Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2015
Анастасия Башкатова родилась и живет в Москве.
Кандидат филологических наук. Печатается в «Независимой газете» и «Октябре».
Лауреат премии «Вызов – XXI
век» (2010) и премии журнала «Октябрь» (2011).
Цель этого не строго научного, но все же исследования – разобраться, какие стратегии «поведения», взаимодействия с литературой, читателем и действительностью предлагают сегодня начинающим обозревателям критики более опытные, составить путеводитель по мастер-классам профессионалов и попробовать примерить на себя разные модели идеального критика.
Здесь
рассматриваются самые заметные статьи литературных критиков о проблемах
профессии, выходившие в толстых журналах, газетах, электронных изданиях и
сборниках в течение последних трех-четырех лет. В отдельных случаях, когда
нужно было прояснить позицию критика, учитывались и более ранние публикации.
Под
«заметными» понимаются статьи, в которых литературный критик ставит диагноз
современной словесности, размышляет о будущем профессии, провозглашает новый
тип литературной критики и дает практические советы. Это статьи-исповеди, статьи-манифесты,
статьи-инструкции, написанные именно ради того, чтобы исповедоваться, к чему-то
воззвать или кого-то проинструктировать.
Тем
самым вне поля зрения остались журнальные обзоры литературно-критических
публикаций (ведь там, как правило, нет ни саморефлексии,
ни практических советов). Также пришлось оставить за кадром многие интервью и стенограммы круглых столов (обычно в такой многоголосице довольно сложно что-то понять о профессии по
отрывочным репликам выступающих).
Так
что приведенный ниже список мастер-классов и моделей идеального критика, скорее
всего, неполный, поэтому с ним можно спорить. Однако и в таком неполном виде
«путеводитель» демонстрирует, что начинающий автор, впервые вступивший на
литературно-критическую стезю, оказывается в очень непростой ситуации: он может
заблудиться, растеряться и даже, возможно, полностью отказаться от безнадежного
путешествия. Ведь с первых же минут его наперебой предупреждают о системном
сбое в литературной критике, о бессмысленности любых начинаний и одновременно
от него требуют незамедлительно что-нибудь изменить, починить,
усовершенствовать в себе, в профессии – везде, и эти требования иногда
противоречат одно другому.
Молодому
критику путь предстоит трудный, местами опасный. Инвентаризаторы литературного
пространства вручат бланк для описи контекста и термометр для измерения градуса
полемики (миссия невыполнима). Мифотворцы, как сирены
своим пением, будут заманивать на остров Утопию. Свободолюбивые вольнодумы
ткнут носом в кровоточащую жизнь и позовут на баррикады. Неклассические деконструкторы в поисках смысла окончательно затуманят
смысл и зашифруют все указатели. Балаганные шоумены врежут «по-гопотянски»,
чтобы дурь филологическую из мозгов вышибить. Наконец,
никто не застрахован от секты текстофилов, бичующих за грехи и совмещающих экзегезу с аскезой. И между
всеми этими Сциллами и Харибдами приходится маневрировать в поисках именно
своего критерия, стиля – слова. Навлекая на себя то
гнев одних, то симпатию других.
1.
Критик-инвентаризатор – мастер-класс Сергея Чупринина[1]
Критика, объясняет Сергей Чупринин, – «это, прежде всего, равноправная часть
словесности, а критики – такие же писатели, творцы суверенных литературных
миров, как, допустим, романисты».
Идеальный
критик – подлинный художник и мыслитель, «располагающий собственным,
независимо-личным взглядом и на литературу, и на жизнь, воплотившуюся в
литературу».
Именно
такие критики и попадают в галерею портретов, создаваемую самим Сергеем Чуприниным на протяжении более тридцати лет. Правда, чем
ближе к нашим дням, тем сложнее отыскать для галереи новых героев: «Критика как
род литературы снята с производства. Говорят, на нее больше нет спроса».
