Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2015
Государственный литературный музей и журнал «Октябрь»
представляют новую рубрику
Где нынче живет
русская литература? На прилавках книжных магазинов и в литературных кафе? В
школьной программе и в университетских аудиториях? На библиотечных стеллажах, в
лабиринтах мировой паутины? Каждый ответ частично верен, но нельзя забывать и о
литературных музеях, которых в России великое множество – в больших и малых
городах, в заповедных усадьбах и крупных библиотеках, в институтах Академии
наук…
Музеи, посвященные
истории отечественной литературы, очень разнятся по масштабам и по профилю
работы. Но абсолютно все решают две не всегда совместимые друг с другом главные
задачи: хранить литературные раритеты и разными путями предъявлять их посетителям,
слушателям, читателям. Первая задача, конечно, самая важная: музей работает для
вечности, обязан на долгие десятилетия и века обеспечить неприкосновенность и
сохранность любой вещи, попавшей в музейные закрома, – рукописи, книги, предмета
писательского обихода. Если попытаться вообразить идеальные, «абсолютные»
условия хранения музейных предметов, то зритель, посетитель вообще окажутся вне
игры, музейные сокровища навсегда замкнутся в герметичных хранилищах, защищенных
от колебаний влажности и температуры. Однако не менее насущна и вторая задача
музея – обнародование подлинников, введение их в научный оборот и в кругозор
широкого круга любителей литературы. Она затруднена не только тем, что
долговременное экспонирование порою вредит музейным предметам, но и
ограниченностью экспозиционных площадей. Именно по этой причине абсолютное
большинство музейных вещей постоянно находятся в запасниках и лишь от случая к
случаю извлекаются на свет божий для показа на сравнительно кратковременных
выставках. Например, в Гослитмузее (а это самый
крупный литературный музей России, в его состав входят десять мемориальных
домов и квартир – Лермонтова и Герцена, Достоевского и Брюсова, Чехова и
Пастернака…) экспонируется менее полутора процентов (!) фондовых материалов.
То, что
затруднительно включить в экспозицию, можно опубликовать, снабдить необходимыми
пояснениями, восстанавливающими исторический контекст того или иного
литературного события. Идея вроде бы очевидная, даже тривиальная! Создатель
Государственного литературного музея Владимир Бонч-Бруевич как раз и
предполагал, что флагманский литературный музей страны будет одновременно и
архивом, и библиотекой, и научным институтом, и – главное – издательством, регулярно
публикующим музейные материалы. Так, собственно, и получилось, более того –
знаменитые альманахи серии «Звенья» стали выходить до того, как 80 лет назад, в
1934-м, был создан ГЛМ.
В новой рубрике
«Октября» будут регулярно публиковаться не только ранее неизвестные
литературные первоисточники – мемуары и дневники, письма, стихи, фрагменты
прозы, – но также очерки и эссе о разнообразных интереснейших материалах, хранящихся
в музейных фондах. Надо сразу оговориться, что дело это для журнала абсолютно
привычное – можно без труда вспомнить достаточно много «музейных»
публикаций, появившихся в «Октябре» за последние годы.
Но есть у этой
рубрики и совсем новые черты. Во-первых, публикации будут
посвящены не только рукописям и документам, но и книгам, картинам, плакатам, гравюрам,
музейным интерьерам, аудиозаписям, личным вещам литераторов – одним словом, любым
предметам, имеющим отношение к литературному прошлому и настоящему и – что
самое важное – окруженным особой смысловой аурой, имеющим свою историю. Во-вторых,
рубрика знаменует собой начало долговременного сотрудничества между «Октябрем»
и Государственным литературным музеем. Впервые толстый журнал и литературный
музей на регулярной основе объединяют свои усилия, заявляют о своем намерении
создать совершенно оригинальный музейно-литературный продукт – корпус текстов, интересных
самому широкому читателю, могущих стать основой для книги, а также для создания
сетевого портала.
Важно
подчеркнуть, что печататься будут очерки вовсе не только о материалах Гослитмузея. Мы рассчитываем на то, что ГЛМ станет «собирателем»
и редактором текстов, написанных музейщиками из разных регионов России о
достопримечательностях их собственных музеев. Преамбула к рубрике и
является призывом к коллегам принять участие в нашем проекте.
В заключение
стоит сказать, что Гослитмузей не впервые берет на
себя рискованную и ответственную функцию координатора работы родственных
российских музеев. Цель – ни в коем случае не подменять их достижения
собственной активностью, но создать предпосылки для развития новых путей
взаимодействия литературных музеев России, объединить их в своеобразную сетевую
структуру – не формально, а путем совместного создания уникального массива
очерков о музейных артефактах. В том же русле на протяжении тридцати лет
работает всероссийский творческий семинар литературных музеев, основанный
легендарным директором ГЛМ Н.В. Шахаловой. С той же
целью Литмузей инициировал начало работы над изданием
Энциклопедии литературных музеев России.
