…»
И добавил:
«Если у тебя когда-нибудь будут деньги – печатай книги».
И Шрила не ждал, и Шрила печатал. Перед тем, как со своими учениками оказаться в безнадежно дождливой Калькутте (тот самый день 9 октября), он успел пройти два посвящения; начать выпуск журнала с названием «Назад к Богу»; настрочить великое множество писем ко многим влиятельным людям, включая Махатму Ганди, советуя разнообразным политикам непременно склониться к «сознанию Кришны» (в биографии неугомонного Шрилы вскользь замечено: «как правило, письма не получали ответа»); основать «Лигу преданных», которая, опять-таки ради дела, без излишней скромности была объявлена им «духовной организацией Объединенных Наций»; вконец рассориться с родственниками, приунывшими от неутомимой деятельности неофита; подхватить маленький чемоданчик, а также зонтик, запас крупы, сорок рупий и по бесплатному билету махануть на грузовом судне в Америку (по дороге туда сердце огненного Шрилы сотрясли два последовавших друг за другом инфаркта); неутомимо прочесать Штаты от Нью-Йорка до Сан-Франциско (инкубатор хиппи щедро поделится с неугомонным Шрилой искренними последователями); стойко остаться на ногах после еще одного сокрушительного инфаркта и с несколькими новообращенными возвратиться домой для весьма недолгого отдыха.
9 октября 1967 года отдыхающий гуру занял свой коврик. Как и полагается всем великим индийским учителям, проповедник был удивительно некрасив (достаточно взглянуть на бесчисленные фотографии), чего только стоит голиафова, по сравнению с высохшим телом, голова. Думаю, весьма впечатлит того, кто впервые наткнется на фото блаженного Шрилы, лоб мыслителя с двумя нанесенными белой краской параллельными полосами, а также его негритянский приплюснутый нос и отвисшие, словно у китайских божеств, до плеч, дряблые мочки ушей. Кроме того, рот садху непропорционально огромен. Скорбное от природы лицо – сборище разнообразнейших морщин. При всем при этом улыбка садху, вне сомнения, есть явление Космоса: по убедительным свидетельствам очевидцев именно в ней проявлялась в полной мере та сокрушающая, невиданная по мощи, превосходящая силой миллион атомных взрывов и разящая наповал самого сатану энергия, о которой две тысячи лет назад с таким придыханием поведал языческому Коринфу один знаменитый проповедник (см.: Новый Завет, Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла. 13:4-8) и которую во всем мире скромно принято называть любовью.
Вполне возможно, 9 октября Шрила благосклонно беседовал с перемахнувшей вместе с ним через океан почтительной юной порослью. Не секрет, подобранные им во всех концах окончательно слетевшей с катушек Америки так называемые «дети шестидесятых» были весьма обижены на отцов, водрузивших на свой жертвенник знакомого всем библейского бычка. В то странное время (1967 год) добропочтенные американские родители за честь почитали знакомство с Его Величеством Долларом, а их забубенные дети тянулись к калифорнийским пляжам, над которыми давно уже вился дымок марихуаны. В городских парках Сан-Франциско свидетельствовали о новой жизни целые таборы школьников, сбежавших из родительских вилл и домов ради блаженного безделья, по улицам, солнечно улыбаясь, порхали голые девушки, раздающие цветы ошалевшим банковским клеркам, во все горло распевали свои гимны «Джефферсон Аэроплан» и настоящим символом философии нестяжательства был легендарный «денежный гроб», с утра до вечера носимый молодыми людьми по улицам. О грубо сколоченной домовине, покачивающейся на плечах бунтарей, нужно вспомнить особо: в нее поклонники Кастанеды, Керуака и Достоевского щедро швыряли доллары. Говорят, каждый день гроб наполнялся доверху, затем каждый вечер развеянное со скалы его содержимое растворяли в себе равнодушные тихоокеанские воды. Пресловутое «лето любви» сбивало с ног простодушных туристов, имеющих глупость забрести в район Хайт-Эшбери, своими прилюдными совокуплениями, целыми горстями раздавало «колеса» всем желающим, помогая им избежать проблем (кредиты, выплаты, безумный страх безработицы), пело, бренчало на ситарах, лютнях, укулеле – короче, куражилось, во всем уподобляясь хрестоматийной крыловской стрекозе. И на любое предложение отцов дети этого свихнувшегося «лета» отвечали решительным «нет». Таким образом страдания Шрилы во время первого путешествия (инфаркты, морская качка) были полностью вознаграждены: трогательные в намерении переделать «долбаный мир», разнообразные в своих одеяниях, словно породы амазонских попугаев, хиппи наконец-то заметили Кришну. Устами деятельного Прабхупады сострадательный бог-флейтист предложил им нечто большее, чем прозябание на офисных этажах бесчисленных брокерских и нефтяных компаний. Неудивительно, юный сброд с чикагских, лос-анджелесских и все тех же сан-францисских улиц, трижды проклявший поколение «старых придурков», был в полном восторге от нищего индуса, вынырнувшего чуть ли не в центре Уолл-стрит со своими трогательными цветами, свечками и колокольчиками.
О чем именно разговаривал Прабхупада с притихшими янки, решившимися перелететь океан ради сущей безделицы – общения с этим несомненным гением? Болталась ли на его подростковых плечах та самая гирлянда цветов, без которой не обходилось ни одно появление великого глашатая перед фотокамерами, или в тот октябрьский день он предстал перед всеми озабоченным, уставшим до смерти стариком? Вряд ли кто-нибудь нынче вспомнит, чем был занят тогда этот, пожалуй, самый скрупулезный толкователь «Гиты», но вот дождь, без сомнения, лил! 9 октября 1967 года муссон действительно разошелся – далеко не тот северный тихий архангельский дождик, зябко постукивающий в окно краеведа Гасконского; струи со всего размаху лупили по крышам огромного города, брызгались и неслись по всем желобам и трубам. Дом, имеющий честь приютить в своем скромном чреве знаменитого странника, окружен был необъятным, нескончаемым, неостановимым ливнем; пелена традиционно застелила не только дельту великого Ганга и близлежащие к ней пространства, но весь северо-восток самой загадочной в мире страны (недолго уже осталось и до ужасного 12 октября – именно тогда скрутился в зловещий жгут, чтобы затем от души развернуться, проклятый многими семьями штата Орисса демон-циклон, похоронивший тысячи людей).
Повторюсь: 9 октября садху пользовался гостеприимством родственницы. Впереди было множество дел. До дня ухода к милосердному Кришне (год освобождения Шрилы от утомленного тела – 1977-й) этот подвижник с изношенным, словно старый нанос, кровоточащим от любви к человечеству сердцем еще создал семнадцать (семнадцать!) полновесных томов («Шри Чайтанья-чаритамрита») и десять (десять!) раз объехал весь шар земной (каким-то образом странника занесло даже в сумрачную Россию), успев насадить, словно овощи в огороде, учеников на всех континентах. Стоит ли добавлять, как самый рачительный, самый усердный садовник, до самой смерти своей он любовно их взращивал и поливал.
Безусловно, он был мудрец и, конечно, для многих учитель, не сомневающийся в будущем, сотканном из цветов, благовоний и распевных гимнов сыну Васудевы и Деваки, восьмой аватаре Вишну, смешливому темно-синему индуистскому богу, который никогда не расстается со своим незатейливым инструментом из камыша. Справедливости ради стоит заметить: в то же самое время десятки подобных Шриле религиозных гигантов, неутомимо разъезжая, как и он, по свету, с переменным успехом пытались склонить попадающихся им на пути человеков к Магомету, Христу и Будде. Великий Джазмен до поры до времени не позволяет восторжествовать однообразию, постоянно сталкивая между собой интернациональный марксизм с самым отъявленным сионизмом, страстный ваххабизм Саудов с американским меркантилизмом; в итоге получается кавардак, шум, невообразимая сумятица, helter skelter, по выражению англичан, то есть налицо атрибуты самого авангардного из всех существующих джаза, который умудряется прятать простоту изначальной гармонии за абсурдностью немыслимых музыкальных построений. Усложняя и без того уже сложную импровизацию, синкопируя, убыстряя ритм, добавляя в рисунок краски, Великий Джазмен (как и предполагает жанр) нарочно напускает тумана, сбивая с толку самых искушенных интеллектуалов. По присущей только им самоуверенной наивности они хватаются за очередную Его вариацию, как за последнюю истину. Результат очевиден: сколько же искренних маоистов, иезуитов, друидов, суфиев, иеговистов, атеистов и по сей день утюжат Землю с одной целью – привести разобщенное и разложившееся человечество к «единственно верному учению». Этих, без сомнения, мужественных, неугомонных людей, которых просто разрывает синдром протопопа Аввакума, полным-полно в либеральном Нью-Йорке, снобистской Москве, беззаботном Рио-де-Жанейро, они по сто раз за свою жизнь преодолевают Гималаи и Анды, они готовы спать в мусорных ящиках и занимать собой самые крошечные тюремные камеры, они по-муравьиному деятельны, они жужжат, толкутся, гомонят на всех земных перекрестках и, неустанно проповедуя в мечетях, церквях и индуистских храмах, набирают взводы, роты, батальоны, а иногда и целые армии последователей своими «брошенными в массы» лозунгами, неизбежно противореча друг другу и внося в мир постоянный хаос сталкивающихся между собой всевозможных доктрин. Подобное положение дел неизбежно запутает любого аналитика. Впрочем, если смотреть на историю с точки зрения джаза, в абракадабре с учениями нет ничего удивительного: таков замысел Музыканта, прячущего (опять-таки до поры до времени) за синкопами, ритмами и дисгармоничной вязью ту мелодию, с которой все и началось.
Итак, Шриле Прабхупаде внушили в детстве хорошие, добрые истины. А вот пример забивания голов опасной чушью.
«Известия» за 10 октября 1967 года (еще один рейд в Публичную библиотеку; снежная пыль на безрадостных окнах; зал, невыразительный, как приемный покой в Мариинской больнице; настольная лампа, скупо выдающая читателю пучок тускло-желтого света; газета, высушенная в подшивке, словно лист гербария) казарменно доложили: «По сообщениям из Пекина, 9 октября там установилось относительное спокойствие. Студенты вернулись в институты. Со стен исчезли дацзыбао».
Относительное спокойствие в Пекине! Студенты немало до этого позабавились. Для забав малолетним вампирам подходило все: в первую очередь, пластмассовые корешки цитатников Мао, которыми так удобно было бить по губам перевоспитуемых интеллигентов.
Революции удивительно последовательны в одном – они постоянно проворачивают знакомый трюк с простодушными недотепами (Эбер, Дантон, Демулен, Зиновьев, Каменев, Троцкий), готовыми в лепешку расплющиться ради чудеснейшего осуществления «свободы, равенства, братства», любезно предоставляя подобным идеалистам единственную награду за их подвиги – гильотину (пулю, петлю, ледоруб). Поднебесные коммунисты, не раз изумлявшие цирковыми кульбитами (поголовная гонка за воробьями, плавка металла в каждом дворе) даже ко всему привыкших русских собратьев, вновь удивили цивилизацию. Спущенные за год до этого с поводка прочитанным по радио дацзыбао (яростное обращение к студентам и прочей безграмотной шелупени некой экзальтированной дамочки по имени Не Юаньцзы, то ли аспирантки, то ли преподавательницы философии в Пекинском университете, за спиной которой, конечно же, чернильным пятном размазалась тень бессмертного Кормчего) псы-малолетки наводнили Китай. Что касается чисток рядов, Мао дал фору и Робеспьеру, и Сталину. Окопавшемуся в Пекине хитрому лису давно не нравились все эти Ли Лисани, Пэн Дэхуаи, Фу Лэи, Цзяни Боцзани, Лю Шаоци и Дэн Сяопины, не только заплывающие на глазах «мещанско-бюрократическим жирком», но подмывающие своим авторитетом его кровную, выстраданную поднебесно-императорскую власть. Ловчий виртуозно натравил свору недорослей на «революционных товарищей». Он знал, откуда черпать ловких и цепких гончих. Озвученное китайской мадам Дефарг благословение вождя мгновенно опустошило университеты: кому охота полировать штанами скамьи в то время, как повсеместно начался азартный, увлекательный гон. Почин подхватили в китайских школах: можно только представить себе, какие тучи жадной до расправ саранчи вывалились из чрева всех этих опрокинутых с ног на голову ревом охотничьего рога (призыв дедушки Мао «рассчитаться с ревизионизмом») бесчисленных учебных заведений. Что касается фабрик, через заводские проходные потекла к «интеллигентским кварталам» еще одна жадная до расправ река – дремучие крестьянские сыны, только-только перебравшиеся в города (их предки, даже не подозревая о такой вещи, как грамотность, испокон веков щедро поливали потом рисовые поля), с радостью бросив станки, схватились за палки и за все те же цитатники. Интеллект цзаофаней не простирался далее идеи, вбитой в головы знаменитым радиообращением пекинской провокаторши: «Уничтожим монстров – ревизионистов хрущевского толка!»
Реки, слившись, произвели изумивший западных интеллектуалов единственный в своем роде потоп, мгновенно накрывший тысячелетний культурный слой на пространстве от Амура до харбинских трущоб. Вверх тормашками полетели храмы вместе с их не успевшими разбежаться обитателями, библиотеки, архивы и прочие хранилища древностей.
В музеях поистине наступила ночь.
Несколько слов об охоте: из всех этих «контрреволюционных», «зазнавшихся» мудрецов-преподавателей, библиотекарей, археологов, экскурсоводов, более-менее разбирающихся в китайской грамоте партийных работников и прочих несчастных, имевших глупость в свое время получить научные степени, получался славный гуляш! Учителей выволакивали во дворы их же бывшие ученики с одной-единственной целью – испытать на крепость школьные стены высокоучеными лбами. В то же самое время студиозусы резвились в университетских дворах, приглашая на табуретки, расставленные в самом центре летнего пекла, почтеннейших профессоров, подставляя таким образом бывших наставников неутомимому солнцу и нашептывая в уши последних весьма немудреную мантру: «Солнце Мао Цзэдуна спалит проклятую нечисть». Почтенных старцев сопляки «щекотали» швейными иглами и время от времени подбодряли сапожным шилом. Их, умудренных отцов-основателей всевозможных кафедр, волокли, подобно тряпичным куклам, в темные комнаты и неделями оставляли без света. Их подвешивали за ноги и колотили палками, словно приготовляемых к пище собак. Да и корешки заветных книжек оказались для семнадцатилетних идиотов настоящей находкой: пластмасса явилась еще одним великолепным орудием пыток – благодаря подобному техническому усовершенствованию цитаты Вождя можно было вколачивать «ревизионистам» прямо в лицо.
На оптимистичном фоне всеобщего разгула молодости дацзыбао Сямыньского университета искренне сокрушалось: «…некоторые преподаватели не выдерживают собраний критики и борьбы, начинают плохо себя чувствовать и умирают, скажем прямо, в присутствии молодежи… некоторые выбрасываются из окна или прыгают в горячие источники и гибнут, сварившись заживо».
Автор веселенькой стенгазетки добавлял, что не испытывает ни малейшей жалости к подобным изнеженным тварям.
Гульба цветущего юношества продолжалась чуть более года. Вытаскивался из закромов и публично сжигался на раскрасневшихся от кумача площадях реквизит Пекинской оперы. В пыль стирались «проклятые памятники прошлого» – все эти пагоды, дворцы, беседки и прочее «древнее барахло». По стране шастали поезда, битком набитые безнаказанной сволочью. В различных уездных центрах оглоедами велся прицельный «огонь по штабам»: все, что имело хоть какое-то отношение к власти, безжалостно выволакивалось из кабинетов и подвергалось неизбежному «порицанию», весьма часто заканчивавшемуся банальным ударом дубины по затылку. Некоторых партработников выкидывали из окон прямо в креслах. Носясь по улицам подобно самым настоящим вихрям, опричники хватали за шиворот не успевших улизнуть прохожих и взахлеб знакомили трясущихся обывателей с содержанием красных книжиц, за корешками которых невольные слушатели во время подобных политинформаций следили особенно пристально. Словно тайфуны налетали хунвейбины и на легкомысленных женщин: крошечные мозги модниц не в силах были представить себе, что любой завиток на женской головке, показавшийся откровенному хулиганью «чересчур буржуазным», карается немедленными и беспощадными ножницами. В клочья на несчастных дурах раздирались «буржуазные» платья, в стороны летели «с мясом» отрываемые каблуки – весьма часто глупенькие овцы являлись после необдуманных и опасных прогулок к своим мужьям только в одних сорочках. А всекитайский молодежный разгул со свистом набирал обороты. Апофеозом явилось разрушение части Великой китайской стены, кирпич которой пошел на свинарники.
«Культурная революция» поистине удалась. Наследие предков за какой-то год с мелочью было пущено коту под хвост. Счет почивших в бозе благодаря «порицанию» и «партийной критике» ревизионистов шел на сотни тысяч. О город Гуайлинь! Город Гуайлинь остался в этой истории! Несчастный город Гуайлинь познал на себе прелесть такого сокрушающего разгрома, что горожане наконец-то «схватились за вилы» – малолетних подонков принялись гонять, словно крыс. Брызжущая слюнями свора с цитатниками, спускающая в нужник все, что попадалось под горячую руку, наконец-то перепугала самого Мао: началось «истребление истребляющих», однако воцарившаяся в городах молодежь еще несколько месяцев огрызалась – брошенная на юг и на север армия сбилась с ног. В конце концов, как всегда в подобных случаях, когда проблема выскакивает уже за всякие и всяческие рамки, дело решили танки и артиллерия. Навалившись всем миром, китайцы справились с гопотой. Целый легион горлопанов был сослан затем в глубокие, словно артезианские колодцы, провинции. Хунвейбинские главари отправились пасти свиней в еще более отдаленные области. Только к 9 октября 1967 года костер наконец догорел: «студенты вернулись в свои институты».
Я так и представляю себе еще не совсем остывших от «критики» паразитов, ерзающих на стульях в Пекинском университете тем октябрьским умиротворенным деньком. Вот они, стриженные, как газоны, одинаковые, как новобранцы, в серых своих одеждах, скучившиеся в аудитории обычным стадом под настенными лозунгами (не путать с исчезнувшими дацзыбао) и гигантским изображением похожего на пупса вдохновителя чисток, который сам же и взбаламутил всю эту муть в детских головных полушариях. Портретный Кормчий бодр; бородавка заретуширована, щеки отлакированы, морщины (так называемые «гармони») назначили встречу возле поистине ленинских (от клише никуда не деться) цепких лукавых глазок – они единственные выдают возраст прохвоста, сумевшего, как и полагается великому политику, в очередной раз объегорить миллиардное население.
Поверившие его цитатам понурые юные ослы, которым в конце их похождений хорошенечко всыпали, внимают благополучно отсидевшему в какой-нибудь щели весь тот лихой год профессору – полуслепому старому филину, наконец-то вернувшему «детей» к математике. Счастливчик, с некоторой, правда, опаской отворачиваясь от поросли, еще не расставшейся с заветными книжечками, показывая ей согбенную спину, привычно скребет мелком по доске. 9 октября 1967 года в университетском дворе необычайно пусто: ни торжествующих толп, ни воинственных кличей, ни ритуальных танцев с цитатниками, ни проклятий загнивающим янки и хрущевским предателям-недобиткам, ни ставших уже привычными эшафотов, в маоистском Китае имеющих вид табуреток, – на этих незамысловатых столярных изделиях, едва удерживая тяжеленные деревянные плакаты, еще летом стояли «ревизионисты». Временами какой-нибудь учащийся, отвлекаясь от разбегающейся по доске паутине формул, таращится в давно позабывшие мокрую тряпку окна, эти истинные глаза истории, еще совсем недавно отражавшие отблески пламени, революционные пляски и лихорадочное табуреточное «перевоспитание», вспоминая, с каким азартом сам он, нафаршированный лозунгами, словно жареный гусь антоновкой, перетянутый хлестким ремнем, выкидывал там, внизу, тощий кулак в сладострастно-трепетном жесте (что-то похожее на испанское «но пасаран»), всю силу своей звонкой, визгливой глотки вкладывая в бесконечно повторяемое батальонами и полками пекинской шпаны, пожалуй, самое известное послание лукавого Кормчего: «Винтовка рождает власть!» Сейчас же студенческие перья смиренно выводят «елочки» иероглифов, не менее мирно шуршит бумага, скрипит мелок, ему вторят сопение, кашель где-то на задних рядах – безумие потихоньку отступает на цыпочках, покидает разбитые здания, ободранные проспекты (дацзыбао смыты со стен, с площадей сгребается мусор, храмы уже догорели, «не выдержавшие критику» интеллигенты навсегда успокоились в могилах), оно оставляет столицу, ненадолго задерживается в Шанхае, в Харбине, в Сяошане, но неизбежно и с ними прощается, уползает в свою нору, сворачивается клубком, успокаивается до следующего пробуждения…
Цитатники мудрого Мао! Коммюнике и шестнадцать директив! Склоненные 9 октября 1967 года над конспектами головы с таким же успехом можно было наполнить конфуцианством, христианством, буддизмом, кришнаизмом, синтоизмом, шаманизмом, другими человеколюбивыми «измами», но, увы, простодушных рабоче-крестьянских детей до рвоты и до революционного поноса накормили лозунгами типа «Выяви капиталистического врага». Впрочем, что там опростоволосившийся Китай! Не менее славные нации до сих пор позволяют мять себя, словно мякиш, глотая «евангелие» от Рокфеллеров с обескураживающей легкостью. Почти мгновенное заражение масс чепухой («преимущество Зигфрида над Зюссом»; «преимущество Зюсса над Зигфридом»; «преимущество над ними обоими шахтера Стаханова»; «преимущество над Зигфридом, Зюссом, Стахановым американского образа жизни») просто поразительно. В свою очередь Мао, Герцли, Вейцманы, Кеннеди, Энгельсы, Марксы, Великие Кормчие, Отцы-основатели, жрецы человечества, вожди, демиурги, те, кто «на вершине», те, кто «рулит планетой» (из пекинского ли кабинета, из здания ли иерусалимской хоральной синагоги, из Белого ли дома суть неважно!), еще с младенчества, с детства, с первых шагов своих по лондонской бирже, палестинским холмам, седому московскому Кремлю набиты не менее удивительными химерами о всесильном могуществе тайных лож, орденов, учений, денег, сионизма, нацизма, кубизма, дадаизма и миссии всемирного пролетариата. «И так весь мир вертится!»
9 октября 1967 года в Пекине состоялось «относительное успокоение» варваров-молокососов. В Европе было также относительно тихо; еще спал парижский университет, «диктатор» де Голль не в состоянии был и представить себе, каким эхом вскоре прогремит по всему Латинскому кварталу затеянный на другой стороне земли эксперимент, сопровождаемый призывами самого известного в мире китайца: «Отбросить иллюзии, готовиться к борьбе!», «Без разрушения нет созидания!», «Враг сам по себе не исчезнет» и т. д. Олицетворение будущего краха в образе обозленных первокурсников Сорбонны не являлось великому галлу и в самом диком ночном кошмаре. Президент ждал подвоха от кого угодно, но только не от молочных поросят. Весь предыдущий год бывший танкист отбивал нападки критиков, призывал к самоограничению разозленных крестьян, брюзжал по поводу НАТО, плевал на США, благословлял немцев и протягивал Подгорному дружественную руку, в то время как буквально под носом у Елисейского дворца посетители кафешек типа «Липп», «Кафе де Флер», «Ле Дё Маго», все эти почтеннейшие профессора, доморощенные троцкисты, фанаты пессимиста Сартра и не менее угрюмого Камю, поглощая вино, кофе и круассаны, с восторгом ловили малейшую весточку из вставшей на уши Поднебесной и грезили будущим студенческим бунтом, своими книгами, мыслями и речами ненавязчиво подстрекая бурсу к вожделенному взрыву, мечтая о том благословенном дне, который здесь, на тихих прелестных средневековых улочках наконец-то вздыбит баррикады, распотрошит мостовые и каждую протянутую юную руку щедро снабдит булыжником. Что же, через год они своего дождались.