В
подходе Чупринина важны нюансы. Приводимые им
определения критики и описания критиков отражают далеко не все черты и детали,
которые ценит сам Чупринин. Чем больше всматриваешься
в представленные им портреты, тем отчетливее видишь, что критик, заслуживающий
похвалы лично от Чупринина, – это не только и даже не
столько творец своего литературного мира. Ведь когда строят свой мир, материал
для этого строительства выбирают обычно с особой тщательностью, далеко не
каждый «кирпичик» идет в дело, многое отсеивается. Даже вполне симпатичные
литературные мирки могут быть одновременно слишком тесными, от всех
обособленными, только «для своих» устроенными. Этого
ли хочет от критики Чупринин? Нет.
Все
больше кажется, что в галерее портретов, созданных Чуприниным,
не хватает одной картины, самой главной, – автопортрета. Как охарактеризовал бы
Чупринин самого себя, какую характеристику выбрал бы?
Можно предположить, что слово найдено: «систематизатор», или даже так –
«инвентаризатор».
«Никогда
и прежде не бывшая единой, современная русская словесность сегодня особенно
расслоилась, одновременно и восхищая, и устрашая сложностью своего внутреннего
устройства, адресованностью не одному… читателю, а
читателям самым разным», – об этом пишет Чупринин в
предисловии к одному из своих словарей-«путеводителей».
Как отвечает на это расслоение словесности сам Чупринин?
Он удовлетворяет любопытство, проводя ревизию знаний и совершая экскурсы даже в
те сегменты литературного пространства, в которые раньше не заглядывал:
«Главное – не замыкать зрение и слух перед тем богатством, перед тем вызовом,
который каждому из нас, споря друг с другом и друг друга
дополняя, дарят писатели современной России».
О
ком Чупринин пишет с чуть большим сочувствием? О том,
кто выходит за границы своих литературных миров. «Соприродная
ей литература отошла в предание, и наступили… “сумерки”, что порождают ну не
чудовищ, конечно, а писателей и тексты, отличные от тех, к каким привыкли люди
ее (и моего) поколения, – это об Алле Латыниной. –
Фигуры, воплощающие в себе абсолютное добро и абсолютное зло, наперечет. Как и
шедевры…, как и стопроцентная графомания. Все же остальное – и люди, и тексты –
столь сложная взвесь дурного и замечательного, достоинств и ущербин,
плюсов и минусов, что надо либо ангельски (мизантропически) отринуть все это,
либо попробовать в этой взвеси разобраться, отфильтровать и посмотреть, что же
останется в сухом остатке». Латынина пробует: «Она
трезво понимает (и дает это понять читателю), что книги, какие сейчас пишутся,
ей по большей части чужие… Но чужие еще не значит все сплошь скверные».
Вдруг
– неожиданно для некоторых коллег – Чупринин с куда
большим одобрением пишет о Льве Данилкине. Ведь тот
рецензирует не только раскрученных авторов, но и писателей с репутацией
неоднозначной (еще не устоявшейся либо уже устаревшей). «Такое расширение
объема за счет вроде бы необязательных имен и книг меня всегда
привлекает», – поясняет Чупринин. У Данилкина «никакого тебе, заметьте, жанрового или репутационного снобизма».
«Мне
платят деньги за то, чтобы я учитывал не только свои, но и чужие вкусы», –
пишет Данилкин. «Да, братцы, перед нами уже не
скольжение по лоснящейся поверхности премиальных списков и показателей продаж,
а тяжелый труд, исключительно полезный если не для читателя, то для культуры»,
– отвечает Чупринин и даже, кажется, не иронизирует.
«Я,
кстати сказать, вообще пугаюсь людей с принципами и убеждениями. Предпочитаю
сомневаться в своей правоте и в адекватности моего понимания литературы», – это
тоже из предисловия Чупринина к словарю. Не потому ли
портрет Игоря Шайтанова, «предложившего свой личный
вкус считать образцовым», получился у него каким-то холодным: чувствуется, что Чупринин описывает героя не своего романа.
