Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2015
Алиса
Ганиева – прозаик, эссеист. Автор
книг «Салам тебе, Далгат!» и «Праздничная гора». Лауреат премий «Дебют» (2009)
и «Триумф» (2010). Финалист премий имени Юрия Казакова (2010), Ивана Петровича
Белкина (2010), «Ясная Поляна» (2013). Переводится на иностранные языки, но в
связях порочащих ее не замечена. Любит играть в
"Правду или приказ". По политическим убеждениям – либерал, по
вероисповеданию агностик. 29 лет. Без вредных привычек. Рост –
1
Когда мы, промокшие, вбежали в полупустой вагон и плюхнулись на ободранную скамейку, Артур не переставая смеялся:
– Вы сумасшедшие! Политсобрание в двадцать первом веке!
В окна электрички тарабанил дождь. Мы ехали на дачу к каким-то богемным друзьям Марины, с которой я работала в подвале московского суда, подшивая и переписывая бумаги. Платили нам крохи. Писанина сводила пальцы до боли, ладони пачкались въедливыми чернилами. Но мы почему-то считали эту бессмысленную пытку какой-никакой, а практикой.
Артур, Маринин приятель, с удовольствием слушал про наши судебные нравы. Он уже куражился, хотя вроде и не пил. Хохотал, переспрашивал, хлопал в запале себя по ляжкам:
– Бомба, это бомба!
– Да, Артурчик, это не фантастика, – кокетливо поддакивала Марина. – Начиная с этой недели, мы приходим на полчаса раньше, чтобы всем коллективом на планерке обсудить мировые новости. Крепче сплотиться против врага.
– Какого врага?
– Опасного врага, ощерившего гнилую пасть, – чеканила Марина, – который мечтает разбить наши скрепы.
– Духовные скрепы?
– Разумеется, духовные, Артурчик.
Двери в тамбур со скрипом раздвинулись, и вошел неотесанной наружности человек с аккордеоном, в резиновых сапогах. Он играл что-то плаксивое, мелодия казалась знакомой, и я чуть было не наклонилось к Марине за подсказкой. Но, устыдившись своего невежества, раздумала.
– А вы, Патя, давно в Москве? – обратился ко мне Артурчик сквозь звуки аккордеона.
– Год! – закричала я ему в ухо, перегибаясь через Марину. – Мне старший брат предложил попробовать поработать в Москве.
Я, правда, не стала уточнять, что собственно на год меня и приглашали, и вот он уже истек, и мне, по видимости, придется возвращаться в свой поселок.
Так и не угаданная мелодия уплывала от нас по проходу в соседний вагон, за стеклами мчался, подпрыгивая в брызгах дождя и не желая нас отпускать, июньский город. Было довольно прохладно для лета. Марина куталась в кофту и зачем-то разъясняла Артуру:
– Учти, твою самбуку Патя пить не будет. Она непьющая. У них же в стране это… мусульманство. Правда, Патя?
Марина никак не могла выучить, что я вообще-то не иностранка и что пить я себе не запрещаю. Но решила не перебивать.
– И приставать к ней тоже нельзя, – продолжала Марина. – А не то от нее женихи откажутся.
– У тебя что, много женихов? – заерзал от восторга Артур.
– Да нет у меня никаких женихов! – возмутилась я.
Марина, конечно, имела в виду тех нескольких недотеп, с которыми я таскалась на свидания. Один набрел на меня в сетевой группе и стал сыпать цитатами из книг по достижению успеха и популярной психологии. Строил из себя опытного мыслителя. Разузнав, что зазнайка из моих родных краев, я согласилась из любопытства встретиться.
О, какая это была ошибка! Кавалер оказался высоким, но большеголовым, с неприятно мелкими глазками. Я думала было бежать с места встречи, но он приметил меня издали и замахал свернутым в трубочку журналом «Деньги». Видно, угадал по фотографии.
– Чем промышляешь? – задал он сразу довольно странный вопрос.
– Ничем. Я ведь не промышленник, – выдавила я, раздражаясь.
Мы уже двинулись по улице и прошли несколько шагов, прежде чем он отреагировал:
– Как сказал Гилберт Честертон, человек, который хотя бы отчасти не юморист, лишь отчасти человек.
Мне стало смешно, что он снова блеснул цитатой. Как будто целыми днями заучивает их из толстого сборника.
– Читаешь «Деньги»? – кивнула я на журнал, чтобы что-то сказать.
– Нет, я их делаю, – ухмыльнулся он назидательно, явно любуясь своей остротой.
И тут же, как будто чтобы опровергнуть самого себя, остановился у самого дешевого, набитого народом фастфуда:
– Приглашаю!
Дальше были мучительные сорок минут в очереди на кассу, а потом за общим столиком с подростками-скейтбордистами. Большеголовый продолжал душить меня афоризмами, позыркивать своими черничинками и скрипеть картонным стаканчиком кофе по рассыпанному на столике сахарному песку. Он твердил, будто в его родном селе девушки мучительно хотят за него замуж и без конца плетут ахинею про то, что он якобы им названивает. Взбудораженные родители девушек потом прибегают к его домашним и жалуются, мол, ваш молодец вконец замучил наших дочек звонками, так пускай теперь женится. Но большеголовый тот еще воробей, так просто в ковш не залезет. Да, иногда он и вправду по слабости дает девушкам повод надеяться, но, как сказал Уинстон Черчилль, дурак тот, кто ни разу не ошибался…
Под конец он сделал царственный жест: заявил покровительственно, что мы сейчас немедленно отправимся в торговый центр выбирать ему брюки. Как будто приобщал меня к святыне. Я вскочила и забормотала, что никуда не пойду и вообще страшно спешу на рабочую встречу. И сбежала, не оборачиваясь. Он звонил, писал: «Как тебе я?», потом, не дождавшись: «Ты очень странная. У тебя воистину жуткий характер», потом: «Как жизнь, деловая?» – и окончательно выдохся.
Не успела я отойти от этого дурацкого эпизода, как меня вызвал брат. Объявил, что его начальник на химическом предприятии, наш земляк, собрался меня знакомить со своим то ли внуком, то ли племянником. Это было странно, но я, конечно, не возражала.
Меня забрали вечером у суда. За рулем был шофер, а начальник брата расположился вместе со мной на заднем сиденье. Это был бодрый пожилой мужчина, на вид лет шестидесяти, но на деле разменявший уже восьмой десяток. Сканировал меня хитрющими глазами, расспрашивал про мою работу, а потом с упоением зажурчал о своей. Можно было подумать, что он не отделом химического предприятия заведует, а волшебным лесом с единорогами.
Уже в ресторане, угощая меня царскими блюдами (запеченный под сырной шапкой язык, сваренная, с коньяком взбитая телятина, осетр в лаваше и т. д. и т. п.), дед вдруг разоткровенничался:
– Я за все свои восемьдесят три года ни разу не был влюблен.
Я поразилась:
– Ни разу? Но у вас жена, внуки!
– Ну и что? – лукаво прищурился он. – Я женился только потому, что мама, упрашивая меня завести семью, начала снимать платок. Вы сами понимаете, позор для горца, если мать при нем разматывает платок.
Я понимала плохо, но он продолжал:
– Смирился. Женился. И сколько же моей жене пришлось вытерпеть!
И он поведал, как, будучи молодым, участвовал в качестве летчика-истребителя в одном международном конфликте между арабами и евреями. Советы к этой операции официально отношения не имели и, чтобы хоть как-то замаскировать свое вмешательство, мобилизовали летчиков из национальных республик. Именно для того, чтобы те переговаривались по рации на своих языках, а чужая разведка принимала их за арабов.
– Как же вы друг друга понимали? – удивлялась я. – Вряд ли кто-то еще из летчиков знал, например, ваш лакский. А если вы все говорили по-русски, то в чем смысл маскировки?
Но старик меня не слышал, он упивался воспоминаниями. На их военной базе, в столовой, работала некая Маша, писаная русская красавица. У Маши был жених из местных, но ей хватило одного-единственного вальса с моим стариком, тогда еще бравым летчиком, чтобы забыть жениха напрочь. Она ходила за ним по пятам, отравляя своей красотой, но он не сдавался.
– Перед самой моей демобилизацией, в последнюю ночь, Маша пришла ко мне и пролежала… Сейчас я могу спокойно об этом говорить… пролежала на моей кровати голая, умоляя принять ее невинность. Но для меня это всегда было под запретом. Я никогда не портил девушек. Она понимала, что видит меня в последний раз, плакала, чуть ли не на коленях просила оставить ей на память этот подарок. Наутро я отправил ее из своей комнаты в прежнем, нетронутом виде.
– Но вы ее ужасно обидели! – вырвалось у меня. – Быть вот так вот отвергнутой – ужасная рана.
– Она потом мне в этом как раз призналась.
– Вы ее встретили?
– Через двадцать семь лет в московском метро. Еду в вагоне, а напротив сидит грузная такая, побитая жизнью незнакомая женщина, смотрит на меня не отрываясь и плачет. Потом поезд остановился, она поднялась. А мне тоже нужно было выбираться. Мы вышли из вагона друг за другом в одну сторону, к эскалатору. Двинулись через ступеньку – она выше, я за ней. И тут она оборачивается и молча обнимает меня. Так мы до самого верха и простояли.
– Это была Маша?
– Да, по сравнению со мной она очень сильно изменилась. Мы завернули в кофейню и долго болтали. Она рассказала, что стала встречаться со своим женихом и тот меня ненавидел. Пока не обнаружил после свадьбы, что жена девственница. Он же был, как все, уверен, что я с ней гулял. Зауважал меня за сбереженную невесту. Поминал, оказывается, добрым словом. Но жизнь у Маши сложилась нехорошо. Ни любви, ни радостей. Тяжелая работа, хозяйство. Муж запил. А вот если бы у бедняжки была та ночь, если бы я тогда поддался, она, кто знает, была бы гораздо счастливее.
Пока я слушала старика и ела, мне думалось, что он, конечно, преувеличивает. Пускает пыль в глаза. Что, кстати, довольно странно, учитывая его роль дедушки-свата. И где же внук или племянник? Но никто не появлялся.
– Сколько вам лет? – спросил старик.
– Двадцать пять.
– Очень жаль, очень жаль, – поменялся он в лице, опуская глаза в тарелку. – Я хотел познакомить вас с внуком, но вы старше его.
Я ощутила едкую досаду не то на неделикатного старика, не то на брата, который не прояснил эту деталь гораздо раньше.
– И вообще, внук давно живет с подружкой. Мне это не нравится, вот я и решил вмешаться. Но вы, к сожалению, на целых два года старше. Засиделись в девушках.
Когда я на следующий день рассказала об этом брату, тот и сам на меня напустился:
– Конечно, он прав! Скоро на тебя никто не посмотрит!
– Не надо копировать свою маму, – вмешалась Люся.
Люся – это русская жена брата, отчего, надо сказать, мои родители до сих пор на нервах. Перед свадьбой до самого последнего момента выжидали, не рассылали приглашения: вдруг сын передумает. Маме все время чудится, что от чужих женщин добра не жди. Что ее любимого сына бросят, облапошат, высосут из него кровь, вытянут жилы. К тому же Люся никак не рожала. Они с братом объездили всех возможных врачей, те хором твердили, что оба супруга в порядке, но забеременеть Люся не могла. Папина мама, моя бабушка, звонившая по этому поводу из нашего поселка, заключила, что Царя небес нужно как-нибудь умилостивить, съездить за амулетом-сабабом к шейху и тогда, может быть, он соблаговолит… Брат только посмеялся.
Электричка затормозила на нужной нам станции, у влажного лесочка с одинокой платформой. Дождь уже прошел. Мы спустились с платформы на дорожку, соображая, куда свернуть. Из-под дерева за нами внимательно наблюдал мужчина лет пятидесяти, ничем, кроме зеленого плаща, не примечательный. Марина заметила его и закричала:
– Простите, пожалуйста, а дачный кооператив в какую сторону?
– Дачный? Сейчас объясню, – добродушно откликнулся мужчина и похлюпал по травке навстречу. – Идите прямо по дорожке, потом сверните налево и у шлагбаума, не доходя до забора, снова сверните, только направо. Запомнили?
– Прямо, налево, направо, – затараторил Артур.
– А вино у меня не купите? Домашнее, сам делаю.
Мужчина вытащил из непонятно откуда взявшейся старой авоськи большую бутылку с самодельной этикеткой, на которой виднелась буква «икс», а дальше неразборчиво.
– Нет, спасибо, конечно, но мы у незнакомцев вино не берем, – отрезала Марина.
– А почему нет? – заартачился Артур. – Давайте купим, я заплачу.
– Дело не в деньгах, – нахмурилась Марина, но мужчина в зеленом плаще уже передавал, улыбаясь, бутылку Артуру.
Весь оставшийся путь, пока не дошли до нужного дома, мы молчали и ежились, как будто после ссоры. На крыльце курили несколько человек в фетровых котелках и с пирсингованными губами. Артур остался с ними, а мы вошли по скрипучим доскам на деревянную веранду с большим кухонным столом, старой плитой, приземистым холодильником и непонятными рогожами, беспорядочно сваленными на пол. На рогожах кучками сидели или лежали гости и увлеченно общались, не обращая на нас никакого внимания. Я уже думала, куда бы мне притулиться, как к Марине подлетел огромный рыжий детина, поднял ее в воздух и закричал:
– Пилорама приехала!
Я удивилась и только хотела спросить, что это за кличка, как Марина начала меня представлять.
– Она чеченка! – заорал ворвавшийся Артур.
– Я не чеченка, – решила я уточнить.
– Черкешенка? – манерно поинтересовался худющий, как молоток, брюнет в бесформенном вязаном свитере.
– Юрий, известный общественный деятель, – представил его рыжий детина.
– «Но там, где Терек протекает, черкешенку я увидал, – взор девы сердце приковал…» – продекламировал Юрий.
– Можно сказать, почти угадали, – махнула я рукой. – Я из тех краев.
– А я воевал на Кавказе. И даже был ранен, – так же манерно заявил Юрий.
Мы неожиданно оторвались от Марины и рыжего и оказались, как и прочие гости, сидящими на рогоже.
– Это было в девяностые… Вы не поверите, я был русский офицер, но я сочувствовал горцам, их свободолюбию.
– Кажется, вы путаете девяностые с девятнадцатым веком, – засмеялась я, видя, как он завирается.
Брюнета это задело. Он поднес рюмку с брусничной настойкой к красным губам и глянул искоса.
– Вот вы хихикаете, а сейчас у вас есть реальный шанс донести до российской элиты, чего хочет Кавказ, – прогудел он томно и глухо, явно имея в виду под элитой себя.
– Вы такие громкие слова произносите. В смысле, чего хочет? Того же, чего и остальные, наверное. Работающей системы.
– Законов?
– Ну, в том числе. Правда, идеальные законы у всех свои…
– А вы знаете, в вас есть что-то аристократическое… – Он взял мою руку и неожиданно поцеловал ее. – Представляете, какой будет фурор, если мы заключим брак?
– Почему фурор?
– Известный общественный деятель и чеченка.
– Дагестанка.
– Тем более! Но вы, наверное, невинны…
Я засмеялась его прямолинейности.
– Вас опекают, контролируют? Каждый месяц на проверку к гинекологу? – продолжал он дознание.
Я чуть было не фыркнула: «С чего вы взяли?», но осеклась, решив для безопасности согласиться:
– Да, вообще-то проверяют.
– И братья строгие?
– Строгие, – отозвалась я эхом, вспомнив, как легко брат отпустил меня с Мариной.
Юрий со вздохом откинулся назад. Я озиралась вокруг. Народ собрался молодой, но разномастный. Прямо на кухонном столе, болтая ногами и чокаясь банками энергетика, сидели двое полумальчиков в легких льняных пиджачках. Рядом, зажав между ногами бутыль, купленную у случайного торговца, жестикулировал Артур. Марина сидела поодаль с рыжим детиной и неподвижной шатенкой в старомодной пышной юбке. Какие-то люди вбегали и выбегали, а к нам, переступая через расставленные на полу блюда с закуской, подбирался мужчина с лысой макушкой и тоненьким хвостиком.
– Юрий, Юрий, – зашептал он, опускаясь на колени и хватая худого Юрия обеими руками за плечи, – представляешь, говорят, здесь этот, Кичин.
– Ну и что? – причмокнул тот.
– Да он же нерукопожатный. Ему же весь мыслящий интернет мечтает морду набить. Продажная скотина. Лебезит, прогибается перед центральной линией, хоругви носит. На меня донос написал, что у меня гражданство двойное. А я, между прочим, и так бы отчитался признательным заявлением, – стрекотал хвостатый.
– Я его не боюсь! – Юрий рубанул воздух рукой.
– Да и я не боюсь, он сам по себе тихонький, забьется в угол с водкой и сидит. Но с ним будут какие-то леваки, они-то совсем распоясанные.
На веранде и вправду появились новички. Бесцветный, слегка косоглазый юноша с растрепанными каштановыми волосами и двое вполне мирных парней в джинсовых куртках и ярких майках с серпом и молотом.
– Выглядят они безопасно, – заметила я.
– Прошу прощения? – обратил на меня внимание хвостатый.
– Я – Патя.
– Прекрасная воительница с гор, – вставил Юрий, снова целуя мне руку.
С другой стороны возник Артур с полным бокалом:
– Патя, а что ты не пьешь, не закусываешь? Я что, зря вина купил? Очень вкусное.
Я приняла бокал. Бутыль пошла по кругу. Я видела, что Марина тоже себе подливает. За пасмурными окнами уже бродили сумерки.
Тут девушка в пышной юбке вдруг потеряла неподвижность, встала посреди веранды и громко предложила:
– А давайте вызовем духов! Это забавно, увидите!
– А не опасно? – засомневался Юрий.
– Давайте, давайте! – пробасил один из левых парней.
Чьи-то голоса уже предлагали вызвать Сталина, полумальчики в льняных пиджачках раздобыли большой лист бумаги и рисовали буквы. Девушка, затеявшая всю суматоху, бродила по веранде в поисках старого блюда для спиритического сеанса.
– Что за идиотизм? – возмущался хвостатый. – Пускай Кичин сам вызывает своего Сталина!
– Ну что ты, это может быть любопытно, – играл бровями Юрий, уже поменявший рюмку с брусничной на поднесенный Артуром бокал вина.
– Надо сесть в круг и взяться за руки, – распоряжалась Марина. Встретившись со мной взглядом, она подмигнула и поманила к себе.
– Сейчас начнется, – зашептала она мне в ухо, – станут спрашивать о судьбах России, кто будет у власти, случится ли революция и в чем смысл жизни. Перессорятся, переорутся.
– И зачем это надо? – поразилась я.
– А поржать, зачем же еще. Кстати, ты что с хозяином не здороваешься?
– А кто хозяин?
Марина показала на загорелого молодого мужчину с лицом, слегка напоминающим лошадиную морду. Он сидел в тени на рогоже и наблюдал за приготовлениями. Непонятно, как я умудрилась его не заметить. Тем более что мы были знакомы. Его звали Ринат, он был то ли башкиром, то ли татарином и как-то раз подвозил нас с Мариной после работы. Мне даже казалось, что он за ней ухаживает. Очень приятный мужчина.
– Пойду поздороваюсь, – воодушевилась я. Мне не хотелось возвращаться к Юрию.
– Если дух явится, я ему исповедуюсь, – игриво хохотнул Артур, когда я проходила мимо.
– Вам бы не помешало. Но не здесь, а в церкви, – осадил его тот, кого хвостатый называл Кичиным. – А я в этом сатанинстве не участвую.
– Тогда иди и сдай всех, кто участвует! – крикнул хвостатый, роясь в холодильнике. Неясно, как он оттуда что-то услышал и почему все время менял мнение – то против затеи, а то неожиданно за.
Кичин ничего не ответил.
– Правильно, не отвечай, – подоспел к нему Юрий, по-буратиньи сгибая острые коленки, – не надо раздувать свару. Это на руку врагам России.
– Юрий, ты на чьей стороне? – разозлился хвостатый, захлопывая холодильник.
– Тише, тише! – требовала Марина, как будто всерьез нервничая, – а то не получится! У духов своевольный характер, они обидчивые.
Ринат тем временем поднялся мне навстречу и прямо и просто сказал:
– Я знал, что ты придешь. Пойдем туда, где не шумно.
Мы вышли из веранды в коридорчик. Ринат стал подыматься по лестнице, не оборачиваясь. Я шла за ним.
Поднявшись, мы попали в мрачную комнатку с пропахшими плесенью стенами в старых обоях. У стенки горевала холодная печка, а напротив синел выцветший диван времен застоя.
Мы молча сели на этот диван и вперились в печку. Ринат держал бокал с вином.
– Почему говорят – «истина в вине?» – заговорил он наконец.
– Потому что горькая?
– Потому что пьешь и тебя видно в истинном свете, – тихо ответил Ринат.
– Ну не знаю…
Внизу раздались крики:
– Двинулась! Двинулась!
– Вот ты, – продолжил Ринат, – для меня вся известна.
– Из-за вина?
– Нет, из-за сна. Я сон видел. Но сначала надо чокнуться.
Он обернулся ко мне своим беззащитным лошадиным лицом, на котором в сером свете вечера сверкали серо-голубые радужки. Мы чокнулись. А потом он медленно забрал у меня бокал, поставил оба бокала на пол, обхватил меня руками и начал все так же медленно опрокидывать на диван. Я почувствовала, как покрываюсь мелкими мурашками немого страха, но в голове было совершенно пусто. Я упала навзничь и лежала так, таращась в потолок. Ринат придавил меня сверху и тоже не двигался, только дышал спокойно и глубоко, как будто спит. Мелькнула и пропала мысль, что кто-то может подняться, заглянуть и раздуть сплетню, но страх ушел. Пересиливало странное космическое спокойствие. Тело меж тем, я чувствовала, продолжало мелко дрожать.
– Вот я сейчас ничего не смог, – неожиданно произнес Ринат.
– Чего не смог?
– Ничего с тобой сделать. У меня всегда так, когда есть чувства. А когда чувств нет, то сразу все получается.
– А с чего ты решил, – странным для самой себя ленивым голосом поинтересовалась я, – что со мной надо что-то делать?
– Я же говорю – сон. Мне снилось, что я у себя в деревне, в Поволжье. Я вышел во двор, сразу после восхода, и увидел на дереве большое гнездо. А из гнезда бесенок выглядывает. Верх у него как у девочки, а низ как у козы. Эта полудевочка-полуживотное вылезла при виде меня из гнезда, спрыгнула с дерева и ушла в землю, как змея. Я поднял палку и стал тыкать в нору, которую она проделала. Мне нужно было ее выманить. Тогда девочка-бесенок вылезла с другой стороны и говорит: «Если ударишь палкой по забору три раза, исполнится любое твое желание». Я взял палку, ударил ею об забор три раза и загадал, чтобы ты сегодня приехала на дачу. Так и случилось.
Мне стало не по себе, но я все так же лежала под Ринатом и смотрела в немытое окно, за которым в наступившей тьме шарил по листьям дождь.
– А после того, как я постучал палкой, дверь у нашей соседки открылась, она вышла на крыльцо и стала озираться, чтобы узнать, откуда шум. Но меня она не видела, хотя я стоял на виду. И в этот момент я совершенно точно понял, что вовсе я не во сне, а на самом деле и въяве в своей деревне. Думаю, если бы я позвонил соседке и спросил, слышала ли она на рассвете стук и выглядывала ли на крыльцо, она бы ответила «да».
– Почему ты не загадал другого желания? – услышала я собственный вопрос. Голос у меня был на удивление уверенный.
– Не знаю. Наверное, твои горные духи пересилили моих речных.
У меня голова пошла кругом, я чувствовала, что помимо воли начинаю верить в эти диковинные речи. Внизу неразборчиво галдели, выделялся бас рыжего детины.
– Если ты веришь во всю эту мистику, почему ты не с ними, не внизу?
– Потому что они там говорят с собственными страхами, а это неинтересно.
– Но ты их всех позвал в гости…
– Ради того, чтобы пришла ты. Только для этого.
Испуг, уже овладевший моими невидимо трясущимися ногами, наконец нашел дорогу к сознанию. Я стала выбираться из-под Рината. Он покорно дал мне освободиться. Но вместо того чтобы спуститься к остальным, я взяла свой бокал с пола и снова села. Ринат следил за мной, устроившись в другом углу дивана.
– Тебе нравится Юрий? – спросил он вдруг.
– Нет. То есть да, он милый, но такой самовлюбленный. Мнит себя Богом.
– Думаешь, это плохо?
– Ну да, считается, что гордыня – грех.
– А ты не думаешь, что Юрий просто выпил вина и познал истину?
Я уже поняла, что Ринат – сумасшедший, поэтому не стала спорить.
– Он в отличие от нас не отделяет себя от Бога, мы все должны к этому стремиться, – пояснил он.
– В смысле?
– Знаешь притчу о поэте, который в опьянении стал кричать: «Я Бог! Я Бог!»? Его ученики решили, что поэтом овладел сатана, и набросились на него с ножами. Но вместо того чтобы ранить учителя, изрезали сами себя.
– Почему?
– Потому что поэт утратил свою личность, он слился с Богом и превратился в зеркало. Удары ножей, которые предназначались поэту, достались самим ученикам.
– Ты бы тоже хотел утратить личность? – обернулась я к Ринату.
– Я не могу, хотя пытаюсь изо всех сил. – Он тоже потянулся за бокалом и сделал глоток. Потом посмотрел на меня внимательно и пробормотал: – Волосы…
– Что?
– Волосы на лице. Убери волосы, убери волосы! – бормотание его постепенно переросло в крик.
Я испугалась и вскочила с дивана, стряхивая со лба короткие пряди.
– Избавься от них. Волосы – это множество. Множество прячет лицо единства.
– Ну знаешь, Ринат, – обиделась я, – это уж совсем бред.
И побежала вниз по лестнице. Сердце у меня колотилось. Мне казалось, что Ринат сейчас догонит меня и убьет.
Внизу я нащупала дверь на веранду, но та почему-то не поддавалась. Меня объял панический ужас.
– Откройте, откройте! – заголосила я, дергая дверь за ржавую ручку.
– Это Патя, – послышался Маринин голос.
– Не верьте, не впускайте! – закричал кто-то из мужчин, кажется, Артур. – Он притворяется Патей, делает вид!
– Да, дух хочет нас обмануть, – заговорили все хором.
– Пожалуйста, – умоляла я, – не сходите с ума, мне страшно!
– Да, ребята, это не Патя, она бы так не вопила. На нее не похоже, – снова подала голос Марина.
Они все, я знала, столпились у двери и держались за ручку с другой стороны, и мои рывки их только подзадоривали.
– Патя… – позвал меня сзади Ринат.
Сердце рухнуло в пятки. Я оперлась спиной о стену и закрыла лицо руками. Но Ринат меня не тронул. Я слышала, как он прошел мимо и несколько раз хлопнул ладонью в дверь. С другой стороны заохали и загудели.
– Испугались, все испугались, – тихо сказал он.
Я осмелела и убрала ладони. Лошадиное лицо Рината застыло напротив. Его было сложно различить в темноте.
– Больше не стучит, – заметил голос с другой стороны двери.
– Нет, там кто-то есть, – предположил другой.
– Ребята, не будем доводить ситуацию до абсурда, – услышала я Юрия.
– С той стороны есть еще одна дверь. В сад. Обойдем дом снаружи, – шепнул Ринат.
– Давай, – согласилась я и доверчиво подала ему руку, чтобы не оступиться.
Мой ужас куда-то улетучился, сменившись легкой насмешкой. И мы пошли по вечернему коридору в дождь.
2
Поезд шел через душную степь. К плацкартным окнам липли насекомые, и пассажиры маялись от бессонницы. Сразу после рассвета объявили о новой остановке. Из вагона, толкаясь и волоча за собою набитые хламом сумки, стали выкарабкиваться чада и женщины. На освободившемся месте появился новый попутчик со знакомым Марату гордым лицом, длинными черными вихрами и спортивной сумкой через плечо.
Марат тотчас вспомнил его подростковую кличку – Русик-гвоздь.
Когда им было лет по двенадцать, они все время подтрунивали над старикашкой, державшим обувную будку на поселковом Проспекте. Проспектом называлась широкая длинная колея, куда выходили ворота жилых домов. В дожди колея набухала и превращалась в канаву, по которой жители перебирались в калошах и на ходулях, чавкая грязью.
Сапожник, сидевший в своей будке, как часовой, отчего-то казался мальчикам средоточием зла, ненавистным чудищем, заслуживающим безжалостной кары. Они взбирались на будку по двое или по трое, отыскивали щель в крыше и, хихикая, совали туда пластмассовый носик кувшинчика, стянутого из уличного туалета. Вода из кувшинчика выливалась злодею на голову. Некоторые ухари предпочитали закидывать старикашку горящими бумажными обрывками, пихая их в ту же злосчастную щель. Сапожник, чертыхаясь, выскакивал наружу, грозил молотком, клокотал на своем наречии, пытался подпрыгнуть и уцепить мальчишек за пятки.
Самым веселым было улепетывать. Пока один отвлекал и пререкался, другие соскакивали с будки и бежали прочь, давясь от смеха. Бедолага никого не мог запомнить в лицо, но с Русика исхитрился как-то раз сорвать шапку, зажал ее крепко под мышкой и начал горланить, размахивая торчащим из кулака колодочным гвоздем:
– Я этот гвоздь твой башка забью!
Русик умолял вернуть шапку, но сапожник все надсаживался:
– Гвоздь башка! Гвоздь башка!
Что было дальше, Марат не помнил, но кличка засела надолго, не хуже гвоздя.
– Русик, салам! – хлопнул он ладонью по столику.
Русик обернулся, и угрюмая складка на его лбу слегка распустилась. Начались, как водится, восклицания и рукопожатия. Оказалось, что он преподает в кизлярском филиале университета и возвращается в поселок после приема экзаменов. Марат тут же забыл название предмета. Что-то связанное с экономикой. Ему не терпелось скорее вывернуть на свежие поселковые новости.
– Что, Русик, скажи, Халилбека все-таки посадили? Сидит?
– Еще как сидит! В той самой тюрьме, которая в нашем поселке!
– Надо же! До сих пор не верю!
– И наши не верят. Никто не верит. Боятся, ждут, что его вот-вот выпустят, коллективные письма пишут в защиту.
Да, Халилбек был той еще птицей. Он не имел ни одной официальной должности, но при этом контролировал недвижимость в поселке и городе и чиновников всех мастей. Он являлся одновременно во все кабинеты, издавал собственные книги по благоустройству и процветанию всего мира, командовал бюрократами, якшался с бандитами, нянчил младенцев в подопечных больницах, кружил головы эстрадным певичкам и только больше полнел и здоровел от множащихся вокруг темных слухов. Без ведома Халилбека никто в округе не решался купить участок, открыть кафе, провести конференцию. Он вникал в дела, казалось бы, самые мелкие и вместе с тем стоял, если верить молве, за главнейшими рокировками, пропажами и судьбоносными решениями. Отец Марата когда-то знал Халилбека лично, но общение оборвалось после одной неприятности, даже несчастья.
Был у Марата сосед Адик. Зашуганный мальчик, которого детвора постоянно дразнила и обзывала сыном гулящей женщины. Жил он с дедушкой. Отец ребенка был неизвестен, а мать, спасаясь от кривотолков, скиталась где-то по России, пока не вернулась домой умирать. Адик уже заканчивал школу. Он страшно стыдился матери, но, по видимости, простил ее. И после того как та довольно быстро угасла от туберкулеза, долго еще шатался по окрестностям сам не свой.
В детстве Адика постоянно лупили ровесники. Марату приходилось то и дело по-соседски защищать его. Вот Адик и ходил за ним как привязанный, чтобы не тронули. К тому же родители Марата постоянно Адика подкармливали и жалели.
Дедушка, его воспитавший, умер чуть раньше матери. Говорили, он и построил ту самую тюрьму, в которой теперь сидел Халилбек. Он был и архитектором, и увлеченным арабистом, хранителем редких средневековых рукописей не только на аджаме, но и гораздо более загадочных – тысячелетней давности, выведенных древним алфавитом Кавказской Албании на бумаге местного производства. За сомнительное увлечение дореволюционным прошлым он поплатился местом и оказался сослан сюда из города. Рукописи были изъяты и отданы в советские архивы, а потом то ли уничтожены, то ли потеряны.
Впрочем, дедушку Адика Марат помнил слабо. Разве что подтяжки и случайно подсмотренный под рубашкой ортопедический корсет – наследство от битвы под Сталинградом. Бывший архитектор был нелюдим, да и дружить ему стало не с кем. Народ вокруг ютился мелкий, чернорабочий, насильно переселенный с неприступных гор и растворенный болотной степью. Не пирог – обгоревшие шкварки с противня.
А вот сам Адик живо стоял у Марата перед глазами. После школы мальчик никуда не поступил, слесарничал, сразу женился на подобранной Маратовой матерью тяжелогрудой молчаливой ровеснице. Сам Марат постоянно ссужал его деньгами, тот мямлил неуверенным тихим голосом, что вернет, и, разумеется, не возвращал. Потом Марат уехал в Москву, устроился юристом в адвокатскую контору и то и дело, наездами, помогал Адику отбиваться от некоторых посельчан, зарившихся на его домик и пытавшихся его оттуда всеми средствами выкурить.
Перелом случился как-то летом, когда Марат приехал из Москвы и обнаружил, что у Адика, совсем еще юнца, хоть и отца семейства, вдруг завелись приличные деньги. Адик утверждал, что устроился в городе, в музыкальном киоске, но эта версия была неприлично жалка. А вот денег хватило на черную «Ладу-Приору» с красивым номером. На ней Адик раскатывал по Проспекту без всякой надобности, как бы назло тем, кто его травил и мучил с пеленок. Марата он встретил в выглаженной рубашке и торжественно (разговор происходил на кухне) вытащил рублевую пачку из алюминиевой банки с красной надписью «Рис»:
– С процентами!
Марат отказался брать, но Адик разобиделся, почти разозлился. Пришлось уступить. Во дворе своего дома он затеял какую-то совершенно ненужную и спешную стройку. Твердил, будто делает флигель для гостей, хотя гостей у них с женой не бывало. Жизнь они вели скрытную, смирную, даже их младенцы-погодки совсем не ревели. А потом в поселок приехал Халилбек – у него и здесь был запертый наглухо особнячок, буквально за поворотом от дома Марата. Неизвестно, чего ему приспичило самому сесть за руль и примчаться ночью, без охраны. И как так произошло, что Адик попался ему под колеса в глухой поздний час. Дело, конечно, замяли. Отец Марата пробовал разобраться, но с Халилбеком было не совладать. Адика похоронили.
Вот тут-то, уже после похорон, выяснилось невероятное. Марату признались шепотом, что Адик был его, Марата, единокровным братом. Но самым нелепым казалось то, что мать не только об этом знала, но еще и оправдывала отца. Мол, Асельдера можно понять, он грезил о детях, а я больше рожать не могла по здоровью. Адика она любила почти как родного, а после смерти поминала его, всплакивая, чуть ли не каждый день. Пробовала забрать внуков, но жена Адика испарилась сразу после сорокового дня вместе с детьми, уехала на кутан[1] .
В общем, у семьи Марата были личные счеты с Халилбеком. Русик во все это не вникал. Расспросив Марата про Москву и адвокатскую контору, он снова стал угрюм и, почесывая щетинистый подбородок, пялился на пролетающие мимо пустоши.
– Да плевать на этого Халилбека, – вдруг хмыкнул он. – Меня другое достало. Наши бараны. Ты знаешь, я живу за «железкой», а там у них типа оппозиционная мечеть. Пристают каждый день: что ты к нам не ходишь? Да я и в другую мечеть не хожу, которая у Проспекта. Я вообще целый день или в Кизляре на занятиях, или в городе, в комитете. Езжу туда на велике. От этого тоже все бесятся. Почему на велике, почему не в костюме? А дома одно и то же: когда женишься, когда женишься? Причем, конечно, на своей хотят женить, чтобы нашей нации. А недавно в поселке узнали, что я на танго хожу. О-о-о, прямо пальцем показывали…
– Да возьми и уезжай из поселка!
– Легко сказать уезжай. Меня разве отпустят так просто? Я единственный сын. Сестры маленькие, родители упертые.
– Ну и не ной тогда…
Марат глядел на Русика с ухмылкой. Тот был известен своими странностями. Поглядывал на поселковых презрительно, на проповеди не являлся, водил романы с городскими разведенными художницами, изъяснялся сложносочиненно, беспорядочно ударялся то в коллекционирование старых географических карт, то в нумизматику, то в зимние морские заплывы, как будто желая всем вокруг наперечить и выделиться, но быстро все забрасывал и запирался дома на несколько дней тосковать. Поэтому ни велосипедная езда на работу в город (тридцать километров по грязи в одну сторону), ни занятия танго Марата не удивили. Он переспросил про женитьбу:
– А что, невесту уже нашли?
– Да они все время кого-то находят и подсовывают, – скривился Русик. – Как в зоопарке.
– Просто я тоже жениться еду.
– Ты? Жениться? На ком?
– Еще не знаю. Нужно срочно найти. Свадьба уже назначена, и банкетный зал снят на тринадцатое августа, а невесты еще нет, – скороговоркой объяснял Марат, катая вчерашние хлебные шарики по столу.
Мимо по проходу, окликая друг друга и посмеиваясь, перемещались люди с полотенцами, зубными щетками, кукурузными палочками, телефонами, бесконечным дребезжанием подстаканников.
– Ты шутишь? – встрепенулся Русик.
– Спроси у моих предков, шутят они или нет. Каждое лето приезжаю и срываюсь у них с крючка. В этот раз решили зал снять. Если не найду жену, деньги за аренду пропадут. Зал не супер-пупер, на окраине города. Самые лучшие, ты знаешь, за год бронируют. Но тысяча гостей поместится. Отец даже одну машину продал, чтобы деньги выручить. Я тоже экономлю. Сам видишь, в плацкарте… – Марат нервно засмеялся.
– От тебя не ожидал, Марат! Ты зачем на это ведешься?
– Да я, если честно, и сам не против, пускай женят. Одному надоело…
Несколько секунд Русик не отрывал от приятеля пораженного взгляда, потом тряхнул шевелюрой и, зажмурившись, лег на полку. Марат встал и, размявшись, понес звякающие в подстаканниках граненые стаканы к баку для кипячения. Плацкарт изнывал от жары. Толстые торговки с клетчатыми баулами расхваливали шифоновые шарфы леопардовой расцветки, покупательницы щупали ткань, совещались, шуршали деньгами.
Когда вернулся с чаем, Русик мгновенно приподнялся, уперся локтями в столик. Стали размешивать сахар.
– А что там за контры в поселке между мечетскими? Вроде драка была? – лениво почесался Марат, присаживаясь.
– И не одна. Там же как… Была одна мечеть, имама выбрали.
– Ну?
– Но потом между тухумом[2] , который строил мечеть, и имамом возникли непонятки. Говорят, что из-за свободы воли, но настоящей причины никто не знает.
– Не понял…
– Смотри. Люди этого тухума считают, что все действия совершает только Аллах, даже те, что как бы принадлежат человеку. То есть все предопределено сверху и свободы воли ни у кого из нас нет.
– А имам спорил?
– Имам учил, что Аллах узнает о поступках человека только после их совершения. И еще что-то про сотворенность Корана. Мол, смысл вечен, а слова, которыми он выражен, сотворены и невечны.
– И что, из-за этого подрались?