9 октября 1967 года, шлепнувшись на темную сторону Луны, приказал долго жить «Лунар орбитер-3», пытливый, внимательный «глаз» небезызвестного НАСА (селенографические координаты «посадки»: 14╟ 36¢ с. ш. и 91╟ 42¢ з. д). Именно эту, столь нужную для Америки, мизерную букашку безжалостно зашвырнула гигантская земная катапульта (мыс Канаверал; стартовая площадка LС-13) к лукавой серебряной спутнице Землис одной-единственной целью – она должна была найти место для будущей высадки homo sapiens. «Засланный казачок» добросовестно отщелкал четыреста семьдесят семь кадров высокого разрешения и сто сорок девять среднего, прежде чем отказала система протяжки пленки в сканирующем устройстве, но и присланного трудягой вида унылой поверхности хватило, чтобы, получив снимки, очкарики станции Робледо-де-Чавела (и не менее забитой аппаратурой ее сестрички Голдстоун), хлебая кофе из тяжеленных чашек, смогли пристально рассмотреть шесть участков к западу от 20╟ в. д., убедившись: тамошний грунт вполне годен для прилунения драгоценного груза с человеком внутри.
«Лунар орбитер-3» успокоился между камнями, уступив свой частотный диапазон следующему собрату. Бенефис нового «глаза» не заставил себя долго ждать: с покорением лунной тверди янки здорово торопились. Впрочем, паника «звездно-полосатых» как никогда оправдывалась. 12 апреля 1961 года живчик Гагарин закатил статуе Свободы катастрофическую оплеуху. Самый процветающий на земле человейник здорово переполошился. И ранее обитатели Форт-Блисса не позволяли себе расслабиться, однако после ошеломляющего финта Москвы в котел реванша американцы бросили все: ресурсы необъятных заводов, научных центров, лабораторий, десятки тысяч доморощенных особей с гипертрофированными мозгами и заарканенных еще в лихие сороковые в Баварских Альпах ищейками Даллеса пленных немецких ракетчиков. На потовыжималках, именуемых тренажерами, днем и ночью сопели с тех пор отобранные для заклания агнцы – рыцари без упрека и страха, мускулистые терминаторы-астронавты. Машина космической гонки, прожорливость которой грозила стать невиданной, дымилась от перенапряжения. Одна только мысль, что русские отметятся своим неуклюжим лаптем еще и на белой планете, заставляла политиков форсировать штамповку ракет, этих космических левиафанов, которые, поражая свидетелей своей рукотворной могучестью, готовы были раз за разом выбрасывать разнообразные спутники (а затем и капсулы с людьми) в околоземное, уже не такое и пустое пространство. Гигантов к стартам волокли гусеничные транспортеры, рядом с которыми померк бы любой упитанный диплодок. Само имя, присвоенное големам их родителем, сумрачным гением Вернером Магнусом Максимилианом фрайхерром (бароном) фон Брауном, – «Сатурны» – кричало о титанической силе и прожорливости брауновских детищ. Конечно же, потомственный аристократ не мог не знать и о существовании «Лунар орбитера-3», внесшего в окончание дела всей его, Брауна, жизни один из крайне необходимых штрихов и завершившего свою одиссею 9 октября. Вполне вероятно, великий ракетчик сам провожал этот спутник и отслеживал полет маленького и отважного «бинокля», камера которого отщелкивала столь нужные снимки. Возможно, барон волновался, хотя, скорее всего, ожидал результата с арийской невозмутимостью. В этом поистине трагическом человеке все смешалось, как в доме Облонских, – мутное, словно Мазурские озера, прошлое*, не такое уж сладкое настоящее* (служба в плену новым, жестким и весьма брезгливым, хозяевам), отмеченная современниками изворотливость, отмеченная ими жестокость, старая добрая сентиментальность (каковым качеством и сейчас принято попрекать всех без исключения немцев), прочие черты характера, еще в молодости принявшего очертания невыносимого, и, наконец, гудящая, словно паровозная топка внутри этого незаурядного практика термоядерная, ослепительная мечта о броске человека к галактикам. Именно это свойство Вернера Брауна – его стремление при любых раскладах, при любых обстоятельствах неизменно задирать голову на Луну, Венеру и Марс и размышлять о полетах – сделало из жертвы века и обстоятельств, из запутавшегося лицемера, из (что греха таить) весьма черной личности – титана поистине бетховенских размеров. Несмотря на вычурность его биографии, на все ее метаморфозы, повороты и крены, неоднократно граничившие с оверкилем, для благодарной Америки Вернер Браун и по сей день остается этаким микеланджеловским Давидом: на мраморном плече героя покоится постоянно готовая к действию праща-катапульта. Несомненно, он был одним из самых одаренных мечтателей полностью окошмарившегося XX века, в котором круги Кандинского и квадраты Пикассо соседствовали с печами Дахау. Только в том свихнувшемся столетии стало возможным совместить деятельность «герра профессора» в Пенемюнде (двадцать тысяч замученных узников ради обстрела Лондона) с мечтой о космическом рывке. Так что Вернер Браун – просто кладезь противоречий, истинный продолжатель традиций лукавого Леонардо да Винчи, классический образчик мыслителя, вынужденного браться за палаческий топор в тот момент, как голова его забита идеями, делающими честь самому Канту. Как вам эсэсовец, равнодушно шествующий мимо штабелей трупов (целый интернационал Доры и Миттельверка) и при этом пребывающий страстным сторонником теории Циолковского*? Нет ничего удивительного в том, что, вынужденный создавать средства для моментального успокоения десятков и сотен тысяч англичан и русских, нацист-гуманист, подобно уже знакомому нам артиллеристу Картвели, еще в годы своей умилительной дружбы с СС относился к до отказа набитым тротилом ФАУ не как к орудию доставки апокалипсических мегатонн на берега Темзы и Волги, а как к изумительным посланцам в будущее, на колоссальных двигателях которых, словно по божественному мосту, суждено всем нам перескочить в дышащую звездами бесконечность. Что может быть еще запутаннее, чем существование Вернера Брауна? Прошлое мешалось у него под ногами, антисемитизм и ницшеанство оставили в мозгу этого механика и провидца самые глубокие борозды, и неизвестно еще, что чаще снилось пасынку проклятого века, истинному воплощению его мрачной неразрешимости: мученики Пенемюнде с прилипшими к ребрам внутренностями или насквозь пробитые циркулем ватмановские листы?
Его «Сатурны», поглощающие целые моря керосина (сто сорок тонн полезного груза играючи выбрасывали железные боги на околоземную орбиту; сорок семь тонн ими же доставлялось к Луне), по сей день есть воплощение всего самого: они самые мощные, самые большие, самые тяжеленные из всех созданных на данный момент подобных изделий (испытанные старички «Союзы» нервно курят в сторонке). Сотрясая Канаверал божественными громами, эти гигантские гильзы ревели, как библейские звери, и щедро брызгались тысячеградусным пламенем целой батареи сопл (точнее, пятью жидкостно-реактивными двигателями F-1 первой ступени). Что касается долларов – за несколько минут грома, урчания, рыка уносящихся в космос подобных ракет вылетало, дымясь, в трубу число, которое ни в коем случае нельзя было озвучивать вашингтонским, нью-йоркским, бостонским, чикагским беднякам, обитателям тесных картонных коробок и приютов для бездомных. Однако аннигилированные на глазах у заледеневших от напряжения возле стереотруб, бункерных щелей и бронированных окон боссов от космоса (бесчисленных менеджеров, главных инженеров, президентских уполномоченных, генералов и адмиралов) денежные миллионы только подпитывали их азарт. Овчинка стоила выделки – несмотря на сбои программ, взрывы на стартах, отклонения от траектории и прочие выходки носителей, целый рой шаров, контейнеров и прочей космической мелочи, каждый грамм которой равнялся в стоимости тоннам чистопородного золота, в конце концов отправлялся на заданную орбиту. До заветного возгласа Армстронга оставалось совсем немного времени. На мысе готовился к броску «Сатурн-5». За самочувствием супергильзы, весьма схожим с самочувствием капризной беременной дамочки, следили церберы-датчики, поднимая истерику при малейшем недомогании болезненного исполина, при малейшем его кашле, при подъеме его температуры на ничтожные доли градусов. Браун брал за горло судьбу. Он готовил высадку в вечность, и Джазмен помогал ему.
Отдадим свихнувшейся на Луне Америке должное – все эти Вернеры, Джеки, Биллы, доведенные незабвенной улыбкой майора советских ВВС до каления, до экстаза, отдавали себе отчет – за «железной стеной», в незакатной морозной империи, посредине ее степей, под надзором бесчисленной армии неподкупных и бодрых чекистов вот-вот займется солнце нового русского чуда (одно лишь обстоятельство мешало Вернеру спокойно дышать все те годы – осознание невыносимого факта, что еще немного, еще чуть-чуть, еще всего несколько лет или – что самое страшное! – месяцев и трижды проклятое ТАСС торжественно провозгласит наступление «лунной эры» для «победившего социализма»). Они были не так уж не правы: подобный зуд – выкинуть новый выверт теперь уже и с Луной, вновь, как в случае со спутником и с тем же бравым «Востоком», молодецки пройтись от печки, станцевать еще один танец с дробным топотом каблуков, во всю ширь пролететь «по Питерской», вновь ткнуть в нос «оскалившемуся империализму» ботинком (вот, понюхайте, сучьи дети!) – в Союзе испытывали если не все, то многие из тех, кто привычно теснился возле опустевшего трона Генерального конструктора. Именно с этого трона еще несколько лет назад так дальновидно правил своим машинно-ракетным царством подобный Брауну Королев. Обрушение отрасли, самой мощной, богатой, удачливой, волею судеб и обстоятельств оказавшейся без патриарха, без руля, без ветрил, без будущего на пике мегапобед, в решающем акте драмы, названной кем-то «Битва за звезды», было еще впереди. Еще не остыл прах великого человека, равного немцу не только в дерзости той самой мечты полета, но и в трагизме жизни. Еще верили в силу Мишина*, в мудрость Политбюро. Слишком всех еще лихорадило от поистине цыганского фарта отечественной космонавтики, от череды удач, от бесспорного чемпионства. Правда, были первые трещины: уже врезался 23 апреля 67-го в целинную землю болид «Союза» с обреченным космонавтом внутри (ругань несчастного Комарова в эфире записали американцы), уже что-то не состыковывалось, искрило, замыкало в прежде слаженной системе, которая оплела никогда ранее не рвавшимися узлами бесчисленные конструкторские бюро и космодром Байконура. Но никто из мыслителей, слетевшихся 9 октября 1967 года на свой маленький важный съезд (Мишин, Келдыш, Каманин, Кузнецов, Челомей, Афанасьев), не задумывался о трагедии будущего. «Лунный совет» решал лишь одну задачу. Говорили о высадке, обсуждали решающий штурм («нет таких крепостей, которые не брали бы большевики»). Казалось, еще одно напряжение промышленных мышц Союза, еще одно усилие государства, половина территории которого покрывалась соломенными крышами разоренных войной деревень (не до этого, главное – небо!), – и Луна у нас точно в кармане! Волокита с подобной «Сатурну» нашенской«Н-1», упорно не желающей покидать «голубую планету» и раз за разом взрывающейся на глазах удрученных ракетчиков, разгерметизация очередного «Союза», промахи, отклонения, провалы марсианских программ – все еще только должно было произойти, еще встретить «там, за горизонтом» командоров советского космоса, пребывающих 9 октября 1967 года в уверенности, что возможности Родины неисчерпаемы. Они здорово промахнулись, обмишурились, проиграли. Даже самые среди них конченые пессимисты не смогли предвидеть то «завтра», которое самым беспощадным, издевательским образом развеяло грезы о «караванах ракет», снующих между Землей и Юпитером, о сверхпрочных станциях Марса, о лунных оранжереях, без устали поставляющих колонистам-трудягам корзины тропических фруктов. Планы советских умников насчет Солнечной системы, обреченной через какие-то жалкие тридцать лет превратиться в проходной двор с оживленным движением, в территорию для трасс космических грузовиков, удивляют своей достижимостью (чертежи уже были созданы и расчеты проведены). Однако Джазмену понравилась иная импровизация, он сыграл по-другому – и все пропало, сгинуло, рухнуло, заклеймилось «совершенно-секретным» грифом, оказалось запертым в разнообразных тюрьмах-архивах, превратилось в груды металлолома на задворках цехов*. Схватившиеся 9 октября 1967-го за министерским столом в спорах и пересудах в то время, когда закат автогеном резал окна и готовилась спать Москва, готовые вечно бодаться академики, конечно же, не представляли себе, улыбаясь на заверение Мишина (Генеральный клялся – лелеемый им космокорабль «Л-3» значительно лучше напичканного техникой, словно ребенок кашей, капризнейшего «Аполлона»), что завершается их царствование, их поистине богатырский, лукулло-космический пир. Применяя метод доцента-приятеля, я напрягся рассмотреть, так сказать, «детальную мелочь» этого «лунного съезда»: музыкально-пианистические пальцы какого-нибудь конструктора, с их костяшками и прожилками, его постукивающий по столу обгрызенный карандаш, перехваченную ниткой дужку дряхлых разбитых очков (времени нет на новые), а также сукно стола, кабинетные лампы, правительственные телефоны, скучающий фикус в цветочном горшке и коротающую дни свои на потолке суетливую муху. Но «мелочи» не вытанцовывались, почему-то бросалось в глаза только главное: профили всех присутствующих, резкие, как на монетах. Благодаря все тому же воображению, я услышал их речи, я узнал, о чем они перешептываются. Протестуя против волюнтаризма Генерального, короли «оборонки» твердили: оборудование американских космических кораблей значительно легче нашего. Каждого из сидящих давили тонны сомнений. Легковесность доклада Мишина неприятно всех поразила. Но никто из них тогда не задумывался о крахе. Вот свидетельство из дневника генерала Каманина:
«В постановлении совещания записали:
1. В первом полете на Луну высаживать на ее поверхности одного космонавта, оставляя второго на окололунной орбите.
2. Специально обсудить меры безопасности при высадке на Луну одного космонавта.
3. Проводить усовершенствование ракеты Н-1 с таким расчетом, чтобы через два-три года иметь возможность высадить на Луну корабль Л-5 (экипаж 4-5 человек, вес научного оборудования 1,5-2 тонны, пребывание на Луне до двух месяцев).
4. Поручить АН СССР, МО и МОМ разработать программы научных и военных экспериментов для корабля типа Л-5.
5. Очередные заседания “Лунного совета” провести в ноябре и декабре сего года».
Однако ничего не сбылось.
Сравнения здесь уместны – возможно, и звезда корсиканца свалилась с небес не в результате Кульма и более страшного Лейпцига. Не решилась ли участь его осенней ночью 1812 года в шуршащей тараканами избе простого ткача? Догорал отвоеванный Малоярославец, и сжался в ужасе совершенно нетронутый юг – еще усилие, еще один главный бросок к не задетым войной землям, – но после короткого совещания с маршалами маленький злой капрал повернул на роковую дорогу, выжженную мародерством его гренадеров-безбожников, и все превратилось в бегство, в совершенный и полный разгром. Вполне возможно, подобным же образом, задолго до шага Армстронга, именно 9 октября 1967-го благодушным «советом» было проиграно лунное будущее – недопоняли ситуацию, прозевали ее, проспали самым дурацким образом. А что, если бы напряглись, насторожились, задумались, и, выслушав Мишина, поняв несерьезность его речей, а затем, осознав натянувшееся до предела напряжение момента (Штаты шумно дышали в затылок), совершили бы усилие, и навалились всем миром, и, конечно бы, сдюжили? Увы, признав выступление Генерального наивным и неудачным, скорее всего, пошумели, поговорили, повздыхали на эту тему – и разъехались по конторам, и разошлись по домам. Через несколько тягостных лет катастрофу «лунной мечты» свалили на робость докладчика. Несчастного Мишина придавили целым Монбланом претензий, припомнили ему бестолковость, медлительность, малодушие, неспособность к импровизациям, провалы, просчеты, аварии. Всё сошлось на Мишине, всё скрестилось на нем и замкнулось. Однако стоит ли после отказа от единственной альтернативы «Сатурнам» (о Н-1 решили забыть, запретив ее испытания), конфуза многих стыковок и гибели еще трех космических мучеников разглядывать в Генеральном злого гения, развинтившего (вольно, невольно?), казалось бы, намертво завинченные гайки несомненного советского лидерства? Разве дело лишь в Василии Павловиче? «Творчество» было совместным, ибо нет печальней на свете темы, чем работа согнанных для исполнения «государевой воли» разнообразнейших коллективов. В дополнение к неприглядной картине их неизбежных претензий – друг к другу и в целом к миру – существуют еще демарши седых луней-академиков, «подножки» пристегнутых «к делу» смежников, упрямство изобретателей, козни Главных, склоки между собой десятков и сотен директоров, таскающих за пазухами даже не камни – тяжеленные валуны. Не дать раздербанить идею полетов на клоки, клочки и клочочки, выдавить яд гордыни из великого множества честолюбий самым палаческим, самым безжалостным образом, задать единое направление бесчисленным щукам, ракам и лебедям, кичащимся друг перед другом научными степенями и целыми водопадами правительственных наград – больше даже, чем труд Сизифа. Вытягивал ношу лишь гранитный мужик Королев. Разнобой «сиятельных мнений», заспинные несогласия, шепотки, насмешки вполне были способны погрести под спудом своим любую мечту о воцарении на темной стороне Луны отечественного «молота и серпа». Увы, новый Генеральный не вынес горы на своих плечах, не выжал гордыню из ершистых соратников, напротив, он зябко ежился перед Кремлем, погонявшим ученую рать к головокружительному подъему, и до конца своей «космической деятельности» безвольно тянулся на поводу у распоясавшейся от побед и свершений партии.
Но и те, кто фыркал, кто насмешничал, кто шептался (новоявленные пифагоры, сократы и ломоносовы, интригующие, ослящиеся, отстаивающие «свои позиции» с остервенением дивизии Неверовского в деле при Красном, негодующие на неуклюжесть человека, неспособного «смазывать» и удерживать в «приемлемом состоянии» конструкцию, которую создал и ранее держал на себе русский Браун), тоже не могли безмятежно засыпать ночами после показа на весь мир рябящей, словно бок зебры, телевизионной картинки с американскими астронавтами. Они отыграли свои большие или малые партии в своеобразном оркестре ненавистников Василия Павловича Мишина (между прочим, большого доки, академика, члена-корреспондента, создателя бесчисленных, как побеги бамбука, монографий, учебников да и просто пособий по баллистике управляемых ракет дальнего действия и основам проектирования летательных аппаратов). Внешностью своей и характерами они, конечно же, менее всего походили на ангелов. И все-таки этим физикам, этим дряхлым конструкторам, отъявленным гипертоникам, носителям язв желудка и ужасных мешков под глазами, знакомым с микроинсультами, аритмией и подагрой воинственным руководителям подмосковных, ленинградских, саратовских, сибирско-уральских заводов, корифеям, съехавшимся 9 октября в Москву для воплощения самой дерзкой, самой нахальной идеи, которая когда-либо царила в человеческих головах, стоит пропеть героическую эту песню, этот явно хвалебный гимн! В день 9 октября 1967-го – обычнейший в череде подобных бесчисленных дней,– в день сует и «малых забот» мириадов земных обитателей, все хлопоты и все думы которых были заострены лишь на том, как добыть себе хлеба насущного, как кого объегорить, как «пролезть в департамент», оттяпать, отнять, «наварить», сколотить состояньице, заиметь свой «свечной заводик», покрутиться, втереться, вылезти, получить «кашу с маслом», «оттереть от корыта» и проч., собравшаяся на «Лунный совет» «могучая кучка» готовила бунт против всех и всяческих на свете корыт и готовилась брать за шиворот человечество для того, чтобы запустить его в космос. Добавим: рвущие все свои жилы там, за океаном, не менее сварливые, злые, ершистые Годдарды, Брауны, Леи, Зингеры, Уипплы и Янги, почки, сердца и желудки которых были так же изношены, а в речах и высказываниях с избытком хватало подобной скептической желчи, достойны того же гимна! Эти несомненные безумцы тоже схватились за предприятие совершенно, казалось бы, безнадежное – попытались гигантским прессом всех своих ФАУ, «Викингов» и «Сатурнов» вдребезги разнести самое верное прибежище энтропии и смерти – закон земного тяготения.
И ведь все-таки разнесли.
В то же самое время в Москве, этажом намного ниже космического с его титанами, немыслимыми материальными средствами и задачами, от которых оторопели бы олимпийские боги, чуть ли не в подвале циклопического государственного здания два задерганных общей судьбой гражданина (стерва-судьба проволокла обоих через поистине кащеевский ГУЛаг и больше схожие с моргами тюремные больнички почти до расстрельной стены, но неожиданно пощадила и бросила на каких-то задворках) занимались проблемой ничтожной, шкурной, мелкой, самой что ни на есть обывательской, не имеющей ничего общего с величавым гигантизмом ракетостроения: один бывший зэк пробивал для себя в коммуналке комнату, другой помогал ему в этом.
Страдалец, мечтающий о двенадцати, десяти или, на худой конец, хотя бы семи московских «квадратах», прохромавший всю свою окаянную жизнь несомненным вторым Иовом (с той лишь разницей, что в ее тупиковом конце на него не только не просыпалось запоздалого утешения в образе тучных полей и милосердных жен, но, напротив, он был заколочен в гроб, именуемый Домом хроников, где и закончил мучения в смраде и невыносимом зубовном скрежете), высушенный, словно вобла, замороженный Колымой до стеклянного звона, звался Варламом Шаламовым.