Точно
так же не близок ему Илья Кукулин, которому
«нестерпимо советское» и все то, что продолжает советские традиции. (Заметим в
скобках: возможно, сочувствие всеядным критикам – это не только демонстрация
собственной широты взглядов, но и попытка оправдать те годы жизни, которые были
отданы литературно-критической службе в подцензурных советских редакциях, когда
нужно было вот именно что «учитывать не только свои вкусы».)
Но
одной инвентаризации мало. Нужно, чтобы все эти списки, путеводители, словари,
галереи, а также обособленные литературные мирки были все же осмыслены, нужна
полемика. Но сегодня нет ни полемики, ни профессиональной рефлексии – тем
самым, и подлинной критики нет: «Никто ни на кого не ссылается, никто никого не
цитирует, никто ничью мысль не продолжает. <…> Мысль движется рывками,
дискретно, от одного локального повода к другому, будто вне контекста и не порождая контекст», – одним словом, «дефектура», выносит Чупринин свой
вердикт.
И
начинающему критику остается только развести руками: дотошная инвентаризация,
систематизация литературных объектов, когда всему находится своя полка и свой
ярлык, и попытка построить собственный, почти романный, мир, включив в него
только то, что тебе кажется действительно ценным, – насколько эти задачи
совместимы?
2.
Критик-мифотворец – мастер-класс Валерии Пустовой[2]
Для
Валерии Пустовой важен «высший смысл». Этот высший
смысл критик должен интуитивно угадывать как вокруг, так и в себе: «У меня
интересы культуротворческие, ценности смысловые, а из
приемов я предпочитаю внезапную интуитивную догадку, когда вдруг “блохи”,
элементы, факты литературы – как ни назови – складываются в цельную
вдохновляющую идею».
Критик,
по Валерии Пустовой, – это мифотворец,
он творит свой миф о себе и литературе, именно поэтому для критика важно, кто
откликается на его творчество – «человек одного с тобой мифа (идей, ценностей,
картины мира) или мифа стороннего». Скептическое замечание собеседника в первом
случае причиняет боль, во втором – может позабавить.
Мифотворчество
неотделимо от конструирования собственной утопии, которая вовсе не обязательно
должна воплотиться в жизнь, более того, такое воплощение невозможно по
определению: «У критики есть высший смысл – это исповедание утопии, преданность
идеалу, который дорог не столько возможностью своего воплощения, сколько самим
существованием в личности критика».
Идеальный
критик, по Валерии Пустовой, искренне переживает за
судьбу литературы, бескорыстно оценивает произведения, не боясь пойти против
общего мнения, верит в подлинность творческого импульса, он полон решимости
«строить собственный Град литературы, который ежедневно атакуют воды
сиюминутной жизни, но который благодаря тем, кто в него верит, в нашем сознании
– непотопляем».
Прежде
чем сотворить в своем сознании (и в сознании единомышленников) новый, дивный мир,
критику надо много прочесть. Но, читая, он должен одновременно и прозревать,
ведь «без этого элемента идейного творчества количественное чтение мертво»:
«Чтение – это потрясение и прояснение. И критик – тот, кто до конца понял и
теперь потрясен».
Однако
наступила эпоха, не нуждающаяся в литературных критиках: «Мы-то – литераторы,
даже новые и частью молодые, – есть, а времени нашего – нету».
Но даже новая эпоха не заставит такого критика, как Валерия Пустовая,
отступиться от своего мифа: «Приняв реальность, вытеснившую слово, я с новой
силой осознала, что литература, пусть и на периферии, пусть не всем заметная,
осталась частью современности. Я пишу о литературе затем, что чувствую в ней,
как повсюду вне ее, биение новой жизни».
Это
биение жизни не знает ни родовых, ни жанровых, ни стилистических границ. Стало
быть, и сама критика тоже может выжить: «Живая критика создается на стыке
исповеди и исследования. И воспринимается не профессией, а глубоко личным делом
– одним из многих доступных сегодня способов самовыражения. В таком качестве
получая куда более ценный, нежели профессиональный, – личный отклик читателя».