Участие в
проекте «Октября» незаменимо и важно потому, что опыт создания рубрики откроет
для ее авторов и читателей совершенно новые возможности. Если вам понравилась
история о музейной вещи, хранящейся в музее далекого города, почему бы не
увидеть ее воочию? А с собою в дорогу взять не только других читателей и
музейщиков из разных городов, но и постоянных авторов «Октября», других
«толстяков»? От музейной рубрики – к музейно-литературным фестивалям в разных
регионах России – так можно было бы определить идеальную траекторию развития
нашего замысла.
Все это возможно
в будущем, а сейчас – давайте вернемся к дню
сегодняшнему. Музейная рубрика «Октября» выходит на старт. Зеленый свет, мотор,
семь футов под килем!
Дмитрий
Бак,
директор Государственного литературного музея
Михаил Пришвин
Во
мне живет чувство нового времени…
Возможно,
читатели журнала «Октябрь» помнят, как в конце 1980-х годов на его страницах
появились первые строки из тайного Дневника (1905-1954) всем известного «певца
природы» Михаила Михайловича Пришвина. И, возможно, с тех самых пор кто-то
следит за выходом Собрания дневников (с 1991), которое насчитывает сейчас 16 томов.
Изо
дня в день Пришвин свидетельствует и создает хронику жизни России. Но не только
свидетельствует. Тем и интересен Дневник писателя, что Пришвину удается отрефлексировать происходящее, сохранить исчезнувшие из
новой жизни по идеологическим соображениям имена и связанные с ними идеи и
смыслы. Дневники вводят читателя в события минувших лет, но, самое главное, провоцируют
вступить с ними в диалог – развить, оспорить, согласиться, подвергнуть сомнению.
Дневники
Пришвина – этот уникальный образец летописи ХХ века – привлекает внимание и
российских читателей и исследователей, и зарубежных. Недавно началась работа
над переводом Дневников на немецкий. И вслед за только
что вышедшей повестью «Мирская чаша» (изд-во «GUGGOLZ») Германия узнает неизвестного
Пришвина.
Сегодня
мы предлагаем фрагмент из Дневника 1950 года.
10
января 1950 года. «Оставь мир, и он будет служить тебе, как
раб» (Исаак Сириянин) (1)[1]–
вот мысль, по которой, как по лесенке, можно добраться до неба. А каким
утешением она может быть сейчас, когда ни во что обернуться
нельзя: обернешься птицей – крылья свяжут, обернешься мышкой – норки забьют.
Не только
оставить мир, а только мысль одна войдет – и делается легче жить, и так
думается, что, может быть, и с одной мыслью пока обойдемся, а там все
переменится к лучшему и обойдешься и без отказа от мира.
15
января. «Мурзилка»
делает возражение относительно рассказа «Москва-река» (2): рассказ вне
советского времени. Это… показывает, что хозяева нашей свободы сжимают кольцо
своего окружения. Приходится в себе сжаться и, главное, уточнить себе самому
позиции.
Позиция хозяев: война
ради мира.
Позиция
художника: мир сам по себе и жизнь как благо.
Хозяин: «Поле
будущего мира надо вспахать, а ты приходишь с серпом снимать урожай. Погляди
вокруг себя: везде пашут в поте лица, а ты?»
Что я могу на
это сказать? Я могу только указать на сделанное и спросить
вас: почему при вашей уверенности в будущее счастье каждый отдельный человек
тратит себя в безнадежности и почему при моей вере в мир как благо и
утверждение жизни все мои читатели получают облегчение и тоже радуются жизни, как
и я?
Встретил
Халтурина (3) и понял, что зажим принимает чудовищные формы. Напрасно я
допрашивал его, чем это пахнет и откуда, на все это он отвечал: «И более чуткие сейчас чутье свое потеряли».
16
января. Вернулось тепло на –5º, но яблонки наши едва ли оживут после
тех морозов с ветром. После отказов в трех журналах («Огонек», «Мурзилка», «Молодой колхозник») чувствую кризис и по
себе. Вероятно, самое важное дело сейчас – устроиться с изданием книг в Гос. изд-ве, чтобы иметь возможность переждать разрешение
кризиса.
24
января. Вера есть, прежде всего, движение и
трепет, и верующий живет как огонек свечи на ветру. Конечно, есть и какие-то
законы внутренние этого движения: и трепет с утратой и встречами, с отрицанием
и утверждением. Вот когда происходит утверждение, то это утверждение
преподается так, будто это утверждение и есть вся вера.
Так нас, ребят, водили
в собор всей гимназией и мучили, и оттого мы становились неверующими. И мы были
правы: мы веру понимали как свободу, а нам ее давали как принуждение.