Моисей Наумович Авербах, представитель племени, которое со времен своего расселения по странам и континентам то и дело порождает знаменитых ростовщиков, правда мудро уравновешивая Ротшильдов Шагалами, Эйнштейнами и такими чудаками, как Эбби Хоффман, имел опыт не менее впечатляющий (тюрьма, лесоповал, затем начальствование над вентиляцией 40-й воркутинской шахты). Дважды посаженный, после мытарств обласканный властью, позванный ею на работу, но так же, как и проситель комнаты, оскорбленный прошлым до остервенения, до колик, до рвоты, он коротал дни свои за сочинением «Ad majorem Dei gloriam» («К вящей славе Господней», романа-приговора дерзкой империи с ее катынями, подвалами ГПУ, левашовскими пустошами), и писем-прошений в жилищную комиссию Моссовета, членом которой сам, кстати говоря, являлся. С искренним, чисто еврейским усердием, словно гоголевский Янкель, помогая колымскому Бульбе, как раз 9 октября 1967 года Моисей Наумович корпел над посланием заместителю председателя исполкома товарищу Кривову Я.Д., упрашивая последнего посодействовать в получении хоть какого-нибудь московского угла чуть было не загубленному государством писателю. Судя по всему, издерганный, колючий, словно ладожский судак, Шаламов не совсем доверял рвению своего «адвоката», иначе тот позднее не прислал бы отчаявшемуся единомышленнику, которого не единожды нагло обманывали и откровенно дурили, отчет о собственном альтруизме. Вот выдержка из письма милейшего Авербаха угрюмому Варламу Тихоновичу:
«Москва, 11. XII–1967 года
…9 октября 1967 года послал зам. пред. Исполкома Кривову Я.Д. прилагаемое письмо (о котором Вы не знаете). Прочтите его (и верните мне назад, т. к. оно потребуется для дальнейших хлопот), и Вам станет ясным кое-что, чего Вы еще не знаете. Ответ на это письмо Вы читали. По указанию зам. пред. Исполкома т. Кривова вы взяты на «контроль по подбору жилой площади за выездом» («за выездом» – значит по освобождению площади предыдущим ее жильцом. – И.Б.). Это значит, что Вам могут и должны подобрать жилплощадь «за выездом» вне всякой очереди. Вы ошибаетесь, думая, что «за выездом» это что-то очень далекое, что Москва «закрытый город», из которого никто не уезжает, что при переезде в новые дома жилплощади освобождается мало и т. д. и т. д. Из Москвы ежегодно уезжает около 130-150 тысяч человек, а в связи с переездами, смертями и т. д. освобождается очень много комнат, которые иногда месяцами пустуют. Конечно, качество этих комнат не всегда подходит, и Вам не обязательно соглашаться на первую предложенную Вам комнату. Но это уже кое-что! И, кроме того, еще не исчерпаны пути дальнейших хлопот и требований…»
Шаламову ничего не оставалось, как ждать «исчерпания» всех «путей». Со своими ничтожными, по сравнению с мировой революцией, чаяниями, со всеми своими мыслями о каком-нибудь жалком угле (спрятаться хотя бы и на пяти метрах, запереться, словно Ниф-Ниф, пусть даже на самый жалкий крючок, закрыться пусть даже самыми ненадежными стенами от супруги – письмо Авербаха свидетельствует о явном семейном неблагополучии – и от чудища, которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», соскрести с себя всю эту колымскую мерзлоту, вечную, как сторожевые вышки, забыть о сквозняках, которые всю жизнь втыкали в спину ножи, свернуться в клубок и, черт побери, заснуть) этот сброшенный с корабля современности угрюмый фельдшер в отставке был далек от «Лунных советов» на мириады световых лет и на фоне белок-стрелок, улыбчивых летчиков, «Востоков», «Союзов» и торжествующего спутникового «пи-пи-пи» (триумф Родины в 1957 году) выглядел скрюченным умирающим насекомым. Моисей Наумович также не мог похвастаться статью и орлиными крыльями. Обоих «сила вещей» загнала в самый черный и пыльный угол. Тем не менее о Варламе Шаламове и о его благодетеле Авербахе пусть аляповато, бестолково, с массой жизненных несостыковок, но все-таки ведает фрагментарная, ненадежная «Википедия»: были, жили, писали, мучились. Напечатаны их душераздирающие рассказы (почти в каждом повествовании хрустят кости, почти от каждого несет поистине волчьим холодом), посещаются время от времени такой категорией нищих, как литературоведы и школьные учителя, самые оживленные в Москве места (именно там бурлит с утра до вечера жизнь: шастают по бесчисленным дорожкам посетители и рабочие, тарахтят экскаваторы, деловито снуют священники, совершенно не бедствуют торговцы), где оба упокоились под скромными памятниками. А вот какое из кладбищ прячет зампреда Московского исполкома товарища Кривова? Остался ли в истории самый устроенный из троих? О Я.Д. Кривове мне не попалось под нос ни одной, даже самой короткой, официальной строки. Куда исчез обладатель обшитого дубом кабинета, паркет которого скрипучим ворчанием встречал всех просящих, повелитель церберши-секретарши, распространяющей во все стороны такое амбре, словно ее с головой окунули в духи «Красная Москва», владелец портрета еще молодящегося Брежнева над почтенным диваном, стаканов в серебряных подстаканниках, не менее слепящего письменного прибора и смахивающего на качели для гномиков начальственного пресс-папье? Есть ли память о нем, всемогущем распределителе расползшихся по Москве бесконечных квадратных метров? Ведь он наверняка был весьма популярен. В служебную дверь его каждый день упиралась лбами вереница просителей. Его после восьми, а то и десятичасового утомления служебной деятельностью уносила по еще не забитым всякой колесной мелочью проспектам к законной трех-, четырех-, а может быть, даже и к пятикомнатной квартире (содержимое ее – югославские шкафы, чехословацкие сервизы, гэдээровские занавески и сироткой затесавшаяся в соцлагерь итальянская пижама – отдельный разговор) рабочая лошадь «Волга». Впрочем, есть второй вариант – спартанство товарища зама: рукомойник в облезлой ванной, тумбочка, которую гневно отвергли бы пионеры в летнем палаточном лагере, и кровать в однокомнатной конуре, вопиющая о царе Горохе каждой своей пружиной. Что можно точно сказать о Кривове: он жил, он дышал, он трудился, он приближал коммунизм. Не верится, что к моменту занятия места заместителя председателя Московского исполкома Я.Д. был молод и жизнерадостен: подобные должности – удел проперченных временем «старых верных большевиков», выше головы хвативших лиха. Вне всякого сомнения, тов. Кривова подмяла под себя потаскуха-война (неважно, фронт или тыл; почитатель «Герцеговины Флор» не особо жалел свою гвардию – предводитель стрелкового корпуса и тыловой интендант преспокойно могли схлопотать расстрельную пулю в затылок), так что, скорее всего, Кривов мучился последствиями ее колдовства (подагрой, бессонницей, страхами, осколком с острыми зубками, плотно, по-хозяйски устроившимся внутри). Кто знает, миновали ли Я.Д. кабинеты Лубянки с их хрестоматийным уютом или проверенный большевик все-таки имел счастье беседовать с тамошними доберманами, ноздри которых с порога унюхивали самую микроскопическую крамолу? Можно с уверенностью предположить: он надеялся на справедливость мудрых советских законов, на бессмертие Маркса с Энгельсом, на торжество во всем мире всем известного гегемона. Кроме всего прочего, он оказался чуток к нуждам гордого каторжанина (словоохотливый Моисей-Янкель не преминул черкнуть в том же письме Варламу: «Депутатская комиссия и на этот раз единогласно высказалась против принятия Вас на учет… и только один зам. пред. исполкома Кривов, выслушав мое, крайне настойчивое и требовательное выступление, внес компромиссное предложение, которое и было принято, по совести говоря – фуксом, без голосования «за», путем чистейшей демагогии»).
Так что же сделалось с Кривовым? Где закончил он дни свои?
Ах, уж это философское «где»!
Постоянно прибегая к сакраментальному, любопытному, въедливому, то и дело всплывающему «где», я вот о чем вспоминаю: в романе Набокова «Пнин», лирическом, словно лес в октябре, среди прочих пересыпанных метафорами автобиографических вставок есть одна весьма любопытная – автор выкатил момент своего сгоревшего прошлого. Речь идет о простой соринке в санкт-петербургском детстве. Чтобы избавиться от частицы, занесенной в глаз ветром с Невы, В.В. посетил офтальмолога, тот вытащил инструмент, вынул, дунул – и виновница неприятностей навсегда растворилась в пространстве. Поведав о происшествии, утонченный любитель бабочек вдруг хватанул читателя вопросом-молотом почти вселенской величины: «Интересно, где сейчас та соринка?»
Где увиденный мною в детстве (прозябание в детском саду, принудительная прогулка; не знающая садовых ножниц акация в углу песочной площадки, лохматая, пыльная, как беспризорница, под которой можно хотя бы ненадолго забыть о детсаде с его ночными горшками и жидкой гречневой кашей), ввинтившийся в память юркий серенький паучишка? На него я, сопливым трехлеткой, таращился не более двух минут, но ведь он отложился в памяти. Говорят, пауки бессмертны, значит парень еще где-то там, в том изумительном сумраке, в восхитительной сырости, шныряет вверх-вниз по вантам в беспризорных акациевых джунглях, крошечный славный матросик, неустанный производитель лицевого кокона и зимовочного мешка, рыбак, терпеливо чинящий клейкую серебристую сеть, оклеветанный Чуковским неугомонный труженик, избавляющий мир от таких поганых грязнуль, как мухи, и от таких неискоренимых подонков, коими являются комары. Удивительно! Необъяснимо! Позабылись мельтешащие под окнами социальные революции 90-х; я не вспомню сейчас ни единого слова из речей трибунов того прогорклого времени; никакая реакция мозга не воскресит в моей памяти ни единого человека из миллионных масс, запечатавших собою тогдашние улицы (баррикады, шахтерские каски – все давным-давно расплылось и разъехалось, как Невский проспект в глазах сильно принявшего на грудь завсегдатая питерской рюмочной), но готов хоть сейчас изобразить узор этой славной мохнатой спинки, влажные глазки-бисерины на переднем конце головогруди, мир в которых, бьюсь об заклад, был по-настоящему сказочен (до сих пор помню их поблескивание), а также крохотные хелицеры, каждая из которых, словно копейное древко наконечником, увенчивалась миниатюрным лакированным коготком.
Где ошеломляющий видом своим всех попадавшихся навстречу двуногих рыжий, как майское солнце, драный помоечный кот (впрочем, не просто драный – вдрызг расхристанный, словно перемахнувший Березину наполеоновский вольтижер), на которого наткнулся я летом 2001 года (в записной книжке дата и место встречи: 15 июля, Кронверкский проспект)? Минуты две он мотался впереди по тротуару, волоча за собой, словно поникшее знамя, пегий хвост, возможно, как раз для того, чтобы досконально – до седых ворсинок на лохматой спине, до застрявшего между когтями левой передней лапы кусочка засохшей булки, до ушей, по которым словно ножницы пробежались, до хохолка, так подходящего к его вольтижерской замызганной роже, – навсегда запечатлеться, а затем лихо урезать в сторону и осчастливить собой первую на пути подворотню.
«Где Кривов?» – восклицаю я с любопытством. Конечно, заместитель председателя давно, к сожалению, мертв (см. выше мысль о старых, «хвативших лиха» большевиках). Вполне возможно, лет двадцать уже, как бюст его втиснут на Новодевичьем в ряд пирамид и бюстов подобных, в бозе почивших сановников, тенистые могилы которых покрыты летом высаженными цветами, словно островки Карибского моря. Может быть, тов. Кривова под обязательный гимн и винтовочные залпы, чем-то схожие с сухим бюрократическим треском пишущей машинки в оставленной им приемной, закатали в элитный песок рядом с аллеей, увенчанной черно-мраморной головой самого знаменитого в мире любителя кукурузы. Не исключено и обратное: тупик простонародного кладбища, ревниво охраняемый ивовыми кустами и самым верным символом забвения (при одном воспоминании о крапиве словно затхлым воздухом тянет из подвала), – туда и отъявленные бродяги не забредают после разгуляя на Троицу. Ловить там нечего – ни пластмассового стаканчика, в котором мирно уживаются водка и дождевая вода, ни рассыпанного печенья, ни дешевых, как проезд на советском трамвае, конфет – этих символов умиротворения мертвых. Что, если ковш добравшегося до кустов трудяги-трактора «Беларус» МТЗ, готовя место очередному пришельцу, уже выхватил вместе с глиной рассыпавшиеся гробовые доски (может ведь быть и такое!)? В какой тогда яме кости его обрастают изумрудным мхом?
В отличие от Шаламова и от усердного Авербаха, подобно бесчисленным Петровым, Ивановым, Сидоровым, мельком отметился тов. Кривов даже не в славящихся своей скупостью сводках Информбюро, не на газетной страничке, а в сугубо частном письме, хотя, несомненно, в Божественной Партитуре записана память о Я.Д. Есть, есть там связанная с Кривовым хотя бы и одна одинокая нота, и эта нота здесь прозвучала. Так что мир праху повелителя комнат, хозяина благословенной печати с гербом, открывающей двери просторных (и не очень) квартир на Остоженке или в Столешниковом. Если и не заимел коммунист в перерывах между партийными чистками благодарных детей, раз в году смыкающих дружный круг на могиле отца; если, подобно Шаламову, и рухнул он в ту самую ницшеанскую пропасть, каковой для атеиста является смерть, одиноким жильцом казенного Дома; если где-нибудь в 90-х на скорую руку в халтурно обструганном ящике и закопали его в медвежьем углу Троекуровского расстроенные, что нечего взять с работы, джентльмены в ватниках, он все-таки не оставлен, не забыт, как не забыто ничто, ибо каждое стенание иерусалимского нищего, каждую птичью трель шервудского леса, каждый выстрел советских гаубиц в дымном весеннем Берлине запечатлел Джазмен на нотной своей бумаге.
Теперь об эбеновой Африке, об Африке-саже, об Африке, у которой от голода выпучены глаза. Увы, Африка всегда на отшибе. Этот огромный кусок земного торта, увенчанный кремовым завитком Килиманджаро, политый глазурью джунглей; словно марципаном, украшенный леопардами, львами, жирафами, антилопами-гну, слонами, зулусами, бушменами, пигмеями и прочей экзотикой; кусок, на котором вдавленной ягодой голубеет Виктория и по которому тянется не менее голубая нитка Нила, для «мировых новостей» неаппетитен. У Африки слишком рахитичный живот, слишком костлявое тело. Африка – кликуша на паперти, безродная приживалка, к любому встречному она тянет свою нищенскую ладонь. Африка есть бездна, в которую мы не очень любим заглядывать. Именно поэтому я, равнодушный к ее бедам точно так же, как равнодушен к российским горестям среднестатистический американец, мельком пролистывая те места Партитуры, в которых Джазмен запечатлел африканскую часть композиции, лишь констатировал факты, сухие, словно армейские галеты:
«9 октября артиллерия правительственных войск Нигерии обстреляла восточнонигерийский город Онича» («Известия» за 10 октября 1967 года).
Не сомневаюсь, человек десять, не более, в моей стране помнят ту периферийную войну. Уверен, это те самые профессора в пиджачках с обязательными заплатками на локтях. Они готовы просветить своих немногочисленных студентов, поведав, откуда на западном берегу реки Нигер 9 октября 1967 года взялись правительственные войска. Они часами могут рассказывать записавшимся на семинары одиноким слушателям о народе игбо (приверженцы христианства) и йоруба (в деревнях и городах, где прозябает это не менее крепкое племя, свои суровые корни пустил ислам), которые ножами, топорами и безотказными автоматами Калашникова подобно самым усердным закройщикам делили в 60-х разбухшую от нефти страну. В ход шло все: упомянутые ножи, престарелые самолеты (умельцы создавали из пассажирских «фоккеров» и транспортных «доувов» вполне сносные бомбардировщики), обрезки труб (их начиняли тротилом), оружейный франко-английский хлам, а также советские МиГи-17 и не менее добротные ИЛы. Несмотря на все старания прессы заинтересовать «золотой миллиард» нигерийской проблемой (освещение тех событий было ярким, словно фонари на Пикадилли), обыватель, прикорнувший на диване с хрустящими «Гардиан» или «Нью-Йорк таймс», отмахивался от Африки, как от туманности Конская Голова, такой же до чертиков бесполезной, готовый, подобно акуле, глотать целыми кусками только голливудские сплетни и новости от Доу-Джонса. Впрочем, обыватель советский в своем нелюбопытстве к нищему континенту мало чем от него отличался. Оборванцы, азартно гоняющие друг друга по нефтеносным полям, вызывали оживление разве что у Вандербильтов (ни у кого так не разыгрывается аппетит от запаха «черного золота», как у этой славной семейки) и помешанных на мировой революции кремлевских старцев – их связи с «нигерийскими правительственными войсками» (уже упомянутые МиГи, а также ящики, набитые АК и артиллерийские системы) на годы вперед обеспечили советских детей какао-бобами. Пока ни о чем не подозревающие советские ребятишки лопали шоколад, автоматы и такой союзник пулям, как голод, убрали с поверхности планеты два миллиона жителей, которых угораздило появиться на свет именно в том проклятом месте, каким являлись тогда берега Нигера.
Можно озвучить вариацию нигерийской войны! Что только на нее не наложилось: и ставшая классикой ненависть африканских Иванов Ивановичей к Иванам Никифоровичам, и оплеуха исламского терроризма терроризму христианскому, и костлявые руки американского империализма, и мускулистые руки с серпом и молотом, и нефть, и жадность, и, наконец, обыкновенная человеческая глупость, которая всегда находит себе самое надежное убежище в зале заседаний ООН, уютно прячась в целом ворохе дипломатических нот. Можно поведать о старой распре между полумесяцем и крестом (до поры до времени Джазмен позволяет людям впадать в подобное безумие), расписать страстное желание президента страны Якубу Говона любой ценой сохранить провинции, заселенные христианами так же густо, как густо заселено звездами над Нигером угольно-ночное небо (еще одно воплощение раздора – нефть в тех краях до сих пор брызжет из земли, стоит только воткнуть в нее палку), и желание последних предъявить миру собственную державу. Все можно выяснить и объяснить – дело за простой любознательностью. Интернет, энциклопедии, «пиджачки с заплатами» подробнейшим образом проинформируют, как христианами создавалась Биафра и как на призыв биафрийцев о помощи в новоявленное государство, словно ведьмаки на метлах, отовсюду спикировали наемники – безбашенные «дикие гуси», которых всегда притягивают две самые знаковые вещи на земле: порох и золото. Правда, в окончательно свихнувшемся XX веке новые Флинты предпочитали корабельным штурвалам штурвалы дряхлых B-25 «Митчелл». Наемных летчиков ждали на примитивных грунтовых аэродромах. Их привечали, как дорогих гостей. История их запомнила: к тому, кто всерьез займется нигерийской драмой, из небытия, подобно призракам, тотчас услужливо вынырнут граф Карл Густав фон Розен (летопись жизни шведского летчика-аристократа потянет на килограммовый том), поляк Ян Зумбах (не менее отвязный авантюрист, за которым шлейфом вилась красноречивая кличка «камикадзе»), хладнокровнейший немец Генрих Вартски, сумасшедший француз Жак Боннэ и еще десятки им подобных спецов, летавших чуть ли не на табуретках и создавших знаменитую биафрийскую авиацию. Что только не выделывал в воздухе на собранных с миру по нитке, перевязанных проволокой, пятнистых, как гиены, от ржавчины, рассыпающихся «инвейдерах» и «дакотах» этот жадный до приключений интернационал. Ведомые Зумбахами и Розенами аэропланы носились над солдатами Говона, сбивая своими шасси береты с ошалевших голов и щедро там и сям разбрасывая самодельные бомбы. В октябре 67-го над Лагосом было особенно весело – «гуси» вогнали в ступор правительственных чиновников, а также простых (и, как всегда, ни в чем не повинных!) граждан и от души бомбили город, пока в ночь на 7-е число прямехонько над советским посольством не треснул, осыпав обломками крышу, донельзя изношенный «фоккер». Моторы древнего самолета наконец-то сказали «нет» неиссякаемому энтузиазму пилота Жака Лангхихаума и трех его сотоварищей. Констатирую: со стороны наемной братии это были далеко не последние жертвы. Впрочем, лихость «диких гусей» христианам не помогла: шныряющие на бреющем и чуть ли не натыкающиеся на пальмы «давы» и «митчеллы» не спасли положение: ИЛы правительственных ВВС были вне конкуренции. После двух лет ответных налетов, рейдов и артиллерийских обстрелов Биафра отдала концы. Воцарившийся голод доделал дело.
Вернемся к 9 октября: карта ознакомила меня с местоположением обстрелянного городка. «Википедия» довершила знакомство, заявив: Онича – город в Нигерии (штат Анамбра), на берегу реки Нигер. Население – 561066 человек (по оценке 2006 года). Является портовым и торговым. Сюда стекается продукция из окрестных районов – ямс, маниока, цитрусовые, рис, рыба, таро и др. На экспорт идут пальмовое масло и ядра пальмовых орехов. Здание местного рынка (крупнейшее из подобных ему во всей Нигерии) разрушено во время того самого обстрела, но потом восстановлено. При желании в интернете можно разглядывать не только фото новых рыночных построек, но и «индустриальный» пейзаж; четкость снимков безупречна. Впечатляет мост через Нигер. Там, где асфальт уступает место земле, – фирменная африканская почва (проселочные дороги Африки словно выкрашены красным фломастером, над ними завесой поднимается апельсинового цвета пыль). Повсюду пучками зелень. Что касается горожан: засняты во всех ракурсах и подробностях босоногие бабы с тюками на своих выточенных из эбонита головках. Мальчишки на велосипедах. Если бы не сажевый цвет кожи и не ослепительные зубы, которые, бьюсь об заклад, никогда не встретятся с бормашиной, они нисколько не отличались бы от ребятишек какого-нибудь уездного центра русского северо-запада: та же веселая наглость, те же кепки и те же удочки. Мужская часть населения – бесконечные дяди Томы, мускулистые спины которых оказывают поддержку любой стене; пестрят майки, рубахи навыпуск, трубки, сигареты, бейсболки, каждая шляпа готова укрыть полями по крайней мере половину стадиона «Петровский». Любая фотография, запечатлевшая здешних мужей, – ода добродушному отдыху. Судя по попавшимся мне на глаза жанровым снимкам, местные дамы двужильны, подобно шотландским пони (каждая обязательно тащит либо сетку, либо баул); в глазах же прилипших к стенам кавалеров светится все, кроме желания работать. Местные жители – отъявленные острословы, языки их вполне могут «срезать» и одесситов с габровцами. Кроме того, живописнейший городок – рассадник такой, вне всякого сомнения, заразной болезни, как литературное творчество. Писатели в Ониче деятельны, словно болезнетворные микробы, они здесь просто кишмя кишат. Их неудержимому словотворчеству покровительствуют многочисленные издательства (некоторые улицы гордятся и вполне приличными типографиями). Магазинчики с удовольствием всучивают гурманам всякого рода графоманскую чушь. В барах, кабаре и театриках, развесив уши, внимают местным пиитам неграмотные почитатели. Грамотных во много раз больше – толпа возле книжных развалов картина весьма привычная. В самом бойком ходу плутовские истории. Приветствуется эротика. Авторы романтических поделок без зазрения совести выжимают у домохозяек вместе с содержимым их кошельков потоки нескончаемых слез. Пятидесятилетние матроны нигерийского города – настоящие фабрики по производству соленой жидкости, которую они готовы ведрами проливать над каждым вздохом незатейливых героинь, так что доходы новеллистов стабильны, подобно добыче все той же нефти (кстати, самой качественной на планете) из подземного океана, который плещется под ногами местных писателей, читателей, романтиков, эротоманов, любителей сигарет, трубок и самогона с символическим названием «ого-ого».
У меня есть надежные сведения: здешний базар самый огромный не только в Африке, но и во всем мире, а это, согласитесь, уважительная заявка. Думаю, в 1967 году рынок был ненамного меньше; там неистово копошились покупатели и продавцы, женщины были такими же многогрузоподъемными (тюки и баулы), мужчины (неторопливейшие разговоры под «ого-ого») являли собой безмятежность.
Несколько слов о разворотивших здание рынка орудиях. Советский Союз еще не радовал правительственные войска своей техникой (ЗИС-3 появились гораздо позже). Вполне возможно, на президента Говона работала британская двадцатипятифунтовая пушка, любимица английских артиллеристов, с которой последние жили в обнимку и тряслись по африканским и европейским кочкам всю Вторую мировую. Старушка продолжает тянуть лямку в Ирландском резерве (данные 2010 года), что уж говорить о 60-х! Во всех послевоенных стычках (Корея, Вьетнам, антрацитовая Африка) ее скорострельностью, легкостью и похвальной точностью (перископический и стандартный панорамный прицелы) не пользовался только самый ленивый. Задержавшиеся в нигерийской армии подобные игрушки (а почему бы им после англичан не остаться?), работавшие в разношерстном оркестре (еще пара-другая старых французских орудий) и украсившие Оничу 9 октября красновато-желтыми дымами-разрывами, не особо возились с рынком – осколочно-фугасные гранаты легко обвалили крышу. Представляю себе обстрел: задранные на том берегу артиллерийские хоботы (угол возвышения семьдесят градусов), радостное их подрагивание после очередного хлопка, забивающая ноздри прислуги пороховая вонь. Спущенные с поводка «бульдоги» (скорость снарядов пятьсот восемнадцать метров в секунду), запугав небеса, завершают свой рык ожидаемым «бах!» – разлетаются балки, кирпичи, лимоны, мешки с обреченным рисом, а также превратившиеся в печальных, медленных птиц иранские, турецкие и египетские ковры. Население демонстрирует завидную прыть. Улицы, еще минуту назад представляющие собой броуновскую жизнерадостность, пусты, зато норы, ямы, окопы битком набиты – в них мазаевыми зайцами кучкуются граждане обреченной Биафры. Хлопотливые матери-куропатки под себя подгребают детей. Отцы семейств с лисьей чуткостью прислушиваются к пушечным залпам. О, эти взгляды в небо! Эти крупные, как куриные яйца, белки негритянских глаз! Эта пугливость во всех без исключения взорах, которую беспощадно фиксирует камера (каким-то непостижимым образом занесло в ту сторону репортера «Таймс», истинного героя томпсоновского «Ромового дневника», верткого, как сурикат, полубритого, полупьяного, в драных джинсах и перепачканной африканской апельсиновой пылью рубашке, вертящего во все стороны головой; вполуха прислушиваясь к рыку подлетающих «бульдогов», бормоча ругательства или молитвы, а скорее, и то и другое, малый снимает целыми очередями – щелк, щелк, щелк – и ловит пугливость для вечности!). О, я помню глаза африканцев! Их глаза хорошо мне знакомы! Это вместилища какой-то атавистической скорби, так скорбеть может только Африка – Африка-нищенка, Африка-приживалка. Взгляды были запечатлены не только «Таймс», но и целым ворохом советских журналов (в детстве любил я находить в чердачных опилках на даче журнальные залежи и пролистывать содержимое, скажем, отечественного «Огонька»). Неважно, чему возмущались огоньковские статьи: апартеиду, бедности, эфиопскому голоду или очередной суданской резне, самое главное – там были фотографии. Взгляды больших и малых детей бедной, обглоданной Африки в конце концов слились для меня в один-единственный взгляд, который сосредоточил в себе все оттенки эмоций – от тревоги до какой-то наивной веры во всемогущество мистических внешних сил («вот приедет барин, барин нас рассудит…»). Вообще, каждый – в газете, в журнале, на обложке старой пластинки – взгляд черного человека, укрывшийся ли это в окопе отец семейства, на голову которого летит, кувыркаясь, осколочно-фугасный, или обсыпанный сединой, словно солью, фермер с ранчо на Миссисипи, или же почтенный саксофонист Орлеанского диксиленд-банда, отсылает меня к «Огоньку». Я помню взгляд Луи Армстронга, знаменитого Сатчмо (опять-таки опилочный чердак, пятна солнца, отечественные журналы). Несмотря на фрак, на удобно устроившуюся на кадыке «бабочку», выпорхнувшую, вне всякого сомнения, из самого дорогого магазина, и на фирменную «армстронговскую», добродушнейшим образом распахнутую пасть с целой тысячей белоснежных, словно гималайские пики, зубов, его глазами взирала все та же нищая Африка – я склонен думать, что прилично одетым трубачом владела такая же атавистическая тоска. Фотография мною вырезана, она хорошо сохранилась, и она явно не постановочная: скалясь «на публику», которую он собирается услаждать игрой, несравненный Луи словно прислушивается к подлетающему снаряду.