Критику,
которого жизнь цепляет за живое, важно и самому цеплять – прежде всего читателя. Без читателя сотворенный умом и сердцем
новый мир населить будет некем. И не беда, если коллеги-профессионалы не
одобрят такой подход: у каждого ведь свой миф и, следовательно, своя правда. «Быть открытым – и значит быть современным», –
пишет Пустовая. А быть современным – и значит быть
живым.
Попытки
Валерии Пустовой поймать за хвост высший смысл, птицу
счастья завтрашнего дня, могут вдохновить молодого критика на аналогичный
подвиг. Но однажды придет и разочарование: ведь миф и современность – часто две
параллельные вселенные и сложно выжить в одной, не распрощавшись с другой.
3.
Критик-вольнодум – мастер-класс Владимира Новикова[3]
По
Владимиру Новикову, литературная критика и литературная журналистика – это не
только разговор о литературном произведении, но и «дерзкое слово» о жизни в ее
социально-политическом аспекте.
Недостаточно
просто оценить качество художественного текста, нужно помимо этого дать «смелое
социальное прочтение авторского “месседжа”», вступить
в диалог с писателем: «Качество текста, безусловно, важно, но мы, критики, так
часто попадаем тут пальцем в небо! Каждый год, например, с кислой миной пишем о
том, что новая книга Пелевина хуже, чем предыдущие. Ну сколько можно! А не лучше ли поразмышлять вслед за
писателем на темы тотальной зомбированности населения
нашей страны?»
Идеальный
критик – это публицист от литературы, и прививает он не столько хороший вкус
(ведь, в конце концов, со вкусом можно ошибиться), сколько свободомыслие и
вольнолюбие. Для него важнее всего политический заряд – особенно сейчас, когда
«семнадцатый год снова приближается», и не только, как замечает Новиков,
хронологически. «Реальной оппозицией со времен Радищева у нас была словесность
и литературная журналистика», – напоминает Новиков. Так что в этом смысле уже
даже неважно, как именно написано само литературное произведение: «Можно же и о
слабом романе написать сильную статью».
Литературная
критика сегодня утратила свой «социально-публицистический нерв», а без него она
теряет читателя и проигрывает в СМИ конкурентную борьбу с другими материалами –
например, о кино. Литературные критики вместо публицистики все чаще занимаются
более модной эссеистикой. Правда, «порой под ее вывеской в печать проходят нудноватые квазифилологические
трактаты». «Но кто сказал, что эссе не должно быть публицистичным?» – задается
вопросом Новиков.
Презентации
и круглые столы сегодняшних литературных критиков слишком чинны и скучны – на
них нет места дерзости, все лишь с мазохистским упоением рассуждают о конце
профессии. Когда критики хоронят друг друга – тут уж не до баррикад.
Однако
не только утрата социально-публицистического нерва обездвиживает критику, но и
отсутствие в новых условиях экономического базиса: «Исчезли заказы и гонорары».
«Проделывать большую аналитическую работу за “символические” гонорары можно
только до известного предела», – пишет Новиков. Так что все чаще критика – это
далеко не главное дело жизни, а побочное занятие, например, прозаиков и поэтов
со всеми вытекающими отсюда последствиями: что-то в СМИ остается в итоге без критического
отклика, что-то отклик получает, но лишь потому, что так «критику» проще
отстоять групповые интересы.
В
идеале критик – властитель дум для всех: «И литературе, и обществу необходимы
авторитетные критики, критики-солисты, к голосам которых с особенным вниманием
прислушиваются и писатели, и читатели. Вопрос о статусе литературной критики
должен стать частью культурной стратегии страны».
А
пока этого не случилось, остается лишь надеяться, что новые ростки критики
начнут пробивать себе дорогу «снизу» – например, «из сетевой читательской
самодеятельности». Видимо, именно для того, чтобы пробились такие ростки,
Владимир Новиков уже открывал на своей странице Facebook семинар «Опыт сетевой
литературной критики», где студенты публиковали рецензии, а более опытные
критики их читали и оценивали.