30
января. Какая-то там погода, Бог с ней! Беда в
человеческой природе на время отнимает внимание от общей природы. Беда эта в
несомненном факте морального распада в нашем обществе. Страх каждого перед
судом всех бросил общество в руки проходимцев, создавших «проходящую»
литературу. Но говорят, что и в Академии тоже не лучше, и везде
то же, и на заводах, и в колхозах – везде тот же самый моральный распад.
Этот
факт морального распада разделил людей на потерявших веру в завтрашний день и
на тех, кто забивает свое неверие действием и перестраивает насильно свое
настоящее на будущее. Вот когда пришло время понимания
мудрости людей, сказавших нам в свое время слова о вере, надежде, любви.
Утверждение мира
сопровождается утверждением личности человеческой вплоть до ее незаменимости. И
напротив, война характерна падением чувства охраны личности вплоть до
противоположного полюса человеческой морали: нет выше любви, как отдать жизнь
свою за друга.
Итак, вся мораль
человеческая движется на двух полюсах: полюс незаменимости личности и полюс
жертвы каждого своею душой на общее благо.
Моральный кризис
нашего времени состоит в теоретическом признании состояния мира с утверждением
личности и в практическом плане утверждения состояния войны с требованием
жертвы личностью.
31
января. Надеялись, что после такого-то уж для
всех ясного морального кризиса в литературе явится какой-нибудь просвет, и
ждали чего-то от выступления Фадеева. Но Фадеев задачи критики свел к ее
партийности, и это только сгустило мрак и, по-моему, развязало руки Панферову и
т. п. И правда, разве что писатель плохой Панферов, но
как ангел партии Панферов гораздо ярче Фадеева. Итак, vivat
Панферов Федор Иванович. Немалое место в речи занял спор с Ермиловым об
эстетической формуле Чернышевского «Прекрасное есть жизнь» (4),спор, слышанный
мною еще во времена РАППа и еще глубже, во времена
начала марксизма.
Так что все
остается по-прежнему, только будем еще внимательней к требованиям партийности.
Жизнь, как
текучая вода, напирает, но мельница старая. (Вывод из речи Фадеева.)
1
февраля. В чувстве правды содержится суд с
последующим разделением всех на друзей и врагов, и мнимым друзьям раздаем
Сталинские премии. Враги умирают или в судорогах теряют силу свою, а
награжденные живут, чтобы в скором времени быть разоблаченными.
Независимость
личности создается любовью, но есть два рода любви. Одна любовь – для себя –
называется счастьем, другая – подвигом. Мы сейчас от человека требуем подвига, но
чем больше мы его к этому принуждаем, тем больше хочет он личного счастья. Такой
моральный разрыв заполняется бюрократами – моралистами и мошенниками.
2
февраля. Пленум определился статьями Бубеннова о
Катаеве и Ермилова о Панферове (5). В этом тоне и выступали ораторы, понимая
критику как разоблачение разбойников в овечьей шкуре коммунистов. Получилось
некоторое удовлетворение, но выхода из морального кризиса не было: ведь не
наличием же разбойников определяется критика.
3
февраля. Вчера закончился пленум. Все обвиняемые,
кроме Панферова и Ермилова, по-иезуитски покаялись.
4
февраля. Панферова выбрали в секретариат (после
всего!). Видимо, это мудрое решение: все его пороки поставлены на вид, а теперь,
пожалуйста, действуй!
7
февраля. Прошел по Якиманке
и заглянул во двор д. 42, где в сарае столько лет стоял мой автомобиль. Было
что-то в моем многолетнем увлечении автомобилем большее, чем заслуживает от
человека вещь. Мне хотелось одно время найти в моей машине особенности, каких
нет в других машинах, но, когда я приехал на большой завод, где машины, подобные
моей, беспрерывно сходили с конвейера, [понял,] что
«особенность» в машине есть не личное качество, как у человека, а порок. Несмотря
на это поражение в поисках личности у машины, я все-таки тратил массу времени, чтобы
ходить без шофера за своей машиной и самому ездить на ней. Только прошлый год я
догадался бросить машину и ездить просто на такси. Такая обуза свалилась с меня,
и как приятно до сих пор чувствовать свою жизнь без машины.
А жизнь? Если с
годами придет время и я почувствую, что пора бы
расставаться с этой своей машиной?
Это мне кажется
хорошо, и это просто счастье дожить до того, что с жизнью станет не жалко
расстаться.
Но вот
странность: жизни не жалко, но если я представлю себе, что придет
когда-нибудь время и я брошу перо, то мне кажется это невозможным и
недостойным себя – жизнь без охоты писать. Мне кажется, эта охота моя больше
жизни.
10
февраля. Читаю Стерна и нахожу
себя среди родных (Стерн, Ричардсон, Руссо, Гете, Гамсун, Карамзин, Жуковский, Радищев,
Гоголь и все наши «реалисты»). Сентиментализм
пробился в XVIII веке, как живой ручей под горой лжеклассицизма.