Вот еще один кусочек африканского пирога: «9 октября 1967 года премьер-министр Форстер (ЮАР) собрался принять участие в собрании организации “Оссевабрандваг”, которая вознамерилась создать на африканском юге “новый фашистский рейх”».
Судя по панегирикам фанатов апартеида, Южно-Африканская Республика была тогда воплощенной утопией. Ее восхвалители сравнивают землю голландских переселенцев в 60-х если не с Эдемом, то по крайней мере с подобными раю земному кущами. Все процветало там, все благоухало, все колосилось счастьем. Белые резервации («даль неоглядная», коровьи и овечьи стада на безбрежной земле, богачи, не знающие, куда девать алмазы, бедняки, наслаждающиеся в тех краях собственными домами) благоденствовали отдельно от черных, живущих жизнью своей бантустанов. Расисты позаботились и о метисах (каменное, словно законы царя Хаммурапи, правило: существуй лишь средь подобных себе – и не шага из гетто!). Никто никому не мешал, никто не болтался на чрезвычайно опасном, засеянном минами поле под названием «межплеменные браки». Да и местная церковь, окормляя тех, и других, и третьих, не допускала смешения рас в своих торжественных храмах. И все благодаря таким неустанным солдатам, как Балтазар Йоханнес Форстер, истинный африканер (любой себя уважающий бур до сих пор готов петь о нем победную песнь!), обладатель биографии, от одного прикосновения к которой хорошенько бьет током. Жизнь подобных носителей электричества кормит не одну сотню благодарных биографов. Сын овцевода, пятнадцатый по счету отпрыск в семье, смышленый малый, юрист, усидчивый переводчик «Майн кампф», отсидевший за любовь к Адольфу с 1942-го по 1944 год в британском концлагере, дружелюбно открывшем двери для подобных Форстеру германофилов, антисемит, друживший с израильтянами (часто политика являет собой удивительнейшие симбиозы), Балтазар всегда был на марше. Окончание Стелленбосского университета – лишь начало прыжка. Далее – членство в Национальной партии, призывающей в 50-х годах избирателей (многие из них еще помнили англо-бурскую бойню: мерный, словно работа швейных машинок Зингера, стук английских пулеметов и повизгивание стеков в руках полковников Ее Величества) помочь таким ребятам, как Форстер, вскарабкаться на скользкий политический холм. И не в последнюю очередь благодаря отличной памяти жителей Трансвааля Форстер вскарабкался. Этот потомственный бур, кальвинист до мозга костей, убежденный в том, что дальновидный Господь создал все расы лишь для того, чтобы они проживали отдельно и ни в коем случае не смешивались, упрямо поднимался по склону, цепляясь за траву и за камни, не гнушаясь и грязи. 1953 год – триумф Национальной партии. Националисты у власти, Форстер – в Палате собраний. В 1961–1966-м Балтазар – министр юстиции, полиции, тюрем. В 1967 году страна бантустанов получила премьер-министра, с несвойственной для политика открытостью благословляющего сегрегацию. И, честное слово, не оказалось в то время в ЮАР человека, более подходящего для полного закрепления в «кущах райских» соблазнительной философии: «Африканер – пик божьего творения». Нет ничего удивительного и в том, что позднее Форстер оседлал президентство.
9 октября 1967 года организация «Оссевабрандваг», эта бряцающая оружейным металлом истинная «альма-матер» неутомимого Балтазара, готова была приветствовать послушного сына. «Факельная стража воловьей упряжки» – вот перевод названия «Оссевабрандваг» на русский (впрочем, есть разночтения: разговорный язык африканеров не хуже сауны заставляет попотеть переводчиков). Что касается воззрений ее прямодушных мыслителей, не сомневаюсь, Форстер считался там мягким парнем, с точки зрения тамошнего большинства совершенно напрасно оставляющим в покое всю эту «черномазую мразь», вместо того чтобы разобраться с нею в духе СС. По глубокому убеждению «факельных стражей», негров следовало не просто смести с кейптаунских тротуаров, а поголовно перетопить в океане, который, по мнению оссевабрандвагских философов, всегда готов принять в себя «подобный человеческий мусор». Что тут сказать! Создатели очередного человечьего рая, о повозки которых еще в начале XX века соотечественники Уинстона Черчилля разбивали свои высокопородистые лбы, продолжали «гнуть линию» и в 1967-м. В головах собравшихся уже сложился план по устройству Божьего мира: в нем плебейской похлебке «котла народов» (этой дурацкой выдумке американцев) не оставалось места. Остро отточенная, безупречная мысль победно владела ими: лишь белая раса, сверкающая чистотой, как алмаз знаменитой местной копи Куллинан, должна управлять миром. В чем угодно можно было отказать доморощенному национализму упрямых бурских бычков, но только не в задиристом оптимизме – вдохновленные Розенбергом и Гиммлером штурмовики из «Оссевабрандваг», громоздя в своих крепостях-домах арсеналы из автоматов, патронов и противопехотных гранат, в 60-х явно не собирались скучать.
Принял ли Форстер участие в «народном» сборище 9 октября, что там происходило, о чем вещали? Честно сказать, не знаю. В интернете и в газетах я ничего не нашел. Надеюсь, пытливый читатель заинтересуется данным событием, заглянет в энциклопедии, зацепится хотя бы кончиком своего мизинца за Балтазара Форстера, узнает, кто такие родезийские стормьярс с их вполне спартанским девизом: «Если я отступлю, убей меня. Если я умру, отомсти за меня. Если я буду наступать, последуй за мной». Заинтересовавшись и зацепившись, он наверняка что-нибудь да отыщет. А отыскав, еще более внимательно прислушается к тактам Божественной импровизации на тему «Африка 9 октября 1967 года», прочувствует все эти утробные, словно грохочущие за горизонтом громы, там-тамы, оглушительные вувузелы, а также балафоны, валихи, вамби, калимбы, коры, кланлого, джембе, систры, нгомби, уду, шекере и прочие музыкальные инструменты, созданные из дерева, тростника и различных по массе калебасов, которые составляют пусть несколько экзотический, своеобразный, но все же великий африканский оркестр, со всей страстью отменного джаз-банда подыгрывающий Джазмену.
Вновь Англия. Там 9 октября 1967 года дождался своего двадцатисемилетия композитор и музыкант Джон Леннон, несколько ранее провозгласивший себя более популярным, чем Христос. Высказывание едкого на язык ливерпульца явилось причиной вселенского шума (уничижительные статьи, гроздья гнева на радио и телевидении). Ляпнув глупость, уже вскоре белый от страха, как гипс, еретик лепетал перед целым веником из микрофонов о том, что был не так понят, но осадок остался.
Что касается соревнования в популярности – все показало время. Прошло сорок лет. Спускаясь как-то по лестнице своего уютного дома, я столкнулся нос к носу с семнадцатилетним соседом (музыка из его квартиры утверждала о несомненном меломанстве подростка) и спросил шалопая, знает ли он о таком персонаже, как задиристый Джон Уинстон Леннон? Ответ был неутешителен. Я задумался и тотчас вспомнил: старый друг мой, почтенный художник, бредящий Армстронгом, Чарли Паркером и эллингтоновским «Караваном», рубанул мне однажды весьма горячо, как может с плеча рубануть всерьез увлеченный чем-нибудь – неважно, свингом или социалистической революцией – русский человек: музыки после пятьдесят седьмого года для него не существует. Друг родился на Малой Бронной под оркестр Гленна Миллера; благодаря отцовскому патефону Элла Фицджеральд пела ему колыбельные; всю свою стиляжную юность проболтался он по Тверской, насвистывая «Поезд на Чаттанугу». Ни «Бич Бойз», ни «Криденс» он решительно не признает, он не знает их, для него они не существуют, точно так же не существуют глэм, рок, панк и прочие стили и выверты. Он закупорился в пятидесятых, словно в ракушке, он прячется в панцирь пятидесятых с их циклопическими джаз-оркестрами, словно старая упрямая черепаха, не собираясь высовывать ни головы, ни лап. Ранее я весьма горячо упрекал его в слепоте к музыкальному буму последующего десятилетия, но именно на той безмятежной лестнице, в то прекрасное утро, услышав от соседа всерьез огорчившее меня «нет», подловил себя на том, что сам подобным же образом закупорен в шестидесятых. Хотел, не хотел ли я этого, но в пору сладкого отрочества, когда вбираются в сердце все цвета, все звуки, все запахи мира, рок-н-ролл был постоянным фоном, преследователем, попутчиком, он везде меня поджидал, словно тать, он вырывался из всех без исключения окон, буйствовал, как умалишенный, в радиоприемниках и в неторопливо вращающих свои колеса-катушки магнитофонах – шагу было не ступить, чтоб не слышать звуки, которые, казалось, утверждали конец света. Таким образом «Битлз» впитались в меня как тональный крем, «Дорз» впитались, впитались «Роллинги». Я зациклился на шестидесятых, остальное музыкальное время перестало течь и стучать, оно совершенно выпало, как выпали те же самые шестидесятые из жизни моего упрямого друга. В итоге для него ностальгия есть пронзительный визг паркеровского саксофона, для меня – четыре растрепанных молодых человека, вечно переходящие Эбби-роуд. Как и тот московский художник с насвистываемой им «Чаттанугой», я оказался в подобной ракушке. Паренек-сосед, судя по неожиданно вспыхнувшей между нами на лестничной клетке дискуссии (такой яростной и лихорадочной, как правило, бывает перестрелка между двумя внезапно натолкнувшимися друг на друга вражескими подразделениями), совершенно не пытался вылезти из своей. Он не слушал ни Дюка, ни Джона (более того, он их не знал, он не ведал, что жили такие, они для него попросту не существовали),однако озадачил меня перечислением целой дивизии певцов, практикующих на сцене речитатив с одновременной чечеткой.
Я не поленился записать перечень рэперов, длинный, словно Даньян-Куньшаньский мост. Продиктовав, меломан поклялся: в списке имена, которые, в отличие от совершенно незнакомого ему Леннона, будут сиять в веках.
Отцы и дети, прозябающие в собственных раковинах, – что может быть катастрофичней! Я попытался перебросить жердочку через бездну, согласившись послушать чечеточников-говорунов (сосед тотчас сбегал за дисками), и в свою очередь нагрузил паренька всеми имеющимися у меня пластинками подслеповатого англичанина с длинным носом и тонкими, как лезвия, губами, щеголяющего в маленьких круглых очках, благо такой анахронизм, как проигрыватель, оказывается, хранился и у соседа. Счет был гамбургским – сосед непредвзято оценит Леннона, я же не менее честно выскажусь о современности. Снабдив, ко всему прочему, парнишку биографией Джона Уинстона, выпорхнувшей из-под пера Альберта Голдмана, я стал ожидать вердикта.
В итоге рэперы (бесконечные скороговорки, однообразные, словно речи политиков, ритмы) не вдохновили меня.
Джон показался соседу «примитивным и скучным» (Голдмана он так и не дочитал).
Мне стало жаль битла. За него мне стало обидно. Я попытался разыскать день 9 октября 67-го в жизни Леннона, которого, увы, непонятно почему игнорирует эта странная, загипнотизированная золотыми зубами говорунов-негров современная молодежь, эпатажника, умудрявшегося совмещать разгильдяйскую философию хиппи, воспевание благородного нищенства и хеппенинг в Амстердаме, залихватский нудизм в паре со своей не вполне адекватной подружкой и уверение публики в собственной девственности, мольбу дать «миру шанс» и раздачу желудей в Торонто с самой трогательной заботой о своих заработанных денежках. Что же поделывал тем днем буян в симпатичных очочках, которые затем, после драмы возле злосчастной «Дакоты», перехватил у него, как знамя, безобидный дурашка Гарри Поттер? Чем занимался разодранный противоречиями драчун, циник, кумир, остряк, несомненный художник (как и полагается художнику, не понятый до конца), у ног которого тогда валялось полмира? Катался ли Джон Уинстон 9 октября 1967 года на своем, под завязку забитом наркотиками, психоделическом автомобиле? Или в расписном колпачке (пожалуй, самая дурацкая причуда западной цивилизации, разумеется прижившаяся и в России) задувал двадцать семь свечей на столе? Кто пребывал тогда с долговязым создателем ядовитых и резких песенок (привет Махариши и доктору Роберту!)? Друзья? Сын Джулиан? Тетка Мими? А может быть, с ним праздновала его двадцатисемилетие та самая «каменная японка», невиданной силой воли придавшая новое направление и его жизни, и всем его мыслям? Действительно, не провела ли тот день возле счастливчика Леннона ведьма, готовая запалить все храмы Артемиды вместе взятые ради собственного тщеславия? Традиционный английский пудинг не входит в число семи чудес света; более того, по некоторым сведениям, он несъедобен, но не исключено, что, повинуясь домашней традиции, именно его 9 октября за праздничным столом попробовал тот, кто совсем скоро на полном серьезе, не моргнув глазом, залитым и спиртным, и наркотиками, провозгласит себя вернувшимся Богом? Впрочем, битл вполне мог пребывать и в одиночестве, бессильном, сладком, облепляющем, словно паучья сеть, которое так любит наборматывать: «Ты забыт, ты всеми оставлен, дурашка, ты никому не нужен со своими дурацкими автомобилями, банками кислоты и попытками выпендриться, пусть даже миллионы тринадцатилетних зассых и визжат при одном звуке твоего имени; жизнь – дрянь, безнадежнейшее предприятие, она бессмысленна, словно крикет…». Пялился ли тогда пессимистичный Джон с дивана в беззвучно работающий телевизор (звук Леннон всегда выключал – такова привычка)? Если все-таки пялился, новости не могли не подсунуть под нос знаменитому меланхолику Вьетнам с его мелькающими «Тандерчифами», брюхатыми бронетранспортерами и разбегающимися обезьянками-детьми (всё в полной, уничтожающей всякую драму тишине), затем немую драку на мосту Бэнтэн (распахнутые, неслышимые, а поэтому безобидные японские рты; беззвучные палки, дубинки, брандспойты; премьер-министр Сато, словно проглотивший кол и взирающий на действительность с поэтической отрешенностью самурая). После величавой панорамы Нигера с горящей Оничей ведущая вновь неслышно шлепает губами, подобно вытащенной на берег пестрой красивой рыбине, повествуя о самосожжении монахини в городе Садек. То, что немо (пусть даже показывают Нюрнбергский трибунал), похоже лишь на мелькающие мультипликационные картинки – боль приносит только звук, но он, как мы знаем, выключен, и создатель «Земляничных полян» равнодушно сопит. Впрочем, все это фантазии. Я так ничего и не добился в попытках узнать, где находился 9 октября 1967 года тот, кто саркастически называл себя Моржом. Вполне возможно, день навсегда остался в тени, выскользнув из поля зрения даже самых дотошных биографов, ухитрившихся расписать по минутам бесчисленное множество остальных дней жизни Леннона. Битловеды и леннонофилы тот день попросту не зафиксировали: они его прошляпили, проморгали, он вылетел, словно мячик от пинг-понга «за пределы доски», и навеки «пропал в траве», остался «вне кадра», что в общем-то неудивительно. В самом деле, нельзя же досконально расписать всю жизнь рок-н-ролльного мастера. Впрочем, может быть, и найдется леннонолюб, который посрамит меня, прислав весьма подробный отчет о занятиях Моржа 9 октября 67-го (я буду только благодарен за подобное посрамление), но что-то подсказывает: писем не будет…
Что касается источников: Питер Маккейб и Роберт Д. Шонфельд («Сердцевина яблока. Демифологизированная история The Beatles») не сказали мне ничего.
Советские журналы Ленноном не интересовались. В иностранных статьи, посвященные этому дню, не попались мне.
Увы, не попались и газеты, расписывающие его двадцатисемилетие.
В весьма любопытном справочнике (Джон Робертсон, Патрик Хамфриз «The Beatles. Полный путеводитель по песням и альбомам») точно зафиксировано времяпрепровождение, пожалуй, самого экстравагантного из битлов почти накануне, а именно 2 октября 67-го. В составе четверки он записывал забавную песенку «Здравствуй, прощай», которой суждено было украсить собой очередной сингл ливерпульцев (судя по всему, запись шла на студии «Эбби-Роуд», не менее легендарной, чем Тауэр, впрочем, особо въедливые знатоки могут меня тотчас поправить). Альберт Голдман, в свою очередь, утверждает – сразу после 9 октября 1967-го Джон помирился с отцом (биограф описал встречу двух британцев, не уступающих друг другу в ершистости). Таким образом, удалось взять Леннона в «вилку», но попадания не получилось.
Осталась в фонотеке хоть как-то утешившая, пусть не совсем профессионального, но, клянусь, искреннего исследователя великой Партитуры та самая «Здравствуй, прощай». Я поставил песенку на своем проигрывателе как заключительный аккорд еще одной вариации Бога.
Ты говоришь – «Прощай»,
Но я-то отвечаю – «Здравствуй»!
Благодаря песенке, я не только отдал дань дню рождения долговязого Джона (правда, не сумев этот день описать). Вновь призвав на помощь метод воображения, я полюбовался самым фантасмагоричным узором, какой только может сложиться на свете, а именно днем 9 октября в Лондоне. День этот состоял из целующихся на Трафальгарской площади студенческих пар (смешение цветастых платьев и желтых бархатных брюк), групп типа «Ярдбердз»; йогов, расслабленных бесконечными проповедями и похожих друг на друга, как пупсы; вечно пьяных художников-сюрреалистов; дряхлых ручных тигров с отпиленными когтями и стертыми до основания клыками, которых водили за собой на поводке по всяческим галереям тамошние особо наглые модницы; попугаев, ручных мартышек, пони (весьма, надо сказать, неприветливых, как и жители холмистых местечек под Эдинбургом, откуда родом эти упрямые коньки-горбунки); помешавшегося на Рави Шанкаре Джорджа Харрисона, помешавшегося на Булгакове Мика Джаггера и целых оркестров из индийских барабанов и флейт. И все это на фоне «лиловых лужаек» и «мармеладных небес». Поистине психоделическая картинка!
День 9 октября 1967 года – триумф певца Рафаэля.
Обладатель прелестного тембра даже не шагал, прыгал по карьерным ступенькам, совершив свой первый прыжок с весьма достойного основания – церковного хора мадридской школы Святого Антония (возраст солиста – три года от роду). Эль-Ниньо – псевдоним мальца, с которым тот затем освоил скрипучие эстрадные подмостки пока еще небольших городков: их слушатели внимали дисканту мальчишки с характерным для подобного случая (и страшно вредящим большинству крошечных дарований) умилением. История вундеркинда из Мадрида завязалась весьма ординарно: малыша со всех сторон облепили, как мухи, восхищенные взрослые, бесконечно аплодирующие «талантику», более того, скопом бросающиеся удовлетворять любые капризы четырехлетнего «ангела», вся заслуга которого перед обалдевшими соотечественниками – неповторимый, прелестный, чарующий голосишко. Увы, таких «сладких крошечек», сами того не желая, как правило, растлевают именно такие вот дяди и тети (антрепренеры – отдельная песня; в Дантовом аде им уготован особый круг), своим постоянным сюсюканьем абсолютно лишая чудо-малышей чувства ответственности, выжимая (вольно-невольно) из этих тонюсеньких, только еще проклюнувшихся росточков все их соки, набивая подобных Моцартов, как ливерную колбасу, непомерным тщеславием, завистью, желанием любой ценой зацепиться за сцену, путь даже методом прохода по всем попадающимся на дороге головам, с тем чтобы впоследствии самым свинским образом этих вундеркиндов бросить и забыть. Однако наш Лоретти, несмотря на старания ласковых дядь и теть, все-таки выкарабкался. Зальцбургский фестиваль, залы которого каждый год оглушены детскими хорами, приветил девятилетнего испанца призом «Лучший детский голос Европы». Великий Джазмен весьма благосклонно отнесся к очередному Орфею – далее были только розы (хлесткий удар электрическим током – триста пятьдесят вольт – в далеком октябре 1994-го на одном из концертов, без особых, впрочем, последствий, подобно тому как крупица соли на клубнике оттеняет сладость ягоды, лишь оттенил благополучный путь Рафаэля). Что касается 60-х, баловень Бога продолжал восхождение, состоящее не только из обычной для подобной жизнедеятельности клоунской мишуры, лимузинов к входу и выходу, шампанского и т. д., но и поистине монументальных вещей – контракта с фирмой «Филипс Рекордз» и успешных отношений с деятелями вроде Лью Грейда или Аллена Клейна (подобных кровососов до сих пор весьма сдержанно принято именовать акулами шоу-бизнеса).
9 октября 1967 года Рафаэль волновался. Сельди в бочке – слабенькое сравнение с битком набитым залом «Олимпия». Голоса любознательных парижан в фойе, гул освещенного зала (шум поистине колизейский) не гасили даже стены и ковры грим-уборной – именно там мариновалась в поту и сомнениях предназначенная на двухчасовое заклание жертва. Гримерная обыкновенна: лампы, фены, узкий и длинный стол. На столе армию банок, баночек, выдоенных тюбиков с выползающими из них язычками крема разделяют на две равные части лежащие бессильно руки Орфея (релаксация, попытка сосредоточения). Стол не представляет собой ничего особенного: обычная цитадель женоподобных стилистов, услада стареющих прим, с надеждой взирающих на жестяную и стеклянную армию зелий, способных хотя бы ненадолго обмануть самого зоркого зрителя. Несколько слов о зеркале. Что бы о нем ни твердили Кэрролл и прочая компания сказочников, оно всего лишь отражение реальности. И тем не менее напротив всамделишного Мигеля Санчеса, насупившегося, приготовившегося к бенефису мадридского паренька, – истинное порождение двадцатого века, одно из чудес его, продукт слияния таланта с бушующим океаном денег – расфранченный, напомаженный, умащенный кремами и пудрой, драгоценный божок Рафаэль.
Успех выступления был грандиозен!
Кстати, о Париже! В поисках материала о дне я наткнулся на речь некоего французского психоаналитика, произнесенную им в столице перед своими коллегами как раз9 октября 1967-го (выступление связано с основанием Парижской школы фрейдизма). Точно известно: доклад спровоцировал у почитателей Фрейда заметный подъем артериального давления, следовательно, был не из разряда обыденных. В чем суть самой речи и ее многочисленных комментариев, пересыпанных такими терминами, как «структуралистская ревизия», «пасс – особая процедура инициации», «акт обретения сингулярности», «деинституциализация психоаналитического опыта» и т. д. и т. п., я решительно не понимал до той самой поры, пока любезную помощь в расшифровке марсианского языка не оказал мне попутчик в поезде «Петербург – Москва», представившийся сотрудником института им. Сербского. Слово за слово, и после раздавленной (к обоюдному удовольствию) фляжечки «Арарата» выяснилось: французский врач поставил в своем историческом спиче чрезвычайно важный вопрос: как и на основании чего психиатрическое сообщество признает того или иного психоаналитика в качестве своего члена?