Что
делать молодому критику «в культурном пространстве, которое сжимается, как
шагреневая кожа»? Владимир Новиков отвечает: «Читать современную российскую
литературу – и писать о ней. Страстно, заинтересованно, не боясь переступать
границу между художественными текстами и кровоточащим текстом нашей жизни.
Выходя за флажки».
И
опять тут видится противоречие. Ведь либо критик «митингует» в своих рецензиях
и не боится не только выйти за флажки, но и уйти в
подполье – в журналы, которые близки идеей, но не вознаграждением. Либо он
пытается «рукопись продать», и тут уж критик дерзить сможет не всегда, не
каждому и не без последствий. Так что плач об утраченных гонорарах, кажется,
мало сочетается с призывами стать бунтарем.
Но
еще неоднозначней выглядят намеки, что государству
самому неплохо бы, как и раньше, заняться поддержкой литературных критиков.
4.
Неклассический критик-деконструктор – мастер-класс
Евгении Вежлян[4]
По
аналогии с «неклассической» физикой, философией Евгения Вежлян
провозглашает «неклассическую» модель литературной критики, которая
противостоит как критике XIX
века, олицетворяемой В.Г. Белинским, так и критике советской – и ту, и другую Вежлян относит к «классической» модели.
Основная
предпосылка классической модели критики – литературоцентризм:
предполагается, что есть «некий вообще “читатель”, носитель общественного
“мнения”, единый книжный рынок, единая и единственная литература, про которую
мы точно знаем, что она такое, и которая является главной и единственной
идеологической инстанцией».
Классический критик воспринимает себя
миссионером, у критики есть миссия («она везде ищет подлинного, сущностного,
того, что “останется”, будто это “останется” что-нибудь объясняет»).
Установка у такой критики – просветительская, ее риторика – это «риторика
влияния». Просвещение и влияние – для классического критика профессиональная
добродетель, категория не столько стилистическая, сколько моральная. Поэтому
классическая критика «не то чтобы боится сложности, длиннот и темнот, но ощущает их как чужеродные и враждебные своей
миссии, как своеобразную провокацию, интеллектуальное лукавство».
Время,
однако, неумолимо, и классическая модель устаревает. «Ничего
сакрального, ничего, что бы автоматически облекало критика властью, пригоняло
ему толпы благодарно внимающих, ищущих “истины” и “вразумления” читателей», –
ничего этого, как сообщает Евгения Вежлян, больше
нет. Задача критики сегодня – не воздействие на читателя (чтобы он
что-то прочитал), а «встраивание уже-приобретенного и
уже-прочитанного в процесс смыслопроизводства».
Идеальный
неклассический критик – это деконструктор, который
задает принципиально иные вопросы, нежели критик классический: «Открывая новое
произведение и начиная думать о нем, мы теперь должны спрашивать себя не “что
это и что я могу сказать об этом”, а “как возможно это”, задаваться вопросом,
почему, в силу каких причин и каким образом литература существует “здесь и
теперь”. И это будет всегда новое и заново определяемое “здесь и теперь”».
Цель неклассической критики – «не
трансляция, а анализ, не воздействие, а рефлексия, точнее, саморефлексия,
постоянное собирание – всякий раз заново – литературы и поиск для нее новых –
философских…, социологических…, онтологических или, раз уж на то пошло,
филологических… оснований».
Чтобы
достичь цели и ответить на новые вопросы, неклассическому критику нужен особый
язык: «Для такого собирания-деконструкции
недостаточно обыденного языка, для этого нужен аппарат, который позволяет выйти
за пределы опыта, то есть термины и категории». Те самые «темноты», которых
классический критик старается избегать.
Критика
– «не медиатор между автором и читателем», а «рефлективный аппарат литературы»:
чтобы книга стала «литературным фактом», критик должен облечь в слова те
смыслы, которые она обретает по мере обращения в социуме, должен вбросить ее во
внутрикультурный разговор. Тексты, в которых эта процедура
производится, Вежлян и называет собственно
литературной критикой, «независимо от места их размещения».