Социалистический реализм сейчас выпячивается, как скала лжеклассицизма,
и под скалой мой ручей…
Средний ум так
же легко от веры отказывается, как малый легко ей отдается. А ум большой
настоящего человека, он-то единственно и знает свое место, и сотрудничает с
верой на равных правах. И вера нас движет вперед только при помощи такого ума.
У Ляли (6)
ум и вера находятся в постоянном сотрудничестве, и это в ней для меня было, не
говоря о женской прелести, самое привлекательное.
Есть момент
обязательный в творчестве, когда художник судит весь мир из себя.
18
февраля. Вышла книга о Толстом с предисловием Бонча (7).В этой статье Бонч
заканчивает длительный спор русского общества в отношении семейной жизни
Толстого. «Злом» Толстого он прямо называет его жену. «Вот и непротивление!» –
говорит Толстой в момент расставания с Ясной. Так что
Толстой, покидая жену, тем самым покидает и мысль своей жизни о непротивлении. А
самое «зло» (Софья Андр.) Бонч
сводит к корысти, порожденной капиталистической системой. Упрощение спора
интеллигенции о семейной драме Толстого у Бонча
выходит ярко и хорошо. В голову приходит мысль о том, что Толстой своим
непротивлением все подготовил к тому, чтобы кто-то пришел и одним решительным
ударом (как Ленин) рассек Гордиев узел русского народного непротивления.
Всякого рода
нравственных гадостей в наше время, конечно, больше, чем в старое, но яркий
новый свет, а не тусклый прежний нет-нет и упадет теперь на гадости. Я в ближайшее
время заметил этот свет на Панферове во время пленума и на Софье Андр. у Бонча.
Весь пленум в
этом свете представился гадостью. И этот свет, нарастая и нарастая, рано или
поздно создаст новую культуру, где будут вырастать действительно новые существа.
Бывает оттепель
перед последними сретенскими морозами, птицы ее принимают за начало весны: рябчики
начинают пересвистываться и так начинают предвесенние поиски пары, тетерева
токуют во весь дух и так, что человек, услыхав это, порой тоже вовлекается в
обман и, если еще молод и есть время, Бог знает, что бормочет.
Из
19-го года в Ельце. На двери дома вывешен был мандат
Каменева в утверждение моего права на площадь. На дворе, устланном камнем, елецким белым известняком, я встретил комиссара с женой его
и указал на мандат.
«А я все равно пойду посмотрю». – «На это у тебя права нет». – «Отойди! –
ответил он. – А то я бы тебе показал камни».
И пошел вместе с
женой в мою квартиру. Через короткое время мы сговорились к общему удовольствию.
Нехорошо только, сказал я, что вы в присутствии моего мальчика угрожали мне
пистолетом.
Жена добродушно
рассмеялась и замахала рукой в том смысле, что все это не всерьез, что муж ее, матрос,
самый добрейший и только грозится. Так разве вы не видите, сказала она, он ведь
и выпивши, да и пистолет не заряжен.
Так все казалось
у нас, у русских, страшно только снаружи, а внутри все эти грозы и угрозы не
всерьез, и пистолет вообще не заряжен. А у Маркса угроза не холостая. Маркс грозится с пистолетом заряженным (то же чувство было в Ельце,
думали, все не всерьез, а вдруг взяли да и казнили несколько добродушных
русских людей. И тогда все стало серьезно).
Маркс людей
раздел и, наверно, так и всех разденет, весь мир будет голый и потом начнет
одеваться.
И первая одежда
будет, как в раю, из листьев, а первым садовником, конечно, признают меня.
28
февраля. В Госиздате делают расчет по 3000 р. за
лист, а не по 4000, как лауреатам. Надежда Васильевна (8) спросила их: «Выходит,
что Панферов пишет лучше Пришвина?»
Человек пожал
плечами и предложил ей поговорить с директором.
1
марта. Полевой написал повесть общим языком, всем
доступным, и в этом пошлом деле родилась его слава: он пишет для всех и это
самое нужное для государства больше всего.
2
марта. Нынешнее торжество газетного языка имеет
в себе целую философию, потому что газетный язык является у нас связующим
языком всех национальностей и передает всем содержание социалистическое, предоставляя
каждому народу дать свою форму этому содержанию. Но содержание (газетный язык) так
давит на форму, что расплющивает ее, и получается язык газетный.
3
марта. В Москве торжество по случаю снижения
цен. И директора заводов не унывают: раз дешевле товары, значит, выпускать их
надо больше, значит, нормы выработки надо повысить. А рабочий тоже находит
выход: он будет делать побольше для счета (формы) и
похуже по содержанию.
Снижение цен
есть гонка на производство.
Гонений на
христиан было не так много, как представляется, и, может быть, именно потому и
победило христианство, что мало было гонений. Так точно у нас было с
нигилистами всех партий: говорят о гонениях и ссылках в Сибирь, а сколько
вокруг этих немногих было восхищения, милования – можно сказать, эти ничтожные
жертвы вызывали пляску революции. Вся эта государственная
слабость стала насквозь видна в наше время: таких гонений, как наши, никогда в
истории не было.