Не вникая далее в аргументы парижанина (а на каком, собственно, основании сообщество признает своим того или иного кандидата?) и в последующую профессиональную дискуссию, к героям дня 9 октября 1967 года причислю и Жака Лакана.
Разумеется, ранее я и не подозревал о существовании человека, которого одни почитают за гору, вершиной восходящую к великому Зигмунду, другие представляют забавным и сознательным шарлатаном, отзываясь о его творчестве как о бессвязной системе псевдонаучной тарабарщины. Впрочем, в незнании мною очередного титана нет ничего удивительного. Еще один мой хороший знакомый, в отличие от доцента-приятеля увлекающийся личностями именно гороподобными, решил как-то подсчитать общее количество гениев. Помню, на его столе набралось порядка десяти опухших от информации сорокавосьмилистовых тетрадей. Экспериментатор посетовал: за неимением времени была сделана всего лишь пробежка по «Британнике» и «Брокгаузу» с крупноячеистым сачком, в который попались даже не рыбины, а полновесные кашалоты. Таким образом, предмет исследования ограничился личностями мирового масштаба – за кадром остались гении «региональные» и «местные». Как прикинул мой счетовод, если сложить и их, получится что-то около миллиона «ботаников» (позднее я вспомнил о подобной классификации, бесцельно болтаясь в ожидании парома по центру Стокгольма и чуть ли не во всех дворах и парках натыкаясь на памятники и доски местным авторитетам, о существовании которых узнал благодаря полному отсутствию в карманах шведских крон, а следовательно, и возможности заполнить часы досуга иными занятиями). Замечу в свое оправдание: лишь к пятидесяти годам (и то случайно) столкнулся я в букинистической лавке на Литейном с таким матерым человечищем, как Кавабата (его книжка просто попалась под руку), и познакомился с ним. Что же тут говорить о корифеях самой загадочной секты, которая прячется за глухими стенами «флигельков», лечебниц и психиатрических клиник.
Итак, неистовый Жак Лакан. «Википедия» молвила: родился в 1901 году в Париже (семья была буржуазной: папаша – торговец уксусом. – И.Б). Начинал как практикующий врач-психиатр. В 1932 году защитил диссертацию о параноидальных расстройствах, но ему не нравились методы психиатрии того времени, опиравшиеся на традиционные наработки. Это привело его к фрейдовскому психоанализу…
Судя по посыпавшимся со всех сторон из всевозможных источников подробностям (стоило только дернуть за веревочку), задиристый Жак был человеком сверхнеординарным. Эффектна долгая, извилистая жизнь психиатра: споры, скандалы, дискуссии, излечение киноидола Раджа Капура от подсознательных страхов, увлечение чокнутым каталонцем Сальвадором Дали, восторженное почитание Пикассо, не менее восторженное – Анри Бретона и обоготворение правдолюбца Спинозы. Как всякий без меры одаренный талантами человек, Лакан вникал во все области – от медицины до живописи. Его считали самобытным философом. Эффектны лакановские афоризмы (желающих ознакомиться с глубокомыслием психиатра смело отправляю в интернетную пучину: там все есть). Люди, сведущие во фрейдизме, восхищаются следующими замечаниями: «Бессознательное – это та глава моей истории, которая содержит белое пятно или ложь». Или: «Бессознательному, чтобы обнаружить себя, требуется время». Более понятны для простых смертных рассуждения типа: «Веками оставались неразрешимыми вопросы, ясные сегодня десятилетнему ребенку», «Мир слов порождает мир вещей», «Ненависть, как и любовь, является безграничным поприщем», «Маленькие винтики всегда подходят к маленьким отверстиям, но случаются аномальные ситуации, когда маленькие винтики перестают соответствовать маленьким отверстиям», «Психоанализ подобен искусству хорошего мясника, с умением разделывающего тушу животного, разделяя суставы с наименьшим сопротивлением» и проч., и проч. Уподобляясь Наполеону, Лакан рассыпал подобные максимы с непринужденной легкостью. Эффектны его сеансы, во время которых маэстро без устали экспериментировал с пациентами (за подобные опыты старину Жака в конце концов исключили из Международной психоаналитической ассоциации). Эффектны последние слова умирающего (вполне сопоставимые с «Франция… армия… авангард»): «Я настаиваю на своем… я ухожу».
Лакан наплодил когорту завистников – верный признак успеха! Честолюбцы-коллеги, всю жизнь свою положившие на строительство лестницы в собственное бессмертие, исписавшие тонны бумаги, но, увы, никем не замеченные, брюзжали: «Лакан – счастливчик! Такие, как он, обронят всего лишь парочку фраз либо выступят в нужное время в нужном месте со своим манифестом – и оказываются “в дамках”». Что же, недруги правы: Жак, вне всякого сомнения, был любимчиком Бога. Вокруг его речи 9 октября 1967 года до сих пор бурунами вскипают споры. К началу XXI века его удосужились перевести и на русский. В нашем Отечестве лакановские почитатели с восторгом приветствуют кредо мастера, которое, подобно любому великому лозунгу («Вся власть Советам!», «Долой империалистическую войну!», «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!»), выражено исключительно кратко: «воображаемое – символическое – реальное» (знающие поймут, о чем речь). Есть и те, кого при одном упоминании о кудеснике принимается терзать благородная ярость. Лакана штудируют, цитируют, передергивают и перевирают. С ним по-прежнему спорят, по-прежнему пытаются разгадать тайну его вдохновения, заставлявшего стекаться на его лекции целые сонмы студентов. Впрочем, в энергии г-на Лакана, вполне годной для того, чтобы в течение многих лет питать электричеством такое прожорливое чудовище, как Париж, нет никакой тайны: во все времена рождались пассионарии, которых еще в материнской утробе солнце (этот заботливо созданный Богом термоядерный реактор) награждало невиданной жизненной силой. Великая тайна лишь в том, отчего отпрыски торговцев уксусом и банкиров, вместо того чтобы законно наследовать теплые родительские кресла, режут под корень уготованную им судьбу, сродняясьс мольбертами, пишущими машинками, концертными роялями, лабораториями в Гарварде или обсерваториями в Перу.
В тот же день на другом берегу Атлантического океана, в Америке, смерть любезно закрыла глаза семидесятилетнему Гордону Олпорту, еще одному представителю загадочной секты психиатров, исследователю, педагогу, настоящему Балде в тихом омуте психиатрической практики. Лишь она сумела вынуть сигарету из уголка его весьма ироничного рта (ни врачи, ни родные так и не смогли уговорить Гордона бросить гибельную привычку). Усопший был не только отпетым курильщиком, но и ярым критиком Зигмунда Фрейда, сверхчеловека, при упоминании одного имени которого целая армия психологов, психоаналитиков и прочих любителей разбирать по винтикам человеческую душу до сих пор падает ниц и в благоговении заламывает руки. Башковитый американец, сын врача-неудачника, неустанно призывал к элементарной рассудительности тех, кто истово молился (и молится) на знаменитого австрийца. Он подверг сомнению дело всей Фрейдовой жизни: постулат об огромном влиянии бессознательного на психику. Олпорт, как мог, противился столь любимым Фрейдом иррациональным импульсам, при помощи целого короба аргументов доказывая обратное: главную роль в поведении homo sapiens играет именно рациональность. Таким образом, там, где Фрейд твердил «стрижено», Олпорт неизменно ответствовал – «брито». Воззрения двух антиподов – пример того, что наука есть лес дремучий с множеством не пересекающихся друг с другом тропинок. Судьба столкнула их лишь единожды, но и той короткой, словно огрызок карандаша, встречи хватило, чтобы Гордон (будущая знаменитость, доктор психологии, исследователь в Кембридже, гарвардский преподаватель, президент Американской психологической ассоциации), вспоминая о ней, сердился. Что неудивительно! Помешавшийся на «эдиповом комплексе» Фрейд даже не удосужился скрыть свой исследовательский интерес, моментально превратив их беседу в общение лекаря с пациентом (разумеется, лекарем был старый Зигмунд). Поведение мэтра обидело Гордона: он был сражен желанием Фрейда с готовностью медиума-шарлатана постоянно вытаскивать из прошлого тень старика Эдипа*.
Олпорт протестовал. Он отстаивал собственный взгляд, упрямо сводя влияние «комплекса» к минимуму и, кроме всего прочего, призывая изучать не обитателей психиатрических клиник, чьи воспаленные мозги рождают только чудовищ, не доведенных до сумасшествия бесконечными опытами зачуханных лабораторных крыс, а здоровых цветущих особей, с которыми приятно поговорить о видах на урожай и о текущем курсе акций компании «Форд». В течение десятилетий этот неутомимый проповедник, слагающий с гарвардской кафедры гимны именно психически здоровой личности, стремящейся сделать осмысленным свое существование, игнорировал рак собственных легких, слезные просьбы родных оставить курение и рецепты врачей. Табачный дым скручивался над ним в настоящие змеиные кольца. В конце концов, подобно анаконде, этот проклятый дым его и задушил.
Дама с косой – известная труженица. Далеко не все ее визиты 9 октября 1967 года к многочисленным пациентам осветила печать. Из тех кончин, что попались мне на глаза – уход Сирила Нормана Хиншелвуда, имя которого вызывает оживление разве что в самых узких кругах. Впрочем, химик, окончивший Бейлиол-колледж Оксфордского университета и имевший честь долгие годы служить там профессором, и не претендовал на известность. В 1956 году его нашла Нобелевская премия. Было за что наградить скромника: всю жизнь свою Сирил Норман положил на гомогенный катализ, кинетику разложения неорганических и органических веществ и проблему роста бактерий в различных средах. Подобно всякому порядочному человеку, в котором нет ни йоты желания «выделиться из толпы», «проскочить в люди», «вгрызться в историю», «отметиться в вечности» и прочее, он имеет биографию скупую, куцую, как купированный хвост, до невозможности скучную (был, жил, работал), в которой львиную долю времени занимают бдения над пробирками и топтание за лабораторным столом. Подобная краткость вызывает самое искреннее уважение. Почил Хиншелвуд, имея в остатке парочку-другую если не важнейших, то весьма важных открытий и совершенно спокойную совесть, своим уходом почти не всколыхнув болото прессы (короткие траурные заметки в британских и континентальных газетах не в счет). Мир праху его!
Еще один упокоившийся в тот день, писатель Андре Моруа, отличившийся весьма спорным высказыванием: «Время, проведенное с женщиной, нельзя считать потерянным», газетную тину все-таки взбаламутил! Не откликнулся на уход этого несомненного холерика разве что самый ленивый. Моруа колоритен. Мастер жанра романизированной биографии (и по сей день читаемы его книги о Шелли, Байроне и Бальзаке, а также еще о десятке известнейших личностей), офицер французской армии (за плечами капитана Эмиля Эрзога Первая и Вторая мировые), преподаватель университета Канзаса, историк и литературовед, он, как и Лакан, налево-направо бросался афоризмами, оставшимися и в моей памяти: «Почитание почти всегда кончается оскорблением того, кого почитали», «Недостаточно быть умным. Необходимо быть достаточно умным, чтобы не позволить себе стать умным сверх меры», «Нет врага более жестокого, чем прежний друг», «Никогда не надо сожалеть, что человека обуревают страсти. Это все равно, как если бы мы стали сожалеть, что он человек», «Старость начинается в тот день, когда умирает отвага»… Жизнерадостный старец, отвага которого не умирала до последнего его дня на этой земле, по плодовитости вполне сопоставимый с Загоскиным, дотянул до восьмидесятидвухлетия. Поговаривают о двух сотнях написанных им книг и более чем тысяче статей, что в свете этой яркой, как свет «супер-трупера», жизни, в общем-то, неудивительно – странно, если бы оказалось иначе.
В когорту почивших попал и Йозеф Пилатес – спортивный методист.
Появившийся на свет в Германии (1883 год, Менхенгладбах) тщедушный ребенок, подобно незабвенному Гуго Пекторалису, обладал чисто немецким достоинством – железобетонной волей. Благодаря рахиту и астме, спутникам безрадостного детства, Йозеф с головой окунулся в спорт – и помешался на нем. Идефикс, угнездившаяся еще в молодом спортсмене, впоследствии спасла Пилатеса от многочисленных бед, проложив для своего избранника уверенный курс в океане революций, великих депрессий и прочих неприятностей. Изобретатель методики фитнеса, счастливчик, ничего, кроме работы своей, не видевший, он, как и биолог Гасконский, не снимал шор с глаз, пытаясь занять человечество специально разработанными физкультурными приемами на основе собственных выдумок.
Судя по всему, родина не понимала его. В 1912 году профессиональный боксер перебрался в Британию. Некоторое время он преподавал борьбу полицейским в сумрачном Скотланд-Ярде. Однако когда разразилась война, заработанный авторитет не помог избежать неприятностей – Йозефа интернировали. Но и на острове Мэн в период вынужденной бездеятельности несгибаемый фантазер работал над собственным методом, пытаясь осчастливить хотя бы малую часть людей.
В 1925 году Пилатес эмигрировал в США, считая, что страна примет его как пророка. И не ошибся: 30-е годы принесли бывшему боксеру удачу. С трибуны Нюрнберга (съезд Национал-социалистической партии 1935 года) витийствовал знаменитый соотечественник Йозефа, а тот в поте лица обучал всех желающих мысленному контролю над работой мышц. Метод свой он называл контрологией. Его жена Клара сбилась с ног, рекламируя упражнения, позволявшие любопытным до всего нового американцам ощутить хотя бы подобие счастья. «Независимая школа здорового образа жизни» обрела почитателей, включая Джорджа Баланчина. Задумавший найти в Америке золотое дно, неутомимый Йозеф и в том, что касается денег, оказался провидцем: не прошло и нескольких лет, он сделался богачом.
До самой кончины Пилатес был неисправимым энтузиастом, без устали пропагандирующим накачанность брюшного пресса, мускулистость и улыбку на миллион долларов. А вот каким актером был некий Джон Батлер? Кого сыграл? В каких спектаклях и фильмах блеснул своим творческим даром? На мои поиски умерших 9 октября интернет по поводу Батлера откликнулся самой короткой очередью:
Джон Батлер. Страна: Канада.
Дата рождения 01.05.1884.
Дата смерти: 9 октября 1967.
Место смерти: Лос-Анджелес, Калифорния, США.
Жанры: драма, комедия, криминал.
Всего фильмов: 133.
Первый фильм: 1920.
Последний фильм: 1953.
И более ничего: ни краткого описания детства героя с обязательным упоминанием о его рано проклюнувшемся таланте (чтение монолога Гамлета перед потрясенными родителями, фривольные куплетики, пропетые с лихостью и удальством съехавшимся гостям), ни зафиксированных затем в биографии женитьб, ни оглушительных разводов, ни бриллиантовых перстней с обязательным упоминанием в прессе о количестве носимых на безымянном пальце каратов, ни какого-нибудь характерного именно для актеров свинства вроде пьяной выходки на дипломатическом приеме – ни тире, ни точки, сколько бы времени я ни нажимал клавиши в «Гугле» и «Яндексе». За исключением уже процитированного упоминания, о Батлере ничего – настоящая пустота сети. Не сомневаюсь, несколько строк осталось о нем вне интернета. Почти наверняка нашего лицедея поглотил, словно кит Иону, какой-нибудь биографический справочник, который сам по себе есть уже редкость, – этот приличного веса толстяк прячет в чреве своем тысячи подобных позабытых, посыпанных нафталином имен, сегодня более не упоминаемых, которые в 1925 году были крепко любимы, жеманничали перед толпившимися почитателями и ежедневно разъезжали по вечеринкам, не сомневаясь, что останутся в памяти. Но, увы, нет ничего столь неблагодарного на свете, как человеческая память. И вот итог: Батлер замурован где-нибудь между тридцатой и тридцать первой страницами пожилого, затерянного на полках Библиотеки Конгресса справочника. Прозябают в том справочнике и ему подобные. Мне кажется, стиснутые давлением массивного корешка персонажи (актеры, актрисы, театральные критики) перешептываются там между собой, словно камыши на болоте. Иногда любопытствующие посетители распахивают тяжеленную книгу и обнаруживают почивших. Лицедеи забытых «двадцатых», той самой «эпохи джаза», самим видом своим (на фото лишь молодые цветущие лица, ибо никому из редакторов не пришло в голову поместить туда старость) умоляют: вспомните о нас, всмотритесь в нас! Однако редко, кто всматривается, редко, кто пробегает по биографиям, которые в части разводов, скандалов и тяжб удивительно, надо заметить, схожи между собой…
И все-таки Батлер, подобно миллиону комиков и трагиков всех мастей, а также ученых, политиков, дрессировщиков, остался хотя бы в справочнике. В целой горе информации, которую пришлось просеять ради крупинок вроде Батлера или скромного Хиншелвуда, совсем уж крохотной золотинкой попался мне персонаж, ни по каким параметрам ни в каком справочнике просто по сути своей не могущий остаться, тот самый чиркнувший на мгновение «метеоритик», о котором хранит память лишь сделавший его своей нотой Великий Джазмен. На этот раз мой приятель-доцент, тяготеющий к подобным крупинкам и вытягивающий из забвения гренадеров, должен остаться доволен: вот елей на страстное сердце его, тяготеющее к безымянным…
Не помню уже, какая отечественная редакция получила это письмо, теплое, словно оренбургский пуховый платок, от гражданки Е.С. Шатохиной (имя и отчество не расшифрованы), хотя «Яндекс» сообщил и название печатного органа. С жадностью схватившись именно за послание, я так и не заинтересовался журналом или газетой, куда оно было доставлено, и временем, когда это случилось. Впоследствии, кинувшись исправлять оплошность (вполне возможно, это был все тот же любимый мной с детства «Огонек»), я, как часто бывает, уже не разыскал сайта. Впрочем, письмо – вот главная ценность. Не знаю, что подвигло гражданку Е.С. Шатохину поведать в нем именно о своей свекрови. Я привожу письмо полностью. Читатель, не сочти за труд, прочти внимательно краткое изложение совершенно обыкновенной жизни (никакого авантюризма, никаких бриллиантовых перстней, колец, диадем и колье, драк, разводов, карнавалов, никакой клоунады, которая порой одна и остается в истории):
«Появилась на свет моя свекровь Александра Саввична 22 мая 1916 года в многодетной семье школьного инспектора Буцкого Саввы Ивановича на хуторе Сухом Изобильненского района. Жили прямо в одной из классных комнат хуторской школы. Мать Ксения Михайловна своих детей с малых лет приучала к труду, а отец строго спрашивал за учебу. Окончив 6 классов, Саша работала в детских яслях; переехав с родителями в станицу Ново-Александровскую, устроилась продавцом в киоск со всякой всячиной на рынке. Дальше все предсказуемо: вышла замуж за Сергея Шатохина, родила троих детей; муж ушел на фронт в первые же дни войны и вернулся домой инвалидом. Жилось голодно, трудно, но троих детей Александра Саввична фактически своими силами подняла на ноги, да еще ухаживала и за мужем. Все трое – Виктор, Дина и Катя – выросли честными, порядочными, трудолюбивыми людьми, подарили матери внуков – тут уж она стала домохозяйкой. Всегда чисто и уютно было в ее комнатках, чисто и все по-хозяйски во дворе и на кухоньке. Белье она стирала до кипенной белизны. Кто б ни пришел, она всегда накормит, приветит. И даже уже тяжело больная, Александра Саввична всегда находила повод и силы для шутки и ласкового слова. Смерть пришла за ней 9 октября 1967 года, а ей бы еще жить да жить! Светлая память всем матерям, покинувшим нас, своих детей, так рано. Всегда так рано».
А теперь – о рождениях…
То, что из двухсот тысяч родившихся 9 октября 1967 года мною выделены только три человека, говорит лишь о желании ограничить книгу определенными рамками.
Эдди Герреро, мексиканец, сын рестлера, будущий рестлер, забавный типаж мирового ринга (очень хотелось сказать «манежа», но рестлинг – все-таки ринг), к несомненному удовольствию матери 9 октября 1967 года освободил от своего присутствия ее чрево в городе Хуаресе, возможно, именно в тот момент, когда рухнувший на парашюте с пороховых небес майор Клементс достиг верхушек вьетнамских пальм. Подобно Шриле Прабхупаде ребенок был обречен стать прямым порождением среды, однако если задумчивого маленького индийца с детства окружали святые, то жизнерадостного паренька из Хуареса – клоуны с бицепсами, накачанными, словно воздушные шары. Таким Эдди и вырос, вместе с братьями и отцом потешая почтенную публику, которая обожает развлекаловку с обязательным (пусть и не всамделишным) костедроблением. Любителям залов, в которых запах пота перемешан с ароматом поп-корна, имя Эдди напомнит многое. Признаюсь, поначалу мне оно ничего не сказало. Прочитанная впоследствии биография вызвала искреннее удивление способностью человечества выдумывать себе самые экзотические занятия. Эдди Герреро, вне сомнения, персонаж симпатичный, несмотря на «увлечение спиртным и употребление наркотиков» (занятие в среде, в которой он обретался, такое же естественное, как и утомительные тренировки). Всю свою жизнь парень скакал по рингу, корча зрителям всевозможные рожи, сбивая своим стокилограммовым туловищем, словно тараном, с ног таких же, как и он, прохиндеев, отплясывая на их костях настоящую джигу, то сбривая, то отращивая волосы, меняя образы (от «Магической маски» до «Маски тигра»), используя приводящие в восторг «партер» и «галерку» экстравагантные приемчики вроде «Прыжка лягушки»… Были титулы, были чемпионские пояса, которыми он лихо душил (опять-таки на ринге) менее удачливых подельников. Мелькали турне: Япония сменялась Мексикой, та – США. Довольно долго работающий «коверным» Эдди и не подозревал о болезни. Сердце просило отдыха – Герреро к нему не прислушался. 13 ноября 2005 года оно выразило последний протест. Многие до сих пор тепло вспоминают об Эдди, этой добродушной «горе мышц».
Явивший себя миру 9 октября 1967 года не менее колоритный Георге Попеску осчастливил своим появлением такое, в общем-то, неторопливое и малозаметное на мировом фоне сообщество, как румынский футбол. Город рождения форварда – Калафат. Исторический период – вальяжная диктатура странного во всех отношениях типа, Николае Чаушеску. Подобно Алеше Поповичу, румынский «Попович» с детства отличался крепостью мышц, розовощекостью и непреодолимой тягой к захватывающей не хуже казино игре. Начав с «Университати» (1985 год) и вскоре перескочив в «Стяуа», он стяжал благорасположение диктатора своей задорностью, поселившись в румынской сборной на целых пятнадцать лет и попутно кочуя по знаменитым клубам. Ему хорошо платили; Попеску жил припеваючи. Фанаты ПСВ приветствовали его огнем и громом петард. Болельщики не менее яростного «Тоттенхэма» с присущим только англичанам громоподобным рыком гнали его в атаку – он оправдывал ожидания. Девяносто девять тысяч зрителей стадиона «Камп Ноу», подобно древним римлянам, рукоплескали ему – свежий, как морской ветерок, Георге и там не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать возможности спринтера. Всю свою карьеру он был юрким, пронырливым и не менее Герреро жизнерадостным; как результат – капитанская повязка «Барселоны», самого удачливого из всех испанских клубов, красующаяся на победоносном румыне во время многих клубных ристалищ.
В 1997 году легионера надсадным ревом стали подгонять к воротам соперника еще более азартные турки – «Галатасарай» принял его, словно родного (четыре футбольных года Попеску был там своим парнем). Не то чтобы все покатилось по нисходящей, но… «Лечче», «Динамо» (в родном Бухаресте), «Ганновер 96»… вот, пожалуй, и точка. В 2003 году Георге подался в агенты (юркость, несомненное обаяние и авторитет не последнего в мире футбола спеца как нельзя более пригодились в весьма своеобычном бизнесе продажи футбольных душ), кроме того, наш спринтер – основатель школы для юных поклонников хлопотливой беготни с мячом. Ворочал делами Попеску так же споро, как споро привык и бегать. Работа, судя по всему, клеилась, жизнь катилась более-менее сносно. В марте 2014-го она выкинула следующий финт – чемпион Румынии, чемпион Нидерландов, чемпион Турции, обладатель Кубка Румынии, обладатель Кубка Испании, обладатель Кубка Нидерландов, обладатель Кубка Кубков, обладатель Кубка УЕФА, обладатель Суперкубка УЕФА, Футболист года в Румынии, бывший капитан «Барселоны» попал в тюрьму за банальный набор прегрешений перед государством: неуплату налогов и отмывание денег.