Вежлян
делает существенное уточнение: «Неважно, насколько широк круг людей, для
которых релевантна эта рефлексия… Сказанное поступает
в виртуальную “копилку интерпретаций” и в какой-то момент актуализируется».
«Читатель, как ни странно, тут вообще ни при чем», –
считает Вежлян.
Неклассический
критик пишет в основном для других критиков, исследователей, специалистов, а не
для широкой публики: «Критик становится чем-то вроде летчика-испытателя самых
невероятных, самых экспериментальных, небывалых летательных аппаратов. Такой
пилот знает, почему и как работает машина. Это пилот-инженер, пилот-аналитик.
Он совершает не всегда понятные с земли виражи. И не работает на публику».
Но
снова парадокс. Если читатель ни при чем, зачем же на
него каждый раз оглядываться, словно пытаясь удостовериться: точно ли он на
нашем языке ничего не понял? Точно ли до копилки интерпретаций не добрался?
Сначала
назвать себя избранным, а остальных недостойными, а потом удивиться – почему
недостойные не жалуют избранных, куда пропал читатель, отчего культурное
пространство так сузилось? И вместо того, чтобы попытаться пространство
расширить – наоборот, продолжить свою игру в бисер и копилку так и не разбить,
потому что накопленное там давно обесценилось. Тоже стратегия.
5.
Критик – балаганный «дед» – мастер-класс Василия Ширяева[5]
Литературная
критика, по Василию Ширяеву, – это перевод с русского на русский, и чем проще
перевод, тем лучше. Даже самое сложное можно изложить очень просто, «иначе
языка бы не было и нас тоже»: «Объясняйте книгу так, чтобы было понятно гопнику из соседнего подъезда, а не доценту, которому она
все равно». Дело в том, что «тот, кто отчетливо знает, что такое
“экзистенциализм”, читать вашу статью все равно не будет, а того, кто не знает,
это незнание может покоробить».
Читатель
и писатель – «оба альтернативно одарены: один обыкновенно не понимает то, что он
пишет, другой не понимает то, что читает». Критик же «объясняет этим
альтернативно одаренным господам простыми словами, что и сколько почем в одни
руки». Но то в идеале, а на практике «у нас как-то стесняются объяснять, и
поэтому любое писание мутнеет и становится совершенно
маловразумительным».
Если
верить психотерапевтической установке Ширяева, все действительно очень просто:
учитесь – и научитесь, никакой мистики тут нет, «письменность – это ремесло»,
поэтому прочь «дурацкие идеи, что для этого нужен некий
талант». Что поможет в процессе обучения? Есть несколько простых советов.
«Правильное снабжение мозга формулой О2», перечитывание раз в год учебника по языкознанию, а также
М.Л. Гаспарова: «Надо выучить язык, почитать
литературу, понять, как это сделано, и вперед».
Никакой
особой миссии у литературной критики нет («забудьте за метафизику»), критик –
«должность техническая» и мало чем отличается от корректора и редактора:
«Корректор исправляет правописание, редактор правит стиль. Критик примерно
знает, как должен выглядеть роман, повесть, рассказ или стихотворение, вот он и
сравнивает предлагаемое ему с образцом. Хитрость в том, чтобы во время поверки
“даже не думать” о вопросах: а) почему собственно эта форма считается (мной или
кем-то еще) образцовой? б) зачем вообще все?..» Хотя к вопросам «зачем вообще
все?..» приступить можно, но «лишь написав первые 100–150 типовых критических
статей».
С
идейным содержанием произведений опять-таки все просто: «Есть добро и зло, но
иногда это одно и то же. Причем добро следует предпочитать злу (хотя иногда это
одно и то же)». Читателю критической статьи интересно узнать не общие идеи, а
то, «что кого-то от этой книги колбасит, как от дури».
Однако
критик – не просто переводчик, он еще и критик в прямом смысле слова («должен
ругать»). Идеальный критик – злой критик, а если он пока не злой, его надо
встряхнуть, натаскать на писателей. Занимаются этим специально обученные
критики критиков.