Анализ
толпы. Все государственные системы и все их возглавляющие
диктаторы, императоры, цезари, султаны характеризуются отношением своим: 1) к
толпе (массам) народа и 2) к их личностям. Толпу унимали зрелищами, подачками и
т. д., личностям давали «свободу». В социализме принципиально толпа уничтожена
и на место ее становится пролетариат, т. е. группа людей, ведомая общественной
личностью. Каждый индивид в этом обществе отбирается (в личность) по
признаку его чувства общественности…
5
марта. N приехал с волчьей охоты из-под Белева
и рассказывал, как живут колхозники в Тульской обл.
«Ну, это же в Тульской…» – «А и в Калужской,
и Владимирской, и Смоленской…» – «Зато снижение». – «В Москве…
а чему там снижаться: хлеба там нет, едят одну картошку…»
Обнажение жертв
войны и дружбы с дем. странами и Китаем. И в таком-то
свете моя попытка напечатать свой роман!
В молодости мы
ценим неизменное, а потом видим, как все изменяется, и начинаем удивляться
своей молодости, когда идеалом считали несокрушимость, твердость убеждений.
9
марта. Узнал вчера, что Кашинцева
не доставила Фадееву ни рукописи романа, ни моих писем, и я все время мечтал о
счастье своем впустую. Около часу длился у меня опасный припадок злости, тем
особенно опасный, что на Лялю я не смел обрушиться и
гнал всю злобу в себя. Безумно болела спина, ноги стали слабые, одна рука стала
тяжелая, другая легкая. Я испугался за себя, доплелся до церкви и стал в
сторонке один в полумраке между колоннами. Не меньше часу я так стоял, перемогая
боль, поднимаясь думой по колоннам к небу. Так я все перемог, боль физическую и
душевную, а потом далеко за полночь читал весело Ляле стихи.
Так загнали меня
в Церковь горе и страх за жизнь свою, и таких было в
церкви 99 из 100. Только один, тот сотый, пришел в церковь представителем Бога
от человеков и чистым сердцем своим беседовал с Богом
как равный, благодарил и молился за несчастных. Это он за меня помолился и
помог мне снова жизнь образовать.
Хочу в письме к
Фадееву вклеить сказочку о св. Франциске.
Творчество Мих. Пришвина.
Согнувшись в три
погибели, добрые люди в тяжелых мешках несли в райский сад свое добро. Только
один бедный Франциск (Михаил) пришел без добра и держал в руках букет с
незабудками. Увидав его, Великий Садовник спросил:
– Франциск, где
ты взял эти цветы?
– Добрые люди, –
ответил Франциск, – несли в райский сад свое добро, из мешков у них кое-что
выпадало, и там, где ложилось на землю удобрение, вырастали незабудки, и я их
собирал.
– Так зачем же
они, – воскликнул Великий Садовник, – тащат свое говно в рай, если на земле на нем вырастают цветы?
После того
усердием Франциска все принесенное в райский сад добро выпало на землю
благодатными дождями и земля покрылась цветами.
Вот моя сказочка,
и поверьте, так и будет, и желаю Вам до этого счастья в цветах дожить. Но увы! Мне 77 лет, и до тех благодатных дождей и цветов не
дожить мне (и давайте займемся простым удобрением).
А может быть, я
и доживу до своего юбилея и благодатных дождей? Приходите тогда, и там я отточу
свою сказочку до физической силы. А Вы сейчас мне поспособствуйте.
12
марта. В группкоме, где
заключают договора с домработницами, сидит старый чекист. В прежнее время он
нас бы за буржуев признавал и был бы на стороне работниц. А теперь мы лучшие
советские люди, а работницы худшие, и он откровенно стоит за нас.
14
марта. Искусство лично, и потому сейчас все
искусство отошло на второй план, как и семья.
16
марта. Движение весны, как всегда, вернуло меня
к делу разбора парижского безумия весной 1902 года (8) (48 лет тому
назад!). «Разбор сражения» привел меня к чтению «Женьшеня» в биографическом
понимании и удовлетворении поэмой как победой своей, как выходом своим на свет
из пещеры…
Так было во
время дождя: катились навстречу друг другу по телеграфной проволоке две капли. Они
бы встретились и одной большой каплей упали на землю, но какая-то птица, пролетая,
задела проволоку, и капли упали на землю до встречи друг с другом.
Вот и все о
каплях, и их судьба для нас исчезает в сырой земле. Но по себе мы, люди, знаем,
что нарушенное движение двух навстречу друг другу и там, в этой темной земле, продолжается.
И так много волнующих книг написано о возможности встречи двух стремящихся одно
к другому существ, что довольно бегущих по проволоке двух дождевых капель, чтобы
заняться новой возможностью встреч в судьбе человеческой.
(«Женьшень» –
это поэма о распятом любовнике.)