О следующем новорожденном в интернете нашлась лишь небольшая заметка, суть которой в следующем: сильнейший украинский игрок в го начала 90-х годов прошлого века Юрий Ледовской явился на свет 9 октября 1967 года.
Кавабата сразу вспомнился мне. Его роман «Мастер игры в го» – один из самых изящных цветков в тяжелом букете мировой классики – вспомнился мне. Ах уж эта игра в го! Ныне покойный друг однажды подвел меня к столику и показал, как играть в нее… Этот низенький столик! Эта чаша с белой и черной галькой, которая прежде всего напоминает об океане, с усердностью самого опытного шлифовальщика неустанно создающего камешки-голыши. Они подобны политикам: такие же круглые, без шероховатостей, без остроты… Гладкость их изумительна. Их хочется бесконечно сжимать, ощупывать, ощущать, чувствовать, как они нагреваются в ладони, словно маленькие печки. А разлинованная доска! Триста шестьдесят одно пересечение линий, которое, как утверждают японцы, «объемлет все законы Вселенной, божественные и человеческие». Впрочем, игра в го есть сама Вселенная: в ней созидаются галактики (они в ней также и рушатся), в ней вся гармония мира и весь его ужасающий хаос. Не иначе ее привили восприимчивым азиатам инопланетяне. Наоки Сандзюго сказал: «Завидую тем, кто играет в го. Ведь игра в го, если считать ее бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же высоко ценить ее, то по ценности с ней ничто не сравнится».
Юрий жил в тихом городе Харькове. В 1993 году он стал чемпионом Украины и первым в стране достиг уровня шестого дана. Первый представитель Незалежной на чемпионатах мира (16-й чемпионат, Япония, 1994). Завоеванное там Ледовским двенадцатое место – наивысшее достижение ребят с Днепра на подобных выступлениях до настоящего времени… Разыскал я и единственную фотографию. На черно-белом снимке за доской – маленькая китаянка (как указано в комментарии, «восходящая звездочка китайского профессионального вэйчи Лю Я Тэ»), напротив этой крошечной женщины, вполоборота к нам – сосредоточенный молодой человек с великолепной густой шевелюрой. Судя по всему, Ледовской уже умер – во всяком случае, в тех о нем сведениях, которые удалось разыскать (буквально крупицы, крохотки) постоянным рефреном является слово «был».
А вот где я, родившийся в 1961 году, был 9 октября 1967-го? Скорее всего, в родном дворе, вместе с ватагой подобных мне горлопанов – в питерском октябре не совсем еще холодно.
Приезжая сейчас в дом родителей, наблюдая пустые пространства с их качелями, на которых никто не катается, с горками, с которых никто не съезжает, с полями, на которых никто не пинает мяч, с тоской вспоминаю время, когда целые детские орды слонялись по этим местам (совершенно в 60-е неухоженным), когда заполняли их с утра до вечера толкотня, истошные вопли, драки, споры, игры в «слона и мильтона», в «ушки», в «догонялки», в «лапту», когда матери выпускали на площадки, где вечно шатались разнообразные компании, даже сопливых трехлеток. Да, стоило сунуться во двор соседний – могли и серьезно побить. Да, отнимали деньги, выклянченные у родителей на мороженое! Но как славно было выходить на свою территорию, самозабвенно возиться, кувыркаться, драться, ползать и пачкаться в том благословенном болоте, под завязку заполненном такими же головастиками, перепачканными и орущими.
Вообразив двор 9 октября 1967 года, наблюдаю себя самого, шестилетнего, копошащегося под вечер в общей куче-мале, работяг, отдыхающих с пивом за дощатым столом, а также закат над Охтой, карнавальный по краскам, немыслимый по их сочетаниям, тот самый, навсегда во мне отпечатавшийся, вместивший в свой ореол очерченные, словно грифелем, контуры дальних зданий – все эти крыши, антенны и трубы (над ними кровавились облака), березы, желтизну которых не прятала даже тень, наконец, родную хрущевку, выступающую из сумрака, словно крейсер со светящимися иллюминаторами (отражение все того же вечернего солнца). И из каждой распахнутой форточки – запах жарящейся пищи, музыка, голоса озабоченных взрослых, где-то смех, где-то плач, где-то Зыкина, где-то битлы… Этот звуковой винегрет, музыкальный кишмиш, какофонию перекрывает громоподобный голос моей озабоченной матери: «Парень, пора до-мооо-й!»
Неохотно откликнувшись на ее пятый зов (дальше тянуть нельзя: это опасно для задницы), потрепанный, грязный, ощупывая штаны, я, шестилетний пройдоха, знать не знающий о монахине и свалившемся «Тандерчифе», не ведающий, что будет со страной через каких-то там сорок лет, сплевывая, шмыгая носом, тащусь мимо себя самого, пятидесятилетнего, применившего метод, затаившегося на скамье, потрепанного теперь уже жизнью. Я, пришелец из будущего, бесприютно остающийся в несуществующем ныне дворе, с тоской наблюдаю себя малого, беззаботного, с видимой неохотой отворяющего дверь парадной – вот скрипит ее пружина, вот сутулится маленькая спина, вот-вот и я потеряю себя из виду.
Чуть еще посижу, невидимый сцепившейся в ругани паре с первого этажа (их уже нет на свете), соседу, выгуливающему пса (нет соседа, нет пуделя), целой стайке девиц, давно ставших бабушками, обратив взор свой на теперь уже освещенные окна, из которых три моих родных окна, – там отец, там мать, там я. Точно знаю одно: вечером 9 октября 1967 года притащившегося в крохотную квартирку маленького прохвоста ждут любимое с раннего детства лакомство – жаренная с луком картошка, подзатыльник за рваные брюки, а затем безмятежный сон.
Великий Джазмен покровительствует инопланетянам – до сих пор Он не сдает их в руки перевозбужденных уфологов. В день, когда до одного мексиканского рестлера и его товарищей по счастью – румына с украинцем – дошла новость о том, что они произведены в отцы, а я расхаживал по двору, рыбацкая деревушка Шаг-Харбор (канадская провинция Новая Шотландия) была переполнена очевидцами, спасателями, представителями Королевской конной полиции; прыткими, словно кузнечики, репортерами и господами, имеющими привычку мгновенно материализоваться в тех местах, где замечаются шары, круги, треугольники и прочие фигуры, от которых так и брызжет во все стороны разноцветным прожекторным светом и которые с игривостью школьных шалунов всякий раз ускользают от самых внимательных фотообъективов и самых быстрых истребителей. Правда, на этот раз НЛО рухнул в воду залива Мэн, но игра в кошки-мышки продолжилась – опять, как водится, ничего не нашли. 9 октября 1967 года обескураженные власти дали добро на прекращение поисков, весьма оживляющих фауну прибрежных вод, а также прессу, примкнувших к ней ротозеев, переполошившихся канадских военно-воздушных и военно-морских сил (включая подводников), береговую охрану и подключившихся к происшествию американцев, ибо нет такого события в мире, в которое бы янки тем или иным образом не сунулись.
За пять дней до 9 октября на глазах у местных рыбаков, этих любителей выводить время от времени навстречу ветрам и моросящему дождичку свои миниатюрные кораблики, чтобы побаловать столичные супермаркеты тунцом и лососем, выкинул эффектный номер, судя по всему, не совсем ловкий пилот «тарелки», шлепнувший аппарат о тихую океанскую гладь в семистах метрах от берега. Жители крохотного Шаг-Харбора тотчас потревожили благодушно дремлющий телефон местного бара. Представители конной полиции – капрал и два констебля (Вербицки, О’Брайен и Понд) через десять минут были на месте. Один из них, Понд, своими острыми, словно иглы, глазами заметил «терпящее бедствие» злосчастное «твердое тело». Воробьями слетелись зеваки, хором затем подтвердившие: под водой, подобно лох-несскому динозавру, перемещалось пятно, на поверхности лимонадом шипела пена.
Катер № 101 береговой охраны, единственная надежда удовлетворить самое нетерпимое любопытство – любопытство к тайне, разумеется, опоздал: от пены и следа не осталось.
Какое-то время скептики твердили об имевшей место быть банальнейшей авиакатастрофе, однако авиационное начальство (место дислокации Галифакс) клялось и божилось: «Ни один военный или гражданский самолет, который мог пролетать в данном регионе, не пропал без вести».
Тем не менее Центр координации спасательных работ все-таки переполошился. Срочно состряпанный доклад, предназначенный Генеральному штабу в Оттаве, констатировал: возле берега рухнуло нечто, претендующее на название «неизвестный объект». Как и в случае с Роем Первым, не обошлось без ВМФ, который на этот раз сосредоточился не на мегафонах, а на спасательном оборудовании: бравые водолазы со специального судна «Грэнби» деловито взялись за поиск. Кроме вояк, в районе толкались и добровольцы, ныряя с частных бортов с таким же похвальным энтузиазмом. Чуть ли не целая миля была пропахана животами усердных дайверов, но (как это и бывает всегда) НЛО показал искателям обыкновеннейший нос – дно оказалось девственным: ни кусочки обшивки, ни оброненного инструмента, ни куска выхлопной трубы – крайне заинтересованных людей там радушно встречали лишь водоросли и косяки любопытствующих рыб.
9 октября 1967 года – день, в который человечество в очередной раз расписалось в бессилии разыскать черную кошку в темной комнате и ухватиться за ее хвост. Галифакс дал сконфуженную отмашку, «Грэнби» невозмутимо снялось с якоря, подались на свои стоянки и прочие энтузиасты. Все опять ограничилось показаниями капрала, констеблей, десятка потрясенных гражданских о «метании в небе, пятне под водой и прожекторах». Очередной итог встречи земного с небесным – признание первого в своем бессилии разгадать шараду. Государства весьма неохотно, порой скрежеща зубами, признают подобные соприкосновения – тем «шаг-харборовский инцидент» все-таки и любопытен. Бальзамом на душу приунывшим уфологам проливается официальное уточнение (сквозь зубы) в документах государственного учреждения. А именно: чиновники вынуждены были зафиксировать факт – шоу с прилюдной посадкой и последующим нырянием в залив показал именно«неопознанный объект». Вот, пожалуй, и все. Тех, кто желает больших подробностей, ждет библиотека и архив Канады с единственным сохранившимся письменным отчетом о нетривиальном событии – письмом в Департамент национальной обороны (постарался уже упомянутый Вербицки). Есть все основания доверять капралу: в Королевской конной полиции фантазерам не место.
Вот еще вариации, тот самый джазовый микс: нарезки из газет, крохи, что выуживались в интернете (зачастую – буквально в две-три строки). Старания мои разыскать более подробные сведения о людях и событиях, о которых так скупо упомянуто в «Яндексе», «Известиях», «Таймс» или «Комсомольской правде», довольно часто приводили к стене, через которую было попросту не перепрыгнуть. Стена эта называлась «отсутствие дополнительных сведений». Впрочем, что греха таить, иногда не хватало упорства (завидую усердным «прыгунам», не расстающимся с оптимизмом и вдобавок вооруженным такой добродетелью, как гипертрофированная настойчивость: они-то добиваются цели, они-то гордо несут знамя, на котором трепещет лозунг: «До конца, до донца, до полной исчерпанности темы…»).
Тем не менее кое-что я все-таки выцарапал.
9 октября 1967 года греется на октябрьском солнышке болгарский порт Видин с сохранившейся крепостью, о которую ломали зубы и турки, и сербы, парой храмов с православными крестами, православным же собором, мечетью, полуразрушенной синагогой и довольно серым от топливных пятен Дунаем у ног своих. Присовокупим для полноты картины портовые сооружения, несколько кранов, ни с чем не сравнимый запах, который после себя оставляет рыба, ни с чем не сравнимый запах, которым отмечают свой путь драные портовые коты, ни с чем не сравнимый ор таких откровенных стерв, как чайки. Мачты, трубы, канаты, борта, автопокрышки для смягчения ударов о пристань. Несколько ржавых посудин. Несколько посудин начищенных. Наконец, подпирающая причал советская баржа В-1016. Каков был ее тоннаж, что выгружали с нее, кто капитан, чем в тот момент занималась команда, мною, увы, не выяснено. Перед теми же, кто заинтересуется матросом баржи Александром Котляровым всерьез, распахнуто целое поле для исследований – архивы по этому делу не такая уж большая проблема. Внезапный огонь на берегу (то ли склады, то ли магазин, то ли и то и другое). Пламя выбрасывается из окон. Бдительный Котляров бросается в рубку. Разбуженная матросом сирена в свою очередь поднимает на ноги всем нам знакомую благодушную братию (напомню эмблему молодцев – каску в близком соседстве с двумя топорами). Победу болгарских пожарных (старательно размотанные брандспойты, оплетающие канатами горящие здания водяные струи, суета на причалах, в которой принимает участие множество озабоченных, сердитых мужчин, наконец-то занявшихся делом, и которую ни с какой другой суетой не спутать, ибо это именно пожарная суета) закрепило подошедшее судно «Сухуми». Что касается Котлярова – герой матрос попадает в газеты, а из них – в Джаз (торжествуй, приятель-доцент!).
А вот – полновесный ответ Московии всемогущему «боингу». 9 октября ИЛ-62 совершил из ее столицы свой первый прыжок в осенний вальяжный Рим. «Правда» зафиксировала факт штатного прибытия новехонького, чуть ли не в заводской смазке, весьма оригинального по техническим решениям лайнера; четыре добросовестных двигателя перенесли его на высоте двенадцать тысяч метров от Домодедова до безмятежных апеннинских холмов. О самом самолете (на 2014 год – в эксплуатации – 17; разбилось – 18; разрезано на металлолом – 183; на хранении – 69, из них 13 машин в качестве музейных экспонатов, кафе, ресторанов и памятников) есть масса сведений в «Википедии», в статьях и комментариях к ним. Как уж повелось, кто хвалит реактивного богатыря, кто ругает, суть, однако, в том, что и в 2014 году почтенный ветеран, пыхтя, перевозил правительственные делегации.
9 октября 1967 года Асуанская ГЭС достроена, вездесущие русские «завершают работы по подготовке к пуску первого агрегата». Удивительно! Странно! Непонятно! Но о событии, благодаря которому в северной части Нила на радость купальщикам не осталось ни одного крокодила, кратко, сухо, неинтересно, все с той же обескураживающей казарменностью, мельком, бочком упомянули «Правда» и все те же «Известия».
Как и полагается полячке, сама себе на уме Варшава. Кинотеатр мне неизвестен, время просмотра – тоже. Впрочем, вполне возможно, свои услуги предоставили сразу несколько кинозалов. На экране (или на экранах) идет неизвестно по какому случаю доставленный из Москвы в цитадель антироссийских настроений фильм «Коммунист». Не знаю, с каким выражением варшавяне смотрели 9 октября эту, вне всякого сомнения, агитационную притчу, получившуюся при этом, с какой стороны не поверни, образчиком истинного искусства. А хотелось бы поглядеть на их лица! Славно, когда за дело берутся классные режиссеры: «Коммунист» (от одного только этого слова особо желчные панове наверняка готовы были плеваться, я уж не говорю об их сакраментальном «пся крев»), вне всякого сомнения, потрясающ. Люто сыграл Урбанский, невыносима сцена финала: героя жалит револьвер поганца контрреволюционера – раз, второй, третий, – но неизменно торжествует чапаевское «врешь, не возьмешь». Ненависть и энергия борца за правое дело позволяют коммунисту стоять, в то время как в него – патрон за патроном – разряжается барабан. Такого парня просто так не ухватишь! Иногда кажется, что подобные фильмы не на один десяток лет продлили советскую власть.
В тот же день программа «Время» (благодушный Советский Союз), официальная, словно Красная площадь, впала в лирику, любезнейшим образом сообщив своей собравшейся за вечерним чайком двухсотмиллионной аудитории о съемках кинокартины невоинственной, без вредителей и их разящих наганов, более того, далекой от строительства коммунизма на миллиард километров. Сюжет «Времени», представленный зрителю, повествовал об исключительно любовной истории. 9 октября 1967 года страна узнала о фильме с не таким уж и затейливым названием «Еще раз про любовь» (сценарист Э. Радзинский, режиссер Г. Натансон). Обывателю показали, как снимается сцена свидания двух строптивых влюбленных у станции метро «Динамо». Старая добрая киноповесть о не на шутку возгоревшихся сердцах ученого и стюардессы сейчас свободно лежит в интернете; она мается в ожидании: вдруг кто-нибудь возьмет да вновь на нее и взглянет. Любой желающий сможет лицезреть кинематографическую драму 60-х – всех этих славных, простых в своих желаниях «физиков-лириков», их нравственные метания и споры, которые в свете торжествующего капиталистического дня кажутся сейчас даже не странными, а просто дикими. Я просмотрел тот фильм, печальный, как и все то, что нельзя забрать с собою из прошлого. Запоминающийся, с хрипотцой, с придыханием говорок Дорониной, несомненно, останется даже в памяти, которая более всего похожа на дуршлаг. Актер Лазарев самым добросовестным образом подыграл «деревенской мадонне» (поначалу на роль подхватили было Высоцкого, подыскав знаменитому голосу ботинки на толстых подошвах – увы, что касается роста, до великой Татьяны не менее великий Владимир катастрофически не дотягивал, – но не срослось!). В одной из лирических сцен героиня проворковала прелестную песенку про «кораблик бумажный» – историю о неисполнимости такой, казалось бы, исполнимой мечты, как совместное проживание мужчины и женщины в «самом справедливом обществе планеты». Революционность фильма заключается в следующем: странноватая дама (Доронина), познакомившись в ресторане с симпатичным типом (Лазарев), заявилась домой к последнему, объяснилась ему в любви и осталась у него ночевать. Ранее подобной наглости не мог позволить себе никто из киношников. Натансон с Радзинским дерзнули. Факт – фильм пропустила цензура. И как результат – на улицах городов перед заветными зданиями, над которыми зазывающее мерцали вывески «Великан», «Родина», «Охта», выстраивались впечатляющие очереди.
В сонной французской столице (напомню: до парижского бунта остается неполный год) один экстравагантный левый, ветеран Иностранного легиона, любитель круассанов, кофе и «Либерасьон» (а заодно Камю и досточтимого Сартра), режиссер, актер, «поэт и художник в душе» Фредерик Россиф наконец-то закончил документальную ленту с названием, заставляющим скрежетать зубами обитателей квартала Марэ, а именно – «Октябрьская революция». 9 октября 1967 года в Париже победно сверкают афиши новой кинокартины на стенах целых пяти кинотеатров! Россиф торжествует – еще один хук левой буржуазному XVI округу…
Пока Урбанский рвет на себе рубаху, Лазарев с Дорониной прогуливаются у станции метро «Динамо» и в прочих местах Москвы, дразнят парижского буржуа афиши Россифа, вконец озверевшая от сошедшей с ума Америки полиция Милуоки (штат Висконсин) горячо, с чисто казацкой оттяжечкой лупит участников демонстрации в защиту гражданских прав негров. Как и во время мордобоя на мосту Бэнтэн, в Милуоки летят и пух, и перья. В конце ристалища фургоны радушно распахнули двери перед двадцатью арестованными, которым осатаневшие копы буквально «размазали по лицам носы», отчего подобные грузовички кто-то из особо циничных конвоиров назвал «банками с томатами». Сунувшийся в битву азартный актер Дик Грегори тоже получил по мозгам: известного парня впихивают в грузовик, а затем в «обезьянник»; в ответ на доводы талантливого негра о том, что «он человек», следуют веселые шутки и смех полицейских сержантов. Расставшись с гостеприимным участком, бедняга неделю потом кряхтит при малейшей попытке расправить спину. Не он один испытывает неудобство с ребрами – сорок человек, подобранные на поле битвы и доставленные услужливыми «каретами» к парадному подъезду местного госпиталя, удостоились чести от нескольких дней до нескольких недель разглядывать невысокие потолки заведения. Организатор праздника, священник Гроппи, явившийся невольным Гапоном, заламывал руки, но был бессилен вдохнуть хоть чуточку миролюбия в истошно вопящих братьев. Все завершилось полным праздником полицейских дубинок, усердно отбивших, по циничному свидетельству обладателей фуражек с восьмиугольными тульями, из «черномазых» и им сочувствующих «не одну прелестную отбивную».
Судебный процесс, стартовавший 9 октября 1967 года в Меридиане (штат Миссисипи), ошарашил американцев не менее.
То, что закончилось выстрелами возле города Филадельфии, начиналось на юге Штатов еще в 1865 году: освобожденные черные не давали покоя своим надсмотрщикам – к счастью, после поражения Конфедерации, бывшим. Миру явился знаковый ку-клукс-клан, главной фишкой которого было третирование «ниггеров» по обоим берегам великой реки. Напрасно «поднимали голос» Марк Твен и Гарриет Бичер-Стоу. Напрасно Букер Т. Вашингтон призывал к примирению рас. Упрямые ребята из «белого братства» занимались прополкой Юга, не обращая внимания на писателей, борцов за права и более милосердных северян.
Расистская катавасия продолжалась около ста лет, пока Конгресс, наконец, не очнулся.
В 1954 году правительство имело неосторожность объявить о совместном обучении в общеобразовательных школах*.(СНОСКА) После подобных указов телевидение принялось транслировать неприятные глазу янки картины: обугленные кресты, пепел людей и зданий, записки с угрозами, капюшоны, дробовики и кавалерийские карабины. В 60-е все взорвалось: негры подняли знамена с требованием равноправия – многие белые с Севера к ним тотчас же присоединились. Такого предательства «Белые рыцари ку-клукс-клана Миссисипи» вынести не смогли – члены братства, избрав союзницей ночь, с удвоенной энергией взялись за винтовки и бутылки с зажигательной смесью.
Мики Швернер, светловолосый парень двадцати четырех лет от роду, за длинные бакенбарды прозванный «козликом», перебравшийся на Юг из Нью-Йорка, занимался в мутное, наполненное дымом и винтовочным треском лето 64-го подготовкой кампании за гражданские права чернокожих избирателей. Ему помогали в небезопасном занятии Энди Гудман, двадцатилетний парнишка, и местный шофер Джеймс Чейни, хорошо знавший здешние перекрестки.
Рок понес всех троих в местечко Лонгдейл, где не без помощи «Белых рыцарей» сгорела очередная церквушка. Из поездки они не вернулись.
Три тягомотных года ушло на распутывание клубка: замешаны были все – местный шериф и его помощник, досточтимые граждане, судьи и даже присяжные. Дамба фермера Барреджа близ Филадельфии оказалась тем местом, где нашли свое последнее пристанище несчастные проповедники мирового всеобщего братства: их тела откопал экскаватор. ФБР потянуло за ниточку – правда вскрылась нелицеприятная: ненависть просто хватала за горло и белых, и многих черных, она не давала расслабиться, заставляя бесчинствовать добропорядочных католиков и не менее добропорядочных протестантов.
Невероятно, но правосудие завертелось – пусть со скрипом, пусть неторопливо… В итоге проворачивания его неспешных колес 9 октября на скамье подсудимых примостились рядышком шериф Лоренс Рейни, помощник шерифа Прайс, а также некие Джордан, Роберте, Поузи, Арледж и еще с десяток их отпетых сообщников. Главной пойманной рыбой оказался «имперский маг» Сэм Холлоуэй Бауэрс-младший, продавец вязальных машин и любитель нацистских жестов (криком «Хайль Гитлер» он приветствовал даже свою собаку). Все закончилось жутким скандалом – поначалу психопатов оправдали (разумеется, штраф не в счет), однако «северная общественность» взвыла от негодования, и поборников белой расы тотчас вновь схватили за шкирку. Под пристальным оком теперь уже всей Америки суд вынес вердикт: тюрьма.
Два слова о спорте: 9 октября 1967 года в Соединенных Штатах на стадионе «Бич Стадиум II» столкнулись между собой бейсболисты «Бостон Ред Сокс» и «Сент-Луис Кардиналс».