Русик хмыкнул:
– Сначала эти противники имама демонстративно перестали ходить в мечеть и принялись пугать людей, что имам – ваххабит. Уже сколько лет прошло, сейчас этого не так боятся, а тогда, считай, приговор. Хотя, если вдаваться в религиозные тонкости, он вовсе не ваххабит, а какой-нибудь кадарит[3] . Или, как его, мутазилит[4] . Но неважно. Вот, собрали они спортсменов со всей округи, в том числе нескольких чемпионов мира и даже одного олимпийского, звякнули омоновцам и устроили драку прямо в мечети.
– Я слышал об этом. Но ОМОН зачем?
– Ловить людей и на учет ставить. Имама, естественно, сняли. Тогда его приверженцы ушли из мечети и основали свою, за «железкой». По слухам, Халилбек дал деньги. Но имама потом все равно оттуда выжили.
– Из новой мечети тоже?
– Да. Ведь в конце концов мечеть за «железкой» и вправду стала ваххабитской. Он не сходился с паствой во взглядах.
– Ну а последняя драка из-за чего? Повод был?
– Да, бытовуха. Пацан из мечети с Проспекта чего-то не поделил с другим, который ходит за «железку». С этого и закрутилось. Прямо на моих глазах, после вечернего намаза. Я как раз вышел пройтись после ссоры с отцом. По поводу женитьбы ссорились. Стою и вижу: вываливает народ из мечети.
– За «железкой»?
– Да. Выходят, а за железнодорожными путями уже толпа собралась. Чуть ли не пятьсот человек. Ну, думаю, сейчас будет каша. И, смотрю, кто-то крикнул «Аллау акбар», побежали друг другу навстречу. Кто-то стал бросаться камнями и с той, и с другой стороны. Выстрелы в воздух, крики… Я и еще несколько свидетелей бросились успокаивать, разнимать. И тут подъезжает штук десять «Уралов» с ментами. Мне потом сосед говорил, что менты были в курсе и с проспектовскими заодно. Но мне ото всех тошно. Ты бы знал, насколько…
– Да ладно, Русик, тебя же сильно не трогают.
– Меня не трогают? Забегает на той неделе сосед, тот же самый, и давай раскачивать: «Мирзика похитили, Мирзика похитили!» Вечером звонил домой, должен был купить хлеб и через десять минут приехать и пропал!
– А, знаю Мирзика!
– Да кто его не знает! Двоеженец бородатый. Ну вот, Мирзик пропал, и тут же – обычная новость: на въезде в город дорожный патруль пытался остановить подозрительный автомобиль, но водитель открыл огонь. А потом ответным огнем был уничтожен. Оказалось, Мирзик.
– Что, правда?
– Ну сосед кричал, что неправда, что все подстроено, как они обычно орут. В общем, давай из него святого делать. Напиши, говорит, про Мирзика статью, ты умеешь. Я им объясняю: в жизни статей не писал, я преподаватель. Но они как с цепи сорвались. Долдонят про его доброту. И требуют, чтобы я обязательно про клубничный кекс в материал впендюрил.
– Какой еще кекс?
– Ну, жене соседа, она на сносях, захотелось клубничного кекса, и она написала об этом в какой-то виртуальной группе. Жена Мирзика прочитала и сообщила Мирзику. Они в это время на машине куда-то ехали. И якобы Мирзик мгновенно развернулся и полетел в кондитерскую покупать соседской жене эту самую сладость.
– Ангел, а не человек.
– Да не то слово. Теперь на меня зубы точат, что я писать отказался. Да много чего накопилось. То, что танго танцую…
Марат отмахнулся:
– Побольше их слушай!
– Да я спасался только тем, что для людей Халилбека кропал диссертации. Все это знали, и меня не трогали. Халилбека боялись. А теперь он в тюрьме…
За окном потянулась канавка с плакучими ивами, мусорные горки и бездвижные силуэты жующих жвачку коров.
– Вот-вот подъедем, – заметил Марат.
Через некоторое время показалось кирпичное здание станции, состав затормозил, и вскоре они уже шли по перрону. Очень далеко темнели контуры предгорий. Поселок, родившийся лет пятьдесят назад у станции, начинался сразу за ней, разрастаясь коричневыми кварталами в стрекочущую степь. После засухи грязь на улицах спеклась и крошилась.
На повороте Русик перевесил спортивную сумку на левое плечо, подал Марату руку и, хмурясь то ли от солнца, то ли по своей обыкновенной унылости, потопал через мост над железнодорожными путями. По ним, чух-чухая по направлению к городу, уже разгонялись скрипучие вагоны поезда.
Поселок под надвигающимся зноем обезлюдел, и до самого дома Марат ни с кем не столкнулся. Отец и мать встретили сына принятым здесь показным холодком, но было ясно, что очень рады.
– Как там в поезде, Марат? Не грязно? А полотенца дают? – не умолкала мать.
– Что у вас там за дело в конторе разбирается? Я слышал, громкое, – наседал отец, – убийство правозащитницы. Подозревают наших. А кто заказчик, известно?
Марат намыливал руки у раковины и отвечал отрывисто. Ему не терпелось сесть за накрытый стол, где уже дымилась миска с хинкалом из гороховой муки, ждали бульон и сметана с раздавленным чесноком.
– Ты лучше скажи, как Халилбека взяли, отец, – улыбался Марат, опускаясь на табуретку и берясь за вилку. – Мне Русик в поезде ничего толком не объяснил.
– Какой Русик? Танцор балета, что ли? – встряла мать, поправляя шпильки в расползающемся пучке.
– Какого балета, мама? Что ты издеваешься!
– Никто не издевается! – резко одернула мать. – Так люди говорят. Ходит по поселку, как жар-птица ощипанная, петух без перьев, а думает, что лучше всех. Самомнение – страшный грех, Марат.
– Не начинай, пожалуйста. – Марат поморщился.
– Вот Халилбек тоже думал, что сел на высокую ветку, его никто не клюнет, а прилетели коршуны и унесли. Даже Халилбека унесли.
– Хватит, да, слушай, со своими коршунами, – вмешался отец. – Ты лучше его имя громко не произноси, мало ли.
– А я не боюсь, Асельдер! Это ты его боялся! Он твоего сына убил, а ты хвост поджал, как трусливый волк перед охотником.
– Перестань, да, слушай.
– А те ваучеры… помнишь? Двадцать лет назад. Кто тебе не дал продать те ваучеры?
– Акции.
– Да какая разница! Не дал Халилбек! Уговаривал, как бешеный, не продавать, и ты не продал, послушался. Доверил. А Магомедовы продали и на эти деньги участок купили в городе. А мы живем как колхозники, в поселке!
– Надоела, слушай, сколько можно вспоминать про эти акции…
– А игровой дом! Кто игровой дом построил в поселке, кто молодежь портил лохотронами, автоматами? Халилбек!
– Мама, – оторвался от миски Марат, – он такие дела воротил, а ты черт-те что вспоминаешь. Всё, можешь успокоиться, посадили его.
– Еще неизвестно, окончательно или нет, – замотал головой отец. – Его же три раза брали. Смешно, слушай. Первый раз взяли. Обыск, туда-сюда, народ на ушах, журналисты уже смакуют. Потом вечером Халилбек делает заявление, что никто его не вязал, он на свободе и всё у него хорошо. И полиция не опровергает. Через две недели то же самое!
– Что за бред?
– Клянусь! И только на третий раз, когда уже никто не верил, запрятали по-настоящему.
– Я очень рада, очень, – опять затараторила мать. – Пускай там сгниет вместе с ремешком от своей проклятой кобуры. Адик, какой светлый мальчик!
– А что с его домом? – оживился Марат.
– Адика? – взметнул брови отец. – Так его жена продала этот дом какому-то типу из полиции. Он сам пришел и объяснил, бумаги показал.
– Представляешь, какая наглячка? – снова раскалилась мать. – Я ее нашла на молочной ферме, думаю, дочка моей троюродной племянницы, работящая девочка, как раз для Адика, на ноги его поставит, а она! Мало того что детей забрала с концами, так еще втихую дом продала. А нам ничего! Все себе в карман!
– А ты что хотела? Что ты чужие деньги считаешь? – заныл отец.
– И буду считать. Кто этого мальчика с детства одевал и кормил? Кто? Она, что ли? Пришла на готовенькое. Вот сейчас все молодые такие. Не успела замуж выйти, сразу квартиру ей подавай или дом и машину. А горбатиться за них семьи мужей должны.
– Ну все, уже не остановится, – пробормотал отец, доставая откуда-то из-под себя газеты.
– И машину Адика, и дом – все этот полицейский купил.
– Не простой. Полковник, – вставил отец, не отрываясь от газеты.
– Полковник… Да хоть бы генерал! Не хочу я такого соседа. Теперь каждый день просыпаюсь от плохих снов. Думаю, если этому менту под бампер взрывчатку поставят, то и в нас попасть может.
– Да проверяет он бампер. Каждое утро выходит, проверяет, – точно так же из-за газеты заметил отец.
– Проверяет он! Лучше бы он поменьше на свадьбах гулял, – не прекращала мать. – И людям носы не сворачивал. Привыкли пытать в своих подвалах…
– Ты о чем, мама? – удивился Марат материнскому темпераменту.
– А о том, что этот полковник или генерал, я не знаю, вернулся пьяный со свадьбы начальника…
– Из города, – вклеил отец.
– Да, из города, где мы, к сожалению, не живем, а печемся в этом коровнике без навеса! И вот, вернулся он со свадьбы и пристал к сыну Мухтара. Ну у которого ишемия и забор, не крашенный два года, стыдно должно быть, куда жена его смотрит…
– Мама…
– Ну пристал к сыну Мухтара. Типа я из шестого отдела[5] , а ты кто такой? С ним еще дружки были, оттуда же. Ну сын Мухтара, Алишка, он законы знает, сразу попятился и удостоверение попросил. Тем более что коньяком воняло на всю улицу. А полковник тут ему и врезал в нос с разлету, и нос сломал аж в трех местах. И дружки навалились. Стали колошматить. Один по животу прыгает, другой на грудь сел верхом. Ужас! И удостоверение ему суют – типа смотри, любуйся. Но Алишка сумел одного ногами пнуть так, что тот в канаву отлетел.
– Ты сама это видела, слушай? – Отец бросил газету. – Что ты сочиняешь?
– Мне Мухтар рассказывал. Сына изуродовали, а теперь дело хотят пришить за насилие в отношении представителя власти.
– Да этот сын за «железку» ходит, еще неизвестно, чему их там учат. Просто так полицейский ни к кому не подойдет…
– Ха-ха-ха! – громогласно засмеялась мать. – Ты хоть сына не смеши, он у тебя адвокатом в Москве работает, еще не такого навидался.
– Мама, ну я, конечно, навидался, но ты тоже кидаешься делать выводы. И дома, я давно заметил. Спрячешь куда-нибудь нужную вещь или деньги, а потом не можешь найти и сразу всех обвиняешь. Строишь сценарии: кто стащил, когда, каким способом…
– Правда-правда, – закрякал опять отец.
– Ну вот, пожалуйста. Приехал, чтобы мать пилить. С отцом заодно, – возмущенно замерла мать, до того активно переставлявшая посуду у раковины. – Ты тут особо не расслабляйся. Ты же знаешь, что банкетный зал снят на тринадцатое и деньги уплачены.
– Вот не надо сейчас…
– Надо. Иначе ты до старости не женишься. Как дед Исхак, который с ума сошел и каждую ночь в могилу ложился вместо постели. И ясин[6] сам над собою читал.
– Ты хоть дай человеку отдохнуть, два дня в поезде трясся, – вступился за Марата отец.
– А ты, Асельдер, ему дурную услугу не делай. Сам бы куда без меня? – Потом как будто вспомнила о чем-то, метнулась к плите. – Всё, Марат, бери чай, я с чабрецом заварила. Пей, а я сейчас сбегаю за списком. И ты, Асельдер.
Мать хлопнула на застеленный японской клеенкой стол тяжелые чайные ложки, поднесла, держа за не успевшие нагреться краешки, горячие стаканы с чаем и умчалась, опять на ходу поправляя упрямые шпильки в посеребренных годами волосах.
– Фуф! – выдохнул Марат, улыбаясь.
Отец не заметил его улыбки. Он молчал, задумавшись.
– О чем думаешь, отец?
– Я? – переспросил тот, очнувшись. – Я думаю, хорошо бы тебе от Русика этого балетного подальше.
– Ты что, отец?
– Мне его родные говорили, он на женщин вообще не смотрит. На борьбу не ходит. Вместо борьбы какие-то танцы у него, кадрили.
– Танго…
– Танго-манго. А прошлую зиму все время плавать ездил в море, как больной. В ластах.
– Отец, умоляю, ты кого слушаешь? Русик – нормальный пацан.
– Тем более он у мечети за «железкой» живет.
– Да он никак с религией не связан. Ему вообще все это по барабану.
– Вот и это тоже плохо, если по барабану. Эти мечети тоже… Ты не знаешь, что вчера было?
– Да тут каждый день что-то.
– Короче, Духовное управление прислало за «железку» собственного имама. На замену тому, которого после основания выбрали, еще несколько лет назад. Из города, значит. И этот назначенный имам на «приоре» прикатил, а с ним еще много машин со спортсменами, автоматчиками. Чуть снова драка не случилась.
– А чего это Духовное управление обостряет?
– Раньше, наверное, им Халилбек мешал. Он же опекал эту новую мечеть, деньги давал. А теперь они думают, раз Халилбек в тюрьме, запросто можно своего человека поставить. Но народ такой сплоченный там оказался. Они своего имама на руках носят. И не пустили его сменить.
– Они все «вахи» в этой мечети? Вместе с любимым имамом?
– Откуда я знаю? Сейчас разве можно понять, кто есть кто. Но, думаю, зря муфтият так осмелел, что новых имамов вместо старых, избранных, силой навязывает. Халилбек тоже еще выйти может.
– Все-таки побаиваешься, – не удержался Марат, допивая чай.
– Ле[7] , ты что, думаешь, ты в Москве адвокат, значит, отцу можешь хамить?! – вспыхнул отец.
– Да ты что, извини, я же просто…
– Что «просто»? У меня завотделом в институте то же самое говорит. «Побаиваюсь»… Ты бы других видел! Никто против Халилбека пискнуть не смеет. Кроме твоей глупой матери. Выжидают, кто победит.
Послышались шаги, и на веранду вернулась мать с исписанной бумажкой и ручкой в холеной крупной руке.
– Я пошел, – засобирался вдруг отец.
– Куда? – громко поинтересовалась мать.
– К Шахмирзе.
– А, ну иди, только смотри, ты у них не кушай. А то жена Шахмирзы, наверное, думает, что я тебя голодом морю и ты к ним за даргинским чуду бегаешь.
– Молчи, слушай, – клекотнул отец. – Лучше свой список разбирай!
И вышел на крыльцо обуваться.
– Ну, смотри, – начала мать, доставая из кармана халата очки и расправляя бумажку со списком подходящих девушек на выданье, – первая у меня идет дочка Бариятки.
– Ну нашла, с кого начать. Она же двух слов связать не может! – запротестовал Марат.
– А тебе нужно, чтобы она с трибуны выступала? Смешной ты тоже, Марат. Главное, чтобы с совестью была, а не такая, которой лишь бы хапнуть. Как воровка, про которую Зарема мне рассказывала…
– Мама…
– Заремина односельчанка сначала жениху согласие дала, золото с него получила, а потом сбежала в другое село с золотом и за другого вышла. Теперь ее семья от позора за порог не суется. Компенсацию ищет.
– Ну что за глупости? Это явно сама тетя Зарема придумала, у нее подходящее воображение. Кому это золото вообще нужно?
– Что значит «кому нужно»? Я для твоей невесты уже сто тысяч отложила. И магазин присмотрела в городе. Схожу с ней, пускай сама выбирает на эту сумму. Заодно на вкус ее посмотрю. Если крупные цацки выберет, которые на три километра блестят, мы, может, от ворот поворот сделаем. Зачем с цыганской дурой связываться?
– Да про Барияткину дочь сразу понятно, что дура.
– А ты что, с ней разговаривал?
– Я ее страницу в интернете видел. Все время саму себя фотографирует. А еще картинки: котята, дети читают Коран, статус «я – дерзкая персона с ноль пятого региона», состоит в группе «Красоточки-дагестаночки-мусульманочки»… Вычеркивай!
Мать вздохнула с непониманием, покусала губу, занесла ручку над нужной строчкой и, помедлив, вычеркнула.
– Кто там следующий? – зевнул Марат.
– А что ты зеваешь? Вот послушаешь Сабрину, у тебя эти зевки в кишках застрянут и до рта не дойдут.
– Какая еще Сабрина?
– О, такая умница! Как академик! Из семьи Шаховых. Отец – военный, мама кардиолог, дедушка директором театра был… Золотая девочка! Медицинский на красный диплом закончила.
– Фотография есть? – полушутя-полусерьезно полюбопытствовал Марат.
Но мать как будто готовилась к вопросу. Полезла в карман и вытащила фотокарточку, с которой холодно глядела тонкогубая красавица с длинными, темными бровями.
– Откуда фотографию взяла? – удивился Марат.
– У Фирузы с Проспекта попросила.
– А у Фирузы она откуда?
– Фирузин покойный муж был братом Шахова. И сын ее Шах, с которым вы на юрфаке учились, двоюродный брат Сабрины.
– А, так это сестра Шаха? В городе живут?
– Рядом с центральной площадью! Пойдем к ним в гости прямо завтра. У них дядя полгода назад от инфаркта умер, так что предлог есть. Выразим соболезнование, а вы приглядитесь друг к другу.
– Ладно, посмотрим. Кто там еще в списке?
– Луизина племянница. В детстве в ансамбле танцевала, сейчас учится вроде бы на экономиста. Видела ее на одной свадьбе – ну прямо тростиночка! И меня узнала, подбежала, давай целовать, обнимать, хотя я ее только маленькой помню. Вот это я называю хороший характер. Будем у Абдуллаевых на сватовстве, там на нее и посмотришь.
– Ты хоть имя-фамилию скажи, я в интернете найду сначала, посмотрю, что за фрукт.
– Да я сама тебе ее вживую покажу, к шайтану твой интернет!
– Ну а дальше кто?
– Дальше с работы Асельдера…
– Из отцовского института?
– Да, у них в отделе молодая специалистка работает, активистка, секретарь. Я не хотела ее в список вносить, пока сама не посмотрела. Специально пошла к Асельдеру на работу. Смотрю – деловая такая, подвижная, не пропадет. Там же в кабинете косметикой торгует.
– Да, мама… Какой-то бедный выбор…
– Что значит «бедный»?! Я, знаешь, скольких отсеяла, скольких перебрала? Всю округу опросила! Хотела Муишкину дочку, но во дворе о ней нехорошо отзывались. Потом думала Курбановых, но потом узнала, что они с Халилбеком сильно дружат, и сразу себе сказала «нет!» – занервничала мать. – Сам найти никого не можешь который год, а меня критикуешь! Вот, следующую ты знаешь. Заира.
– Заиру сразу убери.
– Почему это убери? Своя, поселковая, толковая.
– В косынке ходит.
– Не в хиджабе же! Замотанных я сама терпеть не могу, а в косыночке что? Очень мило.
– И молится. Даже думать не хочу.
– Это тебя Русик против молящихся настроил? Отец тоже молится, и что? И в хадж, иншалла[8] , поедет…
– Мама!
– Хорошо-хорошо, вычеркиваю.
– Хадижа! – послышался во дворе женский голос. – Ты дома?
Мать встрепенулась, сложила бумажку и фотографию Сабрины в карман и звонко откликнулась:
– Ты, Зарема? Дома, дома, заходи.
Марат встал и, не дожидаясь появления гостьи, отправился в ванную.
3
Я прилетела домой из Москвы, и мама кинулась с порога меня отчитывать:
– Ты, Патя, совсем распустилась у брата. Я зачем тебя к нему отправляла? Чтобы он вправил твои кошачьи мозги! А вместо этого они совсем набок съехали. Это, наверное, все Люсино влияние.
Оказалась, мама узнала от брата о моей ночевке на даче. Ночевка эта казалась теперь странной и неправдоподобной. Мне не верилось, что я и вправду лежала с полузнакомым мужчиной на старом диване, как мумия, слушая сумасшедшую чушь про ножи и поэтов. А то, что нагромоздилось после… Худющий павлинчик Юрий уединился с девушкой в пышной юбке. Девушка оказалась состоятельной дизайнершей, рвущейся, как она выражалась, к сердцевине жизни. Внезапная страсть настолько ее перепахала, что наутро девушка увязалась к Юрию в городскую квартиру и собственноручно вымыла его грязные холостяцкие полы. Марина, передавая мне эту сплетню, заливалась смехом.
Впрочем, она и сама вступила в скандальную перепалку с полумальчиками в пиджаках. Обозвала их модными бездельниками и нарывом на теле родины. Православный Кичин ее поддержал и как-то обидно намекнул на их женоподобность. Мужчина с лысой макушкой и хвостиком, ратовавший весь вечер за ценности свободы и гуманизма, кинулся за это на Кичина с воплями «Паскуда!» и «Варвар!» Замешалась драка, спиритическое блюдо разбилось вдребезги. Артур залез под кухонный стол и рыдал, как помешанный, я так и не разобралась из-за чего. В общем, мысли о дачной поездке смущали.
Ну а в поселке было знойно и пыльно. Не успела я переодеться с дороги, как меня заставили выбивать на солнце подушки и чистить ковры удушливо пахнущим керосином. Мама всегда нагружала меня хозяйственной работой после долгой разлуки, пытаясь восполнить все пропущенное и недоделанное.
Папа, по обыкновению, чинил молочный сепаратор и молчал. Всемогущий Халилбек, у которого он трудился механиком, теперь сидел в тюрьме на окраине поселка. Папа никак не мог с этим свыкнуться. Он всегда гордился тем, что Халилбек ему доверяет и даже иногда снисходит до беседы. В истории с дурачком Адиком, которого Халилбек сбил на своем джипе, папа проходил как свидетель, потому что время от времени чинил и хорошо знал злосчастный автомобиль. Ответчик был быстро оправдан, а папа получил вознаграждение.
Накеросинив ковры, я сидела на тахте рядом со спящей бабушкой и прислушивалась к тиканью часов. Папа куда-то смылся. Мама заперлась в спальне со стопкой потрепанных детективов. Соседки считали ее лентяйкой. Она редко отрывалась от незатейливого чтения, все время жаловалась на головную боль и заговаривала с папой, только когда нужда припирала.
Когда-то маме вдолбили в голову, что она из хорошего рода: ее прадед был первым землемером района, отец заведовал типографией, все отдаленные предки рубились в известных сражениях, имена этих предков, звучащие как скрежет и треск крошащегося металла, прославлялись в народных песнях. За папу она, по собственным словам, идти не хотела и как будто за него краснела. В минуты особенного раздражения, когда тот ее не слышал, мама выплевывала с невыразимой горечью: «Сын чабана!» – и брезгливо поджимала бледные губы. Папа чувствовал мамино, ею же выдуманное превосходство, переживал, но все прощал то ли по лени, то ли по добродушию.
Теперь у мамы появились новые напасти – гарпия Люся, отнявшая любимого сына, и мое затянувшееся девичество. Я подозревала, что, отправляя меня в Москву, мама надеялась на чудо. Бесплодная Люся не выдержит моего назойливого присутствия и сбежит, а я наконец найду подходящего мужа в большом городе. Но, не дождавшись ни того ни другого, совсем ушла в хандру. Зачитанные детективы и мокрая марля на лбу остались единственным спасением.
Бабушка спала, надвинув белый платок на глаза и зажав в правой руке янтарные четки. Мой папа был ее сыном. В тяжелом сундуке в дальней комнате она до сих пор хранила его старую соску – розовую, как свиная кожа. В этом же сундуке плесневели обсыпанные лавровыми листочками, бывшие когда-то драгоценными, а теперь никому не нужные ткани. Бабушка уверяла, что это мое приданое.
Никто не находил ее древней старухой, но мир, в котором она витала, уже абсолютно не вязался с нашим. В том мире люди все еще жили в высокогорных замках с плоскими крышами, делили поля и сенокосы строго по вековым правилам, отправляли молодежь к побежденным соседям попировать за их счет, требовали после случавшихся убийств очистительной присяги от сорока человек, взыскивали штрафы зерновыми мерками, медными котлами, быками и овцами. Воспоминания эти ускользали в какую-то совершенную глубь веков, и совсем не верилось, что она успела застать ту странную жизнь.
Бабушка была родом с горного склона, на котором издавна по единым законам жили союзники из двадцати пяти сёл. У подножия склона бурлила река, и бабушкины истории то и дело вертелись вокруг большого моста, переброшенного через нее. Мост положено было охранять всем мужчинам союза по очереди, и бабушкин дядя, отказавшийся как-то из упрямства от этой важной обязанности, поплатился за своеволие шалью. Шали, судя по бабушкиным высоко взметнувшимся во время рассказа бровям, имели в ту пору огромную цену.
Что уж говорить о человеке, виновном в поджоге моста. Его изгоняли из общества, а с изгнанником и его имуществом можно было творить что угодно. Правда, нашелся в их обществе мельник, решивший переселиться со всей семьей по собственному желанию, дело было уже при советской власти. По местным законам все мельниково добро осталось жителям склона, и тот уехал ни с чем.
Глашатаи в бабушкиных воспоминаниях карабкались на минареты и объявляли время посева или сбора урожая, а того, кто пробирался на поле и начинал жать или сеять раньше срока, неизменно карали. Даже за гроздь винограда, сорванную раньше времени, взимали пеню и подвергали нетерпеливых отчаянным насмешкам и суровым штрафам. Как-то у бабушкиных соседей специальный дозор нашел во дворе виноградные косточки за несколько дней до всеобщего праздничного сбора, сопровождавшегося обычно шутками, весельем, раздачей плодов беднякам, ученикам-муталимам[9] , пришлецам и тем, кто сам не держал садов. За нарушение запрета у соседей изъяли корову, а главного наглеца, покусившегося на гроздь, с перемазанным сажей лицом катали по селу на осле.
«Зачем такая строгость? Почему вам запрещалось ходить на собственные поля когда заблагорассудится?» – теребила я бабушку. «Какой же это был бы порядок? – восклицала та на родном языке. – Если бы каждый работал наперекор полевым исполнителям, то дела пошли бы наперекосяк у всего союза».
Но моя любимая история была о прелюбодеях. Убийцу прощали лишь тогда, когда ему удавалось застигнуть негодяев вдвоем, в порочном переплетении. Но когда разъяренный мститель ловил и убивал только мужчину или только женщину, это каралось уплатой тридцати коров наследникам павших, одного отборного быка сельчанам и штрафа всему союзу. Все это взималось в течение трех дней с момента преступления.
Бабушка как-то призналась нехотя, что в отрочестве приметила прелюбодеев на общинном лугу и немедля сообщила мужу разгульницы. Муж застал и убил обоих любовников, и ему за это ничего не было. А через пару лет он взял себе новую благоверную – подросшую бабушку.
Я вытряхивала из нее по крупицам все, что осталось в старческой памяти от событий свадебной недели. Бабушкины отец с братьями в день свадьбы исчезли и не возвращались домой до конца торжеств, как будто чувствуя неловкость и неудобство. Кроме музыкантов и певцов, гостей развлекали шут в козлиной маске, канатоходцы и ряженые. Шут чего только не выделывал. То переодевался в женскую одежду и корчил из себя беременного, то пародировал жениха и подшучивал над гостями.
Бабушка по обычаю перекочевала накануне замужества в дом наставницы, а жених – в дом дружки, выбранного ему для этой цели еще при рождении. Утром процессия с зурной и бубном проводила молодых из гостевых пристанищ в родительский дом жениха. Дружка шел с длинной палкой, молодежь несла жениха на плечах, а бабушка шествовала, обвешанная серебряными подвесками, под тонким платком, закрывавшим лицо. С укатанных крыш на нее сыпались коричневые зерна, мучная пыль и белый рис.
У порога, сразу после танца новобрачных, обитатели склона закружились в лезгинке. А в жениховском доме невесту ввели в специальную комнату, где она и сидела весь день, не вставая с мешка муки, пока к вечеру не пришла пора возвращаться к наставнице. Жених с дружками угощался в другом помещении, расположившись перед широким подносом с девятью ритуальными сладостями и наряженным фруктами деревцем. Поднос этот по уверениям бабушки назывался жениховым ухом, и я представила его как круглую антенну, обращенную к небу в мольбе о процветании.
После полудня бабушкина свадьба, которая игралась уже в четырех домах: у жениха, у невесты (в отсутствие мужчин), а также у двух временных опекунов, перетекла под новую крышу. Один из гостей изощрился и похитил жениха под носом у прошляпившей свиты. Свиту оштрафовали за разгильдяйство, и свадьба переехала к удачливому похитителю, которого объявили жениховым братом. Гуляния продолжались шесть дней. На третий бабушка показала лицо, на четвертый отправилась к роднику с серебряным кувшином и неизменной процессией, которая то и дело останавливалась потанцевать.
В другой раз я услыхала от нее, что был и шестой, тайный дом, устроенный для ночных свиданий свежеиспеченных супругов. В этот самый дом, принадлежавший одной из бабушкиных родственниц, невесту вела наставница, провожая по арочным улочкам под покровом тьмы, таясь от охотившейся за новобрачными, машущей факелами молодежи. Так же осторожно и секретно дружка вел жениха.
– Правда, нас все равно выследили, – лукаво улыбалась бабушка. – Запустили в окно петуха, стали кидать котят в дымоход, метать камни, разобрали крышу, чтобы следить за нашими препирательствами.
– Какими еще препирательствами?
– Такими, какими положено. Я обзывала твоего деда последними словами, только стены тряслись, да и он не отставал. Мебели мы переломали много и кружек глиняных разбили десять или двенадцать.
– Зачем?!
– Как зачем? Чтобы злые духи поверили, что мы не сладили, и оставили нас в покое. Да и как не противиться, если ты порядочная невеста? Для меня и палка в углу была специальная заготовлена, чтобы я жениха отлупила. Он брыкался, горланил, что любит другую, а на мне жениться его заставили. Но и я не отмалчивалась, кричала, что жизнь моя с ним превратится в адское пекло.
– Как вы могли такое нести?
– Разве мы взаправду ссорились? Вовсе нет! Так было принято. За горой, в соседнем союзе, и вовсе целую неделю, пока шла свадьба, молодожены друг друга душили и поливали водой. Смеху, говорят, было! А у нас три раза палкой постучишь, пошумишь в комнате – и довольно.
Вдруг подумалось, каково бы мне было оказаться в том утраченном времени. Я бы не справилась: на мешке бы не высидела, воду в кувшине не донесла бы… Я уже начала сползать на тахту, где лежала бабушка, погружаясь вслед за ней в дневную дрему, как из спальни, массируя лоб большими пальцами, выглянула мама и подозрительно сладким голосом приказала надеть плиссированное платье.
Меня отправляли на встречу с детьми Магомедова, когда-то обитавшего в нашем поселке, неплохо разжившегося на операциях с ваучерами и застреленного за это в прошедшее лихолетье. Его вдова, продолжавшая перезваниваться с мамой после переезда в город, мечтала свести со мной свою дочку и в особенности сына-ветеринара. По крайней мере так выходило по словам мамы.
– Такой порядочный, такой достойный, – напевала она привычные мантры, заведя меня в комнату и принимаясь рыться в шкафу. – Ветеринар…
Глухое плиссированное платье вынырнуло на свет. Оно ужасно мне не шло и навевало тоску всеми своими мучительно мелкими складками, но мама сшила его у знакомой портнихи и смертно обижалась, когда я отлынивала от ее подарка. На сей раз я не стала спорить и покорно согласилась и на платье, и на глупую встречу, лишь бы вырваться в город. Скучный поселок с вездесущими коровами с непривычки давил на глаза и уши.
По пути к маршрутке я встретила Аиду, бывшую одноклассницу. Она стояла у своих ворот в повязанном в виде тюрбана платке и ярко-желтом велюровом халате, с металлическим тазом в руках.
– Вая, Патя! С приездом! Как там Москва? – засмеялась. – Куда собралась?
Я объяснила ей, что еду в город.
– Не засватали еще?
Ну конечно. О чем еще мог быть вопрос? У самой Аиды росли три малыша. Она раздобрела в замужестве, отъела бока, расплылась в вечной самодовольной улыбке.
– Слушай, – вдруг перешла она на шепот, – вернешься, постучи обязательно ко мне. Амишку жених бросил. Мы должны к ней зайти, утешить.
– Как?! – выдохнула я.
После этой новости встреча с ветеринаром стала как кость в горле. Мне не терпелось вернуться, чтобы узнать подробности Амишкиного несчастья. Всю дорогу до города я злилась на мамину затею, на детей Магомедова, на свое дурацкое платье.
Дети Магомедова ждали меня в самом центре, в новой кофейне. На улицах автомобили резко и шумно притормаживали на поворотах, пускали пыль, сигналили и гремели музыкой. Торговки квасом перекрикивались с маршруточниками, под навесами кафешек журчали споры, работяги буравили что-то на крышах, а бездельники сбивались в кучки вдоль тротуаров, изучая нарумяненных модниц, надменно балансирующих на шпильках…
Свадебные салоны через каждый шаг. Бутики европейских дизайнеров, центры свадебной мусульманской моды, кринолины, шлейфы, дымчатые шали, меховые горжетки, эксклюзивные коллекции… Плакаты «Аренда залов для сватовства», обложки бесчисленных журналов о свадьбе: советы бывалого тамады, признания звезд-молодоженов, реклама модных салонов красоты со спецпроцедурами для невест, ревитализация, интимная эпиляция лазером… Все кругом только и делают, что женятся, женятся. Как будто нет других занятий. Я пробежала пару кварталов и нырнула в прохладный зал кофейни.
Дочь Магомедова оказалась приятной щебечущей толстушкой, которая тут же, за чаем с безешками, выложила все свои радости и увлечения. Она чирикала и про свои рисунки гуашью, и про сломавшийся вязальный крючок, и про любимые книжки, и про кота, оплешивевшего от какой-то заразы. Сын Магомедова, ветеринар, все это время сидел приклеенный к стулу и не вставлял ни единого междометия. Молчал даже тогда, когда говорили о коте, хотя, казалось бы, должен был оживиться. Выглядел он совсем немолодо и, по правде говоря, уродливо. Нос, похожий на баклажан, свисал до самой верхней губы, а руки, красные и шелушащиеся, рвали салфетку. К концу встречи весь стол был усеян бумажным пухом.
Сестру молчание брата не смущало. Можно было подумать, что ветеринара не существует и его баклажанина вот-вот рассеется в воздухе. Когда он отлучился покурить, толстушка все же опустила веки и бормотнула под нос:
– А он волнуется. Понравилась, значит…
– Да он же явно скучает! – возразила я громко.
– Ну что ты, – испугалась толстушка, – он просто скромный. Не какой-нибудь балабол с улицы. Трудится, семью хочет. Лучше бы я за такого, как мой брат, вышла. Но дура же была ослепшая. От любви ничего не соображала.
– Я не знала, что ты замужем, – оживилась я.
– Была! – отрезала толстушка. – И сбежала. Вот был бы папа живой, когда я за этого жулика шла, не пустил бы меня в ловушку. Так что даю тебе совет, Патишка, не ведись на красивую рожицу.
Я пожалела, что увела разговор не в ту степь, но дочь Магомедова продолжала:
– Три года я его на своем горбу тащила. Утром в магазине, вечером вяжу на заказ, хорошо хоть детей не было. А он целыми днями в халяльном кафе хадисы[10] обсуждает. Тормошу его, чтобы работу искал, а он огрызается – типа мне на харамной[11] работе нельзя работать, я, мол, учусь. А что это за учеба – религиозные брошюрки с утра до ночи штудировать, а? Что за работа – о сунне Пророка спорить? И все, кто с ним в этом кафе сидел и спорил, все – здоровые лбы. Я ему и говорю один день: ле, Юсуп, а то, что мужчина обязан жену обеспечивать, иначе она имеет право сама объявить развод, это в твоих книжках не написано? Он как начал кричать! Жирной меня обозвал, представляешь? Сказал, что десятки красавиц о нем мечтают, а он им отказывает, только бы не сойти с пути. А я его типа не ценю.
– Как он мог? В каком месте ты жирная? – вырвался у меня лицемерный протест.
Даже если лежебока-муж и вправду был красавчиком, такое хамство сложно было простить. Да, ручки у дочери Магомедова были пухлые, а лицо – круглое, мягкое и сальное, как блин. И все же она источала густое и уютно сдобное тепло.
– Пусть живет с худышками, никто ему не мешает! Пусть висит на их куриных шейках! Хватит с меня, напахалась за двоих…
Она бы возмущалась и дальше, но длинноносый ветеринар, немой и потекший всем туловищем куда-то вниз, уже покурил, вернулся и снова взялся за салфетку. Его хотелось сдвинуть рукой, как убитую игральную шашку.
Я решила не медля идти. Объяснила, что должна успеть навестить родню. Ветеринар позвал официанта и попросил счет. Голос у него был тусклый, будто он залез в засмоленную бочку и вещал оттуда. Дочь Магомедова предложила перед прощанием сходить в дамскую комнату.
Там, смешно зажав рот ладошками, зашептала мне на ухо:
– Ты не думай, что раз мой брат молчун, то он за тебя и себя постоять не сможет. Он не то что эти смазливые прохвосты. Зачем тебе в Москве по судам за копейки таскаться? Возвращайся, брат тебя при своей ветклинике пристроит, им делопроизводитель нужен. Вместе будете на работу ходить, он у тебя на виду. Ты не зацикливайся на внешности, ладно?
– Посмотрим, – промямлила я, – с первого раза ничего не понятно.
– Но вы же еще встретитесь, пообщаетесь, – наседала дочь Магомедова.
Я не сдержалась и фыркнула:
– Пообщаемся?
– Как знаешь, – обиженно пожала она плечами и скрылась в туалетной кабинке.
Встреча прошла неудачно, как я и предполагала.
Когда я добралась до стоянки маршруток, а оттуда в поселок и постучалась к Аиде, уже начинало темнеть.
– Сейчас, только ребенка укачаю, – засуетилась одноклассница, заставив меня сесть за тарелку с пловом.
Я ела и ждала, пока она привяжет своего третьего мальчика ремнями к деревянной люльке-качалке, ловко и плотно закрепит их на гладкой ручке-перекладине, воткнет деревянную трубку в специальную дырочку между связанными вместе детскими ножками, вставит в эту трубку сынишкин маленький хоботок, чтобы моча стекала прямиком в горшок, подставленный под днище люльки.
Младенец морщился, шлепал беззубым ртом и сдавленно агукал. Аида раскачивала люльку ногой и, делая мне знаки потерпеть еще немного, тянула всегдашний колыбельный мотив: «Ла-илля’а-иллала-а-а Мухаммад-расулула-а-а-а». После пяти или шести повторений этой нехитрой песенки ребенок заснул, и мы заспешили к Амишке.
На той и вправду не было лица. Она встретила нас, исхудавшая, растрепанная, ненакрашенная, с набухшими синими веками.
– Ами-и-ишка, – обняла ее Аида, – что ты до сих пор убиваешься! Тебе же только восемнадцать. Вот, смотри на Патю. Ей скоро двадцать шесть, и даже не засватана.
Я кивала. И вправду, почему бы Амишке не утешиться, глядя на старую деву? Но та зарыдала еще горше, согнулась в три погибели и осела на пол.
– Ама-а-ан, – заныла Аида.
– Как это случилось? – перешла я к сути.
Амишкин жених учился с ней в университете. Они встречались по-современному, ходили в кино, писали друг другу сопливые признания. Он успел перезнакомить ее с родственниками и родителями, да и сам свободно показывался в нашем глухом поселке. Меня всегда поражало, что Амишкины родители это позволяют.