17
марта. С утра над Москвой царствует свет, и от
этого во мне самом, на моем собственном небе, загорается светило, и ничто во
мне Ему, Царю Небесному, не мешает.
19
марта. Москва сияет. Девочки уже на веревочках,
мальчики мрачными группами играют на деньги: маленькие играют на медные, покрупнее – на серебряные.
У детей наше
время в большой степени отняло детство, и нам, воспитателям новых поколений, не
следует пользоваться тем, что дети поумнели и могут читать книги для взрослых. Нам
надо писать так, чтобы по возможности возвращать детям детство.
24
марта. Пробовал читать увенчанный премией и
славой роман «Сталь и шлак» Попова (10). Понял, что пишется все такое
прямо с маху, переливая из головы на бумагу, не свободное. Такая литература, как
слово, пришпиленное на бумагу, с одной стороны, не удовлетворяет факта
нисколько (врать можно сколько угодно), с другой стороны, не побуждает к
размышлению. Успех основан на: 1) безвкусии, 2) склонности читателя признавать признанное. Все такого рода писатели обращаются в чиновников
социалистического государства. Но таящиеся у нас «кулаки» скоро поймут (если
уже не поняли) секрет такого «творчества», а что они «кулаки» – это тоже скоро
поймут. И когда это отвратительное и безнравственное занятие кончится, возникнет
пора бескорыстного любительства, и на обломках этой глупости напишут наши имена
(11) в том смысле, что и я (напр., Пришвин) тут был, мед и пиво пил, а в
рот не попало.
25
марта. Серые нависшие дни без ночных морозов. Бывало,
в такие дни тянет на природу с упреком за то, что сидишь, не действуешь, пропускаешь
проходить этим дням без себя в природе. А теперь все эти дни я вижу в окошко
души своей и вот уже не знаю, что это такое: то ли это окошко открылось, то ли
старость пришла. Но только если это старость и в старости так и дальше будут
открываться окошки, то и слава Богу – и еще какая
слава! – за такую счастливую старость.
26
марта. У Ксении Некрасовой, у Тани Розановой, у
самого Розанова, наверно, и у Хлебникова, и у многих таких души не на месте
сидят, как у всяких людей, а сорваны с места и парят в красоте. А то бывают
души, установленные в добре, – скучные души, а то как
у Ляли душа, как осиновый листик, сидит на черенке добра и трепещет: эта душа и
знает, что сорвется и упадет, как все, но значения этому не придает, сознавая в
себе душу бессмертную (оттого и трепещет листик).
27
марта. Вчера у Ильенкова
(12) справлялось рождение и лауреатство. У Ильенкова дочь Аида, а сын Владилен
(Вл. Ленин). Было много бутылок, тарелок с колбасой, рыбой, телятиной. Какой-то
рыженький художник речь говорил: «Когда мы боролись на фронте за это счастье…»
– и показал рукой без всякой иронии, а просто второпях на стол с колбасой, рыбой
и бутылками. Так счастливо сошлась мечта о человеческом счастье с колбасой.
28
марта. Читал на ночь письма Блока Розанову (13).
И в ночь в полусне мне было видно, что Блок, конечно, и безошибочно, пусть
вопреки даже всей своей физической природе, шел с большевиками (интеллигенцией)
с «белым венчиком из роз», а Розанов шел с народом. В этих двух лицах, Розанове
и Блоке, раскрывается распад интеллигентности и народности. В этом распаде и
продолжается наша жизнь до сих пор – в каких-то судорожно насильственных
попытках большевиков заместить свое интеллигентское nigil
народностью. В этом свете насквозь виден и я сам как писатель, усердно и
успешно замещающий свое nigil народностью, начиная с
книги «В краю непуганых птиц».
В этом свете
становится все понятным: торжество газетного языка в литературе, и литературная
рвота Панферова, и несчастное положение Фадеева, и ловкачество Симонова, и ко
всему безобразию некоторая терпимость к Пришвину. Революция вообще, начиная с
декабристов и Пушкина, с талантливыми писателями обращается осторожно, отстраняет,
как Лескова, но не уничтожает, как попов: старается привлечь на свою сторону. И
при первой возможности принимает к себе и награждает лаврами, как Федина.
29
марта. В борьбе за мир, принятой на себя Сов. Союзом,
некоторые не принимают участия ввиду того, что, по их мнению, войны и так не
будет, а другие – что война все равно неизбежна. Мы принадлежим к тем скромным
деятелям в творчестве самой субстанции мира, которые не имеют времени на
политическую оперативную деятельность. Мы верим, что наша деятельность
необходима в деле создания мира еще более, чем
политика, потому что без субстанции мира политику нечем и оперировать. Но мы
так думаем про себя и для себя, и мы вообще не забегаем вперед движения к миру,
а просто стоим на своем. (Написано после выступления Постоянного комитета мира
в Стокгольме.)