9 октября 1967 года отечественный хоккей порадовал почитателей началом очередного турнира (X кубок СССР). Выступили двадцать четыре клуба. Сообщается далее: в одной четвертой финала из обоймы с треском вылетели московские «Спартак» и «Динамо», что, как утверждается, было на руку ЦСКА, обставившему в финале незадачливых ленинградцев.
А теперь – улыбка Джазмена, Его кантата, в которой не обошлось без тромбонов, туб, виолончелей и вообще всего того, что способно создавать громоподобные и скрежещущие звуки. 9 октября 1967 года в Минске состоялся самый нелепый парад, который только можно вообразить. По главной улице Белоруссии (Ленинскому проспекту) с вздохами и ахами прочадила и проползла самая разнообразная строительная и сельскохозяйственная техника. Десятки совершенно не подходящих для подобных мероприятий машин чьей-то угрюм-бурчеевской волей были собраны в одном месте и выпущены целым гудящим скопом попастись на городском асфальте. Зрители (не сомневаюсь, их было множество) примерно около часа лицезрели этот триумф отечественного машиностроения: перед ними проследовали переваливающиеся, словно утки, сенокосилки; лязгающие гусеницами трактора; самосвалы, рядом с колесами которых Гулливеры превращались в лилипутов; экскаваторы с ковшами, способными вместить в свое чрево однокомнатную хрущевскую квартиру со всем ее содержимым, включая семью из трех человек; комбайны, раскинувшие дрожащие платформы, и прочие грохочущие, задыхающиеся, будто астматики, надсадно кашляющие, выпускающие целые фонтаны густого жирного дыма агрегаты. Их был целый легион – мирных, разномастных, разновеликих чудовищ, проковылявших (иначе не скажешь) мимо милых моему сердцу простодушных советских людей, готовых кричать «ура» любой выбивающейся из всех своих берегов нелепице.
День также полон всякого политического сора.
Бесконечно мелькающие в Партитуре Джазмена диктаторы, президенты, генеральные секретари, замы и руководители всякого толка, как я уже отмечал, удивительно похожи на камешки-голыши. Однообразие их мимики, механика одинаковых жестов удручает любого человека со сколько-нибудь развитым воображением. Фотографиями подобных «камешков» всегда до отказа забиты первые журнально-газетные полосы, но нет сферы, в которой более молниеносно, с такой поистине фокуснической скоростью «тасуется колода». Ротации там головокружительны: многих списывают с борта на берег, едва они успевают заявить о себе. Звезды руководителей стран, председателей межплеменных союзов, премьеров, военачальников и министров проносятся перед остальным человечеством с астероидной быстротой, чтобы навсегда закатиться за горизонтом. Имена большинства политиков 60-х сегодня знает разве что придирчивый историк, поэтому весьма удивлюсь, если читателю известны хотя бы два-три персонажа дня 9 октября 1967 года, которые в связи с официальными встречами и переговорами здесь перечислены.
9 октября 1967 года военно-морскую делегацию Югославии во главе с адмиралом Мате Ерковичем принял адмирал флота С.Г. Горшков. В честь делегации был дан завтрак, на котором присутствовали также посол Югославии в СССР Д. Видич и военный атташе Г. Йовичич.
Адмирал Горшков! Да-да, любезно усаживал за сервированный стол своих весьма скромных в военно-морском отношении братьев именно хозяин гигантских кораблей с ядерными силовыми установками, набитых торпедами субмарин и всего другого прочего, морского, могучего, разнообразного до бесконечности, способного сто раз отправить к праотцам весь мир от Китая до Фолклендов, представитель эпохи, во время которой незатейливый ранее советский флот при поддержке всего поднатужившегося Отечества подался вдруг «и вширь, и вглубь», рванул, воспарил, достиг размеров чудовищных, непобедимых, недосягаемых, несопоставимых ни с сегодняшним, ни, подозреваю, с завтрашним днями. Только при всемогущем повелителе авианесущих крейсеров и вертолетоносцев, создателе величайшей армады, которую когда-либо знала Россия, акватории мировых океанов оборачивались «внутренними морями Советов», когда там принимались трепетать на свежем ветерке вымпелы горшковских эскадр. Во всех этих «внутренних морях» резвились, как им вздумается, словно киты, отечественные атомные крейсера, носились сломя голову, подобно дельфинам, целые стаи больших и малых противолодочных кораблей и кишмя кишели подлодки, временами выбрасывая из воды свои темные хищные акульи тела.
Я столкнулся с ним лицом к лицу – с хозяином флота, со стареющим адмиралом. Я видел его! В зале № 11 Центрального военно-морского музея, где в середине 80-х я работал экскурсоводом, в окружении моделей тех самых чудовищ, способных одним своим залпом снести планету, был прижизненный бюст дважды Героя. В одну из экскурсий, когда я оказался именно там, неожиданно зашумело, задергалось, вмиг набежала толпа, от мундиров все почернело, как в грозу; еще мгновение – люди вокруг (все эти капитаны второго и первого ранга) расступились. На меня, двадцатичетырехлетнего сопляка, взглянул пожилой Горшков. Самое странное в этой чисто булгаковской истории – не нашлось никого около внезапно прибывшего в музей Посейдона (несмотря на целую свиту), кроме растерявшегося экскурсоводика, к которому он мог бы обратиться.
Он и вымолвил, устало и по-отечески:
– Принеси-ка мне стул, сынок!
Я притащил первый попавшийся табурет.
Повелитель лодок, кораблей и ядерных мегатонн, от которых трепетал весь без исключения мир, даже не опустившись, а как-то боком рухнув на него, уставился на свое бравое изображение, не имеющее уже ничего общего с сидящим напротив оригиналом. Гудел вентилятор, товарищи в фуражках боялись и кашлянуть, каким-то образом из зала исчезли все посторонние (я остался), адъютанты заметно нервничали, но, невзирая на адскую духоту, адмирал продолжал разглядывать собственный бюст…
Наконец он поднялся.
И уехал.
Вскоре Сергей Герасимович Горшков умер.
Умер и флот его.
9 октября 1967 года в Ленинграде секретарь областного комитета КПСС тов. Г.А. Богданов принял журналистов из Дрездена Юргена Яппе и Гюнтера Каулфуса. Немцы вручили приветствие дрезденцев ленинградцам по случаю приближающегося пятидесятилетия Великого Октября. Не сомневайся, читатель, были тягомотина, унылейший протокол. Подобные встречи на следующий день из памяти самих участников стираются, словно резинкой, мгновенно забываются и обоюдные дружественные обращения, и торжественное вручение, и сама картонка с «приветствием» (интересно только, где хранили потом ту картонку и когда ее выкинули за ненадобностью?).
Вещь не менее скучная: в Москве председатель Совета Министров СССР А.Н. Косыгин встречает 9 октября 1967 года посла старой доброй Финляндии Я. Халлама и имеет с ним дружескую беседу (на приеме присутствует заведующий отделом Скандинавских стран МИД Н.Ф. Белохвостиков). Оставим улыбки, рукопожатия, расшаркивания, молвим несколько слов разве что о неординарном председателе. Косыгин – самый чуткий во всем Политбюро барометр, постоянно прислушивающийся к стране, к глухим еще, но грозным толчкам внутри нее. Практик, экономист, умница, любитель ходьбы, байдарок и, что для нас существенно, джаза, вовремя отвернувшийся от «щирого хохла», получивший пост премьера и, возможно, совсем не вовремя разругавшийся с Брежневым (высказался категорически против ввода войск в окаянный Афганистан), после всех своих «золотых пятилеток», всех прозрений, всех дипломатий, приносящих пусть незначительную, иногда мелкую, но все же пользу Союзу, в конце концов вышвырнутый из Кремля на «почетную пенсию», и оттуда, из глуши пенсионных дач, продолжал бессильно переживать за державу, которая начинала уже явно пошатываться. Полузабытый сегодня, на фоне всех прочих (Ждановы, Маленковы, Кагановичи) Алексей Николаевич был человеком безвредным. Главный плановик Советов, обремененный множеством подобных встреч, наверняка забыл уже на следующее утро и «дружескую беседу» с неторопливым финном, и протокольный чай, щедро заваренный серыми, как солдатское сукно, секретаршами и, скорее всего, оставшийся невыпитым (один-единственный вежливый глоток гостя не в счет), и обоюдные, ни к чему не обязывающие любезности…
9 октября 1967 года великая женщина спускалась с самолетного трапа в Варшаве (перелет из Москвы) навстречу ритуалу (караул, выстроенные по ранжиру встречающие), которому трепетное, доходящее до курьезов значение придают во всем мире разве что воспитанные Конфуцием китайцы. Среди прочих официальных пальто и шляп у ног Индиры Ганди, еще не покинувшей трап, председатель Совета Министров, на этот раз польского, – Циранкевич, судьба которого – судьба тех, кто, каким-то образом вывернувшись из мясорубки Второй мировой (попав в плен, бывший армейский поручик вобрал в себя весь ужас Освенцима и Маутхаузена; их пепел навсегда осел на волосах чудом спасшегося узника), по тем или иным причинам оказался в капитанской рубке государственного корабля. Несгибаемый Юзеф не один десяток лет вкушал нектар власти: были почет, тайная зависть камешков-голышей рангом ниже, заботы, решения, отпетый консерватизм, борьба с евреями во время кризиса 68-го, обвинения в антисемитизме, неприятности, отставка, наконец – забвение…
Ганди! Ганди! Могучая Ганди! Она-то как раз незабываема! 9 октября 1967 года она сошла с небес на безразличный ко всему, кроме самолетных шасси, аэродромный бетон, протягивая заматерелым чиновникам Министерства иностранных дел божественную длань. Через семнадцать протянувшихся, словно тянучка, набитых подобными протоколами лет, в сотканном, словно из воздуха, шафрановом сари, как всякая желающая понравиться дама (в приемной ее ожидал с интервью Питер Устинов), позабыв про бронежилет, по усыпанному белой щебенкой двору поспешит навстречу своим телохранителям-сикхам. Свидетели утверждают – Ганди улыбнулась обоим. Я начисто позабыл имена убийц (запомнилось только – на предателях были синие тюрбаны); все реформы ее я запамятовал, чертову политическую борьбу, которая вытянула из нее, обворожительной, последние жилы, близость ее к Махатме, любовь к отцу, позабыл мужа, детей и внуков; первое и второе правительства, аферы КГБ с финансированием ее партии – все, все, решительно все вытянулось из дырявой моей головы, кроме одного, возможно, самого незначительного в бесконечной череде событий случая. Вот в чем дело: проехав как-то Тулу в машине с кондиционером, телефоном и прочими атрибутами правительственной роскоши и оказавшись на русской дороге перед яблонями Ясной Поляны, женщина века сняла туфли. Босиком от скромных ворот дошагала пантера Индии до могилы великого вдохновителя индийцев на мирный протест, который перевернул с ног на голову всю Британскую империю, лишив ее главной, незаменимой жемчужины (британцы должны знать истинного похоронщика их величия). Поэтому, возможно, неудивительно, что мощная, как сама мать-природа, Индира всегда видится мне не на митингах в плотной толпе соратников, не в машинах с открытым верхом, не на кремлевском или вашингтонском приемах, не на той щебенке перед подлецами-телохранителями и уж тем более не спускающейся с самолетного трапа навстречу шеренге одинаковых, словно сиамские близнецы, встречающих ее в Варшаве польских чиновников, а босой, похожей более на крестьянку, чем на руководителя таинственной, словно свет сапфира, страны, притихшей, подобно маленькой послушной девочке, с туфлями в руках посреди лип и яснополянских клумб.
9 октября 1967 года замминистра обороны начальник Генерального штаба маршал М.В. Захаров в Париже имел беседу с начальником Генерального штаба французских вооруженных сил генералом Шарлем Айере.
Захаров, старый вояка, вдоволь нюхнувший пороху еще на Гражданской, дважды Герой и прочая, и прочая, прибыл в Париж с удовольствием: он явно переводил дух в краткой и, думаю, полезной поездке. Было от чего отвлечься хотя бы на несколько дней: очередная ближневосточная драма под названием Шестидневная война (5–10 июня 1967-го), размазавшая Сирию и Египет, заставила Кремль, в полной мере ощутивший позор разгрома, не только подскочить, но и подсуетиться. Как следствие – длительная командировка безотказного маршала в оконфузившуюся страну пирамид. Деятельному Матвею Васильевичу не впервой было засучивать рукава. Работа кипела: неразбитая советская техника (прежде всего танки, которые так бездарно использовались) подсчитана; дивизии, от которых остались крохи (тщательная работа израильской авиации), вновь сформированы; изрытые пятаками бомб аэродромные полосы «заштопаны»; все имеющиеся в наличии самолеты приведены в порядок. Полностью «потерявшие лицо» египтяне, отряхивая мундиры и начиная хоть что-то соображать, послушно суетились – не без понуканий сердитых северных товарищей и прежде всего их несуетливого предводителя.
Что до захаровского визита в Парижскую военную школу, то на этот раз протокольными улыбками дело не ограничилось – двум тертым калачам было о чем беседовать. Упрямый, как и его покровитель де Голль, Шарль Айере, отец доктрины «оборона по всем азимутам», вогнав в ступор США, не собирался рассматривать в качестве противника только советский блок. Вашингтон озлобился окончательно, «дружба» с Америкой затрещала по швам; страна расплевалась с НАТО; с ее территории срочно убирались сорок тысяч канадцев и янки. Так что Матвей Васильевич мог расслабиться. Не то чтобы французы раскрывали объятия «медведю», но дружелюбия к весьма активной в своем стремлении бороться «за мир во всем мире» империи у них явно прибавилось…
Что касается НАТО, 9 октября 1967 года приступил к своим обязанностям в Брюсселе сотрудник его Международного секретариата Франсуа Ле Блевеннек, оставивший горестные воспоминания о метаниях организации в поисках нового пристанища после того, как французы попросили ее освободить помещения в Порт-Дофине (край живописнейшего Булонского леса), где с таким шиком устроились генералы, а также целые батальоны их усердных помощников.
Делать нечего, структура была вынуждена съехать. Поначалу решили избрать для проживания Рим, но в безалаберной итальянской столице не оказалось достаточного количества квартир для бездомных натовских служащих. Правда, Лондон добровольно вызвался стать сердцем Атлантического Союза. Разозленные упрямым галльским петухом Штаты были вроде не против, однако у других стран-участниц предложение страны, готовой в любое время дня и ночи с мазохистским сладострастием стелиться под главного своего патрона, энтузиазма не вызвало: сконфуженные британцы отозвали заявку. Оставалась старушка Бельгия.
С тоской Блевеннек поведал о трудностях переезда, на котором «транспортные фирмы заработали состояние». Встал «острый вопрос с зарплатой» (в Бельгии шкала значительно ниже). Царил характерный для подобных организаций хаос: военные предавались своим любимым занятиям – панике и неразберихе. Угрюмое здание в Харене, сляпанное на скорую руку, хоть и построили вовремя, но не успели довести до ума. Всюду пахло сырой штукатуркой, стены были еще не покрашены, дорожки не покрыты асфальтом (как следствие, грязь, уродующая любые сапоги и ботинки). Материалы, пребывающие днем из Парижа, ночью, как правило, разворовывались (замками оборудовали лишь несколько дверей). Новая статуя у входа успела покрыться ржавчиной. Самого Блевеннека, явившегося 9 октября на службу в новый натовский штаб, там встретил маляр, с юмором объявивший, «что он здесь со своей командой для того, чтобы стены… не рухнули от первого дуновения ветра». Те, кто первыми приезжали на место, полагались только на собственную находчивость. Блевеннек повествует со вздохом: «Чтобы побыстрее устроиться, я вооружился, как подобает клиенту магазина ИКЕА, отверткой и гаечным ключом и за несколько дней собрал металлические этажерки в своем отделе».
Что еще? В Москву по приглашению ЦК ВЛКСМ прибыла делегация Венгерского союза молодежи во главе с товарищем Вайно.
Без комментариев.
Индонезия временно прервала все дипломатические отношения с Китаем (чрезвычайное заседание кабинета).
Без комментариев.
9 октября 1967 года было много заседаний, приездов, отъездов, объятий, дипломатических побед и конфузов… Подписанными высокими договаривающимися сторонами на всех континентах и во всех столицах документами можно было бы вымостить дорогу от Лиссабона до Владивостока. Однако тайного, как всегда, было гораздо больше, чем явного. Не сомневаюсь: в Нью-Йорке ли, в Лондоне (разницы никакой), утонув после ланча в креслах, наблюдая дымки собственных сигар, струящиеся так же неторопливо, как и деловой разговор, делили мир банкиры. Одновременно – в жгучей ли Аравии, в спокойно ли дремлющем Иране – собирались на свои заседания те, кто мечтал подвести планету под зеленое знамя ислама. Возможно, где-нибудь в Хайфе чинно беседовали между собой сочинители еще одного проекта под знаком шестиконечной звезды – исхожу из того, что этот день, как и всякий другой, без мировых заговоров просто не смог обойтись…
Он не мог обойтись без сделок, экономических форумов, съездов любителей филателии и езды на собаках. В Мурманске открыли (разумеется, торжественно) для международных чиновников семинар специалистов рыбного дела, созванный по инициативе ООН. В Ярославле на Волжской набережной (строители в новеньких касках, толпа, оркестр, речи, «ура») разрезали ленточку: подарок Родине – гостиница «Турист», специально «для путешественников по родному краю». Рыская в интернете в поисках дня, я увидел среди прочих выскочивших объявлений следующее, короткое и меня взволновавшее: «9 октября 1967 года – выступление Эллингтона». Где концертировал Дюк, выяснить не удалось (вообще интернет часто выкидывал подобные трюки, высвечивая событие, но напрочь отказываясь сообщать подробности). Остается домыслить битком набитый зал где-нибудь в дымном Чикаго, парочку прожекторов, благодаря проделкам которых бликующие тарелки ударника то и дело слепят слушателей, не менее слепящие тромбоны, альт-саксофон, похожий на рыбу, готовую ускользнуть из рук солиста, упитанный рояль (за ним сам маэстро), змеящиеся шнуры на полу, стойки, микрофоны, возбужденные лица оркестрантов, наконец, ритм «Каравана», всем известного, всеми любимого, всеми приветствуемого, подобно композиции Великого Джазмена, начинающегося весьма незатейливо (при первых же звуках его воображение тотчас подсунет неизменных верблюдов). Благодаря все тому же методу, я вижу, как внимательно люди слушают «Караван». Джаз-банд разогревается: не проходит и двух минут, ударник начинает избивать барабаны; тарелки, получая свое, злобно откликаются, утробно гудит контрабас, не уступают друг другу очередь рояль и та самая рыба-альт, истошно ревут духовые. Оркестр впадает в раж. Однако в этом шуме-гаме есть единственный не сошедший с ума кларнет – он-то и призывает всех к возвращению. Неохотно, огрызаясь, то и дело разбегаясь в стороны, ему все-таки начинают вторить гитары. Затем наступает очередь тромбонов. Затем словно смирительную рубашку накидывают на ударника, теперь только самый толстый, басовый барабанище глухо огрызается – бух, бух, бух. Альт и рояль наконец-то приходят в себя. Еще какое-то время они галантно уступают друг другу – то один, то другой ведет свою все более упрощающуюся партию, – и вот уже бесится только зал, приветствуя возвращение мирового порядка, то есть гармонию, которая все-таки в конце концов торжествует.
Неизвестно, где выступал Эллингтон. Зато со стопроцентной точностью можно назвать город, в котором 9 октября перед почтеннейшей публикой, весело оскалясь, предстал еще один гений джаза, его король, его парадная сторона, золотая труба всех времен Луи Армстронг. Этот город – расхлябанный, отзывчивый, демократичный Нью-Йорк…
Реклама события (выуженная из интернета):
Луи Армстронг с оркестром Дика Якобса.
Труба и вокал – Луи Армстронг.
Тромбон – Тайри Гленн.
Кларнет – Джо Мураный.
Фортепьяно – Марти Наполеон.
Гитара – Арт Райресон и Аль Кайола.
Электрическая бас-гитара – Эверетт Барксдэйл.
Контрабас – Бадди Катлетт.
Барабаны – Грэди Тэйт.
Хор.
Дирижер – Дик Якобс.
9 октября, 1967 года, Нью-Йорк.
Не знаю, в каком зале собрались ублажать любителей подобной музыки эти, без сомнения, выдающиеся личности, остается догадываться, сколько времени длился концерт, что на нем исполнялось, но вот в чем не приходится сомневаться, как и в случае с Дюком, так это в невероятном драйве вышеупомянутого оркестра, во главе которого царствовала весь вечер армстронговская труба. Не сомневаюсь также, Сатчмо, как всегда, был в ударе, как всегда, ему покровительствовал сам Великий Джазмен, любящий музыкантов, которые до конца отдаются джазу. Бисеринки пота на лице трубача, разбежавшиеся по лбу вены, щеки, готовые лопнуть, когда он извлекает особо тонкую, особо высокую ноту, свидетельствуют о невероятно тяжком труде. А что, как не труд во благо других уважает в человеке Господь?!
Вновь вспоминается фотография из «Огонька»: развеселый Луи, большой, черный, сахарнозубый, похожий на добродушнейшую гориллу, вот-вот приложится к инструменту. Все, казалось бы, дышит в нем радостью – но глаза! Это те самые испуганные, боящиеся очередного подлетающего снаряда недоверчивые глаза, в которых навсегда отпечатались новоорлеанское детство с разбитной проституткой-матерью, убогие кварталы, убогие люди в барах, украденный пистолет полицейского, неизбежная кара за похищение – исправительный лагерь, наконец, первый корнет, открывший дорогу в невероятное будущее, корнет, на покупку которого дал юному негру денег выходец из имперской России, сострадательный русский еврей…
Бас-профундо великого Сатчмо, конечно, по-королевски звучал на том вечере; «рот-меха» оправдывал свое прозвище. Надуваясь как шар до багровости, до лопающихся в глазах сосудов, извлекая из самого нутра своего невероятные звуки, сочетая с трубой хрипящий, надрывающий связки знаменитый голосище, похохатывая, подмигивая, расхаживая по сцене, беспощадно залитый светом Армстронг привлекает к себе все взгляды. Время от времени утираясь платком, он продолжает волшебство, каждую пьеску, каждую песню расцвечивая извилистым соло. Он ведет себя так, словно ему никогда не бывает больно. Когда совсем ненадолго голос его и труба умолкают, пропуская вперед контрабас и гитары, Сатчмо одаривает пространство битком набитого зала сбивающей с ног улыбкой и, облизав губы, сосредоточившись, принимается за очередную композицию, которая вновь заставляет вылезать из орбит глаза любимого всеми импровизатора. Подобно Шриле Луи некрасив, но, как и великий индус, обаятелен. Он готов свинговать еще и еще. Яркость его трубы, ее вибрация, удивительные переходы, фантазия, переливающаяся через край, то и дело заставляют всех реветь от восторга. Армстронг – суть джаза, он его тигль, душа, основание. Через этого пожилого негра Бог разговаривает с людьми. Возможно, только Луиу как одному из апостолов Великий Джазмен доверил свой самый сокровенный замысел, поведав на ушко, чем закончится Его, Господа, музыка, назвав час возвращения человечества к тому, с чего все начиналось.