– Как случилось? – заикаясь, отозвалась Амишка, поднимая заплаканное лицо и дрожа подбородком. – Просто сказка закончилась. Целый год встречались, а теперь он получил диплом и решил засватать свою троюродную сестру.
– А ваше сватовство?
– У нас сватовства не было.
– Как не было? Ведь он бывал у вас дома! И его родители про тебя знали.
– Ну и что? Ведь слова не давали, кольца не надевали, чемодан не приносили! – взвыла Амишка.
Тогда дело было совсем плохо. Я не находила слов и молча смотрела на горестный Амишкин затылок.
Аида меж тем поднесла страдалице стакан воды:
– Все, хватит убиваться. Плюнь на него. А то еще мама заметит. Она сейчас где? У тети Заремы?
– Да, – всхлипнула Амишка, стуча зубами о холодный стакан. – Она все знает. Говорит, теперь никто на мне не женится.
– Почему это? Вон, от Лейлашки тоже первый жених отказался из-за того, что она платок надевать не хотела. Ну и что, все равно взяли. У нее уже двое детей.
– Но она была засватанная. И платок – это не так страшно!
– А что страшно?
– То, что Карим меня непорядочной назвал. Всей своей родне.
– Ты что-то сделала? – схватилась за голову Аида.
– Я к нему домой ходила, когда никого не было, убирала там. Один раз меня его тетя застала с веником. Удивилась, что мы в квартире одни. Спросила, знают ли про это мои родители. Я и ответила, что просто зашла прибраться. А его тетя и говорит: не твое это дело – у Карима прибираться, он тебе пока никто…
– Правильно сказала, – прервала Аида. – Кто тебя дернул к нему ходить? Эта тетка все и расстроила.
– Нет, нет, он сам решил. Сам. Потому что обманщик! – закричала Амишка.
– Извини, – осторожно вмешалась я, – он, конечно, последний негодник, но ты объясни. Неужели ты была с ним в квартире наедине, подметала там в халатике, а он к тебе даже не пытался пристать?
Амишка молчала, вытирая мокрое лицо подолом юбки.
– Может быть, – помогла Аида, – ты дала ему повод?
– Он сказал, что мы так и так поженимся, – не глядя на нас, выдавила Амишка, – что ему нет смысла меня обманывать, раз родители уже в курсе. Что наши отношения открытые, честные. Что он ни с кем так долго не встречался. Про любовь говорил. Что ему троюродную сестру предлагают, но он отказался, потому что я – его судьба. Еще и кальян мне дал покурить. Сказал, что на молоке.
– А оказалось?
– На водке.
Сокрушенная собственным признанием, Амишка встала и захромала из комнаты. Видно, пока томилась, скорчившись, на полу, отсидела ногу.
– Вот идиотка-а-а, – шепотом выдохнула Аида, – какая же идиотка.
Пустое любопытство сменилось зудящей жалостью. Амишка, хоть и с детства избалованная семейным вниманием за голубые глаза, смоляные волосы, ровный носик и плавную походку, никогда не высокомерничала, не злословила и не строила козни. За это ее и любила. И потом, какая другая легкоумная красавица на ее месте не поддалась бы романтике? Этот ее городской ухажер Карим целый год бередил умы поселковым жителям показными выходками. То пришлет пятьсот пятьдесят пять алых роз с запиской, то закажет трансляцию посвященной Амишке песни по местному телевидению. Немудрено было потерять голову.
Я прошла вслед за брошенной подружкой в темную комнату, где та лежала ничком на кровати.
– Что будем делать? – неуверенно спросила я.
Аида пришагала к нам, гулко стуча по полу пятками, и твердо постановила:
– Только не смей зашиваться! Иншалла, встретишь парня – правду ему скажи.
– Да никого я больше не встречу, – сопела Амишка в подушку, задыхаясь от новых рыданий.
– Что значит «не встречу»! – загремела Аида, хотя, уверена, сама себе не верила. – Во-первых, Карима можно еще вернуть. Напугать, к стенке припереть.
– Не надо! Он тогда всем расскажет!
– Он и так расскажет, – зачем-то ляпнула я, – раз уже трезвонит, что ты непорядочная.
Аида толкнула меня локтем, а сама присела рядом с Амишкой и давай ее гладить по спине:
– Убиваться только не надо. Парни разные бывают. Вот даже у нас в поселке есть такие, которым наплевать, целка ты, не целка…
– Что ты врешь, – надрывалась в плаче Амишка.
– Почему вру? Вот Русик, который за «железкой» живет и на танго ходит.
– Фу-у-у-у! – не останавливалась Амишка.
– Смотри на нее, она же еще и фукает! Хотя… да, ты права. Люди говорят, этот Русик в Аллаха не верит. Но кроме него тоже есть модные, современные. Главное, зашиваться не надо.
– Почему? – оторвалась от подушки Амишка.
– Ну как. Во-первых, Карим может пойти и твоему новому жениху все выболтать. Или запись показать. Он на трубку снимал?
– Я не знаю, – снова ударилась в слезы Амишка.
– Допустим, не снимал и не выболтает. Тогда могут спалить врачи.
– Какие врачи?
– Ну вот так… Наша родственница в городе сына женила. Все довольны, месяц проходит, и тут встречает она знакомую, которая гинекологом работает. Знакомая стала поздравлять, выспрашивать, откуда взяли невестку, как зовут. И в разговоре выяснилось, что эта невестка приходила к ней на гименопластику. Ну родственница наша взбеленилась, побежала домой и невестку за волосы вышвырнула. Та еще беременная оказалась, но ребенка не признали, потому что неизвестно еще – от кого.
– А родители ее назад приняли? – полюбопытствовала я.
– Конечно, нет! Пришлось ей в Ростов ехать, или в Астрахань, новую жизнь начинать.
Амишка лежала потерянная и разбитая. Ее-то, домашнюю любимицу, сложно было представить вышибленной из уютной колеи, без друзей и знакомых.
– Вот бывают же некоторые, – произнесла она тихо и медленно, останавливаясь, чтобы сглотнуть подступающий к горлу комок, – как та проститутка Анжела. Гуляют, ездят голые в чужих машинах, пропадают в ночных клубах, а потом как ни в чем не бывало закроются, и выскакивают второй или третьей женой…
– Ты закрытых по ней не суди, – нахмурилась Аида.
– Да я не об этом. Просто везет таким наглым. А я что, я по любви ошиблась. Поверила…
Я вспомнила Анжелу, дочку разведенной уборщицы, подрабатывавшей в поселковой тюрьме. О ней и вправду судачил весь поселок. По слухам, Анжелу еще в юности соблазнил сам Халилбек, а после она пошла по рукам, совсем не стыдясь своего занятия. Я встречала ее хохочущей то на утонувшем в грязи Проспекте, на заднем сиденье набитого молодцами автомобиля, то возвращающейся из города по главной дороге под улюлюканье встречных, почему-то пешком, в короткой юбке и с призывной улыбкой.
– А что, Анжела закрылась? – не удержалась я.
– Да, – всхлипывала Амишка. – И какой-то важный взросляк взял ее второй женой, приезжает к ней иногда.
– Не может быть! – мысли у меня путались. – Может, и тебе закрыться?
– Патя! – разозлилась Аида. – Астауперулла[12] , что ты такое говоришь! Если Амишка закроется, то не потому, что шалава Анжела так сделала.
Я услышала смех и вздрогнула. Амишка истошно фыркала, стучала ногами и руками по кровати. Сквозь смех она пыталась что-то выговорить, но мы ничего не могли различить. Аида снова сбегала за водой.
Бедняжка успокоилась на секунду – и снова разрыдалась.
– Что ты там бурчала? Перестань реветь и объясни. Мне же к ребенку пора, – увещевала Аида.
– Меня придется насильно мужчинам впаривать, в довесок, – снова зарылась в подушку Амишка. – Или как эту, помните? Сидратку.
– Какую Сидратку?
– Неужели не помните Сидратку? Они жили у станции. Сестра старшая у нее была очень красивая, а сама Сидратка косоглазая, тощая и на лицо страшная. Хотя и добрая.
– И что?
– И вот приехали сваты из Хасавюрта, засватали старшую. Ту, которая красавица. А в день свадьбы мама невесты вместо старшей дочери подсунула Сидратку, потому что иначе бы никто ее не взял. Под фатой не разобрались, не заметили.
– А потом что? Назад прислали?
– Нет, оставили в Хасавюрте. Свекровь над ней пять лет издевалась, пока Сидратка ей внука не родила. Она же добрая была, в конце концов к ней привыкли, полюбили. Говорят, муж ее как королеву на руках теперь носит.
– Вот видишь, – заулыбалась я, – хороший конец.
– А вообще, – серьезно заговорила Аида, – у людей такие проблемы, не дай Аллах. По сравнению с этим твоя вообще ни слезинки не стоит.
– Ничего себе, Аида! У меня разрушена жизнь!
– Перестань, да, Амишка. Лучше вспомни про Зарипат.
Я, конечно, стала вытягивать сплетни про Зарипат. В прошлом она была известной в поселке певицей, довольно разнузданной в поведении. Могла задержаться в городе, в ресторане, уехать из ресторана с мужчиной-поклонником, но голос у Зарипат был настоящий, и люди его ценили. Несколько лет назад она вышла за соблюдающего мусульманина, который запретил ей петь, выступать и даже слушать музыку. Сменила декольтированные платья на балахон, родила нескольких детей и совсем затихла.
– Ты не знаешь? – удивилась Аида. – У Зарипат обнаружили рак, она сейчас в больнице в предсмертном состоянии.
– А муж?
– Мужа сразу после твоего отъезда посадили за экстремизм. Так детей жалко, ама-а-ан. Но это еще не все. Пару дней назад несчастная такое отчебучила! Весь поселок обсуждает. Позвала к себе брата, который тоже музыкант, концерты в городе дает, ты знаешь…
– Конечно.
– Муж запрещал Зарипат с ним общаться. И вот пришел в больницу брат, и она ему говорит еле-еле слышным голосом: знаю, что умру, исполни перед смертью мое желание.
– Какое желание?
– Она захотела спеть! Брат принес инструменты, записывающую технику, все настроил прямо в палате, и Зарипат как начнет петь! У меня сейчас записи нет, но мне мой Мага давал слушать. Я тебе по блютузу пришлю. Патя-я-я, ты бы знала, как она поет! Лучше, чем здоровая! Как будто Аллах силы ей в легкие вложил, отвечаю!
Хлопнула дверь. Вернулась мама Амишки.
– Я сделаю вид, что сплю, – заволновалась наша подружка, растирая слезы по лицу и отворачиваясь к стенке, – а то мама заметит, что я снова плакала.
Мы утешили ее напоследок и оставили валяться в оцепенении. А потом долго прощались с Аидой у ворот, вздыхая и поцокивая языками. Поохали над внезапным озарением Зарипат. Попытались вспомнить, но так и не вспомнили уродливую Сидратку. Возможно, Амишка ее придумала или с кем-то перепутала.
– Ну, дай Аллах, чтобы у этой дурочки все нормально сложилась, – в который раз взмолилась Аида. – И ты тоже, Патя, давай уже выходи замуж. У меня, видишь, третий растет, а ты… В Москве никого не найдешь, зря тебя туда на год отправили. Лучше ответь, кто тебе из наших поселковых нравится?
– Не знаю, – залепетала я. – Мне какой-то Тимур пишет. Говорит, он отсюда, но я его не помню.
– Что за Тимур? – оживилась Аида.
– Активист. В партиях каких-то состоит, в ассоциациях.
– А-а-а, – закивала платком-тюрбаном одноклассница, – знаю. Он так много слов использует, так зажигательно выступает… на днях у них в клубе будет какое-то собрание. Всё, Патюля, наряжайся и приходи туда обязательно. Только не в этом платье. Поищи что-нибудь красивое, у тебя же есть синее с блестками. И я тоже, если ребенок заснет, забегу, хочу на вас посмотреть. – Она подмигнула.
Я уже жалела, что призналась Аиде. Она, конечно, начнет трепаться, расскажет дома и по соседству. А ведь могло еще оказаться, что этот Тимур – никчемный пустослов. Но на собрание я и без Аидиных напутствий решила сходить. Хотя бы для развлечения.
Мы распрощались, а дома мама встретила меня в ожидаемом возбуждении:
– Где ты была? Заходила к Аиде? А жена Магомедова мне уже позвонила, рассказала, что дети под впечатлением, что сыну ты очень понравилась!
– Мама, он все время молчал, – отмахнулась я.
– Опять! Опять придирки. Принца ей подавай! – разозлилась мама. – Скоро на тебя даже старики не посмотрят! А через три-четыре года ты уже не сможешь иметь детей, как Люся!
– С чего ты взяла?
Но мама только трагично махнула рукой и скрылась в глубине дома. Я помедлила и пошла искать папу или бабушку.
4
Дом у центральной городской площади, где проживали Шаховы, оказался выбеленной, спрятанной в дебрях сарайчиков и гаражей восьмиэтажкой. Под дуплистой акацией, то и дело ронявшей с веток гремящие бобами коробочки, дети в разноцветных футболках играли в «девять камушков». Расчертили на асфальте квадрат как для крестиков-ноликов, и с гвалтом возводили в самом центре его башенку из камней. Проходя мимо сидящих на корточках маленьких игроков, Марат пытался вспомнить правила, но всплывали только обрывки: Русик-гвоздь стоит с одной стороны рассыпанной башни и целится в Марата мячом, а тот спешно раскладывает камушки по отсекам, пока противник его не засалил.
Ступени в подъезде стелились мягко и полого, а на дверях кое-где по старинке висели таблички: «Проф. Омаров Г. Г.», «Инженер Исаев М. А.»… Мать, накинувшая по случаю печального визита длинную сетчатую шаль, – они шли, как и было договорено, засвидетельствовать сочувствие по поводу усопшего дяди Шахова – поднималась вслед, цепляясь за перила и продолжая инструктировать:
– Запомни, девочку зовут Сабрина, не перепутай.
Дверь открыла жена Шахова, сухая и коротко стриженная, кивнула изучающе Марату, поцеловалась с шепчущей соболезнующие слова матерью и указала на тапочки. В небольшой прихожей, заставленной деревянными этажерками с медицинскими справочниками, висело несколько черно-белых фотопортретов. С одного из них на Марата подозрительно щурился крупный бородатый мужчина в шляпе и щегольском костюме с бутоньеркой. Это был покойный отец Шахова, директор музыкального театра, собиратель народных мотивов, ловелас и большой мясоед.
Он довольно часто пропадал в экспедициях в поисках неизвестных мелодий. Каждый день, согласно молве, Шахов-старший съедал по одной бараньей голове, а в случае счастливой премьеры – еще и вареную требуху, которую ему готовили прямо в театре, в специально устроенной кухоньке. Шахов-сын с негодованием отвергал эти байки и утверждал, что отец при жизни страдал гастритом и при всем желании не способен был переварить так много бараньих голов.
– И вообще, откуда у нас столько овец? Мы не были так уж богаты!
Лукавил Шахов или нет, понять было сложно. Он когда-то служил в оборонной промышленности, вышел в отставку с медалями за секретные заслуги и только и делал, что поминал былые привилегии. Сев с Маратом за скупо накрытый стол, он сразу начал жаловаться на все развинтивших и распродавших до гайки работников торпедного завода.
– Ослы! Казнокрады! – надрывался он, закатывая глаза. – Изменники родины!
– А тебе больше всех надо, – ходила от порога к столу жена, устало пожимая плечами.
Матери Марата было все равно, чему поддакивать, и она горячо поддержала:
– Не говорите, просто преступники! Я и Асельдеру все время об этом твержу. Он очень хотел к вам зайти, но у них в институте какой-то бедлам из-за Халилбека, будь он неладен.
– Халилбека? Вы тоже считаете, что он во всем виноват?
– Во всем, совершенно во всем! А разве нет? – завелась мать.
– И ты так считаешь? – обратился Шахов к Марату.
– Нет, я так не считаю. Это слишком сложное дело, обвинение путается в фактах. Тут больше слухи, злые языки.
– Молодец, дай пожму тебе руку, – обрадовался Шахов, крепко сжимая ладонь Марата. – Не давай этим женщинам выносить приговор раньше времени!
– А где Сабриночка? – сменила тему мать.
– Она здесь, Хадижа, – отозвалась жена Шахова из кухни, – занимается в комнате. Наверное, не слышала, что вы пришли. Сабрина! Сабрина!
– Хватит ее звать, – буркнул Шахов. – Не принцесса, сама должна понять, что гости здесь.
В зале на стенах тоже чернели фотографии. Снова директор театра, на этот раз в галифе, с серебряным ремешком на широкой талии, в хромовых сапогах, гордо восседающий на фоне улыбающихся хористок с бубнами, в светлых платках, спускающихся до пола.
Рядом висел портрет усопшего дяди Шахова в молодые годы верхом на мускулистой вороной кобыле. Он был увлеченным коневодом, знатоком ахалтекинских лошадей, тонкокожих, выносливых, высоких и почти безгривых. Карьера его, только начавшись, уже мчалась вверх, когда все рухнуло из-за одной неудачной фразы.
Дяде Шахова было двадцать, он возвращался на завод после лечебного купания коней в морском прибое. С ним были его ровесники, парни с конюшен, потомки погонщиков с Атлыбуюнского перевала. Пока шли по пыльной звенящей цикадами дороге, у одного жеребца, расслабленного после каспийских солей, вылезла из кожистого мешочка длинная черная эрегированная кишка. Парни рассмеялись, и дядя Шахова, оскалив белые зубы, брякнул:
– Стоит, как Сталин на трибуне!
Шутка обошлась в десять лет лагерей. Строительство железной дороги Игарка – Салехард, обморожение, истощение… Тем не менее дядюшка упрямо вернулся в жизнь и умер во сне, от сердца, в глубокой старости, оплетенный морщинами, бездетный, худющий, хоть ребра пересчитывай. По сравнению с дородным старшим братом, директором театра, – просто свечной фитилек.
В комнату осторожно вошла недовольная, вежливая через силу Сабрина. Жена Шахова как раз подавала индейку с картофельным пюре и свежие овощи. Все сели, а Шахов продолжал распинаться:
– Приезжаю на завод, а там все запущено. Никто не встречает, не провожает. Раньше я к директору в кабинет дверь ногой открывал, на служебной «Волге» с флажком раскатывал. Бывало, остановят шофера за превышение, увидят мои погоны – и сразу под козырек. Извините, мол, и счастливого пути. Да что там наши букашки, если мне генералы в Москве кланяются. Вы, Марат, у себя в конторах сидите и не знаете, кто есть кто. Кстати, какие новости с этим громким делом? С убийством правозащитницы? Лезла, наверное, на рожон. Скажи, тот, кого подозревают, действительно виновен?
– Нет.
– Это ты как адвокат говоришь. А если честно?
– Там все слишком сложно. Единственное, что могу сказать: защита будет тяжелой, потому что настоящие заказчики сидят наверху.
– У нас, как всегда, с больной головы на здоровую. Кто выше, пусть тот и расхлебывает, да? Так же и с Халилбеком. Пришили человеку всё, что можно. А мы с ним, между прочим, дружили практически. Он, я, Борисов Иван Петрович… Вот пару лет назад сели втроем на моторную лодку и почесали в открытое море восьмой цех смотреть.
Марат вспомнил: облезший от времени восьмой цех оборонного завода высился каменной уткой в трех километрах от берега, прямо в море. Из самого чрева этого цеха в глубины Каспия когда-то запускались торпеды для испытаний.
Смотровая вышка чудо-цеха, засиженная сейчас крикливыми бакланами, смахивала издали на торчащий утиный клюв, и Марату в детстве, с берега, казалась, что утка вот-вот нагнется и клюнет сливающийся с небом горизонт. Цех был заброшен после Отечественной войны, но Шахов утверждал, что в тамошней столовой и в библиотеке еще недавно можно было видеть лакированный паркет и остатки мебели.
Меж тем краем уха Марат улавливал, как мать пытается разговорить жену Шахова и сидящую сурово и прямо Сабрину. Речь, судя по долетающим отрывкам, шла о поминках дяди Шахова. Мать жужжала:
– Ну что обычно соболезнующим гостям раздают? Сахар и полотенца, да? Сахар по три килограмма и полотенца. Но ведь, когда горе случается, можно и не найти по хорошей оптовой цене. Я себе заранее закупила.
– Ну что ты, Хадижа!
– А что? Никто не знает, когда мы умрем. Может, сегодня. Может, завтра. А Асельдер, он же в хозяйстве бестолковый, купит не то, распорядиться не сумеет, опозорится на весь род. Вон, сын у него был на стороне, что тут скрывать, все знают. Хороший мальчик, Адик, жил по соседству. Шел вечером по дороге, и тут навстречу наш супермен – Халилбек на джипе. Сбил насмерть.
– Какой ужас, какой ужас… – заладила жена Шахова.
– Да, сбил. А дом его менту достался. Жена Адика втихую продала одному наглому менту, буквально из-под полы. И юрк на кутан. С детьми. Асельдер все это глазами своими карими прохлопал. Так что я и носков мужских накупила два мешка на случай чего, чтобы на моих похоронах раздали. И полотенца, три в комплекте. Ну, знаете, одно для лица, другое для рук и третье – для этого места.
Мать коротко кивнула себе на низ живота. Сабрина покраснела и отвернулась брезгливо.
– А вы могли претендовать на дом этого сбитого мальчика? – чопорно полюбопытствовала жена Шахова.
– Что ты, этот полковник из шестого отдела там сразу ремонт затеял, так что мы об этом доме уже забыли.
Шахов, с набитым ртом перечислявший Марату свои почетные звания, услышал последнюю фразу и оживился:
– Слушайте, а это не тот ли самый полковник из вашего поселка, который к шахидке в окно залез?
– К какой шахидке, папа? Просто к женщине в никабе[13] , – поправила Сабрина.
– Просто женщин в никабе у нас не бывает, – ударил кулаком по столу Шахов, – они все – будущие террористки. Тем более эта. Черная вдова. У нее уже двух мужей в лесах уничтожили.
– Подождите, полковник залез к черной вдове в окно? Зачем? – Марат оторвался от тарелки.
– Еще неизвестно, полез или нет, это всё наши болтуны раздувают.
– Полез, папа, ты знаешь, – снова вклинилась Сабрина. – Вытащил ее на допрос, она с детьми была и с подругами… Вытащил, повез в свой отдел и там… – Сабрина неожиданно прервалась.
– Речь идет об изнасиловании, – докончила за нее жена Шахова.
– Ой-ой-ой, – завертелся на стуле Шахов. – Нашлись тоже правозащитницы. Да это еще доказать надо, насиловал или нет. И даже если насиловал, может, она сама его склонила, чтобы скандал раздуть. Эти «лесные»[14] вдовы хуже уличных женщин, на всех набрасываются.
– Папа! – сдвинула брови Сабрина.
– А что? Все только и знают, что ныть про беспредел полиции. А то, что мальчики из полиции героически погибают, защищая нас от бандиток в никабах? Бородатые только строят из себя мирных мусульман, овечками прикидываются, а сами?! Что они умеют? Только болтаться вокруг мечетей и на государство жаловаться: «Тагут, Тагут, Тагут[15]».
– А если есть причины? – не успокаивалась Сабрина.
– Причины они всегда из пальца высосут. Их, видите ли, похищают. Их, видите ли, избивают. Гранаты им подкидывают. Без вины пытают. И всё совершенно на ровном месте. Всего лишь за соблюдение шариата. Не смешите меня, пожалуйста.
– Вот вы вроде бы адвокат, – вдруг повернулась Сабрина к Марату, – а почему сидите в Москве и решаете всякие громкие дела ради денег, вместо того чтобы здесь, у себя в поселке, защищать ущемленных прихожан?
– Прихожан?
– Полицейские то и дело избивают людей, которые ходят в оппозиционные мечети. По всей округе. Но у вас в поселке – слишком часто.
– Мечеть за «железкой» – ваххабитская, – робко отбился Марат, не готовый к такой атаке.
– Что значит «ваххабитская»? Это словечко из новостей. Сразу видно, в Москве живете. Они не ваххабиты, они ищут истину. А настоящие бандиты – в министерствах. Хорошо хоть одного посадили. Надеюсь, этого Халилбека никогда не выпустят!
– Сабрина, – одернула дочь жена Шахова.
– Между прочим, Халилбек как раз помогал твоим ищущим истину, даже денег на мечеть дал, – съязвил Марат.
– Вел двойную игру, и нашим и вашим. Слишком хитрый, – не смутилась Сабрина.
– Что ты такое несешь, букашка? – очнулся Шахов.
– Дети часто заблуждаются, – затараторила мать Марата, пытаясь рассеять витающий в воздухе порох. – Насчет Халилбека абсолютно согласна, тот еще лис. Построил в поселке игровые лохотроны, представляете? И Асельдеру не дал продать очень выгодные ценные бумаги. Другие разжились, а мы на бобах.
– Мама! – начал вскипать Марат. – Халилбека в серийных убийствах обвиняют, в масштабной коррупции, а ты снова об этих акциях и казино!
Шахов вскочил со стула и размашисто заходил по залу:
– Вот растил, растил дочку, ни в чем не отказывал, а теперь она заявляет, что эти дуры в никабах – правы, а отец, у которого тридцать медалей, причем не купленных, а самых настоящих, – не прав!
– Не нервничай так, садись, сейчас чаю с пирогом выпьем, – подала спокойный голос жена Шахова.
– Не перебивай, – фыркнул Шахов. – Вот скажи, Сабрина, кто в этой истории поставит точку?
– Надеюсь, справедливость, – с достоинством ответила та.
– Нет, сам Халилбек и поставит точку! Он мне всегда говорил: «Всё в точке, товарищ Шахов, в одной точке!»
– Какая же пурга, – чуть слышно пробормотала Сабрина.
– Вот! – ликующе ткнул в нее пальцем Шахов. – Смотри, Марат. Отец ей умные вещи втолковывает, а она сидит и под нос бубнит! И всем женихам отказывает!
– Ну-у-у, у такой красавицы от женихов отбоя нет, я уверена, – вставила мать Марата.
– Скоро постареет, и все женихи закончатся. Пускай тогда надевает никаб и идет в лес к своим друзьям, там она очень быстро мужа найдет. И даже не одного! – распалился Шахов.
– Астауперулла, – испугалась мать Марата.
– Что ты такое говоришь, а? – жена Шахова тряхнула копной волос и вышла на кухню за пирогом. Мать Марата, пригладив юбку тяжелыми ладонями, пошла следом.
Марат встал, как бы разминая ноги, и пошел вдоль стены, разглядывая похвальные грамоты в рамочках.
– Твои школьные? – спросил он Сабрину.
Та не отвечала.
– Тебя спрашивают, – заметил дочери Шахов.
– Разве не ясно, что мои? – процедила Сабрина, ни на кого не глядя. – Я сто раз их со стенки снимала, а мама снова развешивает. Чего она добивается? Еще бы курсовые мои прилепила, чтобы шлялись, глазели.
– Посмотри на нее, Марат! – покраснел Шахов. – Как она разговаривает? Йо[16] , тобой мать гордится, поэтому и развесила. В лучшую школу тебя отдавали, репетиторов нанимали, с университетом помогли, в интернатуру устроили. Разве я мог мечтать о такой жизни? Я с двенадцати лет работал!
– Хватит меня этим упрекать, папа.
– Отец пока в театр не устроился, мы жили в селе. Я утром – в колхозе, днем в школе, вечером – в саду, в мастерской. Дядя сидел, времена были трудные, отца в партию не принимали.
– Хватит, хватит, тысячу раз слышали!
– А тебя мать разбаловала!
– Что ты опять за критику взялся? – рассердилась жена Шахова, входя в зал с пирогом. Следом семенила мать Марата с подносом и чашками.
– А потому взялся, – продолжал браниться Шахов, – что твоя дочь гостям чай не подает. Сидит, с отцом пререкается. Хадижа, садись. Пускай Сабрина сама обслужит.
– Да мне не трудно, – заквохтала мать Марата. – Сабриночка еще успеет столы накрывать. Выйдет замуж – сама будет пиры закатывать.
– Не смеши меня! Да муж ее на следующий же день из дома вышибет!
– Что ты! – наконец потеряла спокойствие жена Шахова – Зачем ты собственную дочь при гостях позоришь? Совсем на пенсии голову потерял!
Марату захотелось скорее бежать оттуда, он с трудом сдерживался.
– Ах, какой вкусный пирог. Начинка – курага с орехами, правильно? Небось Сабрина пекла? – заахала принявшаяся за десерт мать Марата.
– Я не умею печь, – заявила Сабрина с вызовом. – Мама сходила в кондитерскую и купила.
Повисла неловкая пауза, которую все постарались заполнить скрипом стульев и звяканьем чайных ложек. Пирог был действительно свеж и вкусен, не уступал домашней выпечке.
– Вот моя мама пекла пироги, – начал было Шахов, но тут хлопнула дверь, и в коридоре раздался голос Шаха, племянника Шахова и поселкового приятеля Марата.
– Что вы дверь не закрываете? – весело поинтересовался Шах, пожимая мужчинам руки. – Нет-нет, я есть не буду, я только с вами чай попью.
Жена Шахова со значением взглянула на Сабрину, и та вышла за новой чашкой.
– А вы с Шахом, получается, коллеги? – кивнул Шахов Марату.
– Да, мы вместе учились, – подтвердил Марат.
Широколобый, буйный, играющий мускулами Шах всегда казался ему слишком шумным. Еще в студенческие годы этот говорливый вертун успевал подрабатывать, учиться, дрыгаться на дискотеках, участвовать в молодежных фестивалях, разбивать репутации девушкам, побеждать на любительском ринге и втягивать в бесконечные авантюры всех окружающих. Он был активен, как заводная игрушка.
– Что слышно про Халилбека? – снова свернул в привычное русло Шахов.
– Все об этом спрашивают, – с готовностью вовлекся в тему Шах, – но никто ничего понять не может. Даже следствие.
– А ведут наши? – вклинился Марат.
– Из Ростова. Халилбеку официально предъявлено пока всего одно обвинение – убийство следователя. И то висит на волоске.
– Я так и знал, – обрадовался Шахов. – Они его голыми руками не свяжут!
– Дело в том, что там выходит слишком длинная цепочка посредников. Халилбек якобы поручил следователя знакомому по кличке Акула, тот передал дело еще одному, тот еще одному, пока не дошли до восьмого по счету. И этот восьмой обратился за помощью к своему двоюродному племяннику. Племянника нашли и допросили, но пока они прошерстят всех посредников и вернутся к Халилбеку, всё дело может расстроиться.
– Ты смотри, ты смотри…
Сабрина внесла чашку в дрожащих от раздражения руках, поставила ее перед Шахом, гордо вскинула вверх изящный подбородок и объявила:
– Была рада всех повидать. К сожалению, мне нужно заниматься. Я с вами прощаюсь.
– Что значит прощаешься? Когда гости будут уходить, тогда и будешь прощаться! – вскинулся Шахов.
– Конечно, Сабриночка, занимайся, умничка. Дай я тебя поцелую.
Мать Марата чмокнула Сабрину, и та быстро выплыла прочь.
Шах хитро смотрел на Марата.
– Вы ее извините. У нее напряженный график. Она в кардиологии допоздна почти каждый день, – обвела их глазами жена Шахова.
– Значит, тоже кардиолог, как ты! – восхитилась мать Марата.
– Да, моя жена – хваленый кардиолог, даже Халилбека как-то раз лечила, а у собственного мужа инфаркт пропустила! – бурлил Шахов.
– Не было у тебя никогда инфаркта, – холодно опротестовала жена.
– Еще как был! Я уже корчился при смерти.
– Понимаете, ему не хватает внимания, – заметила жена Шахова вполголоса.
Вскоре Марат с матерью уже обувались в прихожей. Сетчатая шаль развязалась и елозила по дощатому полу. Провожая гостей, Шахов не прекращал монолога, жена Шахова сухо молчала, ну а Шах вызвался подвезти. Мать Марата – до универмага, а самого Марата – до дома. Отъехав от универмага и оставшись с бывшим сокурсником наедине, Шах рассмеялся:
– С чего ты решил, что моя двоюродная сеструха тебе подойдет? Это же настоящий дракон. Ты что, не помнишь, как она в детстве ко мне в поселок приезжала?
Марат действительно вспомнил. Сабрина приезжала один-единственный раз. Им было лет по девять. Девочки играли в сарае у Шаха в кукольное застолье, готовили котлеты из песка и похлебку из хлебного мякиша. А маленькая Сабрина только и делала что ревела. Все ей было не так. И куклу она требовала поменять на другую, и роль застольной гостьи ее не устраивала, она непременно должна была стать хозяйкой. А потом мальчики налетели на пир разорительной саранчой, сбили с сиденьиц причесанных кукол, опрокинули столик с яствами и похитили съедобную похлебку. С ними, кажется, был и Русик-гвоздь. Хотя Шах утверждал, что не было:
– Ты путаешь его с Абдуллаевым.
– Да? Может быть. Как там Абдуллаев?
– У него сватовство на днях. Ты же идешь. Тетя Хадижа говорила.
– А, точно. Иду.
– Слушай, он такой лох. Я его постоянно разводил разными байками, которые в судах слышал. Он всему верил.
– Например?
– Да грязь всякая, тебе не понравится.
– Я от тебя другого и не жду.
– Ну ладно, короче. Коллеги рассказывали, в сельской школе охранник изнасиловал уборщицу. Вернее, она утверждала, что изнасиловал, а охранник убеждал, что по доброй воле.
– Уже второй раз за день эта тема всплывает, – ухмыльнулся Марат.
– И вот, уборщица, значит, доказывала свое. Что она кричала и отбивалась. Решили проверить, услышали бы учителя, если бы она и вправду кричала. Провели следственный эксперимент… – Шах беззаботно заржал.
– А что смешного?
– Ну представь, следственный эксперимент. Разыграли, чтобы все было как в тот день. И обвиняемый взял и по второму разу ее изнасиловал.
– Что за бред?
– Вот так! Прокурора за это потом сняли.
– И что, все твои байки ниже пояса?
– Ле, не строй, да, из себя зайчика. Там еще один был анекдот. Якобы в одном следственном отделе случился, в городе. Тоже изнасилование.
– Шах!
– Ну кто, кроме меня, тебя так развлечет, Марат? Короче, в деле фигурировала морковка. Это был вещдок. Лежала в кабинете у следователя. И тут заходит туда один сотрудник, голодный такой.
– Только не говори, что он…
– Съел морковку!
Шах снова заржал. Они гнали вдоль недостроенных строений и палаток, мимо дорожно-патрульных постов, забаррикадированных со всех сторон набитыми песком мешками. Из-за мешков высовывались невыспавшиеся автоматчики.
– А кого Абдуллаев сватает? – откинулся на сиденье Марат.
– Нормальная девушка, я сам для него собирал информацию, проверял ее прошлое. Все чисто. Зато сам Абдуллаев вляпался. От него тут одна рожать собирается.
– Да ты что!
– Баран он! Пока аспирантами были, он все время за мной повторять хотел, завидовал, что я шикую с девушками. И всю стипендию тратил на проститутку один раз в месяц, потому что больше никто не давал. – Шах снова оголил здоровые белые зубы.
– Да знаю я, – отмахнулся Марат, – я его ругал за это.
– Он еще, знаешь, как делал? – не успокаивался Шах, – Купит стимуляторов в аптеке, наглотается и идет в сауну, к проститутке. Чтобы больше палок кинуть и денег так сэкономить.
Марат не сдержался и присоединился к смеху приятеля. Абдуллаев и вправду был идиотом.
– И что эта девушка, которая от него беременна? Он от нее откупился?
– Это и есть та проститутка, прикинь. Надо же быть таким придурком. Она вообще грозилась на сватовство прийти с братьями и все ему испортить.
– А невеста знает?
– Не знает, так узнает, – причмокнул Шах и, помолчав, добавил: – А ты, значит, со мной хотел породниться?
– Это мамина идея. Но я твоей двоюродной сестре вряд ли понравился.
– Да ладно, скажи как есть. Сам на драконе жениться не хочешь! – хлопнул Шах его по колену, убирая руку с руля.
Они ехали по направлению к поселку. Дорога была свободна, и, судя по порывисто гнущейся степной траве и клубящейся пыли, впереди поднимался ветер. Через некоторое время приятели миновали серый двухэтажный барак, в котором раньше клубилась водяными парами общественная баня. Как-то раз, еще детьми, они соорудили под банными стенами качающуюся, неровную башню из битых кирпичей и стали по ней карабкаться и на носочках тянуться к высокому запотевшему окошку женского отделения.
Затеял все дело, конечно, Шах. Прибежал к приятелям с вытаращенными глазами и растрепал, что видел голую намыленную учительницу математики. Учительница была одышливой большегрудой вдовой, не выговаривавшей звука «г». Всем хотелось подглядеть, приобщиться. Кинули жребий. Марату выпало взбираться к окну последним. Он ждал, пока остальные не натешат свое любопытство. Впрочем, вряд ли мальчики различали что-то сквозь мутное от банных паров стекло. Скорее делали вид, притворялись друг перед другом.
Сам Марат так и не смог узнать это наверняка, потому что Русик, уже припавший к окошку под сдавленные уханья и переспросы приятелей, неожиданно потерял равновесие. Сложенные на авось кирпичи разъехались в разные стороны, и неудачливый соглядатай с грохотом полетел вниз.
«Кто здесь?» – послышался бранчливый возглас сторожа. Абдуллаев зашикал: «Атас, атас!», и мальчики побежали прочь, оставив Русика валяться среди кирпичей. Марат потом внушал себе: пойми он сразу, что Русик не может встать, ни за что не удрал бы за остальными. Однако недоверчивая совесть не верила и щипалась: «Предатель, предатель»!
Гвоздь сломал ногу. Поймавший его на месте падения сторож рассказал о случившемся родителям и директору школы. Русика с загипсованной лодыжкой заперли дома с учебниками и запретили соваться на улицу. Передавали, что отец выстегал его по спине резиновым шлангом. И все же, как только опека дала слабину, Русик вылетел к товарищам на костылях и гонял со всеми в футбол и в «утки-охотники». Ни разу ни словом не упрекнув никого в измене.
– Слушай, – вдруг вспомнил Шах, – тут завтра такая тема. В клубе будет собрание.
– В каком клубе?
– В нашем, поселковом клубе, в актовом зале. Вроде даже концерт дадут. В честь Халилбека.
– Сторонники?
– Да все, кто хочет на всякий случай выслужиться. Народ уверен, что Халилбек вот-вот вернется на свободу и надо показать лояльность. Сходим посмотреть?
– Давай! – поддержал Марат.
Шах остановил свою «ауди» у дома Марата, они весело распрощались. Один умчался готовить какие-то апелляции, другой поспешил к домашнему компьютеру узнавать у московских коллег свежие новости по главному делу.
Вечером родители Марата были дома. Отец сидел, обложившись рабочими рукописями, а мать стояла в центре веранды и отводила душу:
– Нерадивая, высокомерная, села отцу и матери на шею и ножки свои тощие свесила! Вот она какая, эта дочка Шаховых! Да кому ее дипломы нужны, если она чай подать не может?
– Да понял я, Хадижа, понял, – не глядя на жену, отмахивался отец.
– А как она закрытых защищала! Ты слышал, Марат? Небось скоро сама закроется, а Шаховы ничего поделать не смогут. Упустили ребенка! А пылища у них на полках! Я специально пальцем провела.
– Больше тебе делать было нечего?
– Молчи, Асельдер, тебя там не было! Сам бы ужаснулся! А мамаша ее, мамаша…
– Что?
– Строит из себя министра здравоохранения. Ну и что, что она Халилбеку сердце лечила? Небось в карман от него получила не меньше штуки.
– Не знаешь точно – не говори, Хадижа. А ты что молчишь, Марат? – Отец оторвался от исписанных листов.