30
марта. Пересматривал у Блока его музыку
революции (14) и нашел эту музыку только в его собственной душе: музыки
не было и не могло быть, но мне верится, что музыка еще впереди.
Блок, как и
Мережковский, и другие «декаденты», был болезненно чуток к пошлости («что пόшло, то
пόшло»), и эта пошлость у них являлась как бы тенью
личного ощутимого божественного света. У христ. подвижников
эта пошлость не была только эстетической категорией, а понималась просто как
нечистая сила. Праведник возвышался над нечистой силой верой своей в Бога, ничего
общего не имеющего с нечистой силой. А декадент
ненавидел пошлость как бы заинтересованно, как будто сам-то он вышел из этого
подлого мира и теперь от него отстраняется.
31
марта. Рассматривал негатив Клюева (15),
снятый мною у него в комнате в присутствии Разумника (16). На негативе
видна развернутая книга старинная, на ней рука, еще видна борода и намеком
облик самого Клюева. Теперь стали записывать голос, и через 100 лет нас будут
видеть, слышать, и вот все это от нас останется людям, только нас самих все-таки
не будет. Так что все, на что мы истратились: скажем, Шаляпин пел, Пришвин
писал, Уланова танцевала – все это наше так и останется, а мы сами… но что это «сам?» Это все, что мы не могли людям
раскрыть…
8
апреля. Сияет утро восторженной радостью, а в
церкви поют: «Да молчит всякая плоть человеческая».
Вечером вчера в 10
ч. на минутку пошел приложиться к плащанице и сразу вошел в этот воздух, насыщенный
присутствием Бога. И в этом воздухе люди становились близкими, и в этой
духовной близости рождается и та известная нам радость «трудового коллектива».
К 12 ночи мы
вышли на улицу и видели, как священник прошел в огромной толпе народа. У многих
были свечки в руках, и мы бы слышали «Христос Воскресе»,
если бы звонарь звуком маленьких колоколов не забил пение. Все улицы
Замоскворечья были набиты народом, и вся эта масса людей вела себя в высшей
степени благопристойно.
9
апреля. Светлое Христово Воскресение. По чистоте
голубого неба и обилию света дня за весну еще [такого] не было, и такой Пасхи
уже давно не было.
Вчерашняя
огромная масса людей ночью на улицах – это как весна деревьям и цветам, так и у
человека вольная и независимая демонстрация тайной и независимой жизни народа. И
я был такой же, как все они, и ночь для меня, как для всех, поднялась на защиту
дня.
10
апреля. Пытаются выявить Маяковского в его
влиянии на последующую поэзию, но, кроме Асеева и Кирсанова, найти никого не
могли. И нечего искать! Маяковский, отдаваясь целиком революции, тут же и сам
отливался как личность в свою собственную форму. И теперь мы не только по
стихам, но и по его портрету можем прямо сказать, кто он был сам и кого собою
представлял. Это был один из «социально-близких» от богемы литературной.
14
апреля. Тепло и пасмурно. Закончил рассказ
«Бабочки», и мне сказали в «Огоньке», что рассказ хороший, но что старика из
кулаков нужно больше опорочить, а женщину сделать более сознательной. Поправить,
конечно, ничего не стоит, но это теперь уже входит в привычку, рука набилась, готовность
назрела и может вредить радости творчества. Вот почему я, пожалуй, рассказ не
буду печатать: пусть он лежит себе как фонд, а месяца через два я прочитаю и
поправлю уже от себя.
Причесывание произведений
литературных вошло в повадку, и каждая редакция стала похожа на парикмахерскую (17).
17
апреля. Вчера в хорошем оформлении в «Огоньке»
вышел мой рассказ «Москва-река»,
и я был даже этим успехом очень доволен: нужно, чтобы живая нить связи с читателем
не обрывалась, это самое важное теперь в моем возрасте и положении «живого
классика».
Читаю взасос Рескина (18): он написал то, о чем я мечтал всю
жизнь написать, а вместо того писались мои «сочинения».
19
апреля. Очень радуюсь своему рассказу в
«Огоньке» «Москва-река» и разбираюсь, из чего сложилась эта радость. Мне
кажется, что главное в том, что все прочтут и всем понравится, всему народу, и
даже кто не народ и против народа ничем не возразит. В то же время никто не мог
бы о том же сказать так, как это я сказал. И это значит, что я пусть самый
маленький, но подлинный сын своего народа и свидетельствую о своем народе в том,
что он существует.
21
апреля. Возле опушки южной слегка зеленеет
дорожка, и кто бы ни пришел, тоже сразу заметит и скажет: зеленеет дорожка. Сколько
рождается в этом, и как мала душа моя, чтобы вместить в себя всю радость. Вот
почему я выхожу из себя и записываю сегодня для всех: зеленеет дорожка, друзья
мои!