И Армстронг хрипит сокровенное:
Let My People Go…
9 октября 1967 года в Южной Корее жители высыпали на улицы засыпанных листьями городов: День корейского алфавита – веский повод для патриотов махать национальными флагами и радоваться танцам под звуки тэгыма, каягыма, квенгвари и чанго. Страшный меч разделения уже шестнадцать лет как оставил в покое этот несчастный народ, рассеченный словно скальпелем окровавленной границей: Юг получил возможность свободно вздохнуть и приспособиться к жизни; уже поднялось на крыло поколение, не знавшее воя снарядов и треска жарко пылающих крыш…
Премудрый король Сечжон (его портретом можно сегодня любоваться на купюре в 10 000 вон), третий сын короля Тхэчжона и королевы Мин, унаследовавший престол в августе 1480 года, несомненный посланец неба для гористой страны, источник великого праздника, расцветившего 9 октября площади южнокорейцев цветами и лозунгами. Как не упомянуть этого самого оригинального из монархов! Храбрость Сечжона позволила ему прожить в мире с соседями, а достойный Сократа ум – ладить с собственной знатью. Он – пример удивительного смирения в том, что касалось его королевской гордости, и удивительной дерзости в том, что касалось реформ. Любимец простонародья, гроза пиратов, утешитель вдов и сирот, при помощи маленькой кучки ученых создавший «хангыль», до сих пор потрясающий специалистов своей удивительной простотой (ради крестьян алфавит и создавался), любитель всего возвышенного, музыкального и поэтичного, истинный благотворитель, более всего озабоченный благосостоянием государства, Сечжон – чуть ли не единичное явление в мире, где лицемерие и злопамятность правителя почитаются за добродетели, а желание заступиться за бедняка приравнивается к помешательству… Вручение народу «Великой письменности» – акт несомненного мужества короля, до поры до времени державшего в тайне от собственных чиновников и презиравших простонародье дворян свои далеко идущие планы: здесь требовалось хладнокровие разведчика и точность хирурга. Сечжон в полной мере обладал этими несомненными качествами, его великий солнечный дар Корее – гром среди ясного неба для тех, кто считал «черной костью» несчастных «хлебопашцев» – кормящих, обувающих и одевающих небольшую аристократическую толпу возле трона.
9 октября 1446 года алфавит был дарован подданным (28 изначальных букв, передающих все звуки корейской речи). Никаких заимствований у Китая, никакого ему подражания. Все в полном соответствии с фонетикой и обычаями языка*(СНОСКА). Трудно переоценить значение этого подарка, ставшего через несколько сотен лет магнитом для собирания нации. «Хунмин чоным» («Наставление народу о правильном произношении») – победа властителя над унылой узостью клановых разборок и заскорузлостью мысли, считающей чрезвычайно опасным вооружать холопов самым мощным оружием – письменным словом, напрямую приводящим к такому поистине золотому кладу, как знание. Но Сечжон не только в этом был по-царски велик! Основатель академии («Ассамблеи достойных»), заселивший ее молодежью, он явился к тому же изобретателем столь нужных и интересных штуковин, как дождемер и водяные часы. Его «Ассамблея» отметилась руководством по земледелию и подробнейшим справочником по медицине. Законы налогообложения, воплощенные молодыми птенцами большого Сечжонова гнезда, поражают своей продуманностью. Уголовному праву завидовали соседи. Государственные дела король-интеллектуал обмысливал с многочисленными учеными. Он приращивал территории возведением крепостей, дававшим неплохой заработок плотникам и каменотесам. Музыкант по сути своей – а так грациозно проводить изменения, так, словно по камертону, выстраивать политику, так искусно лавировать между низами и верхами и точно чувствовать ритм времени может только музыкально одаренный правитель, – Сечжон ко всему прочему открыл для Кореи одну из главных китайских сокровищниц: ритуальную музыку, своей атональностью чем-то схожую с авангардным джазом, более того, поощрял ее распространение самым щедрым, самым недвусмысленным образом.
Поступая в соответствии с законами и собственной совестью, чуткий к несправедливости, неумолимый в исполнении уникальных задумок, Сечжон дожил до благородных седин и умер от диабета, не щадящего даже замечательных во всех отношениях деятелей, в солидном для той эпохи пятидесятичетырехлетнем возрасте. Неудивительно, что при такой музыкальности жизни, при таком совершенстве замыслов и исполнений, при таком государственном благоразумии яд и кинжал заговорщиков миновали его. Его конфуцианство было искренним. Убеждение в том, что основу любого государства составляет именно хлебопашец, лежавшее в основе гигантских шагов и титанических действий этого несомненного джазмена, вызывало к нему самую искреннюю любовь, не стихающую и сегодня и воплотившуюся в грандиознейший праздник.
1967 год не стал исключением в том, что касалось здравиц, народных песен и плясок по обоим берегам Хангана: 9 октября мероприятие следовало за мероприятием, прием за приемом. Не только северные корейцы, большие любители организованных сборищ и подхватываемых множеством глоток приветственных лозунгов, их южные братья в Сеуле не отставали в любви к национальным флажкам, маленькие древки потели даже в сжатых кулачках годовалых детей. Артисты, конечно же, постарались. Разумеется, их плотно облепили почитатели фольклора. Как говорится, толпы неистовствовали. Еще не было столичной площади Кванхвамун, еще не изваяли памятник «мудрейшему из мудрейших» в образе восседающего на троне с книгой «отца» (Сечжон, вне сомнения, заслужил его), но память и в 1967 году делала свое дело – 9 октября она вывела на гуляния сотни тысяч сеульцев, наслаждавшихся невозмутимым небом (без дымных следов от бомбардировщиков и истошного визга бомб), кленами и любимыми блюдами – всеми этими куксу, нэнменами, пачханами, кимчхи, намулями, чоримами, ччимами и поккымами.
Не нашлось сведений о салютах, но возможно, 9 октября 1967 года они прогрохотали над Страной утренней свежести: король и его алфавит достойны красочных фейерверков. В чем не приходится сомневаться – жизнь Кванджу, Ансана, Сеула и прочих южнокорейских селений в связи со всенародным праздником бурлила, как водопад Чхонджеён.
В русских храмах 9 октября 1967 года жизнь теплилась, подобно пятикопеечной свечке, которую то и дело готов загасить сквозняк. Отечественное христианство, распятое Гражданской, ограбленное двадцатыми годами, почти раздавленное тридцатыми, по которому в пятидесятых прошелся настоящим танком неистовый атеист Хрущев, только-только приходило в себя. По всей России зияли проломами «здания культа», сбросив, словно шляпы перед «хозяевами жизни», разбитые купола. Часовни разбирали на кирпичи местные куркули. Воспитание юношества дало свои плоды – кто только из комсомолят не расписывался на облупленных стенах, кто только не изгалялся над «опиумом»… От уцелевших церквей в лучшем случае пахло складируемыми там лесоматериалами и овощами. Угрюмые развалины строений, которым не повезло (их было в сотни раз больше), уже едва обозначались по обочинам дорог: полынь пробивала каменные полы, чернел уголь сожженных иконостасов. Облетая остовы прежнего величия Бога на этой исполосованной, как бичом, небывалым атеистическим экспериментом земле, скорбно граяло воронье. Всё выжившее пряталось по углам, едва дымило кадилами, пело вполголоса, проповедовало почти что шепотом, собирая по воскресеньям под протекающими крышами самых древних, самых упрямых старух.
И тем не менее литургии торжествовали.
Торжествовали и празднества.
9 октября – день преставления апостола Иоанна. В 1967 году это был повод пусть негромко, в тиши полуразбитых пустыней, полузаполненных храмов почтить несомненного поэта, удивительнейшего проповедника, одного из самых вдохновенных свидетелей чуда, человека, явившего перепуганному миру огненный рык Апокалипсиса.
Сын Зеведеев начал путь своего служения с Генисаретского озера. Темперамент бывшего рыбака проявился уже во время странствий по холмам Галилеи и по городкам Самарии: участник удивительных приключений и удивительных дел однажды в гневе и в невероятной обиде потребовал от учителя залить огнем самарянское поселение, отказавшее им в приюте, а затем, нетерпеливый, просил места себе рядом с Богом в небесном Царствии! Отказывая в этих порывистых просьбах, учитель не сердился на Иоанна, мягко ему объясняя: «не от меня зависит, но кому уготовано». Он любил вспыльчивого ученика, ибо вспыльчивость – верный признак неравнодушия.
Друг Петра и свидетель моления в ночном Гефсиманском саду, Богослов поднялся на Голгофу по следам Иисуса Христа. Потрясенный, он видел муки величайшего из живущих; он услышал его слова. И выполнил просьбу распятого, опекая мать Сына Божьего до кончины ее в Иерусалиме.
Затем были безбожный Эфес и другие языческие города, живодер-император, яд, чаша, в которой бурлило масло, удивление палачей, приговор, ссылка на жизнерадостный Патмос, поэтическое вдохновение, строки об Армагеддоне, вновь Эфес, Евангелие, долгая жизнь и конец, достойный свидетеля самых невероятных событий – мирный, тихий, спокойный, под рыдания учеников, столпившихся возле могилы.
Я представил себе церквушку на окраине дряхлой деревни – сырость, сквозняк, полутьму, потрескивание воска, запах ладана, запах сосны, подвывание ветра, дребезжание треснутых стекол. Разглядел и местных старушек, черных, сгорбленных, одинаковых – эту верную свиту священников в любом, даже в самом малом селении, обязательного юродивого (Ваньку, скорбного дурачка), отсвет свечек, божьи глаза с подкопченных икон, наконец, вдохновенного, всклокоченного, гудящего, с сизым носом попа.
Стены церкви точит жучок, под куполком посвистывает залетевшая в щель синица, внизу остроносые бабки в умилительных ситцевых юбках. Их одежда (кофты, платки, пальтишки) – настоящая песнь чистоте. Они – самые первые воительницы с беспросветностью жизни в обнищавшем донельзя совхозе, своим беспрестанным молением противясь брошенным домам, окна которых тщетно пытаются защитить сколоченные крестами доски, горьким пьяницам-сыновьям, которые выглядят старше своих матерей, и дорогам, засасывающим в себя даже бульдозеры. Просветленные назло разваливающемуся бытию богомолицы щедро, суетливо, радостно крестятся, повторяя вслед за священником драгоценнейшие слова…
Преставление Иоанна – тихо празднуемое торжество тысячелетней веры, крепкой, как старый коньяк, над младенческим по сравнению с ней марксизмом, нескрываемая фронда ко всему безбожному. Простуженный голос пастыря в сдвинутых на нос очках, разбитых промокших ботинках, залатанной рясе, ризе не менее древней и дрожащие старушечьи голоса в ответ его славословиям, не слышимые, казалось бы, уже за бревенчатыми стенами, в конечном счете перевесили гимны многотысячных партийных съездов и целые хоры старых большевиков, громогласно исполнявших «Смело, товарищи, в ногу». Вне всякого сомнения, церковные песнопения во славу бессмертного Богослова 9 октября 1967 года занесены в Партитуру Джазмена!
Что еще? Множество событий, миллион событий, целый миллиард событий, которые я по тем или иным причинам не мог отыскать. Божественный Джаз гремит (да еще как гремит!), он еще более усложнился, никто не знает, когда в нем пробьется и зазвучит простая, словно Нагорная проповедь, мелодия и все придет к завершению. Правда, сколько еще до этого упадет «Тандерчифов», сколько монахинь сожжет себя, сколько умников попадутся на одну и ту же удочку, стараясь переделать мир, который уж точно никому не под силу перевернуть, кроме Бога, о чем свидетельствуют и вариации 9 октября 1967 года, и вариации любого другого дня.
– Чем ты закончишь книгу? – спросил меня приятель, посвященный в мой замысел.
– Есть три сюжета, которыми можно закончить, – ответил я. – Первый – трагический, второй – лирический, третий, скажем так, – назидательный… Вот проблема: не знаю, какой из них выбрать.
– Опиши все три в той же самой последовательности: поначалу – трагедия. Затем – лирика. Ну и в конце, как и должно быть в правильной книжке, – назидание, – посоветовал друг.
Действительно, почему бы не завершить Джаз 9 октября именно так?
Вот трагический вариант: «Ленинградская правда» (10 октября 1967 года) сообщила о некоем инциденте, произошедшем днем ранее в Публичной библиотеке. Журналистки М. Ильина и К. Клюевская явились туда с единственной благородной целью – разыскать воспоминания старых сотрудников «Ленинградской правды» и сделать о них материал. Однако местная библиотекарша, внезапно впавшая либо в манию величия, либо, что вероятнее, словно гоголевский Добчинский, в отчаяние, объявила, что выдаст клиенткам шифр лишь в том случае, если они непременно и обязательно упомянут ее имя в статье (весь смысл демарша в следующем – «никто, совершенно никто не знает о моем существовании, так пусть же узнает хотя бы подобным образом»).
Нужно подивиться расторопности журналисток, моментально огласивших в печати это, с их точки зрения, забавное происшествие: заметка о тщеславии явилась «граду и миру» уже на следующий день. Я живо представил сценку. Налицо «Ревизор», который есть самая настоящая драма, и вершина той драмы – уже упомянутый Добчинский с его горестным воплем: «Заметьте меня! не пройдите мимо меня! я здесь, я маленький человечек, ради Бога, обратите на меня внимание!»
Бедная женщина, переминающаяся с ноги на ногу за стойкой, бегающая в хранилище за стопками книг, то и дело подсказывающая шифры, просматривающая слезящимися от напряжения глазами колонки мельчайших цифр – перед носом ее мельтешат справочники и физиономии посетителей (среди которых есть субъекты капризные, а есть и попросту невыносимые). Кроме того, ее донимают ежедневное шарканье, покашливание, страничный шелест, поскрипывание стульев, ручек и карандашей – сплошная серость будней, горестное однообразие (этот самый верный источник человеческого страдания). Есть от чего именно 9 октября 1967 года взвиться, возопить, выкинуть номер, так изумивший М. Ильину и К. Клюевскую. Надо заметить, журналистки выполнили требование: заметка, в которой с таким сарказмом и насмешливым фырканьем сообщено о происшествии, оставила в истории имя возопившей – упомянута некая М.Я. Стецкевич.
Вариант лирический – органный концерт в Алма-Ате, во все стороны от которой дышит травами степь. Зал Института искусств имени Курмангазы. Доставленный из ГДР орган установили (и неспешно настроили) доходящие до мании в своей аккуратности потсдамские специалисты. 9 октября 1967 года приехавший из Лейпцига органист Вольфганг Шетелих играл Гайдна, Баха и Моцарта. Читая о выдающихся органистах и пианистах, прежде всего я представлял себе их пальцы, похожие на сверхчувствительные сенсоры, живущие собственной жизнью. Взаимоотношения между пальцами – этими источниками заработка, подлинными господами, от благополучия которых зависит жизнь музыканта, и клавишами – отдельная тема. Дисциплинированные солдаты, пальцы помнят очередность своих молниеносных действий, память их удивительна (десятки симфоний, сотни концертов), не мозг человеческий, пусть великий, пусть необъятный, а именно пальцы – хранители музыки, ее верные паладины, на их кончиках – вся мировая классика. Я видел пальцы Рихтера. Мне было семь или восемь лет, мой отец, композитор, привел меня на концерт, я помню, как поднял Рихтер над роялем руки – и вдруг обрушил пальцы свои на клавиши, настолько мощно, настолько свирепо, что неожиданно полопались струны…
Органист Вольфганг Шетелих, целиком зависящий
от пальцев, наизусть помнящих Гайдна (раскрытые ноты – фикция, излишняя
предосторожность), надеюсь, доставил удовольствие публике. Вообще, я часто
замечал во взоре играющих на органе, клавесине или
рояле некую отрешенность, что неудивительно: пальцам нельзя мешать. Пальцы
работают только тогда, когда владеют свободой. Мастера доверяют пальцам. Шетелих, вне всякого сомнения, был мастером. А Гайдн, Бах и
Моцарт – что может быть лиричней для дня 9 октября 1967 года? Только
представьте себе: над взбудораженной, лихорадочной планетой плавают баховские Toccata, Adagio, Fuge C-dur
BWV
Однако остался назидательный вариант.
Днем ранее, 8 октября 1967 года, в горном ущелье Боливии отряд солдат искал некоего человека. Человек этот и его товарищи были настигнуты, началась перестрелка, он был ранен и не мог отстреливаться. Его попытался было унести на себе друг, но друга убили. Тогда человек крикнул преследователям: «Не стреляйте!.. Я живой стою дороже, чем мертвый…» Солдаты и так знали, чего он стоит! Его схватили и доставили в бедную деревушку, где стояла полуразрушенная глинобитная хижина, служившая школой. Человек выглядел ужасно: сквозное ранение правой голени, волосы в грязи, ноги в самодельных чехлах-носках, одежда изорвана. Он попросил покурить (трубка была при нем). Один из солдат, которому понравилось мужество пленника, отсыпал ему табаку. Тем же вечером, несмотря на связанные руки, пленник ударил офицера боливийской армии, когда тот попытался отобрать эту трубку как сувенир.
Ночь пленный провел в хижине рядом с двумя своими убитыми друзьями, мучаясь от боли в простреленной ноге.
Утром 9 октября пленник попросил разрешения увидеться с местной учительницей. Когда она появилась, он сокрушенно заметил, что школа в плохом состоянии. Антипедагогично воспитывать учеников в таких ужасных условиях, когда чиновники – все, поголовно – разъезжают на «мерседесах».
Разговаривая с молодой женщиной, человек не знал, что уже доставлен приказ: непременно его уничтожить. Один из агентов, долгое время безуспешно ловивший его, а теперь выполнивший долг, вошел в хижину и рассказал пленнику, что того ждет. Ни один мускул не дрогнул у приговоренного, но лицо сделалось белым…
Человека ненадолго вывели из хижины и сфотографировали в кругу боливийских солдат. Затем у него попытались выведать, где находятся его единомышленники, разыскиваемые солдатами, – он отказался их выдавать. Один солдат спросил, думает ли пленник о своем бессмертии. Тот отвечал отрицательно.
Был там сержант, у которого от пуль человека и его товарищей погибло три друга, он захотел отомстить; сержанта выбрали палачом. Когда сержант появился, пленник сказал следующее: «Я знаю, ты пришел убить меня. Стреляй. Сделай это. Стреляй в меня, трус! Ты убьешь только человека!» Сержант замешкался, затем начал стрелять из полуавтоматического ружья, попав пленнику в руки и ноги. Человек упал, скорчился и прикусил руку, чтобы не кричать от боли. Всего было девять выстрелов: пять в ноги, по разу в правое плечо, руку, грудь, последний выстрел пришелся в горло.
Тело человека затем привязали к полозьям вертолета и доставили в городок – центр провинции; там его показали прессе – желающие могли посмотреть. Затем армейский хирург ампутировал у покойного кисти рук, чтобы отвезти их в столицу для идентификации отпечатков пальцев. Но люди, увидевшие тело, и так уже знали, кто лежит перед ними, ибо все в мире знали этого человека. Этот человек не верил в существование Великого Джазмена; он верил лишь в революцию и хотел изменить весь мир. Весть о его гибели была самой главной новостью дня 9 октября 1967 года. Об этом трубили все без исключения радиостанции, передавали по телетайпу. Телеведущие начинали с нее новостные программы. Человека звали Че Гевара.
От редакции:
Замысел автора потребовал от него работы с поистине грандиозным количеством источников, порой друг другу противоречащих. Ни в коей мере не желая подвергать сомнению право автора на свое отношение к тем или иным фактам и их интерпретацию, мы все же сочли необходимым сделать некоторые уточнения.
(1) На самом деле «первый инцидент в аэропорту Ханэда», как называют это в исторической литературе, имел место не 9-го, а 8 октября; тогда же погиб Ямадзаки Хироаки.
(2) Его помнят не только старички-профессора; Ямадзаки был первой из более чем восьмидесяти жертв студенческого протестного движения 70-х, его имя упоминается во всех трудах – на многих языках – по истории общественного движения в Японии. Знаменитый режиссер-документалист Синсуке Огава снял на эту тему фильм AReportfromHaneda. К 2017 году, пятидесятилетней годовщине смерти, Ямадзаки собираются открыть памятник.
(3) Хироаки – это имя, у японцев оно традиционно пишется после фамилии: Ямадзаки Хироаки.
(4) Сохранились записки Олпорта об этой встрече, иначе трактующие его впечатления. Ниже приводится выдержка с образовательного портала IQ-Coaching:
С несомненной смелостью двадцатидвухлетний Олпорт написал Фрейду о том, что находится в Вене, и попросил отца психоанализа о встрече. Эта встреча оказалась событием, перевернувшим жизнь Олпорта. Не зная, о чем говорить, юный посетитель рассказал Фрейду о маленьком мальчике, которого он видел в трамвае по дороге. Мальчик примерно четырех лет проявлял очевидные признаки фобии грязи, постоянно жалуясь своей очень чопорной матери на грязь в трамвае. Олпорт утверждал, что выбрал это конкретное происшествие, чтобы узнать реакцию Фрейда на фобию грязи в столь маленьком ребенке, и был очень поражен, когда Фрейд, «устремив на [него] свой добрый взгляд врача, сказал: “И этим маленьким мальчиком были вы?”» (Allport, 1966, р. 8). Олпорт говорил, что почувствовал себя немного виноватым и быстро переменил тему разговора.
Олпорт рассказывал эту историю много раз, почти одними и теми же словами, но никогда не говорил ничего о том, что произошло в оставшееся время его продолжительной беседы наедине с Фрейдом. Однако Алан Элмс (Alan Elmes, 1994) нашел записки Олпорта, где говорилось о том, что случилось дальше. Понимая, что Фрейд ожидает просьбы о профессиональном совете, Олпорт заговорил о своей неприязни к изюму.
«Я сказал ему, что, мне кажется, это из-за того, что, когда мне было три года, моя нянька как-то раз назвала изюминки “клопами”. Фрейд спросил: “Когда вы вспоминаете этот эпизод, ваша неприязнь исчезает?” Я сказал: “Нет”. Тогда он ответил: “Значит, вы еще не добрались до корня”» (Elmes, 1994, р. 77).
После этой дискуссии Олпорт «заговорил об общих сексуальных проблемах молодых людей моего возраста» (Elmes, 1994, р. 77). В конце Олпорт попросил Фрейда рекомендовать ему психоаналитика в Америке. Фрейд предложил А. А. Брила (A. A. Brill), одного из своих давних учеников и переводчиков. Олпорт писал, что он «ушел, испытывая яркое чувство уважения и симпатии к Фрейду, хотя в начале нашего короткого общения наши цели не совпадали» (Elmes, 1994, р. 77).
(5) Неточность: в действительности это Верховный суд в 1954 году признал раздельное обучение черных и белых детей противоречащим Четырнадцатой поправке к Конституции США.
* Стивен Хокинг утверждает: каждый день на земном шаре умирает и рождается около 200000 (двухсот тысяч) homo sapiens. (Здесь и далее примечания автора.)
* В доказательство несомненной художественной одаренности артиллериста-авиаконструктора привожу его замечание: «Законы аэродинамики и законы эстетики близки друг к другу… Как правило, что красиво внешне, то является совершенным и в смысле аэродинамики».
* См. примечание редактора (1) в конце текста.
* См. примечание редактора (2) в конце текста.
* См. примечание редактора (3) в конце текста.
* Время смерти героя – эпоха сонного благоденствия 80-х, настоящий «век золотой», явившийся истинной наградой для таких, как Гасконский, свидетелей сотканного из проволоки прежнего «окаянного» времени.
* Прошлое Брауна – карьера в «тысячелетнем рейхе», создание страшных бомб, подземные шахты завода Миттельверк, поистине адовы лабиринты, в которых не без его ведома готовился человеческий материал для истинного Молоха – производства ужаснейших ФАУ; концлагерь Дора: именно там, по свидетельству явленного в послевоенной жизни чуда, а именно – спасшегося французского рабочего, Вернер Браун, этот «герр профессор» и «герр инженер», так яростно открещивавшийся позднее от своей униформы с обязательным черепом на фуражке, невозмутимо наблюдал за привычной картиной – повешением заключенных на цепях подъемников.
* Некий прыщавый американский майор Джим Хемилл, двадцати шести лет от роду, какое-то время помыкал человеком, на нужды которого Германия в сороковые, не раздумывая, выкладывала сотни миллионов драгоценных рейхсмарок.
* Полуслепой, полуглухой калужский школьный учитель еще в двадцатые годы трубил на всех перекрестках своего безнадежно провинциального городка, что человечество неизбежно вырвется из подобной Калуге провинции и расселится по Вселенной.
* Василий Павлович Мишин был назначен на место ушедшего из жизни 14 января 1966 года Сергея Павловича Королева.
* К тому будущему, что явилось после, через пару десятков лет, командирам тех славных проектов, задумок, замыслов, как в случае с понятием идеальный шторм, подбирается определение, отдающее похоронами – идеальная катастрофа.
* См. примечание редактора (4) в конце текста.
* См. примечание редактора (5) в конце текста.
*По общему признанию достопочтенных лингвистов, составляющих гордость Сорбонны, Гарварда и Московского университета, корейская азбука является одним из величайших изобретений человеческого интеллекта.