– Да что об этом говорить? – равнодушно ухмыльнулся Марат. – Ты, мама, сама мне эту Сабрину расхваливала. Теперь вычеркивай ее из списка.
– А ты и рад, да? – всполошилась мать.
– Что значит «рад»? Но что-то мне кажется, что до тринадцатого августа никто для меня не найдется.
– Найдется, еще как найдется! – заверила мать. – Вот пойдем на сватовство к Абдуллаевым, там присмотришься.
Марат встал, вышел на крыльцо и зашагал, грохнув воротами, на улицу. Ветер сразу метнул в него горстью песка. Воздух был сух и душен, пели сверчки и хрипло перелаивались собаки. По пустой неосвещенной улице прошел человек, приблизился к Марату, тихо – «салам алейкум» – поздоровался с ним за руку и последовал дальше. За воротами покойного Адика было глухо. Видно, полковника полиции, который, занял этот дом, избил Алишку и залез в окно к салафитке[17] в никабе, не было дома. Марат вдруг вспомнил, что никто не упоминал о семье этого зловредного полицейского. Скорее всего, живут не здесь, а в городе.
Улица однообразно тянулась дальше сплошными воротами, пока внезапно не обрывалась мусорной свалкой и степью. А дальше мигала красными огоньками вышек тюрьма, в которой томился Халилбек и где по кафельным коридорам елозила швабра уборщицы, матери разгульной Анжелы.
Марат побрел вдоль пустынной улицы в сторону тюрьмы, вспоминая вздорный носик Сабрины, взволнованного Шахова и поджидающие в Москве деловые заботы. Отпуск был короток, и фантастическая затея матери катилась к провалу. Невесты, он был уверен, ему не сыскать, и банкетному залу, уже заказанному на тринадцатое, быть пусту. Ему стало жаль родителей и в то же время забавно до слез. Он шел по засыпающему поселку и не то кашлял, не то смеялся.
5
Утром, сразу после уборки, я надела по совету Аиды синее платье с блестками и в отчаянии вперилась в своего зеркального двойника. Волосы, отросшие до выпирающих ключиц, торчали пышно и густо, как разваливающийся стог сена. Можно было бы метнуться к соседке и выклянчить плойку, но Тимур уже ждал меня в условленном месте, рядом с запертой на каникулы школой. Вообще-то, по телефону он настаивал на встрече у моей калитки. Меня это пугало, и я отнекивалась. Тимур напирал:
– Ну мне же надо знать, где ты живешь, самое, чтобы к отцу твоему зайти.
– Зачем? – охала я.
– Как зачем? Тебя в жены просить.
Меня от этой шутки (а может, и не шутки) слегка передернуло, и в конце концов порешили на школе. С волосами меж тем нужно было что-то делать, и я прибегла к трюку поселковых старшеклассниц, распускавших и укладывавших волосы втайне от суровых домашних. Воткнула в розетку утюг, разметала, присев на колени, свою шевелюру по гладильной доске, расчесала гладко, придавила сверху разогревшимся утюгом и стала с силой вытягивать из-под него волосы. Хорошо, что никто не застал меня за этим нелепым занятием. Через пять минут пряди выпрямились и легли распрекрасно, как после салона.
– Хорошо выглядишь, – отметил Тимур, когда на проваливающихся в землю каблуках я торопливо подошла к воротам школы.
О нет, о нет, он оказался вовсе не таким, как я представляла по фотографиям! Волосы у Тимура были светлые и росли жестким ежиком. Над наморщенным лбом – ромбики залысин, фигура – борцовская и приземистая, бицепсы под рукавами пиджака (в такую жарищу!) раздувались, как лопающиеся от фарша толстые колбасы. Мы медленно шли вдоль забора, и я казалась себе рядом с ним нескладной каланчой. Ветер порывами приподнимал платье, и Тимур, я заметила краем глаза, то и дело посматривал на мои оголявшиеся коленки.
Я чувствовала, как все мои ожидания и надежды спекаются в черствый комочек, который скачет внутри.
– Убегай, убегай!
Но я не могла убежать так скоро и только ругала себя за согласие встретиться с этим кряжистым и чужим человеком прямо в поселке, под носом у знакомых и близких. По дороге я мучительно сочиняла, как выкрутиться, если нас заметят в романтическом уединении. Но Тимур, похоже, не смущался, а очень даже наоборот – обращался ко мне залихватски и по-хозяйски, практически как к собственной девушке. Выспросил про родителей, про бабушку, рассказал про своих домашних (сестра учится в колледже, родители достраивают двухэтажный дом недалеко от мечети) и съехал в отчаянное самовосхваление:
– Я, самое, стимулирую молодежь, самое, к общественной работе, самое. Организовал ячейку, самое. Собираемся, самое, обсуждаем пути духовного, энергетического, финансового развития региона, самое.
Обо всей этой яростной общественной работе он писал мне еще в интернете, и, что удивительно, это меня и подкупило. Да и лицо его на нечетких, снятых на телефон фотографиях, выглядело умнее. Я воображала, что увижу «мыслящий тростник», борющуюся личность, героя-преобразователя, а при встрече выходило, что Тимур – обыкновенный болтун, долдонящий пустые чиновничьи штампы. Да еще и с неприятно развитыми бицепсами.
Мы вышли на Проспект, где разгуливало довольно много народу. Все собирались в клуб, на бесплатный концерт в поддержку Халилбека. Я обрадовалась, что можно смешаться с толпой и не привлекать внимания, но на нас с Тимуром все равно поглядывали. Казалось, сейчас все хором грянут:
– Тили-тили-тесто! Жених и невеста!
Тимур вел меня самодовольно, как купленную на базаре козу, не примеряясь к моему отстающему шагу, подавая прохожим мужчинам руку и важно кивая поселковым матронам в цветастых косынках и колышущихся на ветру бесформенных балахонах.
– Тимур, ты, наверное, будешь занят. Давай увидимся уже на концерте, – предложила я.
– Ты забыла, самое? – удивился он. – Сначала зайдем на собрание. Я, самое, уже сказал нашим активистам, что придет наша землячка с опытом, самое, работы в московском суде.
– Да я ничего не знаю, только бумаги подшиваю.
– Ну ты что, Патя! Как я могу тебя, самое, коллегам не представить? Ты же мне уже родной человек! – и Тимур улыбнулся.
Как? Когда я успела стать родной человеку, которого встречаю первый раз в жизни? Ну, конечно, пять месяцев переписки, пусть скупой, нерегулярной, отрывистой, но переписки. Неужто я могла забыть, что для местных парней это верный залог симпатии, влюбленности и верности? Как я могла так ошибиться? Зачем давала надежду?
По ступенькам клуба я поднималась испуганной сомнамбулой.
– Не волнуйся, – успокаивал меня Тимур, превратно истолковавший мое беспокойство. – Тебе, самое, выступать не надо будет. Посидишь, послушаешь, вопросы позадаешь.
В кабинете, украшенном государственными флагами, за круглым столом уже сидело человек десять молодых людей со спортивными фигурами и в деловых костюмах. При виде Тимура они встали, как школьники, приветствующие учителя. Начался круг рукопожатий. Потом Тимур принес мне чашку чая на позолоченном блюдце с двумя кусочками тростникового сахара. И только я стала размешивать, вытащил телефон и щелкнул меня сверху, в довольно невыгодном ракурсе.
– На память, – пояснил он. – Я дома должен показать.
Я сжалась в комок и промолчала. В комнату зацокала шпильками девушка лет тридцати в офисной юбке и включила диктофон.
– Ну что ж, самое, – начал Тимур, вставая. – Сегодня мы собираемся накануне концерта, самое, посвященного достойному сыну нашей родины – Халилбеку. Но, самое, на повестке дня стоит не только судьба этого труженика, ученого, гражданина, болеющего за свой народ, но и, самое, грядущий молодежный лагерный форум. В этом лагере соберутся ребята из разных городов и сел региона, самое. Очень важно, что наше правительство, самое, таким образом заботится о духовно-патриотическом воспитании молодежи…
Слушатели внимали серьезно. Девушка даже что-то споро записывала.
– Будут, самое, организованы семинары по обмену опытом, дискуссии по развитию диалога, танцевальные и спортивные площадки.
– Борьба будет? – спросил кто-то.
– Конечно, самое! – заверил Тимур. – Но главное – это дух единения, самое. Ведь что важно нашей власти для эффективной работы? Опора на молодежь. Так давайте дружно предоставим эту опору! Мы уже проводили очень важные акции: раздача, самое, георгиевских ленточек для поднятия патриотизма среди населения, сбор гуманитарной помощи беженцам из стран империализма. Я, самое, очень рад, что ребята единодушно поддержали акцию «Лайкни хором». Несколько сот человек одновременно лайкнуло твитты руководителей нашего региона.
– Еще будет такая акция? – оживились в комнате.
– Можно организовать. Сегодня мы заседаем коротко, потому что времени нет, самое. Сейчас начнется концерт. Многие спрашивают, самое, почему наша ассоциация поддерживает Халилбека. Неужто, интересуются интриганы, мы решили пойти вразрез тому, что говорят старшие из правительства.
– Да, Тимур, меня тоже этим достают! – поддакнула девушка.
– Отвечайте им так, – отчеканил Тимур. – Что наша, самое, молодежная ассоциация действует созидательно и только в сотрудничестве с ответственными наставниками сверху. У них больше опыта и мудрости. Они оберегают нас, самое, от искушений лесного экстремизма, наркомании и других социальных язв.
– Правильно! – одобрила девушка.
– Так вот, самое, – вышагивал мой ухажер перед круглым столом, – я сам непосредственно общался и с некоторыми депутатами, и с другими, как говорится, уважаемыми хакимами[18] . Они все, самое, признаются, что очень ценят вклад Халилбека в развитие региона. Никто даже близко не допустил, что его арестовали по справедливости. Возможно, самое, это намеренный прием, чтобы усыпить бдительность настоящих преступников. Или просто, самое, халатная ошибка следствия.
И тут черт меня дернул вмешаться.
– Допустим, мы ничего не знаем о громких и масштабных злодействах, которые якобы совершал Халилбек, – запальчиво заявила я, не спросив разрешения и как-то внезапно для самой себя. – Но мелочи нам известны. То, что он построил в нашем поселке казино на незаконной земле…
– Когда это было? Сто лет назад! – перебили меня все хором.
– Патя, самое, – недоуменно уставился на меня Тимур, – твой отец же у Халилбека работал, как ты можешь? И казино, которое ты вспоминаешь, давно закрыли.
– Перенесли в подвал у мечети, – хихикнула девушка с блокнотом.
– Я просто называю факты.
– Факты! – воскликнул Тимур, поднимая указательный палец. – А ты знаешь, самое, что факты идут от иблиса? То есть от дьявола.
– Объясни, Тимур, объясни, – зашепталось собрание.
– Вспомните, друзья, – начал проповедь раззадоренный Тимур, – чем искушал змей Адама, алейхи салам, и Хаву? Разумом. Он апеллировал к разуму. Он говорил: Аллах не разрешает вам срывать с древа познания, потому что боится потерять власть над вами. И первые люди вняли его речам. Вняли и пали. Единственное, самое, спасение от искушающего, ведущего в ад разума – вера. Если к вам подходит человек и начинает опровергать вашу веру фактами, аргументами и логикой и вера, самое, у вас начинает шататься, знайте, этот человек – пособник дьявола.
Этим словам я даже обрадовалась. Понадеялась, что, завидев во мне пособника дьявола, Тимур отлепится. Но не тут-то было. Он стрелял глазами, морщил загорелый лоб, ораторствовал и улыбался мне безгубым ртом:
– Особенно, самое, легко оступиться красивой девушке. Вот мы смотрим на разврат, который творится на Западе, и оступаемся. Особенно девушки, потому что у них ум слабее. Но есть одно спасение – это помнить, самое. Постоянно помнить, что вокруг нас сжимаются кольца мутации. И наша страна – единственная пока незараженная зона.
– Мутации, – тихо повторил самозабвенно внимавший детина слева от меня. Девушка снова застрочила в блокноте.
– Да! – распалялся Тимур. – Посмотрите, какой разврат творится в Америке и Европе. Это всё мутации!
– Но без мутаций, – перебила я, – нет эволюции.
Все замолчали.
– Какая еще эволюция? – дернулся парень со сломанными ушами и значком молодежного лагеря на лацкане пиджака.
Остальные внимательно ждали, что ответит Тимур. Тот перестал шагать из угла в угол и громко хмыкнул. Потом оперся о край стола, помолчал и стал диктовать мне вдумчиво и устало, как тупому ученику:
– Никакой эволюции не было. Теория Дарвина, самое, показала свою несостоятельность. Первого человека Адама, алейхи салам, Бог сделал из глины.
Я даже хрюкнула от неожиданности. Удивительно, как я умудрилась не раскусить Тимура за полгода переписки. И почему его безумие обрушились на меня лишь теперь, при встрече?
– А динозавры… – тихо и невпопад произнесла я.
– Кости динозавров подделаны кафирами[19] , – поставил меня на место тот же парень со сломанными ушами.
– Фикция. Заговор порочного мира против верующих, – поддержал его Тимур.
Я посмотрела с мольбою на девушку, но та восхищенно кивала Тимуру.
– Послушайте, мы сейчас вроде бы не в мечети, которая на Проспекте, и ты, Тимур, вроде бы не мулла, – собралась я было с силами, но тут в комнату заглянула полная дама в вышитом золотом платке.
– Концерт начинается. Тимур, ты выступаешь, не подводи, – низким утробным голосом сообщила она и улетучилась.
– На сегодня всё. Завтра соберемся дополнительно, в это же время, – махнул рукой Тимур.
Девушка потянулась выключить диктофон, все задвигались, зашептались. Тимур подошел вплотную и стал добродушно меня упрекать:
– Ты что? Ты, самое, совсем в Москве от корней оторвалась? Ну ничего, мы с тобой наедине несколько раз посидим, ты дурь эту выкинешь из головы.
– Знаешь, Тимур, спасибо. – Я отшатнулась от него, еле сдерживая раздражение. – Мне было любопытно поприсутствовать. Но я очень спешу.
– Подожди, – скомандовал Тимур, – сейчас вместе пойдем на концерт. Ты же собиралась, самое. Сама говорила.
Я не нашлась, что возразить. Когда мы спустились в актовый зал, концерт уже шел. Народ сидел не только на стульях, но и на приставных скамейках, а некоторые и вовсе на полу, подложив под ягодицы прошлогодние стенгазеты.
Со сцены вещал директор поселковой школы:
– Вспомните, земляки, сколько раз Халилбек спасал всех нас от катастроф! Пропадают люди – находит Халилбек. Отключают воду – включает Халилбек. Рушатся связи между людьми – примиряет Халилбек. Этому клубу или нашей школе не хватает дотаций – пробивает Халилбек. Он не просто человек, не просто гражданин. Он – глыба. Утес. Скала. Его не разбить никакими кувалдами! То, что случилось, то, что он не здесь, не с нами, а за решеткой, не поддается объяснению! Это невозможно, это странно, это нелепо. Я отказываюсь верить в его вину!
Зал разразился аплодисментами.
– Я уверен, мы еще скажем ему «салам алейкум!» – прокричал директор, но голос его утонул в неистовых овациях.
Я увидела Аиду, узнала ее по тюрбану на голове. Она махала мне с другого конца зала и показывала большой палец, римский жест помилования. Я сидела на пододвинутом мне Тимуром пластмассовом ящике из-под молочных бутылок. Сам он, важно расставив ноги, стоял рядом, то и дело отвечая на чьи-то приветствия, а вся его команда, включая девушку с блокнотом, рассеялась по еле освещенному залу.
Вскоре объявили песню. Раздалась музыка, народ пронзительно завизжал. Выступала певица, специально прибывшая из города. Когда врубили оглушительную фонограмму, на сцену с первых рядов выскочил дуралей в спортивках и стал отплясывать около певицы лезгинку. Зрители засмеялись, а Тимур вдруг сунул в рот пальцы колечком и радостно засвистел. Это было уже слишком. Я решила сбежать, как только представится возможность.
На припеве рулады перешли в истошный крик. Неуемные женщины впереди радостно заулюлюкали и начали подпевать охрипшими голосами. Я снова поискала глазами Аиду, но знакомый тюрбан спрятался за спинами поднявшихся и упоенно приплясывающих, прищелкивающих пальцами зрителей.
Не успела отпеть одна певица, как на сцене возникла другая. На этот раз – с песней про Халилбека. Слов я почти не могла разобрать. Только «Наш Халилбек будет славен вовек». Тимур нагнулся и заорал мне сзади прямо в барабанную перепонку:
– Я лично ее знаю! Могу познакомить!
Я дернулась и замотала головой. Еще чего не хватало!
После певицы пригласили выступать какого-то депутата. Тот задыхался, путался, плевал в микрофон.
– Халилбек мне как отец. Посох же есть… вот он мне как посох. Как старший брат. Советовал, поддерживал без конца. Я даже свою яхту… Ну как яхту?.. Катер свой назвал в честь Халилбека после одного хитрого случая. Вам расскажу. Катер был рыбсовхозу приписан. А мы с Халилбеком на нем за осетром выезжали… То есть не осетром, конечно. Максимум – селедку, тарашку зачерпнем, и всё. И раз идем на катере мимо Черных камней. И Халилбек достает топор и – аччах! – ударяет топором прямо по полу!
В зале зашумели, захихикали.
– Я кричу: «Что? Как? Зачем? Чуть дно не пробил!» – осмелел от теплого приема депутат. – А Халилбек молчит, не отвечает.
Народ одобрительно заквохтал, захлопал, так что депутат зарделся от удовольствия.
– Я такой обиженный ходил потом, честное слово. Решил, Халилбек с ума сошел, утопить меня хотел. Потом все прояснилось, и я понял его великую мудрость. В рыбсовхозе яхту… катер этот списали как поврежденный, а я вовремя подсуетился и…
Слова депутата накрыл взрыв хохота. «Молодец, молодец!», «Саул тебе!», «Вот хапуга, а!» – слышалось со всех сторон.
И тут я вспомнила, что своими глазами видела Халилбека. Мне было лет восемь. Халилбек в ту пору уже держал дом в поселке и время от времени вызывал за собой машину в какие-то непролазные захолустья. Папа гонял за ним то в степное сельцо, окруженное заброшенными нефтяными вышками, то в придорожную гостиницу с шевелящимися в саманных дырках скорпионами. Мама злилась на эти поездки, считала, что Халилбек замешан в бандитских разборках и папе тоже перепадет прикладом по затылку.
– Тебе не кажется странным: он посылает за тобой в такую даль, когда имеет постоянного водителя в городе? – донимала она его каждый раз.
Сам папа ее, конечно, не волновал. Мама мучилась страхами за ненаглядного первенца, моего брата, тогда еще не попавшего в сети к Люсе и задыхавшегося в материнском переднике. Его могли похитить ради выкупа, решив, что у папы есть деньги от Халилбека. Могли отомстить ему за то, что он сын приближенного Халилбека. Да мало ли какие могли найтись поводы: врагов у папиного шефа хватало.
За меня мама не волновалась. Я была слишком похожа на папу, и это ее раздражало. Помню даже, что как-то, натирая меня колючей мочалкой в советской эмалированной ванночке, припасенной бабушкой с доисторических времен, мама воскликнула чуть ли не с ненавистью:
– У тебя даже лапы как у него!
Так вот, как-то раз мама тяжело захандрила. Она лежала пластом на постели и с ужасом глядела себе на запястье. Под тонкой кожей в такт сердцу билась голубая вена, за которой она наблюдала безотрывно и днем и вечером. Ей казалось, что пульс ускоряется, ускоряется, ускоряется, сердце стучит все чаще и чаще и вот-вот лопнет внезапно и навсегда.
Зараженные маминой паникой, мы вызывали врачей, а те мерили ей давление, слушали сердце и, заключив брюзгливо, что во всем виноваты нервы, прописывали травяные успокоительные. Но мама обзывала врачей за глаза лгунами и невеждами, надевала нарядное желтое платье, сшитое у любимой портнихи, ложилась в постель прямо в нем, а потом подзывала брата и усаживала подле себя – ждать смерть. Однажды, испуганная пустившимся галопом пульсом, она даже перенесла свою раскладушку из дома в баньку, чтобы угаснуть там, где тело легче будет обмыть.
Дни тянулись за днями, но мамина смерть никак не приходила. Соседи начинали коситься и строить догадки. Посельчанкам, забегавшим к нам в дом, бабушка жаловалась, что в невестку вселился шайтан и вещает ее голосом. Брат взбрыкнул, отказался дежурить в баньке и слушать горькие мамины речи об упущенном счастье с покойным Магомедовым – тем самым, чей сын-ветеринар отпугнул меня своей баклажаниной. Оказывается, Магомедов к маме когда-то сватался, но маму за него не отдали. По правде говоря, она и сама за него не рвалась, но теперь, накануне мнимой кончины, невоплощенный сценарий семейной жизни казался ей так и не обретенным раем. Папа же во время этого помешательства прекратил мыться дома, лишь бы не заглядывать в баньку и не спотыкаться взглядом о распластанную на раскладушке фигуру в желтом.
В один из таких дней он и взял меня к Халилбеку. Требовалось отвезти какой-то чемодан в прибрежную питейную под названиваем «Таверна». Халилбек был там в кругу завсегдатаев – невысокий, плотный, с круглым незапоминающимся лицом. Он улыбнулся мне, потянул к себе, ущипнул за щеку и восхищенно ахнул:
– Вах, у нее же родинка на щеке!
Завсегдатаев «Таверны» это почему-то растормошило. Они все подзывали меня по очереди и трепали по макушке. Папа стоял под боком у шефа, рядом с чемоданом, не присоединяясь к пирующим, немножко растерянный оказанным мне приемом.
Сделав круг, я снова оказался между колен Халилбека. Он взял со стола бокал из толстого зеленого стекла, протянул мне и приказал:
– А ну-ка, скажи нам тост!
– Что там? – озаботился папа.
– Это вино. Детское, совсем слабенькое.
Халилбек смотрел на меня сверху вниз большими внимательными глазами, и я взяла его зеленый бокал, оглядела собравшихся и выпила бурую, кислую жидкость залпом.
– А тост? Где тост? – загоготали мужчины.
– Вырастет, скажет тост, – ответил за меня папа.
То, что было потом, я напрочь потеряла из памяти, но вечером у меня поднялась температура. Это и положило конец маминому банному затворничеству. Она как будто разом забыла про свое сердцебиение, перестала глядеть на запястье и вновь начала передвигаться по дому и лениво попрекать папу:
– Ты зачем ребенка потащил черт-те куда к этим пьяницам? Скажи, ну что будет с детьми, если меня не станет?
Вино Халилбека сотворило со мной странную штуку. Я заболела, но не чувствовала ни слабости, ни жалости к себе, ни плаксивой раздражительности. Мне вдруг стало светло и спокойно, а еще – совершенно ясно, что ничего ровным счетом не важно. И что я даже не пикну, если моих любимых кукол отдадут Аиде, как мама не раз грозила сделать. Мне привиделось, что я плыву по миру, держась за ниточку большого воздушного шара, и что хотя и люблю маму с папой, и бабушку, и временами брата, и мороженное с карамелью, но не могу и не хочу брать их с собой.
Странное было ощущение. Возможно, я приписала его себе гораздо позже. Меж тем, пока я витала мыслями в воспоминаниях, в клубном зале уже отблистал чиновник Борисов Иван Петрович, перечисливший все ордена и медали, врученные славному узнику, а следом – имам одной из враждующих поселковых мечетей. Кажется, традиционной. Он громко со сцены помолился о том, чтобы Халилбека освободили, а потом зазвучал нашид[20] и на сцену вышли с песнопениями несколько мужчин в тюбетейках.
За моей спиной Тимур совещался с кем-то из подбежавших к нам на камчатку организаторов.
– Подожди, Патя, – гаркнул он мне сзади в ухо. – Мне сейчас слово дадут. А потом мы еще посидим где-нибудь. Ты соображаешь, но тебя направить нужно. И волосы отращивай, а то слишком короткие носишь.
Выпалив это, Тимур перешагнул через несколько ящиков и направился на сцену. Я решила воспользоваться его исчезновением и смыться. Но тут меня схватила за локоть очутившаяся рядом Аида:
– Вая, Патя, он такой симпотный!
– Кто?
– Твой, Тимур.
– Он не мой, – раздраженно отбилась я. – И вообще, он мне не понравился.
Пока я это произносила, Тимура как раз объявили. То ли как председателя молодежной ассоциации, то ли как стипендиата форума инноваций, я не разобрала. Он понес что-то нудное и лезущее из ушей:
– Мы, молодежь, самое, гордимся, что нам довелось быть современниками великого Халилбека…
– Как он мог тебе не понравиться? – шикнула Аида. – Он далеко пойдет. Я уверена, депутатом станет. Будешь в городе жить, по салонам к визажистам-косметологам ходить каждый день…
Не успела она договорить, как кто-то сгреб нас сзади за плечи и с хохотом прижал друг к другу. Мы обернулись и увидели Шаха. Шах, бывало, общался с моим братом и часто дразнил меня кузнечиком. Аида его недолюбливала.
Когда-то, еще до замужества, она была до сумасшествия в него влюблена. Теряла аппетит, дежурила тайком у Шаховых ворот, попадалась ему на пути в лучших нарядах, а он в ответ просто игрался. То совсем не замечал ее, то замечал, но хамил, а то неожиданно проявлял настойчивое внимание и забалтывал по телефону до эйфорического бреда.
Измаявшись между адом и раем, пряником и кнутом, лаской и болью, Аида в конце концов узнала, что у Шаха, помимо бесчисленных любовниц, среди которых были и порядочные, но наивные овечки, имеются по крайней мере две серьезные дамы сердца, почти невесты, но жениться он не собирается, потому что не верит в чувства.
Почему он в них не верит, я так и не поняла, но, прорыдав пять ночей подряд, Аида ответила согласием простому владельцу продуктовой лавочки и постаралась забыть Шаха навеки.
– Как ты, Аидка? Как муж? Дети? А ты, Патюля? Почему одна приехала? Где брат с женой? – стал он забрасывать нас вопросами.
Потом кивнул на стоявшего невдалеке молодого человека:
– А это Марат, если кто не знает. Марат, это Патя, она, кстати, в московском суде работала, но ты ведь уже вернулась, да? А это Аида.
Марат протянул нам руку на европейский манер. Ладонь у него была и мягкая, и крепкая одновременно.
– Вам здесь интересно? – полюбопытствовал он, обращаясь то ли к нам обеим, то ли только ко мне на «вы».
– Еще как! Такие звезды поют, – прижала руки к груди Аида.
– Да, было забавно. Но я уже ухожу! – добавила я.
– Уходите? Если пойдете к Проспекту, могу проводить, – предложил Марат.
Я молниеносно согласилась.
Все во мне ликовало, и солнечный зайчик лихорадочно прыгал в груди то вверх, то вниз. Я встала с ящика в желании поскорее выскользнуть из зала вместе с новым знакомцем.
– А мы останемся! – заявил Шах, падая на мое место и косясь на Аиду.
– Тебе никто не разрешал сесть! – крикнула та.
– Что, замуж вышла, детей родила, можешь на меня бочки катить? Королева Марго! – хмыкнул Шах.
Аида что-то ответила, но слов я не разобрала. Звучавшая со сцены песня о пойманном разбойниками величавом орле не оставляла на это шансов.
– Пойдем, Патя. Можно ведь на «ты»? – улыбнулся Марат.
Я кивнула, даже не пытаясь остановить ответную улыбку. Мы стали пробираться мимо столпившихся на стоячих местах посельчан, кивая знакомым, расслабленным, ищущим, к какой бы девушке прицепиться. Не будь Марата, я бы так просто не добралась до выхода. Как странно, что мы всю жизнь жили рядом, а я его совсем не помню.
– Патя! – услышала я окрик. Обернулась, поднялась на цыпочки: сзади, там, где мы оставили Аиду и Шаха, стоял Тимур и прожигал меня страшным взглядом. Сердце мое ушло в пятки, и я начала пробиваться сквозь концертных зевак быстрее. Марат, кажется ничего не заметивший, тоже ускорил шаг, и мы очутились на улице.
– Давай пойдем в обход, вокруг поселка, – предложила я, боясь до дрожи, что Тимур учинит погоню.
Марат легко согласился, и мы поспешили по пустой круговой дороге, где тут и там жевали пырей коровы. Я выключила телефон, надрывавшийся от звонков, и с головой ушла в болтовню. Мы перебивали друг друга, переспрашивали, объясняли, чем занимаемся, что слышали о мечетских и Халилбеке. Марат разыграл мне в лицах, как долго он выискивал в Москве однушку – квартиродателей пугала неславянская фамилия. А я поведала, как коллеги в суде, исключая, конечно, Марину, пересекаясь со мной в столовой, начинали полушутя поругивать «хачиков». Потом кто-нибудь обязательно сообщал: «Патя тоже из тех краев» и только что клеймившие наши юга коллеги тушевались, начинали оправдываться:
– Ты не думай, я-то не фашист, я не про всех говорю.
Или:
– Ну, Патя, ты все-таки как русская. Не скажешь, что из Хачландии, так что не обижайся.
Марат смеялся:
– В моей конторе почти все на Кавказе бывали и хорошо относятся.
– А какие дела вы ведете?
Оказалось, сейчас на кону нашумевшее убийство правозащитницы. Марат начинал уже погружаться в детали, но мы в это время подходили к моей калитке. За калиткой я видела папину спину. Судя по позе, он копался в двигателе автомобиля и в любой момент мог обернуться, заметить нас. Пришлось прощаться с Маратом наспех. Он попросил «телефончик», я тихой скороговоркой выпалила номер и влетела во двор, раздираемая непонятными до конца чувствами.
– Как там концерт, Патимат? – оторвался от двигателя папа.
– Скучный!
– И зачем устраивать этот ай-уй? Вот выпустят человека, тогда и пляшите, – пробормотал он под нос.
Забежав в комнату и рухнув на кровать, включила телефон – девятнадцать пропущенных вызовов! Не успела я решить, как поступить, Тимур зазвонил снова. Не соображая, что делаю, я ответила.
– Ты что, нюх потеряла, самое? – закричал он в трубку. – Ты куда ушла? Шах сказал, тебя какой-то тип пошел провожать!
– Я…
– Че якаешь? Мы о чем договаривались?
– Ни о чем. Я спешила.
– Спешила она! Если спешила, я бы тебя довел!
– Не надо. Тимур, спасибо за все, мне понравилось заседание. Не пойму, чего ты еще хочешь?
– Подожди, ты что со мной так разговариваешь официально?
– Как?
– Нормально разговаривай!
– Я нормально разговариваю.
– Ты на понты вскочила, самое! Чего о себе думаешь? Хамить не надо мне!
– Я с тобой вежлива…
– Не перебивай! Когда, самое, увидимся? Кто с тобой был? Куда вы пошли? Я искал!
– Я сегодня уезжаю к тете в город, не смогу с тобой больше увидеться.
– Не ври мне. Че стало, самое? Ты задний ход даешь?
Все во мне заныло: как? Как я умудрилась вляпаться?
– Извини, Тимур, папа зовет! Пока! – проговорила я и бросила трубку.
Через некоторое время телефон зазвонил снова, но я уже не подходила. Руки у меня дрожали.
– Патя! – послышался из кухни мамин голос.
– Я здесь!
– Гуляешь целый день, как уличная! А ну иди сюда, начинку для чуду сделай!
Я стянула платье с блестками, накинула халат и поплелась на кухню. Сердце щемило от восторга и жуткого страха одновременно. Хотелось сейчас же бежать из поселка, подальше от Тимура. Но сперва нужно было пожарить лук, отварить в мундире и начистить картошки, размять и то и другое с сухим творогом, купленным у соседки, и скатать в небольшие шарики. А дальше – будь что будет.
6
Абдуллаев-старший с женой встречали гостей на крыльце ресторанчика. Мать Марата, расцеловавшись с хозяйкой праздника, нырнула внутрь, в пестроту знакомых лиц, обниматься, шушукаться, вздыхать, восхищаться, судачить. Марат с отцом остались у входа обсуждать с мужчинами вчерашний концерт в честь Халилбека.
– Если дали провести концерт в поселке, значит, скоро доберутся и до города. А там героя нашего и выпустят, – предрекали одни.
– Вот увидите, вся эта история с арестом – просто хитрый ход, чтобы отвлечь людей от общей неразберихи, – знающе пыжились другие.
– Говорят, настоящий Халилбек на свободе, а в тюрьме подставной двойник, – шептали третьи.
Слухи про двойника, самые нелепые и фантастические, передавались из уст в уста с особенным заговорщическим пылом.
– А на каком основании так решили? От кого слышали? – сердился отец Марата. – Что за небывальщина!
Оказывается, Халилбека видели то в городском парке – режущимся в шахматы с завсегдатаями тамошних скамеек. То на рынке – ловко взвешивающим инжир. То в рыбацкой лодке на заброшенном побережье, вместе с местными, черными от солнца и просоленными морем подростками. То в поселковой мечети за «железкой» на утренней хутбе[21] . Или же около «официальной» мечети на Проспекте, задумчиво изучающим листовки, которые раздавали рядом. А то и вовсе – в том самом ресторанчике, где все собрались отмечать сватовство сына Абдуллаевых.
Помешательство на Халилбеке росло как на дрожжах. Собравшиеся на торжество солидные отцы семейств перебрасывались сказочками о его тайном освобождении и вездесущести, словно детскими страшилками. С полудоверием и подавленным восторгом.
– Да просто заметят очень похожего человека, напридумывают и начинают передавать, – скептически предположил Марат.
– Конечно, – неожиданно поддержал его мрачный хилячок, переминавшийся рядом. – Халилбек никогда не стал бы играть в шахматы.
– Почему это? – удивились многие.
– Как? Вы не знаете? – Хилячок наставительно поднял указательный палец. – В хадисах эта игра называется запретной.
– Только в недостоверных хадисах, вацок[22] ! – нашелся, что возразить, знакомый Марату со школы здоровый усач в щегольской рубашке. – Нежелательно, но и не запрещено. Главное, чтобы доска не отвлекала от служения Аллаху.
Несколько человек засмеялись. В том числе круглый и влажный от пота человек лет шестидесяти с рассеченной губой. Марат услышал, как стоящий подле советчик хлопает по взмокшей спине товарища всей пятерней:
– Ты бы поосторожнее хохотал, Исмаил, о тебе и так слава дурная.
Марат потом спросил у Шаха, что это за Исмаил и что за слава, и Шах пояснил, что речь о новом директоре школы, у которого вечные и напряженные схватки с рьяными прихожанами. Особенно с теми, кто предпочитает ходить за «железку». Исмаил не пускал на уроки девочек в хиджабах и требовал ношения белых блузок и синих юбок согласно уставу школы. Родители закутанных учениц возмущались, подавали в суд и то и дело угрожали директору расправой. Губу ему, как растолковал развеселый Шах, рассек житель поселка, многодетный отец Мухтар.
– Тот самый Мухтар, у которого сын Алишка, избитый нашим соседом-полицейским? – вспомнил Марат.
– Да-да, у них вся семья соблюдающая, – поддакнул Шах.
Но разговор случился уже после, когда оба сидели за одним из столов ресторанчика и разглядывали танцующих. С самим Абдуллаевым-женихом Марат успел обменяться поздравительными восклицаниями, пока тот куда-то не умчался. Ему явно не сиделось на месте. Пройдя несколько танцевальных кругов с молоденькой суженой, одетой в малиновое платье, с пышной прической, взбитой буклями на затылке, он переключался на ее подруг, потом несся переговорить о чем-то с друзьями, потом снова приглашал кого-то и снова исчезал.
Хозяйка праздника, озабоченно прихрамывающая на кухню проследить, не крадут ли еду и не мухлюет ли сортировщица, рассовывая несъеденные люляшки и чудушки по пластиковым коробкам, то и дело переваливалась между столами гостей, взмахивая украшенным бахромой платком и спрашивая про сына:
– Где опять наш жених? Куда он запропастился?
Сколько Марат ее помнил, она плохо ходила. Кажется, повредила ногу, упав со строящейся крыши своего дома во время осмотра. Шах тоже появлялся и пропадал. Мелькали лица былых товарищей, одноклассников. Марата расспрашивали про его адвокатскую контору и молодецкие приключения. Интересовались:
– А серьезка в Москве есть?
Марат отшучивался. К микрофону группами и поодиночке приглашались доброжелатели, советчики и сочинители однообразных тостов, предрекающих бедной засватанной девочке рождение десяти, а то и пятнадцати отпрысков. Потом откуда-то сзади к Марату подобралась разодевшаяся по случаю мать в изящных серьгах-цветочках с мелкими фианитами («пусть все думают, что бриллианты!»), под руку с крашенной в блондинку женщиной в леопардовой накидке.
– Марат, поздоровайся с тетей Луизой!
Марат поздоровался и даже вспомнил с некоторым трудом имена Луизиных детей и мужа.
– Вот надо же, – покачивала мать уложенными на затылке косами, кивая охотно соглашавшейся леопардовой, – целую свадьбу из сватовства сделали. Раньше как было? Тихо, дома, в своем кругу принесли чемодан невесте, подарили подарки, обсудили нужные детали, и всё. А тут! И ресторан сняли, и народу как на хадже. Но ничего. Невеста – чудесная девочка. А жених – сокол, правда? Помню, как он к нам еще маленький бегал. Адик его любил.
Это было вранье. Адик Абдуллаева не любил, а наоборот, побаивался, но Марат не протестовал, тем более что голос у матери при упоминании об Адике нехорошо дрогнул.
– А вон там, кстати, Луизина племянница! – Она снова взбодрилась и со значением ткнула подбородком в сторону танцующих. – Какая красавица! А как движется! Ну и ловкость, правда? А талия? Тоньше, чем мой палец!
– Не надо, Хадижа, – смеялась леопардовая, – ты на мою племянницу не наговаривай. Она совсем не худая. И не костлявая! Питается хорошо. Здоровая, крепкая. Характер веселый.
– А я что говорю, Луиза? Когда я сказала, что костлявая? Вот Муишка, которая Гаджиевых дочка, – она костлявая как смерть. И ручки у нее тоненькие. Что этими ручками можно сделать? У нее, наверное, духовку открыть сил не хватает. А твоя племянница – это радость. Дай Аллах любой женщине такую невестку.
Марат без всякого волнения взирал на пляшущую Луизину племянницу. Комплименты, расточаемые матерью, казалось, не врали. Фигура была ему по душе. Правда, лица он почти не мог разглядеть. Длинные, достающие до копчика волосы то и дело спадали девушке на грудь и кумачовые от косметики щеки. Вспомнилось полудетское, смышленое лицо Пати и стало тепло и вместе с тем тоскливо.
– Пригласи ее, Марат, пригласи, – успела шепнуть мать, выбираясь вместе с тетей Луизой назад, к женским столам.
Марат лениво следил за девушкой, пока та не села на свое место – прямо на виду, рядом с невестой Абдуллаева. Схватил за черешок брошенный кем-то на скатерти розовый бутон с потемневшими на краях лепестками и пошел к Луизиной племяннице.
Та заметила, что кто-то приближается, и тут же уткнулась в модный телефон, сделала вид, что глуха и слепа и что вся ее забота – постукивать холеными пальчиками по чувствительному экрану. Марат протянул ей бутон, она отложила телефон и медленно встала, глядя не на Марата, а на улыбающихся соседок и саму невесту Абдуллаева – совсем еще девочку с угловатым худым профилем.
Партнершей Луизина племянница оказалась что надо. Она не только искусно скользила и плыла по плиточному полу ресторанчика, но еще и выделывала ногами под скорую музыку всевозможные петельки и ковырялочки. Марату даже показалось, что с ним она кружит дольше отмеренных приличиями двух-трех минут. А впрочем, время могло и замедлиться.