Помимо
литературы критик должен уделять время самопиару –
«создавайте свой образ, имидж, имаго». Чем парадоксальнее, тем лучше: «эмо-гопник… вор-в-законе-д.ф.н… проницательный обыватель». Или, по примеру самого
Ширяева, сторож-полиглот. Сочинять тоже надо парадоксально: «Академический
заголовок, а потом вы с ходу врезаете читателю по-гопотянски».
И необязательно писать именно статьи – «можно писать диалоги, интервью,
критические саги, критические пьесы».
Наконец,
в эру интернета следует позаботиться о цитируемости своих материалов. Как
статья о Маканине отразится в поисковиках? А если полстатьи написать про
Маканина и полстатьи про Леди Гагу? Во втором случае
«статья скоро поинтереснеет». Это не эпатаж, а монтаж
– в корыстных целях, тем более что оба – и писатель, и поп-дива – одного поля
ягодки, разные сегменты шоу-бизнеса. Впрочем, как и сам критик – тоже ведь
«шоумен» («балаганный дед»).
Пока
одни критики призывают затемнить язык – другие хотят его максимально прояснить,
очистить текст от всего лишнего: не только от сложных слов, но и от пунктуации
(«фурнитуры»), падежей и прочих «габаритов» – и приблизить тем самым к широкой
публике, которая черт знает как обходится с языком. Но
кончается это еще большей маргинализацией.
Гопотянская речь и терминологическая заумь, как ни
странно, в чем-то схожи: не каждый поймет, «что хотел
сказать автор». Или не каждый оценит.
Наконец,
своим парадоксальным примером Ширяев, как говорится, заставляет задуматься
любого начинающего литературного критика: скрещивая Маканина с Леди Гагой, он
однажды перестал писать о литературе и переключился на кино. Видимо, в
поисковиках это отражается лучше.
6.
Критик-текстофил – мастер-класс Юлии Щербининой[6]
Если
утрировать, то, по версии Юлии Щербининой, новая, постиндустриальная
эпоха опасна своими ветрами перемен, которые разносят по культурному
пространству смертельные болезни и расшатывают устои. Автор заболел и «умер»,
авторитеты тоже. Все разлагается. У выживших – пир во
время чумы, вседозволенность, потакание грехам. В темных закоулках поблескивают
«перышками» паракритики, готовые избить, обворовать,
надругаться. Не дух времени, а душок.
Что
делать? Можно совершить крестовый поход против всего плохого во имя всего
хорошего, чтобы очистить культурное пространство от скверны. Щербинина именно этим и занимается. Пример – открытое
письмо, опубликованное три года назад в «Литературной России». В своей борьбе
против хамства литературных критиков, которые называют писателей убогими
пареньками, а то и пожестче, и никак это не
аргументируют, автор письма была готова даже «обращаться в вышестоящие
инстанции для регулирования сложившейся ситуации». «Пора перековать мечи на
орала», – советует хамоватым критикам Щербинина, но
свой меч продолжает натачивать.
Сама
Щербинина пытается приводить аргументы, иногда,
впрочем, спорные. Например: «А судьи кто?» Если какой-нибудь критик слишком
громко смеется над стилистическими огрехами писателя – у Щербининой
тут же находится цитата из творчества самого критика, к которой тоже можно
придраться.
Итак,
по Юлии Щербининой, «литературная критика – своего
рода транскрипция книги в обществе». Цель подлинной критики – «включить
произведение в общекультурный оборот, ввести текст в контекст». Но сегодня
произошла подмена: вместо литературной критики правит бал паракритика
(от греческого «пара—»
– «возле», «около»). Не разбором и оцениванием произведения
занят паракритик, а делами побочными,
внелитературными – самовыражением, самолюбованием, самоутверждением через
унижение другого, самопродвижением («борьбой за
влияние, ресурс, иерархию»).
Грехам
паракритики надо противопоставить «текстофилию»: «Любовь не к автору и даже не произведению,
но к самому тексту». Критик-текстофил «должен не
грубо и хаотично хватать тело текста за разные места (преимущественно – за
общие), но чувствовать его тонкие энергии, слышать его пульсацию, улавливать
его внутреннюю динамику, любить плоть и кровь художественного текста, его форму
и содержание».