– Ты знаешь что-нибудь вон про ту девушку? С которой я сейчас танцевал? – спросил он у Шаха сразу после танца.
– А, знаю. Понтовщица. Любит роскошь, хотя живет ее семья так себе. Дура, короче. Тебе что, понравилась?
– Маме понравилась, – ухмыльнулся Марат. – И танцевать умеет. Но лицо…
– Да по лицу видно, что мозгов нет. Я раньше от таких с ума сходил. Сейчас надоело, – затеребил Шах бутылку с водой. – Ты знаешь, Абдуллаев что-то очкует. Ему брюхатая эта с утра звонит.
– А он?
– Трубку не берет. Но она ему эсэмэс написала. Что он пожалеет.
– Угрозы?
– Да. Он меня уже спрашивал, можно ли в судебном порядке от нее избавиться. Обвинить в шантаже.
– Привлечь-то можно, но тогда она объявит, что ее соблазнили или даже изнасиловали, а потом бросили беременную. И если экспертиза докажет отцовство…
– Да все равно ходы есть. Главное, чтобы родня этой потаскушки здесь не навоняла. Ты представляешь, какой будет позор?
– Что же Абдуллаев предпринимает?
– Хочет перекрыть подходы к ресторану, чтобы не пропустить делегацию, как говорится, в праведном гневе. Пойдешь с нами?
– Если он сам попросит. Это личное дело все-таки…
– Оставь, да, Марат, не веди себя как Русик-гвоздь!
– Мне Абдуллаева не жалко, сам виноват. Если пойду, только чтобы невесте праздник не портить. Хотя она все равно узнает.
– Главное, чтобы после свадьбы узнала, а не сейчас. Его родители поседеют. Они столько готовились! – посерьезнел Шах.
– Ле, салам, – перебил его огненно-рыжий парень, с которым Марат уже здоровался на крыльце. Это был один из пяти пламенноволосых братьев. В поселке их называли «Красной армией», а каждого в отдельности – Рашид-красноармеец, Фарид-красноармеец, Гамид-красноармеец, Сайгид-красноармеец и просто Рома. Младшего рыжика на самом деле звали Ромео. Имя для пятого сына выбирала сентиментальная мать семейства, такая же оранжевогривая, блиставшая когда-то в любительском театре в одном горном селении. Муж простил ей эту слабость, а вот посельчане ворчали, что надо бы переименовать Ромео в Рамазана.
Прервавший их «красноармеец» был как раз Рома. Он присел за стол, налил себе рюмку водки, хлопнул и закусил салатом.
– Не окосеешь? – хмыкнул Марат.
– Да ладно, – заработал скулами Рома. – Ты бы видел, сколько я у нашего Гамида на свадьбе выдул…
– Так Гамид… он же у вас непьющий! – удивился Марат.
– Ну да. Не пьет, не танцует, музыку не слушает. Вместо свадьбы ему вообще мавлид[23] сделали. Вот Шах был, знает. Но не все же гости такие. Люди выпить хотят. И, короче, прямо во время мавлида стали выходить на улицу из ресторана, собираться в машинах кучками и выпивать тайком. Из пластиковых стаканчиков. А потом возвращались, как будто ничего не было. Гамид, когда узнал, вот он рога включил, отвечаю!
– Че кричал? – оскалился Шах и кинул в рот виноградину. – А то я не слышал.
– Да не спрашивай! Меня-то он не поймал, а от отца запах коньяка почувствовал и разнос ему устроил. Сказал, что всю свадьбу ему испортили… А куда, кстати, жених ушел с пацанами?
Рома явно ничего не знал о нависшей над Абдуллаевым угрозе.
– Они что, пошли уже? – Шах привстал и начал беспокойно озираться. – А что мне не сказали?
– Ты о чем, ле?
Не успел Рома дождаться ответа, как монотонное гудение поздравительных тостов сменилось чьим-то странным, скрипучим голосом. Марат взглянул на площадку, где до этого танцевал с Луизиной племянницей. Там с микрофоном в руках стояла дотемна загорелая старая женщина в длинном черном платке и вещала, закатив глаза и демонстрируя белые глазные яблоки:
– Я желаю жениху и невесте столько коз, сколько звезд на небе, и столько несчастий, сколько волос на козах! Пусть их род оскудеет, пусть прохудятся их кошельки и кишки, пусть небеса расплющат их в лепешку, а души горят в адском пламени, пусть стираются там и превращаются в пепел! Пусть дети их не родятся, а если родятся, то оплачут тот день, когда их проклятый отец взял в жены их многострадальную мать. Пусть язвы, чесотка, глисты, припадки, мор и опухоли одолеют их, пусть лепра украсит их лица, а ноги сгниют в Сибири! Желаю тебе, жених, мужского бессилия, позора на всю округу и вечной подагры! Да наплачется над тобой твоя мать, да отпустит траурную бороду твой отец! Да пошатнутся столбы в твоем доме, да рухнет крыша! Да бегут от тебя добрые люди, как от чумной собаки, да гонят тебя от очагов, куда бы ты ни пришел! Быть тебе скитальцем и чужаком, носить суму, чахнуть за решеткой! Да не носит тебя ни земля, ни море, ни небо. Да скинут тебя со своих седел горы! Да предадут тебя тысячью тысячу раз, да плюнут в душу, как ты плюнул в сердце моей невинной дочери! Не знать тебе счастья с этого черного дня!
Она продолжала вещать, но никто почему-то не решался вырвать из сморщенных рук микрофон. Суженая Абдуллаева сидела побелевшая, с раскрытыми от шока губами; Луизина племянница, наоборот, в ужасе закрыла руками рот. Родители Абдуллаева остолбенели в проходе, гости переглядывались в полнейшем недоумении.
– Кто это? Что это? – повторял, пялясь на женщину в черном, Рома-Ромео.
– Наверное, мать брюхатой. Приползла с проклятиями. А где этот баран? – выдавил также остекленевший на время Шах.
– Какой брюхатой? Ле, говори! – пристал Рома.
– Вашему потомству, если оно и будет, желаю цистит, колит, полиомиелит, ринит, отит, стоматит!.. – продолжала каркать черная гостья.
В ресторанчик вбежал Абдуллаев с несколькими друзьями.
– Вырвите у нее микрофон! – заорал он истошно. – Это сумасшедшая! Я ее не знаю!
– «Скорую», зовите «скорую»! – услышал Марат другой вопль.
– Невестиной матери плохо стало, – пояснил Шах, присматриваясь к женским столам.
Наконец все зашевелились. Мужчины стали выкручивать микрофон, женщины оттаскивать безумную в сторону. Пойманная, она не стала сопротивляться, но лишь только хватка ослабла, вырвалась и, погрозив пальцем всему собранию, мгновенно исчезла через главный выход.
– Ловите ее, ловите! – взывала мать Абдуллаева.
– Продолжаем, продолжаем, не обращаем внимания! – одновременно бубнил в микрофон тамада.
Шах уже сбегал к жениху и принес назад информацию: братья брюхатой были пойманы на подступах к поселку и скручены ближайшими друзьями Абдуллаева, а мать то ли не посмели тронуть, то ли не узнали, и она беспрепятственно проникла в зал.
– Не уходите, дорогие гости! Не будем слушать сумасшедших! Лучше я специально для вас объявлю зажигательную лезгинку! – уговаривал ошеломленных гостей тамада.
Врубилась громовая музыка, но никто не вышел танцевать. Невеста убежала рыдать в туалет, подружки всей свитой помчались за ней, подавать сухие надушенные носовые платочки. Ее мать, приведенная в чувство с помощью сердечных капель, и отец, нахмуренный, нахохлившийся, как птица, о чем-то уже совещалась с Абдуллаевыми, безлицыми и желтыми от стыда и недоумения.
К Марату подошел его отец и хрипло предложил:
– Тут такая ситуация, слушай. Нам в это дело лучше не лезть. Сторона невесты рвет сватовство…
– Все расходятся?
– Твоя мать, может, и остается, но это ее дело. Мужчинам не стоит в эти сплетни вникать.
Музыка продолжала греметь, гости гудели пчелиным роем, сбивались вокруг хозяев лопнувшего праздника, прислушивались к горячо разъяснявшему что-то молодому Абдуллаеву. Его невеста все еще не выходила из туалета. Марат решил уйти вместе с отцом.
Когда они спускались с крыльца, переговариваясь вполголоса с такими же смирно ретирующимися гостями, Марата догнал возбужденный Шах:
– Уходишь? Ладно, драки все равно не будет. Наши ослы упустили всю команду.
– Какую команду?
– Ну, братьев той беременной твари. И мамаша – старуха с грязным ртом – тоже как провалилась.
– Что, брак теперь расстроится?
– Сто пудов. Хотя кто знает… Слушай, я тебе чего хотел сказать. У тебя с этой Патей как?
– С которой ты меня познакомил? Хорошая девушка, естественная, а что?
– Да она с борцухой встречается.
– Каким еще борцухой?
– Тимуром, который из молодежного комитета. Он сам мне сказал. Так что смотри.
– Если бы встречалась, номер бы свой не дала.
– А она что, сразу номер дала? – Шах свистнул. – Ты с ней осторожнее. У нее брат на какой-то левой женился. Сначала жил с ней, а потом женился. Подкаблучник. И эта Патя тоже… с дурой Аидой дружит.
– Эта не та Аида, которая по тебе сохла?
– Еще как та. И еще у них подружка Амишка. Только школу окончила, а уже весь поселок знал, с кем она гуляет. Такой, на солидняках, из города. Без сватовства, без ничего приезжал, букеты возил…
– И чего?
– И чего! На постель эту Амишку уломал и бросил, пацаны говорят. Такие ха-ха. Она сначала не соглашалась, а он просит: «Ну давай на полшишечки». Ха-ха, чтобы ничего не задеть. И тогда…
– Всё, Шах, пошел я домой работать, – устало отмахнулся Марат.
Отец его уже ушел вперед, а гости продолжали вытекать из ресторанчика. Некоторые останавливались пошептаться, другие сворачивали за угол, третьи садились в автомобили и уезжали.
Из бокового выхода выскочили несколько девушек, а за ними – Луизина племянница с пустыми глазками, обнимающая заплаканную, с грустно повисшими буклями абдуллаевскую невесту.
Когда Марат добрался до дома, оказалось, что не только отец, но и мать его опередила. Она бродила взад-вперед по веранде, все еще в выходном платье и сверкающих на мочках фианитах, накачанная переживаниями, как колесо воздухом. Отец сидел над тетрадью и писал какой-то рабочий отчет.
– Вай, вай, Марат, – повторяла мать, – что же теперь будет с Абдуллаевыми?
– Да ничего не будет, тебе зачем беспокоиться?
– Вы слышали, да? Вы слышали, какие проклятия пали им на голову? В такой день, в такой день…
– Это их дело.
– Нет, это наше дело! Луизина племянница невесте Абдуллаева, бедной девочке, двоюродной сестрой приходится.
– Да не коснется ее проклятие, не бойся.
– Ты что, издеваешься? – остановилась мать. – Ты думаешь, легко теперь с такой семьей родниться? Невеста Абдуллаева, конечно, ни при чем, но история все равно нехорошая. Ее унизили, опозорили, прокляли перед всеми.
– Кто ее унизил?
– Жених! Не делай вид, что не знаешь. От него дочь той ведьмы рожать собралась. Какая-то студенточка. Никто, оказывается, не знал, а тут все вылезло. Если родниться…
– С кем родниться? Ты что, собралась невесту Абдуллаева за меня просить?
– Астауперулла, – опешила мать. – Невесту Абдуллаева какая мать попросит? У нее же все семя теперь проклято. Я про Луизину племянницу говорю!
– А с чего ты решила, что мы сойдемся?
– Как? – Мать упала на подвернувшийся стул. – Вы же так долго танцевали. Я думала…
– Мама, забудь про Луизину племянницу, не нужна она мне, понятно? – не сдержался Марат.
– Ты что на мать кричишь?! – оторвался от писанины отец.
– Не кричу я, только не надо мне кого не надо навязывать.
И Марат стремительно удалился в комнату, к компьютеру. Ему нужно было связаться с московскими коллегами, узнать новости по делу правозащитницы, изучить документы, но в голове крутилось предупреждение Шаха. Патя встречается с каким-то трескучим Тимуром. Невозможно… Она слишком для него умна.
Потом озарила еще одна мысль: конечно, Шах злословит про Патю, потому что не хочет, чтобы кого-то предпочли его кузине – Сабрине Шаховой.
Но, подумавши, Марат тут же себя опроверг: «Да нет, он же называл Сабрину драконом».
Тогда рука сама потянулась к телефону, чтобы набрать Патю, но замерла на полпути: прошел только день, звонить слишком рано. Подумает еще, что мне сильно надо.
И Марат перевел все мысли на экран компьютера, чтобы на время забыть о Пате.
А Луизина племянница, проводив горюющую невесту Абдуллаева домой и отправив умываться в ванную, осталась в прихожей одна, улыбнулась висящему на стене длинному, в золоченой оправе зеркалу, задвигала, закрутила гибкими плечами и запела тихонечко популярную песенку, слышанную вчера на концерте в честь Халилбека:
– Ты мой свет, ты мой луч,
Ты горяч и могуч!
Ту-ту-ту, та-та-та-рам…
Еще перед катастрофой тетя успела намекнуть, что танцевавший с ней парень со жгучим взглядом ищет невесту. Он так проникновенно смотрел! Когда они с девочками уходили из ресторана, он опять попался на пути и снова пронзил ее взглядом. Конечно же, влюбился! Влюбился, влюбился! А его мама, Хадижа… Она всегда так приветлива, так внимательна. Значит, скоро что-то случится. Что-то чудесное, волшебное…
Луизина племянница задумалась о приготовлениях к собственной свадьбе. Конечно, их будет две. Первая «невестина» – где соберутся только ее родственники и родители и куда пожалует Марат с дружками. А вторая, на следующий день, – более пышная, «жениховская». Туда «невестиной стороне» путь заказан, будут только сестры, подружки да пара мужчин-делегатов. Платье на первый день – золотое, с корсетом, и сверкающие камни в волосах. А на второй – белоснежное, с серебряным поясом. Длинная фата, как в том журнале… Надо бы обязательно сделать биотату хной и химзавивку ресниц. Подкатить на кабриолете. И пусть у жениха будут запонки. Она концы отдаст, если папа не наймет лучшего фотографа и не пригласит танцевальный ансамбль в кожаных чувяках. Лишь только она вплывет в нарядный зал, а за ней, а за ней двухметровый шлейф – все ахнут! На высокую прическу в стиле барокко (не забыть записаться в салон) полетят купюры…
Дверь в ванную хлопнула. Луизина племянница оборвала свои мечтания, напустила сочувствующий вид и приготовилась утешать умывшуюся невесту Абдуллаева дальше. Но та уже не плакала и не сокрушалась, а молча подошла к окну, под которым нервно ревела заблудившаяся корова, и шумно вздохнула:
– Ну и ладно. Еще лучше.
– Лучше, лучше, – эхом подхватила Луизина племянница.
– Ум-бу-у-у-у! – согласилась с ними невидимая корова.
7
Я не казала носа за калитку уже несколько дней. Мне все время чудилось, что каждый угол и перекресток осажден шпионами Тимура и стоит мне переступить порог, как улицы схлопнутся, подхватят и выдадут меня ненавистному мучителю-коротышке. Он звонил по нескольку раз в день, требовал встреч, сбивался на угрозы, а с них – на сладкий лепет и нежности. С человеком определенно творилось неладное.
Аида, зашедшая ко мне с двумя старшими сыночками, проболталась, что Тимур уже пробовал действовать через нее, интересовался, как меня можно склонить к взаимности. Аида якобы отвечала, что главное – не брать нахрапом. Однако советов Тимур, по всей видимости, не слушал.
– Ты сама виновата, Патя! – честила меня Аида, перематывая свой неизменный тюрбан слева направо. – Не надо было с ним столько переписываться. Зачем вообще на встречу согласилась?
– Но я же не знала, какой он…
– Не знала она… Теперь расхлебывай. Он же думал, раз отвечаешь, пишешь, значит, замуж за него хочешь…
Мне не терпелось поскорее выговориться Марине, но та отдыхала где-то в Болгарии. Да увижу ли ее, вернусь ли в Москву? Мама уже несколько раз в сердцах восклицала, что нет, ни за какие коврижки. Там я, видите ли, вконец разучусь варить хинкал, быстренько зачерствею и скукожусь в старую деву.
– Скоро двадцать шесть! Ты уже никому даром не нужна! – шпыняла она меня то и дело.
Папа заметил, что я сижу взаперти, и предложил подвезти до города:
– Там же у тебя подружки с университета, да? Ума, Маша…
Как он только запомнил их имена? Подружки действительно имелись, но одна на лето уехала в горы – хлебать родниковую воду, бродить по альпийским лугам, дышать целебным разреженным воздухом. А вторая помчалась в качестве активистки готовить тот самый молодежный форум, о котором талдычил Тимур. Я молилась, чтобы его смыло из поселка на тот же форум, да поскорей, но не тут-то было. Не дождавшись, что отвечу на безотвязные звонки, Тимур отправил мне пугающее сообщение: «Ты все равно будешь моей!»
Я представила накинутый на голову мешок, багажник, похищение и до того перетрухнула, что засела в передней с бабушкой слушать сорок-соседок, притащившихся к нам в дешевых хлопковых, похожих на ночнушки балахонах чистить огромную гору тыквенных семечек. Для чего – я даже не стала спрашивать. Родителей не было. Папа поехал-таки в город участвовать в неожиданном митинге за освобождение Халилбека, а мама, клеймившая и поливавшая эту затею, в последний момент увязалась с ним, но не на митинг, разумеется, а к кому-то в гости. Небось, к Магомедовым.
Соседки сидели на диване, нагнувшись над расстеленными на полу подстилками с семенами, ковыряли белую тыквенную шелуху и несли непролазную чушь на дикой смеси русского и родного. Речь шла об амулетах. Имам мечети, что на Проспекте, царапал тайные формулы на листочке арабской вязью, складывал, нашептывал туда молитвы, зашивал в кожаные треугольнички, привязывал нитку и сбывал посельчанкам как детские обереги.
– Мой сын, – тараторила одна соседка, – сдавал тест в школе, итоговый. И забыл амулет в рюкзаке. Сидит. Телефон под партой. А я во дворе с учебником. Пишет мне вопрос, чтобы я подсказала, а у меня эсэмэс ни в какую не отправляется. Тогда он вспомнил про амулет. Объяснил учительнице, что нужно достать его из рюкзака. Достал, надел на шею, и – раз! – ему приходит мой ответ.
– Сдал?
– Вабабай, конечно!
– А слышали, что случилось у Абдуллаевых? – выпучила глаза другая соседка.
Все заохали, закивали головами в разноцветных косынках.
– Я была на том сватовстве, слышала все эти проклятия! От такого простой сабаб-амулет не спасет!
То, что наша соседка присутствовала на скандальном сватовстве, мы уже знали. Она успела обежать с этой новостью всю округу, причем тотчас же, как только разыгралась драма. Постучалась и к нам, влетела запыхавшаяся, розовая. На голове у нее переливалась на солнце косынка с золотыми нитями, не обычная, завязанная грубо на затылке, а эффектно присборенная по бокам булавками в форме цветов. Получилась вечерняя прическа, но только не из волос, а из ткани.
– Проклятие не каждый может снять, – авторитетно заявила бабушка.
– Правильно, правильно, – закивали соседки.
– А что там случилось? Почему испортили сватовство? – гундосо спросила та, что сидела с краю, с серебряным зубом.
– Уя, ты не знаешь? От жениха понесла одна городская, вот ее мать и приперлась. Эта городская, говорят, – настоящая проститутка!
– Кошмар!
– Астауперулла…
– Позор какой.
– Абдуллаевы – родственники муллы нашей мечети, вы не знали? Нехорошо, что в их семье такое, – причмокнула бабушка.
– А может, молодой Абдуллаев создан для испытания прочности девушек! – без тени улыбки предположила та, что помогала сыну плутовать на экзамене. – Он их специально искушает: сильные отказывают с честью, слабые сдаются. Так что та беременная девушка сама виновата. Лучше бы ее мать, вместо того чтобы проклятиями трясти, своей дочерью занялась.
– Это точно, это верно…
– Патя, а ты чего дома сидишь? В город съезди, – отвлеклась на меня серебрянозубая.
– Ой, сегодня не надо, – возразила бабушка. – Там же сейчас проходит собрание за Халилбека.
– Ах, точно, точно.
– Папа туда поехал, – вставила я.
В переднюю залетела белого цвета степная бабочка, пометалась и прилипла крылышками к окну.
– А вы знаете, – заговорщически понизила голос соседка постарше, – что про Халилбека говорят…
– Да много чего говорят…
– А то, что он святой, не слышали?
– Кто сказал? Откуда толки?
– Мне муж говорил, а ему знающие люди сообщили, что в тюрьме от Халилбека даже на соседние камеры баракат[24] исходит. Вы помните того ваххабита, который за пропаганду экстремизма сидел?
– Мужа Зарипат?
– Да, мужа Зарипат, которая раньше певицей была и раком заболела.
– Она же умерла!
– Да смоются ее грехи…
– Умерла. Но на ее мужа снизошел баракат Халилбека, и его чудесным образом по амнистии выпустили. Выбрался он из тюрьмы и узнал, что Зарипат перед смертью спела. А вахи же музыки не терпят, не признают.
– Чтобы им, душегубам, кишки разорвало на том свете, – пробормотала бабушка.
– И вот… Он узнал, что жена спела и даже записала песню…
– Я слушала, – зачем-то ввернула я. – Очень красивая песня.
– Да ее все слушали, друг другу пересылали. Она как ангел заливалась, как будто болезнь от нее в этот момент отпрянула.
– И что он сделал?
– Проклял ее память, оставил дом, поселок и уехал в Турцию вместе с детьми.
– Как же его пустили с судимостью?
– Там сложная система. Дети своим ходом, с его сестрой поехали, он – через Украину хитрым способом, как многие делают. А в Турции уже ждут. Там, знаете, все, кто у нас на учете были и соблюдать не могли, потому что их полиция дергала, неплохо устраиваются. Баришкин сын после того, как в шестом отделе его подержали пять суток, в Турцию умотал. Исаевых сын – тоже. Бизнес там завели, ведут халяльную жизнь. Раз они решили стать полностью мусульманами, то в России им не выжить нормально, надо к единоверцам, чтобы законы нарушать не пришлось.
– И пускай уезжают, бесово семя, бешеные звери, – снова заворчала бабушка.
– И что, Халилбек – святой только потому, что его соседа по камере раньше срока выпустили? – отмотала я разговор назад.
– Ты что, Патя, он много чудес совершает, люди говорят.
– А себя выпустить не может?
– Не хочет, значит, пока, – зашуршала в тыквенных семечках рукой старшая соседка. – Но раз митинг сегодня, значит, скоро выпустят. Что, не помнишь, какие люди на концерте в клубе выступали?! Депутаты, руководители… Этот, Борисов. Певицы известные. А Халилбек… Он же, говорят, Хидр.
– Хидр! – благоговейно повторила бабушка.
– Что такое Хидр? Объясните! – попросила я.
– Как, не знаешь Хидра? Это же святой, наставник пророка Мусы.
– Не поняла. Мусы – Моисея, что ли? Он же сколько тысяч лет назад жил!
– А его наставник – вечный. Хидр его зовут. И появляется он в каком хочешь виде. Но чаще в зеленой одежде.
– Халилбек разве ходит в зеленой одежде?
– Это неважно. Но он мудрый, очень мудрый.
– Но если Халилбек и есть волшебный и бессмертный Хидр, мудрый наставник и все такое, зачем он следователя убил? – не унималась я.
– Шшш, Патя!
– Или Адика с нашего поселка?
– Патимат, ты поступаешь как неразумная. Судишь, не поняв, – строго осадила бабушка. – Люди никогда не могут сразу объяснить поступков Хидра. Удивляются, осуждают. Потому что сути не видят. А потом оказывается, что Хидр был прав.
– Как можно быть правым, убив человека?
Ни бабушка, ни соседки не нашлись, что ответить, и поэтому дружно нагнулись над тазами с очищенными уже семечками, засуетились, закопошились.
– Патя, быстро завари чай! – прикрикнула старшая соседка.
Я послушно пошла на кухню, включила электрический самовар, достала крупнолистовой зеленый чай, гвоздику, черный перец горошком, мешочки с сушеной душицей и мятой, полынью и чабрецом, лавровый лист, баночку тмина. Ошпарить заварочный чайник, закинуть всего по щепотке, залить кипятком, поставить на тихий огонь…
Почему не звонит Марат? Неужто Тимур его отвадил? Я думала об этом и днем и ночью, проваливаясь в мечты и фантазии о нашей с Маратом внезапной встрече, признаниях и тому подобной романтике. Чем наивнее рисовались картины, тем легче было выдержать тянувшуюся неопределенность.
– Ну что, Патя, как вообще дела? – прицепилась вошедшая ко мне на кухню соседка – та, что разносила вести о срыве сватовства Абдуллаевых.
– Нормально, спасибо…
– Что замуж не выходишь?
– Ну-у-у…
– Смотри, Эльмира дотянула до двадцати восьми и уже не может рожать.
– Не всем везет…
– Никому не везет, если медлить! Сейчас такая экология! У одной яичники, у второй – шейка, просто-напросто выносить ребенка не могут.
Я молчала, надеясь, что, не дождавшись реакции, соседка отвяжется. Но она продолжала разглядывать мамины кухонные вещички: крючки для полотенец, баночки для круп, балхарские глиняные фигурки на полках. Потом села нога на ногу и уставилась на мой вихрастый затылок:
– А волосы ты где постригла? В Москве?
– Да…
– А зачем? Модно, да?
– Да не знаю. Постригла, и всё…
– А сушишь феном или полотенцем?
– Просто на воздухе. Они быстро сохнут.
– Ну конечно, – закивала соседка, – три волосинки…
Потом поднялась и стала разглядывать через мое плечо, как я снимаю заварочный чайник с рассекателя и достаю стаканы-стекляшки.
– Ты с травами заварила, да? А моя свекровь не любит. Ругается, если я с травами делаю…
– Угу.
– Но я иногда мужу завариваю. Есть смесь, специально для мужчин, чтобы налево не сворачивали и только жен любили.
– Это как?
– Выйдешь замуж – скажу. Я вообще много смесей знаю. Ко мне даже Люда заходила, у которой дочку жених бросил.
– Амишкина мама?
– Да. Просила что-нибудь эффективное, чтобы дочку успокоить.
– Удалось?
– Они ее в горы отправили, там вроде какой-то дальний родственник жениться на ней согласен. Туда ведь слухи с равнины не так просто доходят.
Я шумно вздохнула. Мне так опостылела соседская трескотня, что я готова была уже вылететь на улицу, хоть даже и прямо в лапы Тимуру.
– А ты в штанах наружу тоже выходишь? – продолжала соседка, переключившись на мои брюки.
– Здесь еще не выходила.
– В поселке не надо, не поймут. Ты бы хоть футболку сверху спустила, что ли.
Она лениво облокотилась о подоконник и стала глядеть из окна на баньку, в которой когда-то чахла мама:
– Н-да… что теперь с бедняжкой будет…
Я переспросила:
– С какой бедняжкой?
– Про невесту Абдуллаева думаю. Какая мать ее теперь за сына посватает, после таких проклятий.
– Ну, если кто боится, пускай сводит ее к гадалке или к кому там водят в этих случаях.
– У нас есть один, который гадает. Мужчина. Эльмураз.
– Вот пускай к нему и сводят. – Я подхватила поднос со стаканами душистого чая и вазой фиников и понесла в переднюю.
Там, кажется, продолжали обсуждать чудеса Халилбека.
– У Красного командира ферма молочная, вы знаете, – говорила серебрянозубая.
– Красного командира? – удивилась я, расставляя стаканы на столе.
– Патя, ты что как с Луны свалилась! Красный командир – отец этих рыжих, Фарида, Гамида, Сайгида…
– А, ну да.
– И вот. Что-то у них не ладилось. Молока было мало, на сметану, сыр, сыворотку его не хватало. И так почти год, уже разоряться начали. А тут как раз Халилбек в поселок приехал. Идет с какой-то веточкой мимо фермы. Увидел, поговорил с командиром, погладил коров, и всё. Молоко пошло…
– Да ты что…
– Зуб даю!
Я представила, как соседка вынимает мозолистыми пальцами изо рта свой серебряный зуб, и прыснула.
– Что за смех, Патимат! Как у ослицы во время течки! – осадила бабушка.
Соседки оставили в покое тыквенные семечки и перешли к столу. Бабочка продолжала дремать на окне.
– А еще, а еще Халилбек вылечил Хадижу, давно это было, – начала та, что пилила меня на кухне.
– Хадижу?
– Жену Асельдера. У них еще сын Марат – красавец, адвокатом в Москве работает. Они с Шахом Фирузиным вместе учились.
Ладони у меня вспотели. Марат! Речь идет о нем! Я заскрипела стулом:
– Как он ее вылечил?
– Как-как? Халилбек тогда с Асельдером общался, потом они поссорились. Адик сбитый ведь оказался его сын.
– Чей сын?
– Асельдера! Внебрачный. Ну вот, у Хадижи были адские боли во лбу, она еще говорила, что у нее как будто рог оттуда лезет. Ворочалась, ворочалась, спать не могла. И днем прямо ныла от боли. А Халилбек к ним зашел по-простому, без понтов, на хинкал. «Что ты, Хадижа, мучаешься?» – говорит. Взял чайную ложку, обмакнул в чай и вот так приложил!
Соседка схватила чайную ложку, сунула в горячий чай и ткнула мне в лоб. Я ойкнула от ожога.
– Вот так он ей сделал, – засмеялась соседка.
– Неужели боль прекратилась? – защебетали все разом.
– Да, как рукой сняло! Хадижа сама рассказывала. А теперь отрицает!
– Вздорная она женщина…
Калитка скрипнула, детский голос позвал со двора:
– Патя дома?
Я побежала проверить, кто меня требует. На крыльце стояла соседская девочка, растрепанная, русоволосая, в ярко-синих колготках:
– Патя, тебя зовут!
– Кто зовет?
– Выйти зовут. Аида. Срочно. Она на улице.
– А почему сама не зайдет?
– Выйди, спроси у нее почему, – и убежала.
Я выглянула за калитку – никого. Только дешевая юбочка соседской девочки мелькнула за поворотом.
– Аида! – позвала я, выглядывая на улицу и осматриваясь получше. – Ты здесь?
И лицом к лицу столкнулась с Тимуром. Он явно прятался за столбом и теперь выскочил.
– Патя!
– Ты зачем пришел? – ударила я кулаком по калитке.
– Тише, тише, ты чего такая злая, самое. Ты трубку не брала!
– Не хотела!
– Йо, ты чего опять хамишь?
– Я же просила, чтобы ты от меня отстал.
– Подожди, самое, разве так делается? Ты со мной с зимы переписывалась.
– Я же не обещала ничего. Просто болтала как с земляком.
Мне захотелось, чтобы кто-нибудь появился на улице и спас меня от Тимура. Увел его, залепил ему рот глиной, связал его, замотал в клубок и спрятал в карман. И в то же время стало страшно, что этим «кто-то» станет Марат. Увидит меня с Тимуром и, конечно, решит, что мы вместе. Нет-нет, пускай уж лучше никто не появляется…
– Слушай, самое, – пыхтел, разминая крепкие плечи, Тимур, – такие дела так не делаются. Обсуждать нужно нормально. Объяснить причины. Тебе что не понравилось? Что я про Дарвина говорил, да?
– Тимур, какая разница?!
– Мне есть разница! Мы поговорим, самое, я тебе объясню, что и как считаю. Ты тоже не отмахивайся от тех, кто умнее тебя, кто больше знает, самое.
– Это ты, что ли, такой знающий?
– Вот ты дерзкая тоже! Папа дома твой?
– Нет.
– Что ты врешь?
– Видишь, нет его машины. Зачем тебе мой папа?
– Я бы ему рассказал, что так и так, что мы давно общаемся.
– Уже не общаемся, – чуть не заплакала я.
Но Тимур был непробиваем.
– А что тебе не так? Я же говорил, что дом, самое, мне достроят скоро. Если хочешь в городе жить, можем там снимать, я в комитете молодежи работаю, деньги есть, самое.
– Зачем тебе я, Тимур? Вон у вас на заседании девушка сидела, вы с ней больше друг другу подходите.
– Какая девушка? А, Диана, что ли… Она же разведенка, самое, у нее дочка маленькая.
– Ну а я чем лучше? Я волосы отпускать не хочу и Дарвина с тобой обсуждать тоже… И молиться я не молюсь.
– Я не буду давить. Ты сама к этому придешь постепенно. Заставлять никто не собирается, – повел он литыми бицепсами и взглянул на часы. – Сейчас азан[25] кричать будут, я пойду. А ты, самое, перестань борзеть. Нормально делай – нормально будет.
Бросив эту расхожую фразочку, Тимур подмигнул игриво. В нашем доме послышался хохот соседок, и я вдруг подумала, что кто-то из них мог увидеть меня у калитки с Тимуром.
– Все, я пошла, – отрубила я, испугавшись такой возможности.
– Иди. Я к твоему отцу все равно зайду.
Со стороны Проспекта послышался хриплый азан в исполнении муллы, родственника Абдуллаевых. Видно, простудил голос.
– Дневной намаз, – важно выговорил Тимур. – Я пойду молиться. А ты бы лучше юбку надела.
Он развернулся и, к великому облегчению, пошагал прочь. Я продолжала стоять у калитки, вслушиваясь в звенящий кузнечиками воздух. Наискось от меня пустел дом покойной Машидат Заловны, нашей учительницы по литературе. Это была высокая, под два метра, старая дева, полиглотка и увлеченная книжница. Отец ее вел род от ханов, обласканных русским царем, носивших генеральские эполеты, служил инженером, проектировал в горном каньоне гигантскую гидроэлектростанцию. В тридцатые по клеветническому доносу его обвинили в передаче секретных данных капшпионам, долго выпытывали признания, томили бессонницей в подвальном карцере по колено в ледяной воде. Несчастный узник в конце концов умер от слабости, упав, захлебнувшись, но ни в чем не покаявшись.
Сама Машидат Заловна пришла в нашу школу по институтскому направлению. В городские школы дочке врага народа ход был закрыт. А в глухой поселок – пожалуйста. Здесь за ней, по слухам, ухаживал овдовевший дедушка Адика, архитектор, ветеран Великой Отечественной, сватался настойчиво, но она зареклась заводить семью и зарылась в пыльные томики и фолианты. Школьницей я заходила к старушке за редкими книжками. На форзаце обязательно каллиграфическим почерком значилось: «Из библиотеки Заловой М.З.», год и место приобретения. А на полях – восклицательные знаки, крестики, комментарии: «Как это верно!», «Sic!», «Но мысль совсем не нова» и так далее. Похоронили ее на поселковом кладбище.
Рядом с опустевшим домом Машидат Заловны жила бездетная пара глухих – Гагарин и Супия. Они изъяснялись друг с другом жестами, исторгая странные, нечеловеческие звуки. Детвора их все время мучила, особенно вспыльчивого Гагарина. Я тоже в этом когда-то участвовала. Мы перемахивали через низенький забор в гагаринский сад, взбирались по коренастым яблоням и, наворовав кисловатых зеленых плодов, рвали когти от разозленного, вопящего нечленораздельно хозяина. Гагарин иногда успевал огреть кого-то из нас деревянным шестом, но чаще всего мы смывались без потерь и доводили его до бешенства, высовывая языки и корча рожи.
Сейчас Гагарин возился целыми днями в саду, мастеря странные, с суковатыми спинками деревянные стулья. А его жена тащила их по субботам продавать на городской базар. Рядом с домиком глухих, в нескольких флигельках, столпившихся вокруг мощеной внутренней площадки, жила большая семья Мухтара. Все члены этой семьи: и сыновья, и невестки, и дети – рьяно соблюдали религиозные предписания. Женщины и девочки старше семи глухо заматывались в хиджабы, скрывая от взоров даже острые подбородки, мужчины ходили на проповеди в неофициальную мечеть за железной дорогой. Из-за этого у них с прочими жителями периодически вспыхивали конфликты. Особенно с директором школы, которого сыновья Мухтара даже поколотили. И наши соседи, и бабушка, встречаясь на дороге с мухтаровскими, плевали им вслед и подозревали во всем нечистом.
– Зачем они подбородки прячут? – возмущались женщины. – Почему у них тряпки темные, как будто траур? Это не по-нашему!
Сначала Мухтар со всей семьей считались отщепенцами, но постепенно строго соблюдающих становилось все больше, борьба между двумя мечетями накалялась, и я уже устала слушать про их бесконечные распри и потасовки. Оставалось совсем неясным, какую роль здесь играл Халилбек. Одни настаивали, что он поддерживает деньгами общину за «железкой», другие фыркали и возмущались:
– Как можно из Халилбека салафита делать, это смешно!
Немудрено, что в город на митинг в поддержку Халилбека отправились и те и другие. По крайней мере, со двора Мухтара не доносилось ни звука.
Постояв еще немного в задумчивости, я вернулась в дом, к тарахтящим соседкам и любопытной, жадной до вестей и слухов бабушке. Белой бабочки на окне в передней уже не было. Она упорхнула, оставив на стекле немножко пыльцы.
Я снова села чистить со всеми тыквенные семечки, и вдруг меня осенило. «Позвоню-ка я Шаху, – подумала я, – и попрошу как-нибудь защитить меня от Тимура. Хотя бы ради дружбы с братом. Шах не откажет». От этой мысли стало чуточку светлее. И молчание Марата чуть меньше надрывало сердце.
8
С утра мать Марата затеяла перепалку с отцом. Ей непременно хотелось тащить сына к гадальщику Эльмуразу.
– Он скажет, будет у Марата свадьба тринадцатого или не будет, потеряем мы банкетный зал или нет.
– Да при чем здесь банкетный зал, Хадижа? Ты же образованная женщина, какой еще Эльмураз! – кряхтел отец.
– Еноты-бегемоты, – злилась мать, – ты не хочешь, чтобы сын женился!
– Я не хочу, чтобы ты делала глупости, как безмозглая курица. Стыдно, если мои друзья узнают. Асельдер, ученый человек, работает с книгами, в хадж собирается, а жена по гадалкам бегает.
– Это не гадалка, а экстрасенс. Марат, я жду! – бушевала мать.
– Не позорься, Марат! Ты кого слушаешь?! – неистовствовал отец.
Марат, глядя на них, только посмеивался:
– Папа, да мне плевать на этого Эльмураза и его байду! Но я схожу ради мамы. Пускай она успокоится.
– Вот-вот, правильно, – суетливо заквохтала мать. – Скорее, скорее, пока твой ученый отец нас не съел.
Они пошли в сторону встающей за поселком болотной осоки, остановились у крайнего дома и постучали в вымытые до блеска ворота Эльмураза. Открыла некрасивая женщина в халате, с веником в руке и велела ребенку, ездившему по двору на трехколесном велосипеде, проводить гостей в дом. Марат с матерью проследовали за ребенком в заваленную мебелью и детскими игрушками комнату.
– Насчет оплаты уже все улажено. Я пойду, а ты потом расскажешь, как и что, – шепнула Марату мать и, довольная, удалилась.
Марат стал ждать, глумясь про себя надо всей затеей. Довольно долго в комнате никто не появлялся. Несколько раз прошлась с рыдающим младенцем на руках и не глядя на Марата какая-то молодуха. Потом пришлепал босыми ножками тот же самый мальчик и долго пялился на Марата из-за угла, елозя во рту тающим кубиком рафинада. Марат попробовал с ним заговорить, но мальчик тут же умчался.
Наконец появился сам Эльмураз – тщедушный узкогрудый мужчина с небритыми щеками и в протертых на коленях спортивках.
– Салам алейкум, – тихо поздоровался он. – Я сейчас сделаю кофе.
Марат поискал глазами турку и газовую плиту, но Эльмураз, не церемонясь, вытащил с полки баночку растворимого кофе и ткнул волосатым пальцем в кнопку электрочайника. Тот, видно, был уже горячий, потому что сразу забурлил и выключился.
Гадальщик насыпал растворимый кофе в треснутую чашку, залил крутым кипятком, подвинул Марату:
– Пей. Я сейчас приду.
И снова пропал. Марат пожал плечами и стал послушно поцеживать обжигающую кофейную бурду. За стенкой надрывался младенец. Некрасивая женщина зашла со двора, бесцеремонно бросила на кресло стопку высушенного белья и, не проронив ни слова, исчезла. Прошло еще несколько минут, прежде чем снова появился Эльмураз. Он приплелся, горбясь, к Марату, сел напротив и стал дожидаться, пока клиент расправится с содержимым чашки.
Наконец с кофе было покончено. Марат торжественно протянул пустой сосуд экстрасенсу. На дне и на стенках, конечно, не осталось гущи – только слабые разводы. Тем не менее Эльмураз закрыл глаза и перевернул чашку на блюдце.
– Но… – начал было Марат.
– Подожди! – поднял Эльмураз указательный палец и, не разлепляя век, зашептал какие-то заклинания.
Потом взялся за чашку обеими руками, приблизил ее к самому носу и, выдыхая «бисмиля, бисмиля, бисмиля», вперился в бледно-коричневую кайму кофейного осадка. Прошло почти две минуты. Из стенных часов выскочила кукушка и прокуковала, чпокая пружинкой. За стеной снова что есть мочи запищал младенец.
– Вижу слепую фигуру, – наконец выговорил Эльмураз.
– Слепую?
– Да, с весами. Это богиня правосудия. Она на уровне настоящего и будущего. Как бы ведет тебя вперед.
Марату тотчас стало ясно, что мать успела крепко пообщаться с гадальщиком. Про адвокатскую контору он явно знал.
– Очки… Темные очки носи на улицу, на встречи, может случиться сглаз.
– Так…
– Впереди раздваивается дорога. Какой-то выбор… Или у тебя будет свадьба очень скоро, с хорошей девушкой…
– Или?
– Или пустота какая-то непонятная.
– Отлично. Еще что?
– За здоровьем нужно следить, а то в старости могут быть проблемы.
– Ага. Гениально. А дальше?
– Большого богатства не жди, но на дно не опустишься. Дальняя дорога принесет радость. Праздник… Два кольца вижу соединенных.
– Так два кольца или пустоту? – Марат хитро сощурился.
– Два кольца, а внутри – пустоту. Может означать, что нужно быстрее вступить в брак. И модель Вселенной тоже – космос, планеты, Сатурн…
– А Сатурн при чем?
– Твоя личная звезда судьбы. Так…
Эльмураз закрыл лицо ладонями и снова забормотал молитвы. Младенческий писк умолк внезапно, будто обрубили. Некрасивая женщина опять появилась в комнате, на этот раз с утюгом, волоча шнур по полу. Наплевав на творящиеся рядом таинства, грохнула гладильной доской и, повернувшись спиной к гадающим, занялась мятыми пододеяльниками.
– Вижу число, вижу число… Тринадцатое, восьмое… Бутылки вина, море или океан. Будь чужестранцем в мире, просто прохожим. Умри прежде смерти.
– Чего?
– Бисмиля, бисмиля, бисмиля, встретишь учителя. Обретешь подругу.
– Подругу или жену? – решил уточнить Марат, косясь на шипящую утюгом женщину.
– И то и другое.
– То есть еще не встретил?
Эльмураз подумал и выдал:
– Если ты еще никого не нашел, то, иншалла, отыщешь в самом ближайшем будущем.
– Конечно, так и знал, – коротко хохотнул Марат.
В комнату, жужжа, вторгся игрушечный джип на дистанционном управлении, а за ним – уже виденный Маратом мальчик. Женщина оторвалась от глажки и стала за что-то пронзительно бранить его на непонятном Марату языке. Мальчик затопал босыми ножками, протестуя. Но экстрасенса окружающий шум ничуть не смущал. Он закатил глаза и снова зашептал молитвы.
Пока Эльмураз блуждал в астрале, за воротами на улице занялась какая-то шумиха. Голосило несколько женщин, взволнованно лопотали отроческие низкие голоса. Эльмураз сразу вынырнул из транса и, подтянув спортивки, побежал узнавать, в чем дело. За ним, то и дело роняя с грохотом игрушечный джип, застучал пяточками ребенок. Некрасивая закричала им что-то, но потом бросила утюг на решетку гладильной доски и тоже зашаркала вон. Причитания на улице усилились. Марат решил не высиживать в одиночестве, тем более что вылезшая из внутренних комнат молодуха спешно присоединилась ко всей компании, не выпуская из рук надрывающегося ляльку.
Выбежав на улицу, Марат увидел домашних Эльмураза, выпытывавших что-то у нескольких взволнованных женщин и подростков. Выпалил:
– Что случилось?
– Говорят, на Проспекте человек погиб. Наш поселковый парень.
– Кто?
– Сказали, за «железкой» живет.
Молодуха встряхнула прекратившего рыдать и только слабо похрюкивавшего младенца:
– Опять, наверное, мечеть на мечеть пошла.
– Мне еще на рассвете голоса сказали: «Сегодня днем что-то случится»…
Проговорив последнюю фразу как бы в сторону, уткнувшись глазами в сухую землю и поскребывая щетину, Эльмураз посмотрел на Марата, будто ожидая благоговения или расспросов. Но тот беспокойно тянул экстрасенсу руку:
– Побегу посмотрю, что там. Спасибо за кофе.
– «Спасибо» после сеансов не говорят, а то не сбудется, – промямлил Эльмураз.
Но Марат уже стремительно удалялся. Подростки, лохматые, в пыльных спортивных шортах, тянулись за ним хвостом.
Проспект находился на другом конце поселка. На подступах к месту происшествия толпились встревоженные зеваки, между которыми лавировала карета «скорой помощи». В толпе по рыжим макушкам Марат сразу вычислил «Красную армию» – Гамида и Рому. Завидев Марата, Рома затараторил:
– Это Русик, Русик-гвоздь! Вот только что его мертвого увезли, врачи не успели!
– Как? – ахнул Марат.
Русика он встречал буквально на днях спешащим в город на велосипеде. Русик был ворчлив, недоволен, жаловался на приставших к нему, как липучки, окрестных проповедников:
– Позавчера приходили, вчера приходили, сегодня приходили… Посмотри, говорят, разве вокруг нас настоящие муслимы живут? Так, одно название. Воруют, пьют, творят из людей кумиров, якшаются с кафирами, зациклились на чудесах. Мол, даже из Халилбека святого духа сделали. Ты, говорят, не такой, но ты упрямишься в неверии. Приходи, говорят, в нашу мечеть хоть раз… Ну и так далее, ты же их знаешь. Возражений не слушают, отказов не понимают. Задолбали!
Марат предложил бедолаге съездить как-нибудь вместе на платный пляж, поплавать в море. Как раз на сегодня и договаривались, а тут…
– Может, объясните, что произошло? – вцепился он в красноголовых братьев.
– Доквакался ваш Русик, вот и всё, – сурово припечатал Гамид.
Стоявший рядом парнишка в дешевой футболке нетерпеливо вклинился в разговор:
– Там, брат, смотри, как было. Этот черт, который Русик, сделал плакат, что Аллаха нет, и шатался с ним туда-сюда по Проспекту. И это, пацаны видят – ходит. Подошли чисто перетереть, спросить, что за тема. Никто его особо трогать не собирался. А Русик взбычил…
– Его что, убили? – крикнул Марат.
Многие стали оглядываться, подбираться поближе. А чей-то треснутый голос сзади уверенно опроверг:
– Да никто его не убивал, самое! Случайная, нелепая смерть! Сам спровоцировал.
Голос принадлежал Тимуру, борцухе из молодежного комитета. Марат в последние дни частенько думал об этом типе в связи с Патей. Она не ответила на звонок. Потом Марат приходил к ее дому, но так и не смог выследить – лисица запала в сердце, поманила и схоронилась.
– Что значит «случайная смерть»? – огрызнулся Марат.
– Алишка, Мухтара сын, подошел спросить про плакат, – с готовностью объяснил парнишка. – А Русик стал борзеть. Замутились наезды. Они вон там стояли, где бетонная площадка перед продуктовым. Вмешался еще Абдуллаев…
– Я их заметил, самое, подошел на случай чего разнимать, – заважничал Тимур. – Вот, короче, где вход в магазин – индеец с плакатом, а с другой – наши пацаны. Они сперва не обостряли, просто, самое, просили убрать плакат. А этот стал спорить, «имею право», туда-сюда. И, самое, ни в какую. И раз, самое, зарубились…
– У них было оружие? – оборвал его Марат.
Молодежь загудела:
– Ниче не было, вот ты тоже!
– Какое оружие?
– Алишка толкнул его чуть-чуть, и всё.
– Нет, Алишка не толкал! Толкал Абдуллаев, – поправил Гамид. – А этот дурак поскользнулся и головой о бетон со всей силы!
– Сам! Сам! Несчастный случай! – заключил Тимур.
На секунду Марату показалось, что его разыгрывают. Что вся эта глупость не может быть правдой.
– Марат, отвечаю, не гонят, – зачесал языком Рома. – Никто Русика не убивал. Просто по-пацански разозлились, что он такие вещи делает. Русик еще после этого на ноги встал, спроси у пацанов.
– Он разговаривал! Разговаривал! – закричали в толпе.
Рома выставил три толстых пальца:
– Я к нему подскочил, сколько пальцев, спрашиваю. А Русик улыбается, отвечает – три. И тут два шага делает и – бах! – без сознания! «Скорую» вызвали – мертвый.
– Это Аллах его убил, самое. Так можно сказать, – махнул ладонью Тимур. – За то, что не верил.
– Про плакат вообще не понимаю… – пробормотал Марат, ища глазами хоть кого-нибудь из представителей власти.
Неподалеку, с автоматами на животах и важно расставив ноги, осматривались полицейские.
Он стал выбираться из круга:
– Пойду, спрошу у полиции.
– Иди, иди к этим собакам и спроси, почему они забрали Алишку, – гневно сплюнул Гамид. – Если ты адвокат, то помоги.
Марат остановился:
– Алишку, Мухтара сына? Его уже забрали?
– Да, ты слишком поздно пришел.
– Все правильно, если забрали. Абдуллаева тоже?
– Тоже, – закивал Рома. – Но Шах выясняет, что можно сделать. Свидетелей потом вызовут.
Шах оказался рядом с полицейскими, Марат за спинами его не приметил. Он жестикулировал и с горячностью убеждал в чем-то представительного стройного мужчину лет пятидесяти, в штатском, с какой-то картонкой в руке.
– Разрешите представить. Это Марат, тоже адвокат, ведет в Москве известное дело. А это полковник Газиев. Вы, кстати, по соседству живете.
– А-а-а, вы – сын Асельдера? – догадался полковник. Он чуть коверкал слова, с неопределенным горским акцентом.
– Да. И был знаком с покойным, – пояснил Марат. – Это предумышленное убийство?
– Ты чего, Марат? – шикнул Шах, встав на дыбы.
– Вот я сейчас убеждаю вашего коллегу, что да, – заломил правую бровь полковник.
– Убийство, – втерся, потея, Шах, – непредумышленное, конечно же. Сто девятая статья. Все очевидцы подтверждают. Абдуллаев – вообще свидетель. Он совершенно ни при чем.
– Насчет Абдуллаева разберемся, а вот второй, Али Мухтаров, давно у нас на учете, – прищурился полковник и развернул согнутую пополам картонку.
– Это плакат! – осенило Марата.
Он наклонился к плечу полковника и увидел, что на плакате жирными масляно-красными буквами значится: «Я – агностик».
– Ну Русик-гвоздь дает… – вырвалось у Марата.
– Правильно говорят – провокация. Он знал, на что идет! – ухмыльнулся Шах. – Если дойдет до суда, товарищ полковник, этот плакат защите только на руку. Потерпевший был не в себе и сознательно шел на суицид.
– Ты себя сам слышишь хоть? То говоришь, поскользнулся случайно. То говоришь, суицид.
– А…
– Вот и разберемся, «а» или «б». Извиняюсь, должен идти. – Полковник сложил картонку и показал им спину.
– Люди говорят – подонок, а ведь не скажешь… – пробормотал Марат, не сводя глаз с удалявшихся лопаток, просвечивавших сквозь рубашку.
– А ты чего на сторону полковника Газиева встал? – взбеленился Шах. – Ты зачем про предумышленное убийство понес? Помочь мне решил?
– А ты защищаешь убийц Русика?
– Да ты вообще не знаешь, как было! Выскочил на пружинке, когда уже ни тела, ни подозреваемых! Абдуллаева я буду вытаскивать, он вообще ни при чем. Конечно, когда увидел Русика с этим дебильным плакатом, подошел спрашивать. Ты не подошел бы? И Алишка подскочил. То, се, начали обострять. Конечно, а чего Русик хотел? Чего за «железкой» не встал у себя в районе, а на Проспект приперся? Что значит «Я – агностик»? Ты понимаешь? Да ни Алишка, ни Абдуллаев слова такого не знают. Поняли только, что катит бочки на Аллаха.
– Шах, в итоге Русик мертв. Кто виноват? – впадая в странное ощущение невесомости, выпалил Марат.
– А что, разве Русик твой кореш был? – прищурился Шах.
– Кореш не кореш, а те, кто его толкнул, пускай отвечают.
– Алишка, сын Мухтара, пускай отвечает, мне не жалко. Полковник на всю их семью зуб точит за то, что ваххабиты. Алишку недавно таскал в шестой отдел, а на тех, кто там побывал, считай, крест можно ставить. Но Абдуллаев… Я уже выяснил, сколько кому дать, чтобы от него отвязались. Семья соберет.
– А что грозит? Причинение смерти по неосторожности?
– Сто девятая, как я и сказал. Хотя полковник-черт пытается сто пятую впендюрить, вы с ним заодно. Одна надежда на свидетелей.
– А ты посмотри на свидетелей, Шах. Половина, которая за «железку» ходит, будет валить на твоего Абдуллаева, половина – на бородатого Алишку. Так что подмазывать судью придется по-любому, – язвительно отозвался Марат, щупая гудящую голову.
– Всё, Абдуллаев-старший звонит, – буркнул Шах, вытаскивая мобильный и отходя от Марата подальше.
Народ не спешил расходиться. Переминались, судачили. Марат заметил Исмаила, директора школы, которому, чуть не подпрыгивая, доказывал что-то Тимур. Хотелось уйти незамеченным. Он свернул за оцепленную бетонную площадку перед магазинчиком – на ней убился Русик – и не успел еще сделать и шага по грязной улочке, как замер от резкого свиста. Обернувшись, увидел смеющуюся женщину, закутанную в свободную ткань. Только овал лица и кисти рук оставались открытыми солнцу.
– Марат, не узнал? – развязно спросила она.
Потом, заметив торопливо спешащих к Проспекту бабок, обогнала Марата и поманила его рукой. Это была Анжела, дочка тюремной уборщицы, развратница, потаскушка, дьяволово отродье – да каких только имен она не носила! Марат в своей домосковской жизни находился под странным ее влиянием. Ревновал страшно, старался не верить собственным глазам и, оказавшись с всеобщей любовницей наедине, нес чудовищный вздор про чувства. Но однажды наваждение исчезло, как будто его и не было.
Анжела свернула за угол, толкнула боком калитку и, оглянувшись весело на Марата, скользнула внутрь. Он вошел следом, пересек двор и оказался в маленькой комнатке, служившей, судя по электрической плитке, еще и кухней. Анжела указала ему на старенькую тахту, сама присела напротив и снова звонко спросила:
– Что, не узнал меня, Марат?
– Не сразу.
– Я тебя тоже не сразу. У тебя плечи стали шире, – бренькнула она хохотком. – А я? Видишь, какая я стала. Я замужем.
– Поздравляю, не знал…
Марату показалось, что он идет по вязкому песочному дну мутного волнующегося Каспия, что с головой окунулся в тяжелую морскую воду. Уши заложило, и выбраться не хватает сил.
– Ты в курсе, что Русик-гвоздь погиб? Сегодня, – хрипнул он еле слышно.
Анжела на секунду застыла. Потом быстро облизнула губы и, нагнувшись к Марату, закивала укрытой в платки головой:
– Конечно. Я даже видела, как врачи приезжали. Возились, возились – всё зря. Русик всегда был странный. И умер странно.
– Его убили, – кашлянул Марат, прочищая горло.
– Да ты что, Марат! Нет! Он упал прямо черепом на бетон, пока с ребятами буцкался. Такой спорщик, у-уй! Что там у него на плакате было написано?
– «Я – агностик».
Анжела хмыкнула:
– Ганостик? Сейчас что-то любят все умничать… Мне сказали, этот плакат – против Аллаха…
Она замолкла и тревожно напрягла слух: на крыльце зазвенели и покатились бутылки, в комнату сунулась блудная морда рыжего котика. Анжела шикнула и громко топнула ногой. Кот отпрянул и тотчас пропал из виду.
– А ты почему не спрашиваешь, как у меня дела, за кого вышла? – снова сладко заулыбалась она Марату. Тот пробормотал, глядя в сторону и потирая висок:
– Да я в шоке после Русика… Вот завтра прямо съезжу в город к следователю и попрошу судить беспристрастно, без всяких «наш – не наш». Алишку-то посадят наверняка, он давно у шестого отдела на учете, а тут еще такой случай… С религиозным окрасом…
– Марат, ты на меня не смотришь. – Анжела подсела к нему на тахту и томно вздохнула. – Хочешь, я для тебя платок размотаю? Никто не зайдет.
– А чего вообще заматывалась? Давно так ходишь? – оглядел ее Марат, нехотя поднимая опущенную голову.
– Муж сказал, я и закрылась, – лукаво засияла Анжела. – Он в Пятигорске живет, потому что здесь ему опасно. Он следователь по особо важным делам, а их всех убивают. Вон, Халилбек одного такого заказал.
– Это слухи. А правда или нет, никто не знает, – отвернулся Марат.
– Пу-у-у, – затянула Анжела, – не знает! Он и твоего брата, совсем еще мальчика, на тот свет отправил, а ты его защищаешь… Мама этого Халилбека в тюрьме видела, когда его по коридору вели. Говорит, весь зеленый, разбитый, круги под глазами. Сразу видно – совесть мучает…
– Мы сегодня собирались на море, – вдруг произнес Марат.
– Чего?
– С Русиком. Представляю, как его довели, если он такой детский сад с плакатом затеял! Да еще и в центре поселка, чтобы все видели!
– Хочешь, я тебе покажу одну вещь? – прервала Анжела, снизив голос и поправляя надвинутый на брови платок.
– И как только я все пропустил! – не слушал ее Марат. – Это мама со своими придумками… Я мог бы помешать…
– Марат…
– А Шах ведь все сделает, чтобы дружка вызволить.
– Марат! Ты меня не слышишь! – цапнула его за плечо разозлившаяся Анжела.
– Извини, – стряхнул ее руку Марат, – я тебе тут голову морочу. Не надо было заходить. Я пойду. – И он действительно встал.
– Стой! – окрикнула его резко Анжела, подскакивая следом. – Ты что, возьмешь и уйдешь?
Она часто дышала, и брови ее трепетали, как будто не знали, сойтись им в единую линию, взметнуться вверх под нависающий платок или разгладиться в сладострастном самодовольстве. Марат стал нервно дергать себя за нос, все так же глядя мимо Анжелы и подыскивая предлог убежать:
– Твой муж придет, увидит, не поймет.
– Я же объясняю, – снова потекла она улыбками, – муж живет в Пятигорске, у него там еще одна семья. И здесь – я. Приезжает раз в десять дней, а я просто изнываю!
– Изнываешь, – оборвал чаровницу Марат, – обратись к Шаху. Или к другим пацанам. Я здесь при чем? Тем более такой момент, Русик умер…
– Заколебал со своим Русиком! – бесцеремонно толкнула его Анжела. – Мы с тобой столько лет не виделись, а ты! Забыл, как ходил за мной, когда был сопляком? Жениться даже хотел!
– А теперь я не сопляк, – спокойно и твердо отстранил ее Марат. – И раскаявшихся грешниц не развлекаю.
Анжела сморщила губы и с силой ударила его в грудь кулаком:
– Ты мне мораль читаешь? Прошлое мое вспомнил? Но я теперь порядочная! Законная жена, понятно?
– Вторая жена. Содержанка. Первая-то жена про тебя знает? Уверен, что нет.
Он пошел к двери, а она семенила следом, била его по спине и кричала:
– Ну и что, что вторая? Ну и что! Это сунна пророка! Это законно!
Когда он дошел до крыльца, прыгнула к нему, схватила за воротник рубашки и начала по-звериному ластиться:
– Ты ведь хочешь? Хочешь, но боишься. Не бойся…
Марат вырвался, по деревянным доскам запрыгала отлетевшая в сторону пуговица. Анжела потемнела лицом, зашлась в отрывистой ругани:
– Ах ты… Небось, серьезку себе присмотрел, гад? Я слышала, жениться собрался! Да чтобы ты провалился в день своей свадьбы!
Марат пошел через двор к калитке, и не успел он ее прикрыть, как одна из бутылок, сваленных в груду котом, просвистела по воздуху и с грохотом разбилась о калиточное железо.
9
С утра ожидались гости. Я испугалась, что Магомедовы: пухлая болтушка, немой ветеринар с длинным носом и вдовствующая мать. Но, к счастью, обошлось. Приезжали дальние родственники мамы из села. Детективы были сложены стопкой и спрятаны под кровать, на плите безостановочно кипел котел с сушеным мясом, мама мешала его огромным половником, а потом впопыхах забегала в комнаты и командовала:
– Патя, протри все электрические розетки!
– Патя, вылижи карнизы, но только с порошком! И попробуй оставить разводы!
– Патя! Лентяйка! Ты не почистила столовые приборы! Сейчас же! Пошевеливайся!
Бабушка к приезду редких гостей достала из сундуков платок с бахромой побогаче. Папа отправился на вымытом автомобиле в город, встречать приезжающих.
Заглянувшая ко мне Аида, конечно, сразу пустилась строить догадки:
– Вот увидишь, жениха тебе везут.
Но я только отмахивалась:
– Еще чего не хватало!
Наконец прибыли. Вытащили тяжелые спортивные сумки. В одной – мажущий фиолетовым тутовник и абрикосы, особый аборигенный сорт «хонобах»: мелкие оранжевые плоды-сердечки с тонкой блестящей кожицей, бьющий в нос аромат мякоти, яичком выкатывающиеся косточки. Во второй – урбеч в баночках, древняя местная паста из перемолотых каменными жерновами поджаренных семян и орехов, – черный льняной, солнечный абрикосовый и темно-коричневый конопляный. В третьей сумке – бутыли со сладкой и кислой сывороткой, перебродившим молозивом, пакеты сухого творога. Мешочек ячменного порошка для варки жидкой «пивной каши» – настоящего женского лакомства. В четвертой… До четвертой я не добралась, потому что у мамы началась обычная гостевая паника. Метание по кухне, прикрикивания, падающие со звоном ложки.
Сели за стол. Посередке – кукурузный хинкал и мясо, пиалы с бульоном, аджика, урбеч, сметанно-чесночный соус. Простота и аскеза. Натуральный вкус, честные калории. Дядька с папой сразу же откупорили коньяк. Две тетки нашли себе по местечку по обе руки от бабушки, мама устроилась с краю, а меня усадили напротив неказистого четвероюродного брата. Думала, он будет по сельским обычаям краснеть и молчать, но не тут-то было. Не робея перед родственниками, братец то и дело приставал ко мне с разговором:
– А я в Москве был, я служил там на Курском вокзале. Пару раз воров поймал. Один раз бомбу нашел.
– Как? Настоящую?
– Муляж. Проверяли бдительность. Мне там нравилось. Дисциплину наладил, дедовщину пресекал. Мне сержанта досрочно дали, просили на военке остаться, по контракту. Но я подумал: хорошо, конечно, но зачем? Где там независимость?.. Еще мы в метро служили.
– Вот эти унылые солдаты, которые ходят толпой с собакой?
– Унылые, потому что не высыпаются. Вообще не высыпаются… А ты где в Москве живешь?
Мама ухватила край разговора и строго вмешалась:
– Не живет, а жила. Хватит ей у женатого брата болтаться. Пускай здесь сидит, с нами.
Братец кивнул на нее незаметно и подмигнул мне смеющимся глазом:
– Что, на жесткаче с тобой, да? А я собираюсь в город переехать. Я в селе в спортивном клубе преподавал. Вольную борьбу и тхэквондо. У меня за год три чемпиона по Южному округу. Вышли на первенство страны. Теперь хочу в городе тренерством заняться.
– А в Москве бываешь?
– Особо нет. После службы по делам ездил один раз, но нигде не был. Даже в Мавзолей не заглянул.
– Зачем в Мавзолей?
– Ну как, проверить, как он там. Зашел бы к Ленину, спросил бы: лежишь, братишка?
Я хихикнула. Представила, как братец вваливается в пропитанный мертвым запахом Мавзолей, снимает шляпу… Хотя какая у него может быть шляпа?
Мама тем временем рассказывала про вчерашнюю смерть Русика:
– Представляете, вышел с табличкой: «Аллаха нет!» Молодежь увидела. Конечно, заволновалась.
– И его за это прямо на месте пронзило молнией, – сообщила бабушка, авторитетно раздувая большие ноздри.
– Нет, мама, какой молнией? – досадливо поморщился папа. – Ваххабит из дома Мухтара, этот юркий Алишка, ударил Русика о камень. Вот и вся молния.
– Нет, именно молния! – упорствовала бабушка на родном языке. – С неба. Причем без дождя.
– Да, говорят, он сам упал, но я не верю, что сам. Соседки видели. Докладывают, что была драка, – вещала мама, снова и снова подкладывая протестующим теткам хинкал. – Самое обидное, что многих по этому делу загребли. Не только этого чертова ваххабита. Заодно и сына Абдуллаевых. Абдуллаев – это, кстати, один из соратников Халилбека. Мелкий, конечно, но все равно, у него даже своя фирма в городе есть. Они здесь уважаемые люди…
– У их сына сватовство недавно сорвалось. А теперь его еще подозревают в убийстве этого клоуна Русика, – добавил папа. – Одна беда за другой.
Гости страшно заинтересовались услышанной поселковой трагедией. Тетки ахали, дядька все время переспрашивал, братец важно кивал и стучал указательным пальцем по столу, как будто все знает и понимает.
– А все проклятие! – объявила бабушка. – Мальчику Абдуллаевых на сватовстве накаркали сгнить за решеткой. Вот он и попал в тюрьму.
– Ну что ты, мама! Я уверен, ребенка скоро выпустят, – не согласился папа, разжевывая мясо. – Шах, наш молодой адвокат из поселка, – его близкий друг. И уже решает этот вопрос.
– Ребенка! Вы слышали? Ребенка! – ехидно воскликнула мама. – От этого ребенка студентки в городе беременеют.
Братец опять рассмеялся глазами, аж лучики пошли. Дядька предложил тост:
– Чтобы нас все эти беды миновали!
Снова взметнулись и опрокинулись рюмки.
А после полудня женщины заперлись у мамы разбирать какие-то ткани. Я могла бы посидеть с ними, но гнала с места тоска. Книги падали из рук. Пыталась было переписываться с Мариной, но подругу унесло от меня вихрем эмоций. В Болгарии она встретила женатого, вспыхнул курортный роман. В Москве договорились продолжить. Но то, что начиналось легко и беззаботно, кончилось солено-мокрыми наволочками и черной ревностью к счастливой жене любовника. Марина высосала из меня все полагающиеся слова жалости и сочувствия, подбадривания и утешения, а потом исчезла с горизонта. Наверное, плакаться кому-нибудь реальному, из плоти и крови, а не далекому призраку вроде меня.
Дядька с папой куда-то отлучились, а братец поехал по делам в город. Тетки всячески пытались отправить меня с ним, дескать, не нужен ли тебе, Патя, провожатый в город? Но я открестилась. Правда, как только братец отчалил, тотчас надела выходную юбку и блузку и решила все-таки проветриться сама, без попутчиков. Тимура я уже не очень боялась, он немного утих, а после истории с Русиком и вовсе перестал звонить и слать сообщения с натыканными в каждом слове лишними мягкими знаками. Соседка с серебряным зубом уже отрапортовала, что Тимур тоже каким-то боком замешан во вчерашнем несчастном случае (или даже убийстве) и если не толкал покойного отщепенца и атеиста, то уж по крайней мере громче всех кричал «Поделом!»
Я выскользнула на Проспект и медленно пошла мимо дома глухонемого Гагарина. Неожиданно из-за угла прямо на меня вывернул тот, о ком я неотступно думала все эти дни. Марат! Сын Хадижат и Асельдера. Адвокат из Москвы. Приятель Шаха. С невероятно знакомыми и родными чертами лица. Такими чертами, что казалось, будто он – это я, только мужчина.
Он остановился, как будто смутившись, и вперился в меня неподвижными черными зрачками. Сердце мое будто бы лопалось и булькало внутри, пальцы мелко дрожали, над губой выступила испарина…
– Привет, Патя, – наконец произнес Марат с теплой улыбкой. – Где ты пропадаешь? Далеко собралась?
– Просто гуляю.
– Почему трубку не берешь?
– Как? Ты звонил? – только и могла выдохнуть я.
– Я тебе набирал несколько раз. Ты не ответила и не перезвонила.
– Я не видела, честно! – воскликнула я, до ужаса пугаясь и одновременно до головокружения радуясь. – Вспомнила. Кто-то звонил, а номер не определился. Я думала, это другой человек…
Я имела в виду Тимура. Краска стала горячими волнами заливать мне лицо.
– Вот ты какая, хитрая. Хитрая, хитрая, – заладил, посмеиваясь, Марат.
Мы двинулись вдоль Проспекта. Собственное тело казалось мне таким непослушным. Было удивительно, что ноги помнят, в какую сторону им сгибаться, и не ломаются пополам.
– Слышала про Русика? – спросил он, суровея немного.
– Конечно. Это ужасно. Я плохо его знала, не пойму, зачем он это сделал. Зачем написал на плакате, что Бога нет?
Марат даже остановился:
– Он не писал этого, люди всё врут и путают! Я видел плакат. Там было «Я – агностик».
– Правда? Но это совсем другое!
– Конечно! – благодарно подтвердил Марат. – Зря он, конечно, с этой заявой вышел, но как там Машидат Заловна нас учила на уроках литературы? Среда заела. Вот! Его же среда реально ела! Разжевала и проглотила.
У меня против воли вырвался нерадостный хохоток. Я подавила его искусственным кашлем и сказала, лишь бы что-то сказать:
– Мои родители, например, считали его клоуном.
– А мои что, не считали, что ли? – пожал плечами Марат. – Патя, да если честно, его собственные родители думали так же. И дома его третировали. Он рассказывал.
– А вы что, дружили? – удивилась я. – Мне казалось, у Русика нет друзей.
– Ну как дружили? Просто общались. Еще с детства. Ты знаешь, что мулла на проповеди сегодняшней объявил Русика сумасшедшим и одержимым духами?
– Прямо так и сказал?
– Да. Представляешь? – уютно и доверительно, как очень близкий человек, кивнул Марат.
Пока мы брели, я временами натыкалась на жгучие взгляды прохожих. Эти взгляды цепляли нас, будто удочкой, и отпускали только тогда, когда мы выпадали из поля зрения. Но мне было все равно. Я даже гордилась, что прогуливаюсь с Маратом. Так, за беседой, мы незаметно дошли до железнодорожной станции.
По «железке» медленно волочился груженный щебнем товарняк. Пахло соляркой, жженой галечной насыпью и чужой грустью. Мы остановились у небольшого саманного домика, где работало кафе «У Заремы». Хозяйка, Зарема, была вечно недужной старообразной женщиной с такой массивной челюстью, что казалось, если не подвязывать ее концами косынки, то челюсть обязательно упадет. Посетителями этого заведения были в основном местные мужчины и совсем изредка – пассажиры проезжающих поездов. Утром их обслуживали проворные Заремины невестки, а вечером – сама ревматичная, закутанная в шали хозяйка.
– Хочешь посидим? – предложил Марат. – А то в поселке больше негде. И в город далеко.
Я легко согласилась. Мелькнула, правда, мысль, что внутри могут оказаться папа и дядька, но, к счастью, волнения были пустыми. В зальчике стояло всего шесть или семь столиков. Занят был только один. За ним шумно резались в домино и хлебали крепкий до черноты чай несколько посельчан, кто в легкой рубашке и панамке от солнца, а кто в майке, из-под которой выглядывала татуированная грудь.
– Сразу видно, что тюрьма рядом, – шепнул Марат.
Завидев нас вместе, дремавшая в углу Заремина невестка очнулась, растормошилась. Обшарила меня взглядом еще издали с пят до макушки, потом, шаркая, поднесла меню и панибратски, но в то же время с нескрываемым уважением обратилась к Марату:
– Привет, Марат, какой молодец, что зашел. Ты с девушкой?
– Сама видишь, с кем я, – улыбнулся Марат и обратился ко мне: – Что ты будешь, Патя?
Мы заказали чаю и пахлавы. Официантка ушла, все так же шаркая, за перегородку, откуда через несколько секунд выглянуло еще несколько женских голов в косынках. Всем хотелось взглянуть, кого это привел Марат.
– Они тебя так хорошо знают, – заметила я не без иронии.
– Мама дружит с тетей Заремой, – простодушно объяснил Марат. – Но я тебе про Русика хотел рассказать. Я же утром пошел с отцом на соболезнование. Не только мы, многие пошли, половина поселка. Все-таки огромное горе, единственный сын – и так нелепо. Приходим туда, через мост, к нему домой, а ворота заперты наглухо.
– Почему?
– Люди говорят, если ворота заперты и соболезнований не принимают, значит, родня готовит кровную месть.
– Кошмар! Но кому мстить?
– В том-то и дело, что убийцы по сути – все. Толкнул, допустим, Алишка. Или Абдуллаев. Но на их месте мог быть любой другой. К примеру, твой Тимур. – И Марат взглянул мне прямо в глаза.
Я разозлилась, замахала руками:
– И вовсе он не мой! Я не знаю, как от него избавиться! Он думает, если я с ним по-дружески переписывалась – я ведь не знала, какой он дурак, – значит, он мне нравится.
– Он завидный жених, работает в молодежном комитете, на трибунах постоянно торчит, – поддел Марат.
– Хватит, пожалуйста! – заныла я. – Я уже и Шаху звонила, чтобы он меня от Тимура избавил. А Шах отказался ввязываться. Говорит, у Тимура серьезные намерения. Пускай, говорит, сватается, а вы ему откажите.
– Шах? – снова посерьезнел Марат. – Ты лучше с ним не связывайся. Он сплетник. И про тебя распускал, что ты – невеста Тимура.
– Неправда! – залилась я румянцем в который раз.
Но Марат и не думал спорить или не верить. Он наблюдал за мной с улыбкой, как за собственным играющим ребенком, спокойно сложив руки на коленях.
– Что ты так смотришь? – смутилась я.
– Радуюсь, – просто ответил он. – Мне радостно на тебя смотреть.
От этих его слов сердце мое защемило от счастья.
– Так почему, – решила я вернуться к прежнему разговору, чтобы скрыть свое состояние, – почему же ворота заперты?
Голос мой все-таки предательски дрогнул.
– Наверное, родители Русика подозревают и винят всех. По крайней мере многих. И не хотят никого видеть.
– А может, – предположила я, – им просто стыдно? Может, они настолько не принимают позицию сына, что его выходка и смерть кажутся им семейным позором.
– Интересная мысль, – удивленно и даже как будто с восхищением вскинул брови Марат.
Мы замолчали, сначала украдкой, а потом все смелее вглядываясь друг в друга.
– Патя, чего ты больше всего боишься? – спросил вдруг Марат.
Я задумалась. Скорпионов? Гусениц? Того, что мама с папой умрут? Что вдруг заболею обезображивающей болезнью? Все эти страхи давнишние, детские, давно подавленные. И я брякнула первое, что пришло в голову:
– Застрять в замурованном каменном колодце. Где-нибудь глубоко под землей. А еще боли. Физической боли очень боюсь. А ты?
– Я в последнее время стал бояться своих рук.
– Как это?
– Я иногда просыпаюсь ночью, руки лежат у меня вот так, – начал он тихо, скрещивая руки на груди, – и они тяжелые. Знаешь, такие, как сталь. И мне кажется, что я не смогу их поднять и они меня придавят.
Я глупо уставилась на его руки, не зная, что сказать.
Он засмеялся:
– Испугалась? Не бери в голову. Я просто не высыпаюсь что-то. Некстати у меня отпуск. В Москве дело горит, убийство правозащитницы. Важные люди сверху нам палки в колеса вставляют, пытаются засудить невинного. Заказчика выгораживают.
– А вы знаете, кто заказчик? – шепнула я.
– Да. Я потом тебе расскажу, – наклонился ко мне Марат, его чайные глаза блеснули совсем близко.
Я почувствовала, как снова загораются мои щеки.
Невестка Заремы, очутившаяся вдруг рядом, звенькнула о столик фарфоровым чайником, переложила с подноса на стол пахлаву и чашки. Спросила меня:
– А ты чья дочка?
Я ей объяснила, хотя хотелось огрызнуться и прогнать любопытную Варвару за ширму, на кухню. Получив ответ, она еще постояла немного с пустым подносом, оглядывая зальчик. Мужчины с татуировками раскатисто хохотали за своей игрой.
– Счет принеси сразу. И все, больше ничего не нужно, – приказал Марат, недовольно покосившись на толстые бедра нахалки.
Тогда она встрепенулась и, покачиваясь, ушла. А с улицы внутрь осторожно пробрался, сутулясь, усато-бородатый молодой человек в тюбетейке, в белой, застегнутой наглухо длинной рубашке и со стопкой листовок под мышкой. Он недовольно подметил пустоту зальчика, поморщился на гогочущих над доминошками мужчин, задержался взглядом на Марате и несмело побрел в сторону перегородки:
– Ас-салам, ас-салам, ас-салам…
Оттуда сразу выскочили все Заремины невестки и дочери, половина из них закрытые, и, поняв, кто пожаловал, услужливо повели разносчика морали к ближайшему столику. Тот раздал каждой по листовке, уселся поудобнее и, тарахтя что-то неразборчиво, стал снова озираться по сторонам.
– Недоволен, что мало народу. И все – неподходящие, – с ухмылкой объяснил Марат.
– Для чего?
– Для пропаганды. Это человек из мечети с Проспекта. Он часто здесь ошивается, газетки раздает религиозные. Объявления. Зарема его, так сказать, привечает.
Разносчик и вправду уже чувствовал себя как дома. Наша толстобедрая официантка поднесла ему дымящийся турецкий кофе в маленькой чашечке и нависла над ним в ожидающей благочестивой позе.
– В него вселился джинн, – бухтел разносчик уже чуть явственнее для нас, криво развалившись на стуле. – Если бы родители вовремя этого заблудшего к нам привели, все бы с ним, субханалла[26] , было от души. Вот здесь прочитайте – сегодняшняя проповедь. Мулла наш четко все разъяснил.