«Поворот
от паракритики к подлинной критике осуществим только
в направлении извне вовнутрь» – в глубину смысла: «Литературное произведение
должно мыслиться как микрокосмос – как созданная автором-творцом
вселенная идей и образов. А для этого проникновение в художественный текст
должно обрести утраченный смысл сакральности – стать
экзегезой». Доступно такое не каждому. «Крючкотвору никогда не стать
экзегетом», – пишет Щербинина.
Курс на экзегезу сочетается с аскезой:
«перестать жрать и ржать» («критика не ресторан и не
цирк», тут не место «словесному мордобою» и попыткам заработать публичный успех
через скандал), «перестать кривляться перед зеркалом» (нужно отречься от себя,
от пристрастий в литературе – по завету В.В. Розанова, стать «монахом, который
своего не имеет»).
Кроме
того, надо совершенствовать аналитическую оптику – расширять сознание, чтобы
замечать самых разных писателей, а не только лауреатов премий и медийных персон. Нужно преодолевать редукцию,
фрагментарность мышления, дефицит аргументов (критика не граффити). Нужно
унифицировать стандарты (исключить ситуацию, когда за одно
и то же единомышленника хвалят, оппонента бранят).
Наконец, необходимо отказаться от дидактизма: «Критик должен вытравить из себя не только зоила и эгоцентрика, но и лжеучителя». Щербинина объясняет: «Подлинная суть критики – аксиология, а не дидактика. Настоящая критика не поучает – ищет, исследует, размышляет, сопоставляет, ставит проблемы, отвечает на вопросы. Учит литература, а критика лишь оценивает ее педагогический опыт».
От
Юлии Щербининой мы узнаем, что идеальный критик – это
апологет. Он, по ее словам, рационально обосновывает достоинства и недостатки
произведений и литературного процесса в целом. Но возможна
ли вполне рациональнаясистема мер и весов для
определения художественной ценности текста? На это нет ответа не только у Щербининой, но и у других перечисленных мастеров.
[1]
Цит. по: Чупринин С.
Критика – это критики. Версия 2.0. – М.: Время, 2015; Чупринин
С. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям. – М.: Время, 2007, с. 6 – 9.
[2]
Цит. по: Пустовая В. Китеж
непотопляемый // Октябрь, 2006, № 10; Пустовая В.
Великая легкость // Октябрь, 2014, № 10; Пустовая В. Postscriptum
// Чупринин С. Критика – это критики. Версия 2.0. –
М.: Время, 2015. – С. 577–579.
[3]
Цитаты даются по: Новиков В. Свобода начинается с
литературы // Новая газета, 2014, 16 октября; Новиков В. Статус литературного
критика в современных отечественных СМИ // «Меди@скоп»,
2012, вып. 2; Новиков В. Жанр литературной рецензии в
современной отечественной прессе // «Меди@скоп»,
2012, вып. 2.
[4]
Цит. по: Вежлян Е. Почему литкритика боится
терминов // Colta.ru, 2013, 15 октября.
[5]
Цит. по: Ширяев В. Как делать критику // Урал, 2011,
№ 8; Ширяев В. Как быть критиком? // Урал, 2011, № 9; Ширяев В. Генеалогия толстожурнальной статьи // Урал, 2014, № 1; Ширяев В.
Великий критик да опасно ходит, стихотворец же да принесет дары // Урал, 2014,
№ 8. Стилистика, орфография и пунктуация в цитатах сохранены авторские.
[6]
Цит. по: Щербинина Ю. Под
парусами паракритики // Континент, 2010, № 145; Щербинина Ю. Оскорбительная критика: опыт отражения //
Нева, 2013, № 1; Щербинина Ю. После двоеточия: о
насущных задачах литературной критики // Октябрь, 2014, № 5; Щербинина Ю. Поиски скакуна (об экспертизе литературного
творчества) // Знамя, 2014, № 12.