Марат навострил уши, как бы ненароком схватившись за черенок чайной ложки в моей руке, мол, тише, тише, только прислушайся. Его указательный палец касался моего. Что-то во мне гулко перекатывалось, как гантели по деревянному полу. И мы слушали, слушали.
Разносчик потягивал кофе, мужчины били о щербатую поверхность стола краплеными черным горошком костяшками, вытирали пот комкаными салфетками, а вся женская свита Заремы зачитывала скороговоркой листовки:
– Безумие порока… неверие… попрание веры во Всевышнего… Пророк, салалау алайхи вассалам… кара небесная…
Разносчик доцедил кофе, соскреб в рот ложкой всю прилипшую к донышку гущу и, пережевывая ее плохими зубами, встал с места, подхватил оставшиеся листовки и направился к нашему столику.
– Ассаламу алайкум ва рахматулаи ва баракату[27] , – подал он руку Марату.
Тот ответил нехотя и вопросительно взглянул на пришельца.
– Возьми, брат. Вот здесь прочтешь, брат, – невнятно затараторил тот, подавая листовку.
– Что прочту?
– Про того заблудшего, в которого вселились джинны. Иблис нашептал ему отречься от Господа миров, и Господь миров покарал его в тот же день.
– Это ты про Русика? – смерил его взглядом Марат.
– Да, про того червяка, который отрицал Аллаха, – заморгал разносчик.
– А что ты о нем вообще знаешь? – наехал Марат, вставая.
Я сжалась от испуга. Только бы не драка, только бы не скандал. Мне вдруг со страху привиделось, как на крики разносчика валит с Проспекта орава в тюбетейках, а с другой стороны, по мосту через «железку», – другая, безусая, короткобрюкая, и все они окружают Марата, и тот ударяется оземь замертво, так же, как Русик-гвоздь.
Но на деле ничего такого не происходило. Разносчик отступил на полшага и громким, но гораздо более тонким голосом залопотал:
– А ты сам кто такой? Сам кто такой?
Заремина свита сбилась в кучу и стала жалобно звать:
– Марат! Вай, Марат!
– Сначала сам представься, кто ты такой. И по какому праву разносишь байки про Русика? – не останавливался Марат. – Вали отсюда и не мешай людям пить чай!
Мужчины забыли про домино и напряженно прислушивались, пытаясь понять, кто прав и кого вышвыривать вон.
– Он уйдет, он сейчас уйдет, Марат, успокойся, – подбежала толстобедрая официантка.
– Я, может, и уйду, – прижимая к груди листовки и отступая к выходу, грозился разносчик, – но расскажу в мечети, что в тебе, брат, сидит иблис. Изгонять надо! Иншалла, будем изгонять!
Седой бугай, сидевший за доминошным столом, угрожающе топнул на разносчика:
– Слушай, надоел уже! Это тебя изгонять надо! Пошел!
Разносчик побагровел и скрылся снаружи. За ним побежала, прижав кулаки к грудям, взволнованная, извиняющаяся толстобедрая. Закрытые невестки все так же стояли у перегородки и зыркали злобно на нас с Маратом.
– Марат, пошли отсюда, – тронула я его легонько.
– Пошли, – согласился он, остывая и бросая на столик купюру.
И мы смылись из кафе «У Заремы», оставив несъеденную пахлаву прижужжавшей на сладость жирной зеленой мухе. Наткнулись у входа на сокрушенно мотавшую головой официантку и отправились кружить по пыльной окольной дороге.
Марат простился со мной у калитки, когда ранний южный вечер уже раскрасил все кругом в черно-белое. И, спеша по двору к папе, маме, бабушке, дядьке, теткам и братцу, я знала, что он смотрит мне вслед.
10
Марат маялся у отца в городе, в институтском кабинете. Шло собрание отдела. Говорили, как обычно, о Халилбеке.
– Вы нам объясните, Асельдер Ханыч, как теперь принимать защиты? – нервничала тоненькая сухая женщина в полупрозрачной голубой блузке и броских филигранных украшениях. – Ведь диссертации посвящены плодотворной деятельности человека, который сидит!
– Вот и я о чем, Ирина Николавна, вот и я о чем… – бормотал отец.
Марата приманили сюда под смешным предлогом – помочь перетащить какие-то коробки с этажа на этаж, но на деле (и Марат это знал) мать пыталась свести его с очередной претенденткой в невесты. А именно – с молоденькой секретаршей, замыкавшей злополучный список.
Она сидела тут же, в белом деловом костюме. Драгоценный кулон, ныряющий в манящий пиджачный вырез, крепкие и тяжелые ноги-колонны, завитые, пахуче сбрызнутые лаком лунные волосы, полные губы на смекалистом грубом лице. Глядя на эту чужую девушку, Марат вспоминал вчерашнюю прогулку по краю желтой от солнца поселочной степи с прилепленными к кустам, как зараза, маленькими белыми улитками. Патин открытый колокольчатый смех, перетянутую поясом узкую талию… Как она нагнулась, чтобы сорвать улитку, и заявила, что та воняет засохшим клеем. А потом протянула улитку Марату, и тот тоже понюхал прямо из Патиных рук, но ничего не почувствовал, кроме легкой прозрачной радости и слабого терпкого запаха женских ладоней.
– Приговора еще нет. Надо ждать приговора, тогда станет ясно, – пробубнил отец.
– Но мы не можем ждать! – завелась Ирина Николаевна, поднимая красивые руки в витых браслетах. – Приговор могут вынести через месяц, а могут через год, а могут и через два. И что тогда? Может, посоветуем соискателям менять темы?
– Ох, нет, это же все переписывать, кто на это пойдет, – махнул из угла рукой осыпанный перхотью, как будто из жеваной резины получившийся человек. И смачно чихнул в развернутый клетчатый носовой платок.
– Асельдер, – подала голос смуглая женщина лет сорока, хорошо сохранившаяся, с ярко накрашенными губами, – а нельзя как-нибудь узнать через твои связи? Что там и как? А то слухи сбивают с толку. Один день мы готовим публикацию в честь возвращения благодетеля, в другой день – сворачиваемся и прячемся в норку. Сколько можно?
– Другие отделы над нами смеются… – недовольно добавил резиновый.
– Да вот хотя бы через сына узнайте! – кивнула Ирина Николаевна, указывая на Марата.
– Бесполезно. У следователей по делу Халилбека день и ночь толкутся адвокаты, – очнулся от грез Марат. – У них побольше прав, чем здесь у меня, но все равно ничего не могут выяснить. Дело темное… А у вас что, все исследования только про Халилбека? Других нет?
Все молчали. Потом загундосил отец, отирая по привычке бородавчатое лицо:
– Ты же знаешь, Марат, какой это был человек. Какой энциклопедической широты. Он участвовал буквально во всех сферах…
– Почему был? – тряхнула браслетами Ирина Николаевна. – Есть. И будет. Я считаю, не нужно быть пессимистами. Вы же видели, какой митинг в его поддержку прошел. А концерты? Даже у вас в поселке.
– Люди вообще такое про него рассказывают! – неожиданно воскликнула секретарша.
Подав голос, она с усилием переложила ногу на ногу. Закачался, ударяясь о мягкую грудь, драгоценный кулон.
– Пусть рассказывают. Ты, главное, в протокол их байки не вноси, – покривился отец Марата.
– Говорят, например, что он бессмертный. Что он – какой-то Хидр.
– Перестань, да! Какой Хидр! – зажмурился резиновый и снова чихнул в платок.
– А что? Это интересная тема, – возразила смуглая. – Мифологизация живых современников. Вполне можно изучить вопрос. Что там конкретнее в этих слухах?
– Я только знаю, что он приходит в любом виде. Может и в виде жука, только зеленого.
– Почему именно зеленого? – хмыкнул Марат.
Секретарша улыбнулась ему, торжествующе задирая голову:
– Так говорит предание. Хидр – помощник людей, но люди обычно этого не понимают. Им кажется, что он безумен.
– Ну и чем же это похоже на Халилбека? – глухо рассмеялась Ирина Николаевна. – Халилбек никому никогда не казался безумным, уж по крайней мере мне!
Все разом начали вспоминать благие дела, ум и величие Халилбека. Его щедрые вклады, полезные начинания, горящий народолюбием взор. Пронзительнее всех звенел голосок секретарши:
– Он помогал детям! Он помогал детям!
Но сквозь общий шум снова раздался чих, и резиновый возмущенно крикнул:
– Вы хоть при Асельдере молчите!
Женщины послушно примолкли, смущенно переглядываясь. Они, конечно, знали, что Халилбек был причастен к гибели Адика, но в пылу разговора об этом совсем забыли.
– Халилбек – не святой, и все мы это ведаем. Есть на нем человеческая кровь, – пояснил резиновый во всеобщем молчании. – Я сейчас не только об Адике говорю.
Отец Марата спрятал глаза и закивал коротко. Марату стало неловко: зачем понадобилось поднимать семейную тему?
– А кто такой Адик? – бестактно спросила секретарша, но ей никто не ответил.
Вместо этого сидящие в кабинете стали шушукаться. Постепенно по комнате понеслись шепотки, брошенные вполголоса фразочки:
– А тот следователь по особо важным делам…
– А директор мясокомбината…
– А министр информации…
– И тот толковый муфтий, и глава инвестиционного фонда…
Предполагаемые жертвы Халилбека перечислялись, множились, оживали. Если бы кому-нибудь вздумалось выстроить их в шеренги, то вышел бы пестрый печальноликий взвод, где за богачами, политиками, депутатами, облаченными властью, тихо и неуверенно плелся бы сбитый злосчастным джипом нескладный маленький Адик.
Марат встал и направился в этом гуле к резиновому, подать на прощание руку, потом – к отцу, потом кивком головы откланялся женщинам и, наконец, распахнул дверь, чтобы выйти из кабинета. В дверях стояла и молча махала свалявшимся серым хвостом большая дворняга. На широкой шерстистой морде красовалось округлое изумрудное пятно в форме австралийского континента.
– А-а-а-а-а-а-а! – завизжала секретарша, вскакивая на свои могучие ноги и пытаясь залезть под стол. – Это Халилбек! Халилбек! Он нас подслушивает! Следит за нами!
– Марат, не подходи, укусит! – крикнула смуглая.
– Не трогай ее, Марат, – встревоженным эхом крякнул отец.
Все переполошились, выпучились на чудище.
– Не бойтесь! Это зеленка. Кто-то вылил на пса зеленку! – объяснил Марат, наклоняясь к собаке, все так же спокойно виляющей задом.
– Кто же ее сюда пустил? – зазвенела браслетами чуть-чуть успокоившаяся Ирина Николаевна.
– Черт-те что, – плевался перхотный.
А секретарша одумалась прятаться под стол, приблизилась недоверчиво к Марату и стала в упор разглядывать пса своими круглыми, подведенными черными стрелочками глазами. Марату не хотелось стоять с ней рядом. Ему казалось, что так он, хоть и боком, но попадает в ловушку матери. Он взял со стола Ирины Николаевны завернутый в бумагу кусочек говяжьей колбасы и поманил собаку по коридору вон, на улицу. И та доброжелательно, но без особой охоты засеменила за ним. Во дворе бросил колбаску наземь, собака тут же ткнула в нее мокрый зеленый нос.
Патя меж тем написала Марату, что поехала с нагрянувшими горскими родственниками в город, «на обход тухума», и вернется только поздно вечером. Возможно, она дышала совсем рядом, где-нибудь за углом, в чьей-нибудь тесной квартире, или проезжала сейчас мимо института на заднем сиденье отцовской машины, стиснутая оживленными тетками. Он вздохнул, поддаваясь нежданной унылости. Потом Марату снова вспомнился Русик и то, как покойный ездил из поселка в город на велосипеде, даже сквозь непролазную осеннюю грязь. Возможно, по этой самой улице, ведь работал неподалеку.
Когда Марат перебегал беспорядочно какофонящую дорогу, неожиданно зазвонил телефон. Беспокоил коллега из Москвы. Случилось непредвиденное – их адвокатскую контору захватили рейдеры, имеющие, по некоторым данным, хорошие связи в полиции. Вторглись, поменяли замки. Скорее всего, будут рыться в бумагах, искать улики на высоко сидящего заказчика. Новость свалилась как обух. Следовало немедленно что-то предпринимать, лететь в Москву, спасать еще не захваченную оккупантами информацию.
– Написали заявление в полицию? – пытал Марат коллегу.
– Да. Но шеф говорит, если будем много рыпаться, нас совсем закроют, да еще и пришьют что-нибудь…
Поговорив о случившемся, Марат какое-то время блуждал скорым шагом по суетливым улицам и разбитым тротуарам, собирая мысли в кучу. Наткнулся на неистово гудящий, теряющийся хвостом за поворотом свадебный кортеж. Из окон украшенных лентами автомобилей высовывались на ходу хохочущие молодые люди.
Потом поймал частника до поселка и, прокрутив стекло до упора вниз, всю дорогу, минуя выставленные продаваться на трассу мангалы и холодильники, заправки с молельными комнатами и лавки шиномонтажа, ловил открытым ртом встречный сухой и немного колючий ветер.
Дома по интернету поменял билет в Москву на ближайший свободный рейс. Прокрутил новостные сводки в поисках своей конторы, нашел только несколько глаголов совершенного вида – оцепили, заняли, комментарии дать отказались. Написал об этом Пате и несколько минут мучительно ждал ответа. Ответ никак не приходил. Набрал Шаха, Шах ответил далеким изменившимся голосом, что занят, хлопочет об освобождении Абдуллаева и не может говорить.
Пометавшись немного по дому, Марат выскочил за ворота. Вдруг захотелось постучаться к Анжеле, извиниться за грубость. Все-таки после случая с Русиком он повел себя с ней жестоко, всему виною – ноющий, не варящий котелок. Но калитка Анжелы была заперта, и никто ему не открыл. Только какая-то пожилая посельчанка скользнула с одной стороны улицы на другую, обдав его лукавым испытующим взглядом.
Когда Марат вернулся домой, там уже хозяйничала мать, переставляя с места на место посуду.
– Как в институте? – встрепенулась она, увидев сына на пороге.
– Как? Да никак… – безрадостно бормотнул Марат.
– Что-то случилось? – Мать бросила груду вымытых вилок в сторону и тремя размашистыми шагами подошла вплотную к Марату.
– Да ничего такого, мама, успокойся. На работе проблемы, я обратный билет поменял.
– Когда летишь?
– В пятницу.
Мать сглотнула и снова вернулась к вилкам:
– Вот так вот, лишь бы поскорее уехать. А то, что мы с отцом с таким старанием устраиваем тебе жизнь…
– Мама!
– Ты не признался, как тебе девочка.
– Какая девочка?
– Марат! У отца на работе! Красавица, боевая.
– Перестань ты со своей девочкой. У нас в конторе полный бардак, а ты лезешь…
– Я лезу? – всерьез обиделась мать и отвернулась, чтобы уйти. Но передумала и снова с молодым запалом набросилась на Марата. – Ты не думай, я все знаю про вчерашнее. Ты очень опасно себя ведешь.
– О чем ты?
– Мне Зарема рассказала. Ты перепугал ее невесток. Явился к ним в кафе с какой-то девицей, напал на проповедника из мечети.
– Не смеши меня! Их перепугаешь… – ухнул Марат.
– Ты понимаешь, что ты наделал? Про тебя скоро слухи пойдут, как про того сумасшедшего Русика! Дождешься, что свяжут и поволокут изгонять из тебя джиннов.
– Поволокут! Адвоката! Пусть только попробуют, – начал злиться Марат.
– Не только попробуют, а поймают и поволокут, и я ничем не смогу помочь. Потому что сам ведешь себя как помешанный. Что это за девица с тобой в кафе сидела?
– Не называй ее девицей, мама. И не надо поднимать истерику. А то уйду. – Марат упал на диван и уставился в беленый потолок.
Мать налила из-под крана в стакан водички, капнула туда валериановой настойки и залпом опустошила. Потом села на стул рядом с Маратом и стала разглядывать его высокий, с еле заметными морщинами лоб.
– Я хочу, чтобы ты хорошо устроился, Марат. Езжай в Москву, разберись с делами и возвращайся. Тринадцатого августа банкетный зал… Знаешь, как меня Луиза уже замучила? Ты, говорит, моей племяннице жениха обещала. «И где он?» – спрашивает. А то племянница уже ждет не дождется. Ты ей понравился.
– Да, я поеду в Москву и вернусь, – не слушая слов матери, сообщил Марат. – И будет вам тринадцатого свадьба, как хотели. Не волнуйся.
Мать недоверчиво крутанула из стороны в сторону тяжелым узлом волос на затылке:
– Как? Марат… Я рада! Значит, девочка тебе понравилась?
– Да. Только не та, не с папиной работы. И не Луизина племянница.
– А какая? – уперлась кулаками в колени мать.
– Та, которая со мной в кафе сидела.
– А-а-а-а… – потускнела она. – Я про нее выяснила. Мне Зарема сообщила подробно, кто она да откуда. У нее отец – простой рабочий. Да еще и механиком у Халилбека служил. Помнишь, когда полиция по поводу Адика допрос проводила?
– Помню. И что?
– Так вот. Отец твоей красавицы тогда Халилбека выгораживал. Доказывал, что Адик сам под колеса сунулся. Помог замять историю. Так что не можешь ты на ней жениться, – заключила мать и сложила руки в замок.
– Значит, отменяем банкетный зал? – сорвался Марат с дивана.
У матери задрожал подбородок, и она внезапно зарыдала. Прозрачные горошины поползли по щекам. Мать шумно засморкалась в вытащенный из кармана халата платок:
– Адик! Вай, Адик! Вай, Адик…
Марат не вытерпел истерики. Он выбрался на крыльцо, обулся и снова подался на улицу. А выйдя, сразу приметил полковника Газиева. Тот, как и прежде, был в штатском и, нагнувшись, осматривал днище бывшей машины Адика, приобретенной по дешевке вместе с домом.
– Ассаламу алайкум! – поздоровался он с Маратом, разгибаясь. – Вот, привычные будни защитников отечества. Смотрю, есть провода, нет проводов…
– А что, всегда провода тянутся? – поинтересовался Марат.
– По-разному. Но сейчас вроде чисто, можно заводить.
Марат хотел задать полковнику хоть какой-то вопрос, но не знал, с чего начать. С Адика? С Русика? С Халилбека? С войны двух мечетей? Помыкавшись, он спросил:
– А что родители убитого Русика? Где они? Вы знаете?
– Уехали вместе с дочерями. Сразу после похорон. Решили здесь больше не оставаться.
– Кровной мести не будет?
– А кому мстить? Сын Абдуллаевых за решеткой. Тот, другой, экстремист…
– Алишка?
– Да. Тоже задержан. Всему поселку же мстить не станут, правильно?
– За Абдуллаева деньги соберут… – не глядя на полковника, а как будто себе под нос произнес Марат.
– Волнуешься, значит? Хочешь, чтобы упекли? Ты что, дружил с пострадавшим? – с присущим ему акцентом зачастил полковник.
– Так, общался, – привычно отбился Марат, но тут же добавил: – Можно сказать, дружил. Русик со мной не скрытничал. Ему тяжело жилось за «железкой».
– Надо было прийти ко мне, написать заявление. Мол, так и так. Втягивают меня в незаконное вооруженное формирование. И перечислить фамилии. Сам перечислишь?
– Нет, – оборвал Марат. – Не знаю я никаких фамилий. Вы лучше меня во всем этом разбираетесь. И в лес Русика никто не тянул партизанить. Просто о религии говорили.
– С этого и начинается!
– А что? В другой мечети, на Проспекте, то же самое. Ходят с листовками. Про чудеса, про джиннов. Чем лучше?
– Те, которые с Проспекта, – нормальные. Ислам у них традиционный, что мне тебе объяснять? Убивать они никого не хотят, понятно. А от джиннов никто пока серьезных проблем не нажил, – заметил полковник, садясь в машину и прощаясь с Маратом за руку.
Когда полковник умчался, Марат побрел в сторону дома Пати. «Обход тухума» еще не кончен, это было ясно, но рядом с домом, в котором ночует эта девушка, он чувствовал себя сильнее и уютнее. Как будто в ответ на такие мысли пришел ее запоздалый ответ: «Только сейчас прочла, извини. Значит, тебе придется уехать? Надолго????!» Четыре вопросительных знака и один восклицательный. Это значило, что Пате точно не все равно.
Марата торопливо обогнал ребенок на трехколесном велосипеде. Продвигаться по засохшей волнами грязи было довольно трудно, поэтому он помогал себе ножками, обутыми в резиновые сланцы на несколько размеров больше. Это был мальчик из дома гадальщика Эльмураза, Марат его узнал. Крикнул:
– Ле, ты куда?
Но мальчик не обернулся, а завернул за угол и пропал, как будто его и не было.
Вслед за ним замигал и включился навстречу сумеркам поселковый фонарь, обычно всегда потухший. И вместе с возникшим искусственным светом словно бы громче запели, застрекотали сверчки.
11
Не успела я встретить принца, как ему срочно потребовалась уехать, умчаться, укатить в Москву. Марата ждали подвиги, а я оставалась в заточении, под игом дракона. Несчастье мое усугубилось тем, что, зазвав меня в спальню и заговорщически подперев собой дверь, мама с плохо скрываемой радостью объявила:
– Тебя приходили сватать.
– Кто? – замерла я на месте.
– К папе заходил на разговор отец Тимура из молодежного комитета. Сказал, что у вас давно любовь. И почему ты молчала?
– Они все придумали, нет у нас никакой любви! – отрезала я.
Мама пригвоздила меня презрительным взглядом:
– Ты уже почти старуха, а мозги как у пятилетней. Это очень достойный жених, и ты сама дала ему повод свататься. Теперь, будь добра, не юли и не отпирайся. Вон Люся брату не рожает, хоть ты мне внуков родишь.
– От Тимура – не рожу! – и впрямь по-детски заломалась я. – Ни за что!
Мама вышла из себя и в отместку заставила меня драить баньку. Это было утомительно, скучно и вдобавок противно, потому что по сырым стенкам ползали толстые многоножки-мокрицы. Приходилось поддевать их палочкой, смахивать на пол и смывать, зажмурившись, струей из шланга. Одна из теток заглянула в баньку, застала меня за работой и хмыкнула одобрительно:
– Молодец, молодец, вот такие должны быть девочки… – и ушла в дом.
Меня аж передернуло. Не теткино это дело – решать, какими должны быть девочки. Я бросила шланг и села на корточки плакать. Но заплакать не получилось. От этого сделалось еще гаже и досаднее.
Потом обедали без мужчин, на кухне. Братец опять умотал по делу, папа нанялся к кому-то чинить токарный станок, дядька утек проведать знакомых. Тетки совсем у нас освоились и трещали о вчерашнем походе по родственникам. Кто у кого родился и на кого похож, кто умер и на каком десятке. У меня даже горло пересохло от обилия имен всех этих кузин и кузенов, племянниц и племянников, свояков и своячениц, шуринов и невесток, прабабок и прадедов, из которых вырастали целые египетские пирамиды.
Когда нахлебалась борща и поплелась в свою комнату, тоскуя заранее по Марату, переживая, что тот не пишет, и подумывая уже, не написать ли самой, мама снова в меня вцепилась.
– Патя, не делай ужасной ошибки! – насела она. – Потом всю жизнь будешь жалеть. Вот вышла бы я в свое время за Магомедова, а не за сына чабанов…
– Мама!
– Смотри, Тимур хорошо зарабатывает, есть квартира в городе. А здесь, в поселке, дом достраивают.
– Ну и что?
– Язык у него подвешенный, начальство его уважает, карьеру сделает! Говорят, сам Халилбек…
– Да в тюрьме Халилбек! Уже надоели, – отмахнулась я.
Проиграв второе сражение, мама прибегла к помощи теток. Она подослала их, когда я читала старую книгу фантастики, положив под бок телефон – а вдруг позвонит Марат?
– Патимат, – начали тетки на родном языке. – Тебе не семнадцать лет. Пожалей своих родителей. Ведь еще годик-другой, и ты окончательно – старая дева. Кто на тебе тогда женится? Разведенный с детьми или пожилой вдовец, а больше никто. Посмотри на несчастную Халисат…
И тетки пустились в траурное перечисление всех перезревших, переспелых, пустоцветных старых дев маминого рода. Все эти девы были высокомерными хвастуньями и дерзко задирали носы перед простыми и хорошими парнями, а потом быстро скурвились, посерели и стали никому не нужны.
– Вот и тебя ждет такая же участь! – увещевали тетки. – Так что смотри, не пропусти последний поезд.
– Аида помладше тебя, а уже на четвертого беременна, – посчитала нужным ввернуть мама.
– С чего ты решила, что она беременна? – возмутилась я.
– А я что, не разбираюсь? Она же заходила к нам на днях, и я на живот ее сразу обратила внимание.
– Аида просто поправилась, – не верила я.
– Лучше бы Люся от твоего брата так поправилась, – недобро вздохнула мама. – Или уступила место другой, которая на это способна.
– Машалла[28] , все будет, все будет, – успокаивали маму тетки, поглаживая ей своими ручищами костлявые напряженные плечи.
Я подумала было сбежать на вечер из дома, но мама и тут измыслила, чем меня заморить. Затеяла грандиозную уборку папиного гаража, да еще и в папино отсутствие. Тетки были только рады поучаствовать. Им лишь бы таскать что-нибудь, скрести, складывать, мыть, чесать, выскабливать, чистить. Но раз уж гостьи впряглись в эту каторгу, то и мне пришлось давиться сажей и паутиной, ползая по недоступным углам с намыленной щеткой в руках.
Наконец с гаражом покончили, но теткам пришла в голову очередная идея. Они посовещались с мамой и сообщили:
– Кстати, Патимат, ты своему четвероюродному брату очень нравишься.
Братец! О, только не он.
– Он же младше меня! – завопила я в отчаянии.
– Какая разница, мой муж тоже на год меня младше, – выдала одна из теток.
Ну, положим, что так. Но я-то здесь при чем?
Мама тоже загорелась этой идеей. Конечно, Тимур ей нравился больше как перспективный и состоятельный. Но братец тоже был вполне себе ничего. Во-первых, свой. Во-вторых, активный и стремящийся зарабатывать. В-третьих… До третьих мама не успела додуматься, потому что я решительно и категорически отказалась ее слушать.
Раздался звонок телефона, сердце подпрыгнуло вверх до самого горла, но это был не Марат, а треклятый Тимур. Я привычно не приняла вызов и подсела к бабушке, подшивавшей края какой-то узорчатой материи.
– Я все знаю, – объявила бабушка. – К тебе сватаются, а ты отказала.
– Да. Неприятный он, честное слово, – поморщилась я.
– Не морщи лоб! – одернула бабушка. – Заклей переносицу пластырем, чтобы не морщить.
Я рассмеялась. Совет был довольно нелепый.
– Как мне родителям доказать, что их женихи мне не подходят? Ты же умная, научи, – начала я подлизываться.
Бабушка сперва молчала, зажав свисающую нитку с иголкой в бесцветных губах. Потом вытащила нитку и понесла на родном какую-то околесицу:
– Ты же видела море? Видела?
– Да. И что?
– Кто обычно сидит на суше? Знатоки законов. Устазы, учителя, рассказывают, что такие люди – буквалисты. Понимают каждую мелочь. Как и когда себя вести. Но есть те, которые ищут истину. Они заходят в море и ныряют за жемчугом на самое дно. Они – путешественники. И еще существуют третьи. Которые плавают в лодках, потому что так безопаснее. Не мои слова – устазов.
– И кто такие эти третьи?
– Дошедшие до конца пути… Вот ты, я вижу, хочешь отправиться в путь, нырнуть за жемчугом, а мать твоя осталась на берегу. Тебе выбирать: остаться или двигаться.
– Не понимаю…
Умеет бабушка морочить мне голову. Почему бы ей не ответить прямо, без экивоков. Сама она небось никогда в жизни не плавала, хотя море вот оно, под носом. Только поехать в сторону города и свернуть к побережью. Бурлит, волнуется, заманивает.
Между прочим, мальчик, с которым я в детстве дружила, утонул в сентябрьском Каспии в начале восьмого класса, прогуливая уроки. Наверное, он был совсем неподалеку от отмели, но течение коварно унесло его к горизонту. Мальчик, говорят, паниковал, сопротивлялся, пытался бороться со злыми волнами, но в конце концов утомился, выдохся и скрылся под пеной навеки. Никто не заметил и не пришел на помощь. Потом догадались по брошенным на песке штанам и кроссовкам. Чтобы нанять водолазов, обездоленные родители продали всю домашнюю мебель и телевизор. Тело нашли далеко, неузнаваемое, побитое об острые камни. Опознали по плавкам. Когда несли на кладбище, утопленник на весь поселок пах водорослями.
Брат, впечатленный этой несчастной историей, учил меня: «Если течение несет тебя в открытое море, никогда не плыви ему наперекор, никогда не пытайся вернуться к берегу. Расслабься, не паникуй, и морской поток, описав дугу, сам вынесет тебя к суше».
Изъяснялся он, конечно, другими словами, но какая разница? К счастью, мне ни разу не доводилось воспользоваться этим советом.
Я вспомнила, что не купалась в море с самого отъезда в Москву. Папа многажды предлагал свозить меня, но всякий раз было не до брызг, не до скользких ракушек. А теперь вдруг приспичило. В море, в море… А все бабушка со своими ныряльщиками.
Телефон зазвонил снова. На этот раз Марат!
– Патя, привет! Ты сможешь прийти через двадцать минут на поворот к тюрьме?
– Да, смогу! – выпалила я, хотя не знала, под каким предлогом смыться от мамы.
Расчесалась, припудрила нос, дождалась, пока мама скроется в вылизанном до глянца гараже, и дунула за калитку. Марат ждал меня на условленном повороте. Жилых домов здесь почти не было. Одна сторожка, пара необитаемых особняков и бесконечно тянущиеся газовые трубы. Тюрьма глядела с другой стороны поля буднично, обыкновенно и совсем нестрашно.
– Ты знаешь, Патя, я скоро уезжаю, – начал Марат и запнулся, видно, подыскивая нужную фразу.
Внутри меня все горело. Я ощущала, что готовится нечто важное, но не могла угадать, что именно. Марату что-то мешало расслабиться. Я подсказала:
– Говори как есть. Я все пойму.
Он живо и радостно взглянул на меня и выпалил:
– Глупо все это. Глупо, что я должен наспех, чуть ли не после первой встречи… Но я уезжаю, а потом – неизвестно, успею ли вернуться вовремя. Тебя, наверное, испугают мои слова…
– Какие? О чем ты? Обещаю, что не испугают! – заверила я.
Марат вдруг стер с лица беспокойство и засмеялся:
– Смешная ты, Патя! Как ты можешь знать?
Потом снова погрустнел и замялся. Я присела на газовую трубу и ободряюще улыбнулась. Тогда он продолжил:
– Пусть тебя не смущает то, что я скажу. Моя мать – сумасбродка. Уговорила отца снять банкетный зал на мою свадьбу, причем за большие деньги. На окраине города. Не помню названия, ты лучше разбираешься, наверное…
– У тебя что, будет свадьба? – вырвалось у меня хрипло.
Небо полетело вниз, готовое разбиться вдребезги. Если бы не опиралась на трубу, то, наверное, упала бы в обморок.
– Нет, нет! – поспешно поправил себя Марат. – Не будет! То есть будет, но только если ты согласишься. – Он резко замолк и вытаращился на меня с требовательным ожиданием.
Я ничего не понимала:
– Что ты имеешь в виду?
– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Не потому, что зал уже заказан. А потому, что, кажется, знал тебя с рождения. И ты мне близкий человек. Уже. Но я уезжаю, и зал забронирован…
– Какой еще зал? – шатнулась я в сторону, словно слепая.
Голова у меня кружилась от навалившегося счастья и вместе с тем – заторможенного непонимания, что же Марат на самом деле имеет в виду.
Он подошел ко мне и взял за руку. Чайные глаза совсем близко к моим.
– Тебе плохо?
– Нет, – возмутилась я, – нет, только я ничего не соображаю.
– Это я виноват. Объясняю, как слабоумный, – сокрушался он, не отпуская мою руку. – Патя, скажи, ты станешь моей женой?
И снова на меня нашла удушающая искристая пелена, прилипла к губам, к носу. Я глотнула побольше степного воздуха и выдохнула, почти высвистела:
– Да!
– Тринадцатого августа.
– Уже? Так быстро?
– Зал уже снят.
– Странно, Марат, очень странно…
– Я знаю, но ты же видишь… Не хочу говорить избитые слова, не хочу. Мы же как будто знали друг друга. Это неспроста.
– Вижу, наверное. Но нужно побольше времени. Нужно проверить, убедиться…
– Вот и время появится! Хоть вся жизнь целиком! – обрадовался Марат и обнял меня за трясущиеся плечи.
Но внутри еще бился сгусток недоверия. Я отдернулась и почти закричала:
– Может, тебе все равно на ком жениться? Лишь бы быстро, лишь бы тяп-ляп, лишь бы успеть до тринадцатого!
– Патя, вся эта история с банкетным залом просто предлог. Не будь буквалисткой… – тоже почти что криком ответил Марат, распахивая объятия навстречу мне и ветру.
– Буквалисты держатся берегов… – зачем-то произнесла я бабушкино…
Внезапный шквал понес на нас степную пыль, похожие на печеные коржики куски картонных коробок, слабую мелодию незатейливой песенки из далекого магнитофона и пронзительный, зовущий, соскучившийся по теленку коровий мык.
Мелкие страхи вдруг разом рассыпались, и я кинулась на грудь Марату, смыкая веки от несущегося песка, от предзакатного солнца, от нахлынувших слез радости, от условностей, от подсматривающих за нами тюремных вышек.
Жарко, жарко, и кружится голова. Уже прощаясь, держась за руки и почему-то хихикая, мы перебивали друг друга и никак не могли докончить ни одной фразы. Наконец Марат выговорил, что завтра отправит свою мать к моей на разговор, а потом, пока будет сражаться с судебными церберами в Москве, меня и просватают. А потом, а потом…
– Суп с котом! – давилась я легкомысленным хохотом.
Он тоже сгибался пополам и потирал колени ладонями от заразного, неудобного смеха. Мы не могли успокоиться.
Когда прибежала домой, все тело еще ходуном ходило от нервов, от застрявшей в боках щекочущей смешинки. Зашла в комнату, где перед телевизором раскалывали щипцами скорлупки грецких орехов мама, тетки и бабушка. Они будто что-то почувствовали, оторвались от экрана и ожидающе уставились на меня.
– Ладно, я все-таки выхожу замуж, – торжественно, на манер королевских глашатаев, объявила я перед собранием.
– Молодец! – загалдели тетки. – Одумалась! Согласилась!
– За Тимура? – расцвела мама.
– За Марата-адвоката, сына Асельдера и Хадижат.
– Что-о-о?! – подскочила мама, роняя щипцы для орехов на пол. – И что значит «выхожу»? Выйдешь, если мы тебя выдадим!
Услышав новость, она не знала, как отозваться. То ли бранить, то ли радоваться. И побежала к соседкам за справками о Марате. Пока ждала ее, я бродила по комнате в полусне, как лунатичка, то напевая под нос прилипчивую популярную песенку, то вздрагивая от собственных мыслей, то звучно вздыхая, то подпрыгивая на месте, падая на пол, поднимаясь, лучась миллионом улыбок.
Мама вернулась строгая, с поджатыми губами:
– Так ты, значит, разгуливала с ним под руку по всему поселку!
– Не под руку!
– И была в этом притоне!
– В каком притоне?
– У Заремы на станции! Ни одна порядочная девушка там не болтается!
– Мама, какой еще притон? Это кафе!
– Да уж, кафе! Ты видела хоть раз, чтобы в этом кафе сидели твои подруги? Да возьми любую знакомую. Ни Амишки, ни мимишки, никто там низко не падал, как ты! У Заремы! Среди сброда и швали!
– Не было там сброда и швали…
– Молчи! Об этом уже весь поселок знает. Наедине черт-те с кем и черт-те где! Докатилась в своей Москве. Потеряла совесть! Ты меня опозорила!
Мама кипела от раздражения. Тени соседок зашевелились по нашим углам, закартавили, загалдели, зашлепали длинными языками:
– Позор, позор, позор!
Одна мелькнула за деревянным корытом, в котором мама месила тесто. Другая пролетела ночным мотыльком над мигающей лампочкой, качающейся на кривом шнуре, третья захлопала занавеской об окна – хлоп, хлоп, хлоп!
Стены задвигались, голоса загудели, переливаясь и перекрикиваясь; попреки запрыгали наперегонки, настигая меня всюду, где я искала укрытия.
– Мерзавка, трясогузка, негодница!
Мама задыхалась, перечисляя мои прегрешения: прожженные утюгом скатерти, переваренные супы, поздние отлучки, вызывающе светлые брюки, остриженные, как у евнуха, волосы.
– И разве ты не знаешь, кто такой Марат? Разве ты не знаешь, кто его отец? Они оба падки на сладкое! Папаша заделал соседке мальчика, сломал ей жизнь, заставил скитаться по русским городам без помощи. А сыночек гуляет с пропащей Анжелой, дочкой тюремной уборщицы. Вот, буквально на днях стучал к ней в ворота, соседки видели!
Стучал в ворота, соседки видели… Вездесущие, глазастые, плотоядные. Лишь бы донести, лишь бы приметить.
– И тебя он ославил. И не факт, что женится. А если женится, будешь считать его любовниц, пересчитывать. Только отвернешься, а он к Анжеле в калитку.
Я уклонялась, увиливала от падающих в мою поющую душу камней:
– Ну и что, ну и что, ну и что… Уедем в Москву, и на что нам Анжела?
Но глубоко в груди угнездился мохнатый тарантул: а что, если правда? Что если Марат – бабник? Что, если дерзкие женщины обступят его, заслонят своими натруженными телами, уведут в тягучий омут падения и беспамятства…
Нырять за жемчугом, не оставаться на берегу. Главное – во что бы то ни стало нырять за жемчугом. Что бы это значило?
Бабушка шепнула мне, что поговорит с папой и все будет хорошо. А еще, что мамина паника ни гроша не стоит. Тетушки сидели рядком на кухне, прислушиваясь к урагану. Ушки на макушке, подбородки вытянуты. Вот уж повезло, так повезло. Попасть в самую гущу. Посмаковать семейные сплетни, пристроиться к истории.
– Нет, вы только посмотрите! – не унималась мама. – Вы только послушайте, кто избранник этой паршивки! Друг сумасшедшего Русика, погибшего по собственной глупости!
– Не мели, чего не знаешь, – цокнула бабушка. – Не может жених Патимат быть его другом.
– Так мне же всё рассказали! Небось и сам он такой же, как покойный дружок, да смоются его грехи! Собиратель географических карт! Танцор диско!
– Танго, мама, танго, – зачем-то поправила я, но голос мой утонул под градом новых ругательств.
– Друг сумасброда, изгоя, сын блудника и стяжателя! Отец его, Асельдер, сидит в своем институте, греет местечко, корчит из себя умного, примазывается к начальству. А мать его, мать! Эта Хадижа!
– Что? – наклоняются хором тетки.
– Мать его – ядовитая гадюка. Только и знает, что на Халилбека шипеть, хотя он семью их облагодетельствовал. Якобы Халилбек не дал Асельдеру купить какие-то акции, якобы убил слабоумного Адика. Все брехня! А еще она дружит с растлительницей Заремой!
– С какой Заремой? – любопытствуют тетки.
– С хозяйкой кафе у станции, где собирается шантрапа. Одни мужики! И среди них – моя дочь. Разве порядочный парень повел бы девушку в такое место?
– Ц-ц-ц-ц-ц-ц, – цыкают тетки. – Как нехорошо, как нехорошо!
«С матерью пришлось повоевать, но завтра она придет. Обнимаю, моя душа», – написал мне Марат.
Душа. Как странно быть его душой. А завтра придет его мама. Страшно, очень страшно. Придется сказать о банкетном зале. О том, что место уже забронировано на тринадцатое. Папа с мамой, конечно, напрягутся еще больше, начнутся подозрения. Отчего так скоро? Почему бегом? Разве кто-то из старших при смерти и нужно успеть отпраздновать свадьбу до траура? Нет. Разве невеста совсем завалящая и сразу спешит согласиться? Нет, разумеется, нет. Разве у ее родителей нет гордости? Почему бы им не поломаться ради приличий хотя бы полгода? Зачем так спешить?
Все это обрушится и завертится завтра. А дальше – отъезд Марата, расставание до самой свадьбы. А вдруг он кого-нибудь встретит в Москве… Вдруг то, что читалось в чайных глазах, угаснет. И тогда мама запилит меня до смерти. Я представила, как мама усердно, сжав зубы, работает пилой, щепки разлетаются в стороны, тетки смеются.
Папа пожаловал поздно, в ночь. Братца и дядьки не было. Они вернулись в свое высокогорное село раньше медлительных теток. Я слышала, уже лежа в постели, как за стенкой переговариваются родители. Подкрадывалась на цыпочках к двери, напрягала слух, но только раздразнила себя, разбередила и лишила сна.
В распахнутую, но укрытую сеткой форточку врывались загадочные ночные звуки. Пиу-пиуканье сверчка, одиночный гудок заблудившегося автомобиля, воющие приступы ветра, кувыркающегося по степи до самого моря, сонный лай собак, раздирающий душу кошачий вопль. Душу, душу… «Моя душа», – написал он. Прочитай я такое в чужой записке, засмеяла бы, подивилась бы пошлости. А теперь я таяла при одном лишь воспоминании. Всматривалась слепыми от слез глазами в светящиеся на телефонном экранчике буквы: «Обнимаю, моя душа».
Обнимаю, обнимаю… И сладко, жалобно, как у плаксивой дурочки, ныло сердце.
12
Отпустив Патю, Марат продолжал стоять у газовой трубы, машинально потирая руки и улыбаясь совершившемуся чуду. Одинокие особняки, соглядатаи их счастья, посматривали с дороги исподлобья, завистливо. Мимо пролетел и скрылся несомый ветром черный рваный полиэтиленовый пакет. Степь была безлюдна.
Но когда Марат повернулся к темневшей за полем тюрьме, то заметил спешащего к нему одышливого человека лет пятидесяти, в накинутом не по сезону грязно-салатовом плащике.
– Ле, подожди, подожди! – хрипел неизвестный.
На плече у него болталась потертая матерчатая сумка.
Марат решил про себя, что это – слоняющийся забулдыга или потерявший дом пьяница. Забулдыга подбежал поближе и схватился короткими пальцами за газовую трубу. От него и вправду несло вином. Марату ударил в нос удушливый бражный запах.
– Ты что напился, отец? – спросил он мужчину с улыбкой.
Незнакомец поднял на него хитрые проницательные глаза и пригласительным жестом раскрыл сумку. На свет выглянула большая бутыль с искрящимся горлышком. Марат замотал головой.
– Как? Не будешь? – удивился пьяница. – А за то, что Халилбека выпустили?
– Халилбека выпустили? – оглушило Марата.
– Еще как! Сегодня, под шумок. Зато завтра вся округа будет обсуждать, вот увидишь. Давай налью. У меня и стаканчики есть.
Марат еще раз оглядел забулдыгу. Нет, все-таки, несмотря на небрежность одежды, тот совсем не походил на уклюкавшегося пропойцу. Распиравшее Марата счастье шевельнулось в нем, выпростало наружу свои лучи, потянулось ввысь, заполоняя воздух.
– Ладно, повод есть. Налей мне немножко, отец.
И незнакомец, недолго думая, тут же вынул из кармана плащастаканы, подал их Марату и разлил из большой бутыли.
– За Халилбека! – провозгласил он, присаживаясь на трубу.
Марат глотнул из стаканчика и прислушался к растекающемуся по венам теплу.
– Вот говорят: Халилбек, Халилбек, – кивнул он моргающему на закат незнакомцу-пьянице. – А я вот не пойму…
– Чего не поймешь?
– Логики его не пойму. Ладно убийства конкурентов, ладно воровство в гигантских размерах. Но зачем ему мелкие пакости?
– Какие пакости? – сощурился пьяница.
– Ну вот, к примеру, строительство игорного дома в нашем поселке. И молодежь испортил, и сам особо ничего не выиграл. Только потратился.
– А я тебе объясню, – неожиданно объявил пьяница, поцеживая вино. – Вот смотри. Казино он построил, да?
– Построил.
– А потом что?
– Что?
– Казино запретили, и дом передали детскому центру искусств. А не было бы дома, не было бы центра искусств. Вышла сплошная польза, да же?
– И что? Откуда Халилбек мог знать, что так случится?
– Значит, мог, – хихикнул пьяница.
Полиэтиленовый пакет возвратился и полетел мимо них в другую сторону. Впрочем, это мог быть и совершенно другой пакет.
Марат глотнул еще раз и продолжил:
– Хорошо. Допустим, он все знал наперед. Зачем же не дал моему отцу купить выгодные акции? Всю ночь уговаривал не покупать. А потом оказалось, что зря. Отец прогорел, а другой человек, Магомедов, который взял акции, так разжился, что дом себе построил в городе.
– А дальше что?
– Что?
– Знаю я про этого Магомедова. Что с ним случилось?
– Убили вроде.
– Вот-вот. Убили из-за богатства. Если бы твой отец тоже приобрел эти акции, то и его бы убили. Так что Халилбек твоего отца спас! – И пьяница помахал в воздухе указательным пальцем.
– А, вот как, – вошел во вкус Марат, снова глотая вино из стакана. – Детей облагодетельствовал, отца спас. Ну а что с Адиком? Зачем он Адика сбил? Случайно?
– Не случайно, – отозвался пьяница задумчиво. – Специально. Намеренно сбил.
– Как? – поперхнулся Марат.
– Вот так. Потому что из этого мальчика вышел бы страшный злодей.
Марат уставился на пьяницу непонимающе. Но тот неспешно попивал свое вино, не глядя на Марата. Грязно-салатовый плащик отсвечивал на солнце цветными пятнами. Сумка валялась у ног, в сухой и колючей траве, отдавшись власти серых кузнечиков.
– А можно про злодея подробнее? – попросил Марат вкрадчиво, будто боясь спугнуть пьяницу с насеста.
– Да все просто. Адика взяли в оборот «лесные». Террористы. Он для них и строительство затеял во дворе.
– Помню строительство…
– Ну вот, строил им домик для укрытия, кормил. А они ему деньги давали. Мальчик «Ладу-Приору» себе купил. Нужным себя почувствовал, героем.
– Да что вы несете! Адик даже не молился! Как его могло прибить к «лесным»?
– А им его молитвы не нужны были. Главное, чтобы служил им. Прятал бы их, помогал бы. Они в поселке большое дело готовили. И Адика собирались вмешать. Как пушечное мясо. И погибло бы из-за Адика очень много народу. Так что Халилбек вовремя его убрал с дороги.
– А полиция об этом знает? Знает, что Адик «лесным» помогал? – вцепился Марат в незнакомца.
– Конечно, знает, – пожал тот плечами лениво. – И твой отец уже им взятку дал, чтобы молчали и репутацию вашей семье не портили. А жена Адика, думаешь, почему на кутан убежала? Потому что тоже была в это дело впутана. И дом Адика, и машина достались полиции, считай, бесплатно.
– Полковнику Газиеву.
– Да, полковнику. Он так и сказал твоему отцу Асельдеру: «Хотите, чтобы дело было шито-крыто, держитесь подальше, а дом преступника я забираю себе».
– Значит, Адик – преступник? И отец это знает и молчит?
– Вот-вот. И Халилбеку только спасибо говорит. Если бы Адик не погиб и план «лесных» удался, ваша семья была бы запятнана как семья террориста. Все же в курсе, что Адик – сын твоего отца. И давно были в курсе. Только до тебя позже всех доходит.
Марат какое-то время молчал, вглядываясь в тихую сторожку на обочине улицы, в дрожащий от слепящего закатного света горизонт. Потом повернулся к пьянице и произнес:
– А вы откуда все это знаете?
Пьяница засмеялся, суетливо нагнулся за бутылью, плеснул в стаканчик темно-розовой жидкости и прохрипел:
– Потому что я пью вино, а в вине – истина. Ну, за что чокнемся?
– За мою свадьбу, – предложил Марат.
– Вах, у тебя свадьба? Скоро?
– Тринадцатого августа.
Они чокнулись и пригубили.
– Вы знаете, – разоткровенничался Марат, – я еще до того, как нашел невесту, уже знал, что свадьба будет тринадцатого. Если будет.
– А теперь?
– Теперь точно знаю, что будет. Женюсь по любви. Сам познакомился. Здесь, в поселке. Всего раза три ее видел или четыре, а кажется, что знаю давно.
Пьяница осушил стакан, бросил его в сумку, встал с трубы, потянулся со свистом, почесал редкие русые седоватые волосы. Потревоженные им кузнечики разбежались в разные стороны, быстро разгибая в прыжке сильные ноги.
– Ничего ты точно не знаешь, – вдруг произнес он трезвым голосом.
– В смысле? – глянул на незнакомца Марат.
– Свадьбы может и не быть. Зависит от предопределения.
В Маратовой памяти что-то зашуршало, и внезапно всплыл Русик-гвоздь, плацкартный вагон, идущий сквозь пустоши, звенящие железные подстаканники. Тогда разговор тоже касался предопределения. Марат уже не помнил в связи с чем.
– Постигшее тебя не должно было миновать тебя, а то, что миновало тебя, не должно было постигнуть, – прогудел незнакомец, снова почесываясь и поднимая сумку.
– А свобода воли человека? – спросил Марат.
– Свобода воли и выбора сохраняется.
– Так как же эта свобода сочетается с предопределением? – ухмыльнулся Марат, допивая вино и пряча опустевший стакан в пьяницыну сумку.
– Углубляться в вопрос предопределения запретно. Воздерживайся от разговоров об этом, – нахмурился пьяница.
– А, ну конечно. То, что не можем объяснить, мы замалчиваем, – хохотнул Марат, вставая с трубы и протягивая руку незнакомцу. – Давай, отец. Счастливо тебе.
– И тебе, – буркнул пьяница, как-то внезапно потускнев и сгорбившись.
Марат оставил его у трубы, повернулся спиной и к тюрьме, и к полю, и к незнакомцу и направился домой. Вино продолжало бродить в желудке, наполняя сосуды жизнью. В одном из переулков Марат заметил машину Шаха, махнул ей, но та не остановилась, промчалась мимо. Наверное, Шах его не увидел.
По дороге вспоминал свадьбы, на которых бывал. Сотни приглашенных, оглушительные песни, подкидывание жениха ввысь, под самый потолок. На одной дружки жениха и вовсе подняли на плечи стол, а на столе – танцует жених. Смотреть страшно. Жених выплясывает наверху, крутит кулаками, перебирает ногами, а внизу выбрасывают носочки лаковых туфель друзья, держа стол за деревянные ножки. Никто не упал, не ушибся.
Или еще. Карабкаются молодцы на платформу, где стол жениха и невесты, и делают сальто-мортале назад. А бывает, что из одного конца зала в другой – один кувырок, второй, третий, четвертый.
А когда выходит в круг невеста – уж тогда каждый танцор пытается показать высший класс. Самое дерзкое – быстро сомкнуть руки за ее спиной, но не коснуться талии. Русик-гвоздь в подобных танцах никогда не участвовал. Сидел, насупившись, в углу и быстро исчезал. Наверное, и на Маратовой свадьбе тоже бы так отсиделся.
Он уже представлял, как едет, гудя, по поселковым улицам к Патиному дому, а за ним чередой – автомобили его родни. Как дети преграждают дорогу веревочкой, не пускают кортеж к невесте и требуют сладостей. Как из его машины выходит мужчина с подносом и кидает детям шоколадки, будто хлеб голубям.
И путь открывается. И Марат следует по пути. Главное – он понял это после разговора с пьяницей – именно следовать по пути. А дальше как сложится. Провернув эту мысль в голове, Марат почувствовал себя еще счастливее. И кружившие в вышине над поселком птицы поняли это и замахали над ним тряпичными крылами.
13
Я встала на рассвете со звенящей головой. Дома уже не спали, хлопали дверями, готовили чак-чак, устанавливали во дворе праздничные столы. На полу моей комнаты, на матрацах, одевались, ежась от утренней свежести, приехавшие на свадьбу гостьи.
С Маратом после его поездки в Москву удалось увидеться мельком. Он заметил тревожно, что я похудела, осунулась. Утешал, что скоро точка всем волнениям, приготовлениям, хлопотам, ожиданиям, что скоро наступит тринадцатое и мы оторвемся от всей этой суеты, скроемся туда, куда никто не сунется с досужим советом. И вот тринадцатое наступило. Остался лишь день испытаний – и конец, конец, желанное освобождение.
Предсвадебные дни тянулись томительно. Папа с мамой вначале взбрыкнули и никак не уступали стороне Марата. Им казалось, что скоропалительное, с бухты-барахты замужество бросает на меня тень. Хорошая девушка не скажет «да», пока не износится обувь сватов. Просили отсрочить. Споры не утихали. Сватовство в результате вышло скомканным, нервным, да к тому же в отсутствие Марата. Помню, как его мама, Хадижа, долго застегивала золотой браслет на моем истончавшем запястье. Застежка никак не поддавалась. Потом Хадижа жаловалась своим товаркам, что невеста сыночка стояла как истукан и даже не удосужилась ей помочь. Но я просто думала, что не положено, что накидываться на подарок – слишком нагло.
Наш с Маратом поход в кафе «У Заремы» стал настоящим спасением. Слишком быстро разлетелась по поселочным серым улицам эта шокирующая новость. Шататься по окраинам наедине с парнем! Уминать с ним пахлаву среди бывших уголовников! После такого Марат был просто обязан на мне жениться, да поскорей, чтобы замять историю.
Накануне свадьбы папа пошел с Маратом и свидетелями к мулле на заключение религиозного брачного договора. Моя московская подружка Марина все интересовалась: «А что в этом договоре? А что в этом договоре?», но мне было все равно. Узнав от меня о готовящемся событии, она мгновенно купила билеты и прилетела в наш поселок за несколько дней до свадьбы. Ей непременно хотелось во всем участвовать. Привезла в кожаном чемодане ворох нарядов, принялась суетиться по дому вместе с моими родными и безостановочно спрашивала:
– А выкуп невесты у вас бывает? А конкурсы? Нет, а почему? А что бывает?
Аида что ни день притаскивала стопку новых глянцевых журналов и каталогов платьев.
– Ты знаешь, Патя, тебе подойдет силуэт «Русалка», ты фигуристая.
– Не хочу! – отбивалась я, раздраженная беготней, недосыпанием, неясными страхами.
Бабушка боялась, что я выберу платье с бальным открытым верхом, без бретелек. Марина настаивала на золотистом, со шнуровкой. Люся, специально прибывшая с моим братом на торжество, советовала простое атласное, цвета слоновой кости. Девушки жадно листали красочные страницы, подчеркивали ногтями любимые фотографии – пышные юбки, флердоранж, стелющаяся фата…
Что ни день мы ездили в город и бегали там по салонам, ничего не находя, паникуя, расстраиваясь, перебирая усыпанные стразами диадемы и шпильки. Мама, взвинченная, полуиспуганная-полугордая, носилась по дому, собирая мое приданое. Бабушка чахла над тканями из кованого сундука. Папа старался не попадаться мне на пути, прятал смущенный взгляд.
В итоге взяли напрокат затканное кружевом, прямого покроя платье без шлейфа. Заказали на дом стилисток и визажисток. Только лишь я умылась, как они уже прибыли, усадили меня перед трюмо – помятую, с синими веками. Растерли, разогревая подушечками пальцев, тональный крем, застлали мне свет кисточками, пуховками, сноровистыми ручками. Густо подвели глаза, нарумянили, как восковую куклу, дорисовали брови, приклеили ресницы с блестками.
– Надо было норковые ресницы заказать, – восхищенно шептала Аида, кивая высоким тюрбаном, – тебе бы пошло.
Из зеркала на меня глядела театральная марионетка, карнавальная маска, но только не я сама. Губы подведены темным контуром, накрашены густо-вишневым, на середку каждой губы – по капельке блеска, чтобы казались пухлее.
– Волосы, что с волосами? – волновалась Марина, перебирая шиньоны – маленькие, большие, вьющиеся, гладкие, заплетенные в косу.
– Волосы нарастим обязательно, – крутилась вокруг меня приехавшая из города парикмахерша. – С такой короткой стрижкой невесте нельзя.
«Делайте что хотите, – думала я, впиваясь подпиленными ноготками в ручки кресла. – Только не спрашивайте, только не дергайте».
Наконец к моему затылку прилепили длинные букли, уложили их по бокам, завязали бантами на голове шарф из органзы, брызнули «Шанелью номер пять», заполняя комнату молекулами иланг-иланга, бергамота, лимона.
Девочки выстроились в очередь краситься и причесываться. Запахло помадой, муссом для укладки, столик у трюмо исчез под грудой палеток с тенями. Зашелестели наряды, начались всегдашние предложения поменяться юбками, дать напрокат блестящую ленту.
К нам то и дело вваливались тетки, целовали меня, говорили напутствия, слюнявили мне густо напудренные щеки своими большими ртами, пачкали мои ажурные рукава мучными пальцами.
Люся уговаривала меня поесть, заносила на подносе вареное мясо, салаты, лепешки с овечьим сыром, но от вида еды меня воротило. Я все ждала, когда же на улице заиграют гудки кортежа, когда же за мной зайдет Марат, когда же выведет к накрытым столам, когда же увезет в гремящий нестерпимым громом банкетный зал, когда же, когда же, когда же…
Но кортеж не появлялся. Пробил полдень, а затем и час, и два, а от Марата не было вестей. Я набирала его несколько раз, абонент был недоступен.
Всеобщее веселье начало улетучиваться. Я сидела на застеленной вышитым шелком кровати в своем кружевном наряде и ждала. В голову начали приходить отчаянные мысли. Испугался и бросил. Разбился насмерть. Похищен Тимуром. Последнее предположение не отпускало. Тимур накануне прислал сообщение: «Об меня ноги еще никто не вытирал. Я всегда своего добиваюсь». Я сообщила Люсе, но та утешила, засмеяла. А теперь все выходило именно так, как я боялась. Тимур решил отомстить, не дать нашей свадьбе свершиться. Подстерег Марата, задержал, напал на него с дружками-борцухами из молодежного комитета…
Брат отправил одного из мальчишек глянуть, что происходит в доме у жениха. Мальчишка вернулся с известием – украшенные платками и цветами автомобили дежурят у ворот Асельдера. Значит, кортеж еще не выехал.
Мама, зашедшая в мою комнату, злорадно зашипела мне в ухо:
– А вышла бы, как нормальная девушка, за Тимура, ничего бы такого не было. Ты смотри, этот Марат нас в грязь втопчет.
Марина не знала, что и посоветовать, только носилась по комнате и предлагала:
– Да пошлите кого-нибудь и прямо спросите, в чем дело. Может, там заминка техническая. Может, замотались и поэтому опаздывают. Неужели нельзя выяснить? Ведь в одном поселке живете!
Аида качала на руках своего младшенького и повторяла:
– Вот увидишь, Патя, не простит тебе Тимур. Я так и думала, что тебя не оставит. Или прямо со свадьбы украдет. Или с Маратом что-нибудь сделает. И вообще, я твоему Марату не доверяю. Он – дружок Шаха, а от Шаха добра не жди.
Как же так, как же так… В носу щипало от подступающих слез. Марат не мог так со мной обойтись! Наверняка коротышка с бобриком махнул кулаком, ударил исподтишка. Кровь из носа, замаранная белоснежная рубашка. Оттого и загвоздка, оттого и не едут.
Несмотря на отсутствие жениха, дом продолжал бурлить приготовлениями. Из передней слышались перекрикивания занятых готовкой женщин. Многочисленные двоюродные и троюродные сестрицы носили тяжелые блюда во двор, на столы, а там уже пировали заходящие беспорядочно соседи. Даже немого Гагарина с женой пригласили.
Бабушка заглядывала ко мне то и дело и спрашивала строго на родном языке:
– Так где же жених?
Но что я могла ответить? Нигде. Видно, нигде. Найти бы этого Тимура и выдрать ему противный бобрик! И куда подевался мой брат? Почему не разберется, не отмутузит обидчика?
В окна комнаты то и дело барабанили поселковые девочки, пытаясь подглядеть за невестой. Одна из теток распахнула окно, сыпанула наружу горсть шоколадных конфет. Девочки заликовали, закричали, подбирая с земли конфеты:
– Невеста, невеста! А можно тебя потрогать?
Я встала с кровати и подошла к окну, протягивая девочкам руки. Те запрыгали, роняя подобранные конфеты из ладошек и пытаясь до меня дотянуться:
– Красивая, красивая!
Сзади подошла Аида:
– Шах приехал!
Я сжалась в предвкушении: что он скажет. В мою комнату его, конечно, не пустили. Шах разговаривал с братом в передней. Я подослала шпионок подслушать, и те вернулись с донесением:
– Жених пропал!
Стены поплыли у меня перед глазами. Чьи-то руки поддержали за ажурные локти, опустили меня на кровать.
– Не бойся, не бойся! – шептала Люся. – Твой брат поймал этого Тимура. Тот ни при чем.
– А кто при чем? – недоумевала Марина, нервно накручивая пряди на палец.
Значит, Тимур невиновен. Но что же тогда? На память пришло неизвестно откуда взявшееся двустишие:
Мой милый занят, у него дела,
Он изучает новые тела…
Анжела… Нет, какие глупости! Не успела я прогнать несуразные мысли, как поступило новое донесение. Шах подозревает, что Марата утащили мечетские с Проспекта. Они никак не могли простить той сцены в кафе «У Заремы». Того, что Марат на глазах у народа прогнал разносчика благолепных листовок.
Что же они могут с ним сделать? «Насильственный экзорцизм» – так, кажется, изъяснился Шах. Марина то и дело бегала послушать, что он там говорит. Он явно произвел впечатление. Совершенно не к месту полезли в ум картины Марининой и Шаховой любви. Венец, колыбелька, коляска…
Удивительно, что в минуты несчастья думаешь о всякой чуши и нелепости. Как же все-таки легко отвлечься! Вот и Марат отвлекся. А если Шах прав? Если он сейчас в лапах мечетских колдунов? Если они уже опоили его отвратительным снадобьем, уложили на ковры и приступили к изгнанию джиннов? Марат, наверное, корчится, извивается, пытается вырваться, победить отраву, но они неумолимо избивают «больного», жгут ладан из бензойной смолы и заклинают на чужом языке:
– Бисмиллаи рахмани рахими, альхамдуллилаи раббиль алламин, аррахмани рахим, маликкияумиддин, ияканабудува, ияканастаин…[29]
А по вене Марата бежит странный сгусток. Бежит, бежит по капиллярам, доходит до указательного пальца и вырывается оттуда черными брызгами. И тогда одержимый исцеляется от джинна и встает, и больше не нападает на разносчиков объявлений, и ходит на проповеди, и вид имеет послушный и богобоязненный.
А еще я вспомнила другую историю. Жила у нас в поселке девушка, которую мучили головные боли. Такие, что она не могла ни работать, ни смотреть на людей, а только стонала и билась об стенку. Повели ее к знающему человеку в мечеть. И тот спросил ее:
– Ты человек или джинн?
И девушка ответила мужским голосом:
– Я – джинн.
Тогда ученый крикнул:
– Выходи, враг Аллаха!
Но джинн возразил ему:
– Не выйду и буду вечно воевать против ислама.
Ученый стал читать из Корана. И читал, и читал, пока джинн не заплакал и не запричитал:
– Я выхожу, выхожу! – и покинул девушку.
Ее вытошнило, а после она очнулась, как ото сна, и ушла из мечети веселая.
Боже, боже, избавь меня от этих дурацких мыслей. Я до того извелась, что докопалась до полной чепухи. А что, если Шах сам спрятал Марата? Марат признавался перед свадьбой, что Шах им недоволен и даже не сразу согласился быть шафером. Все из-за Русика-гвоздя. За убийство по неосторожности посадили Абдуллаева – того самого, чье сватовство сорвалось так нелепо. А Шах, проигравший дело, почему-то решил, что в заключении Абдуллаева виноват Марат. Мол, Марат дружил с Русиком и потому взъелся на его обидчиков. И якобы подговорил полковника Газиева повлиять на судей и вынести приговор пожестче.
Чушь, конечно же, чушь. Никого Марат не подговаривал. Но Шах долго не верил. А теперь строит из себя лучшего друга. Волнуется… Я так разозлилась, что собралась выскочить из комнаты и допросить Шаха лично. Но тетки заквохтали, преградили мне дорогу. Вбежала мама, замахала на меня руками, как на корову:
– Назад, назад! Совсем ополоумела! Вот придет за тобой жених, тогда и выйдешь к гостям. А не придет, будешь сидеть у себя в углу. Как брошенная.
Не успела я вернуться на кровать, как дверь распахнулась, послышались крики, шепот, подавленные вздохи и вошла Анжела. Она была в белом хиджабе. Руки в боки, торжествующая улыбка. Оглядела всех насмешливо, воскликнула:
– Ну что, Патечка, ждешь жениха? Молодец, жди. Уверена, он скоро придет.
– Чего тебе надо? – буркнула я, привставая.
– Поздравить тебя пришла. Можно поцелую? – И Анжела двинулась ко мне.
Женщины, все, кто набился в комнату, бросились ее останавливать и теснить к выходу.
– Стойте! Стойте! Вот так вы гостей встречаете? – вопила Анжела.
В дверях на ее крик показались еще новые головы. Соседки, родственницы – все хотели видеть закрывшуюся блудницу.
– Оставьте ее! – крикнула я раздраженно. – Пускай говорит что хочет. Я ее не боюсь.
Анжелу отпустили, и тогда она брезгливо потерла там, где только что ее хватали чужие руки:
– Считаете, что я проститутка? Зато я замужем. И меня муж в день свадьбы не кинул!
Я даже моргнула от боли. Быть отчитанной в день собственной свадьбы грязной уличной девкой!
Внезапно сзади на Анжелу налетела бабушка, сорвала с нее со всей силы платок, заколотый булавками, и толкнула к дверям. Анжела упала ничком, опростоволосившаяся, злая. Оглянулась на меня с яростью, поднялась на ноги и выскочила вон.
Все произошло так быстро, что женщины успели только ахнуть. А бабушка как крикнет:
– Кто ее пустил, этот мешок с гноем?! Пускай катится в свою навозную кучу!
В дверях показался напуганный папа, но его оттеснили гостьи. Стрелки часов указывали четвертый час дня. Мы с Маратом уже должны были сидеть в том самом банкетном зале, заказанном еще до нашей встречи. Туда же должны были явиться люди из загса. Где же он? Где же он?
Не успела я отойти от разыгравшейся сцены, как Люся принесла очередные новости. Оказывается, Анжела, уязвленная женитьбой Марата, накануне позвонила мужу в следственный комитет и нашептала, что Марат помогает подполью. Что он якобы повязан с «лесными» тайными узами так же, как его единокровный брат Адик.
Про Адика мы совершенно ничего не знали. Неужели правда?
– Все может быть! – твердила мама, ворвавшись в комнату и бессознательно поправляя банты из органзы в моей прическе. – Твой Марат мог скрывать, что он ваххабит. На пустом месте эта гулящая соврать не могла.
– Могла, могла! – упиралась я, не желая верить.
Ну почему все обрушилось так внезапно? Неужто по одному звонку можно погубить человека? Вот так вот, запросто? Настучать, наябедничать, нашептать. Какое право имеет эта Анжела? Она замужем, пусть и второй женой. Зачем ей сдался мой Марат?
– Ну и ну, – тянула Марина, – какие здесь страсти… Прямо сериал.
Аида исчезла вместе со своим ребеночком. А тетушки с сестрицами навалились на меня с уговорами:
– Поешь, поешь…
Как будто от их чудушек мне станет легче. Я отказалась есть и легла ничком на кровать. Слезы не выходили, как я ни билась их выдавить. Кололись искусственные ресницы. Захотелось сорвать с себя все лишнее, мешающее побежать на поиски Марата.
Меж тем шум в передней усилился. Слышались мужские голоса. Потом сквозь них прорвалось заунывное рыдание и ко мне в комнату вбежала нарядная, в сверкающих украшениях мама Марата. Видно было, что она плакала, потому что синие стрелочки на ее веках размазались в неясные кляксы.
– Мой мальчик, мой мальчик! Они его похитили! – восклицала моя свекровь.
Я вскочила с кровати, она подбежала, прижала меня к груди, и только тогда у меня хлынули долгожданные слезы.
– Ах ты, моя куропатка! – нашептывала Хадижа, поглаживая мои кружевные лопатки. – Да смилуются над нами небеса…
Женщины, глядевшие на нас, растрогались и тоже стали похныкивать.
– Кто, кто его похитил, Хадижа? Скажи! – как будто не слыша саму себя, твердила мама.
Мама Марата наконец услышала вопрос, отпустила меня, зареванную, из объятий и стала метаться по комнате:
– Как кто? Как кто? Полицейские! Лично полковник Газиев! Не зря он с нами по соседству примостился. Занял дом Адика. Прибрал к ручищам. А теперь и за моего сына принялся. Да какой из Марата экстремист, объясните?
– А на каком основании? – вырвалось у меня.
– По доносу! По доносу какой-то сволочи. Им лишь бы за нашивки на погоны выслужиться. Поймали мальчика, и молчок. Куда, зачем? Асельдер уже в городе, выясняет. Вот увидите, я этого так не оставлю. Пойду и вымажу ворота этому полковнику какой-нибудь гадостью. Похитили мальчика в день свадьбы! На ровном месте!
– А обыск у вас был? – спросил кто-то.
Хадижу аж передернуло:
– Обыск? Пусть только попробуют! Они же подкинут чего-нибудь обязательно. И книги, и наркотики, и оружие. У них фантазии хватит!
– Надо Халилбека подключить, – как будто про себя заметила мама.
– Халилбека? – нахмурилась Хадижа. – Ни за что! Он сам только-только из тюрьмы. Не хочу, чтобы мой сын хоть боком имел с этим типом дело!
Свекровь выдохлась, присела на кровать. Одна из сестриц принесла ей холодной воды в хрустальном бокале. Опрокинув содержимое в рот, та оглядела меня и приказала умыться:
– Тушь потекла, рожа черная. Когда вытащим Марата из шестого отдела, увидит тебя – не узнает. Скажет: «Мама, не моя это невеста, не Патя».
Я улыбнулась сквозь слезы и пошла к трюмо стирать нарисованное лицо.
– Такую красоту испортила, – тихо проныла одна из девочек, но я стирала дальше и дальше, пока не узнала саму себя – осунувшуюся, с красными глазами, страдальческим взглядом.
Отколола шиньон, развязала банты, тряхнула короткой стрижкой.
– Подожди, Патя, подожди! – испуганно повторяла Марина, с ужасом глядя на разрушающийся на глазах кукольный образ. Невидимки посыпались на ковер, ожерелье со стуком полетело на столик.
– Хочу в туалет, – промычала я, снова двинувшись к выходу.
– Нет, не выходи! – закричали все хором и снова преградили мне путь.
– Так, девочки, принесите невесте горшок! – на весь дом закричала Хадижа.
Кто-то из девочек побежал за горшком и притащил его из гаража – эмалированный, с трогательным цветочком на проржавевшем боку.
– Только выйдите, пожалуйста, я при всех не могу, – попросила я тихо.
Женщины начали нехотя переминаться и двинулись вон из комнаты. Люся задержалась, предложила:
– Я подержу тебе платье.
– Не надо! – отшила я резко. – Я сама!
Оставшись одна, я закрыла дверь на щеколду, повертела в руках горшок. И тут меня осенило. Я стянула свадебное платье, с невероятным трудом, расцарапав себе от спешки кожу предплечья. Сунула его в платяной шкаф, надела сложенный там же на полке бабушкин балахон, замоталась длинным шифоновым шарфом, напялила валявшиеся в углу резиновые сланцы, сунула в карманы телефон и деньги, залезла на подоконник и спрыгнула в огород. Оттуда, сгибаясь, добежала до забора, перелезла через рабицу и помчалась закоулками к железнодорожной станции. Захотелось втиснуться в поезд и убраться из поселка восвояси. Знала, что мое исчезновение только еще больше смешает карты, но оставаться в комнате не хватало сил. Я задыхалась от бездействия.
Поднявшийся ветер срывал с меня шарф. Пришлось на бегу завязать его уродливыми узлами на шее. Мимо чужих ворот, гаражей, недостроенных башен юркнуть неузнанной на платформу, сесть в нагретый солнцем вагон…
Я добежала до «железки» выдохшаяся, с покалыванием в боку. В этот час обычно прибывал состав до города. А с городского вокзала можно пешком прямо к морю. Добегу до моря и ринусь в него прямо в одежде, задирая карманы, чтобы не промочить кошелек и трубку. А еще лучше нырнуть и поплыть, бросив все на песке. Станет легче, обязательно станет легче.
На крылечке кафе «У Заремы» грызла семечки одна из хозяйкиных невесток. Проводила меня взглядом до поворота, но, кажется, не узнала. Зазвонил мобильник. Кто-то из домашних закричал из трубки:
– Ты где? Ты где?
– Оставьте меня пока. Я в порядке, – отчеканила я и выключила телефон.
Состав приближался. Я успела тютелька в тютельку. Залезла в воняющий раскаленным металлом тамбур, забилась в угол, подождала, прикрывшись шарфом, пока спустится из вагона низенькая старушка и со скрипом захлопнется дверь. Наконец поезд дернулся, и поселок начал уплывать в сторону. А море становилось ближе и ближе, ближе и ближе.
***
В «Таверне» на берегу галдели завсегдатаи. Халилбек подлил Марату десертного, капнул неловко на свою защитного цвета футболку и указал на исчезающее за морским горизонтом светило.
– Что это значит, ученик?
– Что день закончился?
– В частности. А если точнее?
– Наверное, то, что все заключено в точке, – лениво пролепетал Марат.
– Верно, верно… – закивал Халилбек.
Солнце и вправду превратилось в оранжевую точку, утекая в обратный, перевернутый мир на другой стороне Земли. Бывший узник потянулся за новой бутылкой, заслонил головой светило, и пьяные глаза Марата замигали, вдруг различив вместо дикого берега и бегущих к нему морских барашков тесные стены темной комнатки и силуэт следователя, загородившего собою лампу. До этого лампа слепила электрическим светом, и теперь стало легче.
– В бункере Адика «лесные» давно укрывались?
Голос следователя подражал басу полковника Газиева.
– Не знаю ни про какой бункер… – еле выговорил Марат, потратив вечность, чтобы разлепить спекшиеся губы.
– Сейчас тебя оторвут, понял-нет?! – без особой ярости, а даже как будто с усмешкой пригрозил следователь, уже утомившийся от избиений и мата. – Ты все подписал. Свидетельница дала показания. А будешь вонять – потеряем!
Марат со сдавленным стоном двинул омертвевшей, распухшей под разорванной брючиной ногой. Черные стены комнатушки размазались в кляксы и потекли ручейками на пол.
Силуэт в нимбе колючего света задрожал, качнулся:
– Говори, хайван[30] ! А то такое привяжем, – родные от тебя откажутся!
Вокруг загремело хором, как будто кричали допросчики, спрятавшиеся в шкафах:
– Привяжем! Привяжем! Привяжем!
Марату все-таки удалось переставить онемевшую ногу.
– Ты привязан, я привязан, все к чему-то привязаны, – продолжал Халилбек, откидываясь на стул и откупоривая бутылку. – Главное, от всего отвязаться. И еще, если смотреть на солнце, потом на себя самого, сам станешь солнцем…
В стопах жгло и покалывало. Отсиженная нога Марата лежала выпростанная под лучами. Пьяное видение ушло. Вдоль берега, по колено в воде, замочив подол безразмерного платья, брела далекая женская фигурка. На причале покачивалась старая лодка, жаловались на подступавшую ночь беспокойные чайки, и прибой заглушал голоса завсегдатаев. В который раз кончалось что-то, чтобы наутро начаться снова. Кончалось, кончалось – и тихо, беззвучно кончилось. Осталось только море. И плеск подступающих вод, и бульканье вина. Стало так хорошо, что лучше некуда, лучше быть не может. Одна точка.
[1] Населенный пункт, административно входящий в горный район, но находящийся на равнине, в зоне отгонного животноводства. Возникает на месте пастушьих стоянок на зимних пастбищах.
[2]Тухум – родв Дагестане.
[3] Приверженец одного из исламских мировоззренческих учений. О том, что человек абсолютно свободен в своих помыслах и совершенных поступках и Бог не принимает в этом участия.
[4] Обособившийся, отделившийся, удалившиеся – представитель первого крупного направления в исламской философской литературе. Относятся к кадаритам.
[5] Так в прошлом называлось Главное управление по противодействию экстремизму «Центр Э». В народе старое название все еще в ходу.
[6]Сура из Корана, которую читают над умершими.
[7]Ле – обращение к мужчине в Дагестане.
[8] Если будет на то воля Аллаха (араб.).
[9]Муталим – дословно: думающий, размышляющий (араб.) – ученик мусульманской религиозной школы.
[10]Хадис – изречение, одобрение, пример или действие пророка Мухаммада, сумма которых образует сунну, являющуюся авторитетной для всех мусульман и составляющую одну из основ шариата(араб.).
[11] Харам – в шариате запретные действия (араб.).
[12] Астауперулла – прости, Господи (араб.).
[13]Никаб –женское одеяние, полностью закрывающее лицо, с узкой прорезью для глаз, как правило, черного цвета. Не относится к обязательным предписаниям ислама.
[14] «Лесные братья», «лесные» – салафиты и их последователи, партизанящие в лесах.
[15]Тагут (здесь) – преступный правитель, изменяющий законы Аллаха. В целом – коранический термин, который означает «мятежник», «преступник», «человек, преступающий религиозные и моральные грани». Сейчас используется в отношении любой антиисламской личности, группы, партии или власти, выступающей за секулярные и материальные ценности Запада.
[16] В Дагестане – обращение к женщине.
[17]Салафиты (от «салаф» – предки, предшественники) – радикальноетечение в исламе, призывающее отречься от нововведений и вернуться к образу жизни Пророка и его последователей. Салафитов также называют ваххабитами.
[18]Хаким – управитель (араб.).
[19]Кафир – неверный (араб.).
[20] Нашид – мусульманское песнопение, исполняемое без сопровождения музыкальных инструментов.
[21]Хутба – пятничнаяпроповедь в мечети.
[22]Вацок – браток. От аварского «вац» – брат.
[23]Мавлид – праздник по случаю дня рождения пророка. В Дагестане – также любое важное событие в жизни верующих, в том числе свадьба (без алкоголя и танцев).
[24] Баракат – благословение, благодать (араб.).
[25]Азан – песня-призывк молитве с минарета.
[26]Пречист (преславен) Аллах (араб.).
[27]Мир вам, милость и благословение Аллаха (араб.).
[28] Как угодно было Аллаху (араб.).
[29]Во имя Аллаха Милосердного и Милостивого, хвала Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, властителю дня Суда, Тебе мы поклоняемся и к Тебе взываем о помощи… (араб.).
[30]Хайван – скотина (араб.).