Когда и где они
бывают – первые цветы, это неважно, а то самое главное, как я увидел и какими
застал их своим первым глазом в эту весну. Вчера начались те желтые цветочки, солнцеподобные, с густыми пучками
лучей и на мохнатых толстых ножках. Сегодня высыпали лиловые соцветья из
маленьких львиных зевов. После обеда пошел окладной мелкий дождь, от которого
завтра все оживет.
22
апреля. Почему у черемухи почки прорастают
острыми пиками? Кажется, черемуха зимой спала и твердила себе, вспоминая, как
ее ломали весной: не забыть, не простить! Теперь весной ей даже какая-то птичка
твердила, напоминая: не забыть – не простить! Вот, может быть, отчего, просыпаясь
от зимней спячки, черемуха взялась за дело и вострила, и вострила тысячи белых
пик на врагов. После вчерашнего дождика пики позеленели. «Пики, пики!» – напоминает птичка.
Но пики белые
все зеленели и тупели. И мы уже знаем, как будет дальше, из пик выйдут
бутончики, из бутончиков ароматные цветы. Птичка сядет на яйца и замолчит, прилетит
соловей, запоет. Из-за этого-то молодца, наверно, черемуха забудет свое
обещание «не забыть, не простить».
И за мягкое сердце ее опять и опять будут ломать.
25
апреля. Чуть с утра захмылилось,
и ветер шалит. Боюсь за май. Но все обошлось, день загорелся, все кругом
зазеленело, и черный дальний хвойный лес от зелени берез поседел.
Орех распускается.
Зеленые птички, величиной в шляпку обойного гвоздика, во множестве, но редко
расселись по тонким веточкам и остались с распростертыми крылышками.
Летите, летите, беспокоит
их ветер. Но они еще не знают тревоги, никуда не летят
и, как сели, так и сидят, невинные и удивленные.
В березах девишник.
Дуб не верит
цветам земным и небесным, зеленеющим дорожкам, золотым сережкам ореха и всему, что
мы называем весной. Еще весной света он оставлял на белом снегу свою голубую
тень, а под снегом лежала и белела сплошным слоем его опавшая листва. Теперь на
этой белой старой листве резко лежала черная тень его корявого скелета. Да, он
просто не верил весне! И много чудес совершится в природе, пока зеленая трава и
цветы выбьются из-под его старой листвы, и в цветах ликующей весны старик
похоронит свою тень и начнет сам распускаться. Тогда в нашем климате тяготу
тяжелого дерева природа как бы берет на себя и холодеет. Что-то холодно, говорят
наши друзья. И другие отвечают: это дуб распускается.
25
апреля. Мне вспомнилось детство в Хрущеве, когда
на Пасху меня вынесли из церкви на волю, и тут, оживая, я увидел возле церкви
зеленеющие березки, а женщины обо мне говорили: «Порченый!» Долго мне казалось
потом, что эта радость встречи на Пасхе с зеленеющими березками была как бы
моим грехом, чем-то вроде язычества. И только теперь в 77 лет я и сам понял, и
от Ляли слышу, что во мне живет чувство нового времени… Мало того! Я могу
надеяться, что это великое чувство жизни, замаскированное охотой, я оставляю в
своих книгах.
26
апреля. Нет сомнения, что в природе приближается
какая-то перемена: вчера с утра чуть заметно прошла какая-то заминка, а сегодня
с утра небо закрылось неровными облаками и даже брызнул дождик, а после того
так и осталось на весь день. Капает мелкими каплями теплый дождик так, что на
открытом месте можно в книжку записывать.
Деревья
развертываются так скоро, что, если часа два пропустить и вернуться на то же
место, непременно что-нибудь случится.
Есть кустарник (после
я вспомню) такой, что каждый листик, раскрываясь, завертывается колечком, и вся
веточка от этого выходит кудрявая.
У лип в почке
один главный листик румяный, и оттого первое время вся почка на липе румяная.
Река очень
спешит, и в ней из-за спеха вьюнками завиваются струи-быстрики,
вертящие воду вокруг себя. Но река величаво несет свою
воду, и какое ей дело до этих вьюнков: крутясь, плывут они вместе с водой, как
недавно плыли льдины.
Березы дымятся
зеленью, и так уже стало густо в кронах, что насквозь, как бывает, теперь уже
не видно, и когда в зелень плюхается ворона, то не сразу даже и ее разглядишь.
2
мая. Вчера в лесу на солнечной просеке между стеной берез
высоких и молодых было очень тихо на угреве. И очень
странно было чувствовать себя в неподвижности, а они все на глазах у тебя
движутся и растут. Показалось, что так, может быть, люди с ума сходят. На одном
ароматном ярко-зеленом смолисто-блестящем листике припал и замер маленький
переливчато-сине-зеленый жучок. Я согнал его щелчком, а всю ветку притянул к
себе, и припал к ней лицом своим, и вдыхал в себя аромат. Все было прекрасно, только
я чего-то напугался и, стараясь не думать, поспешил вернуться домой.
3
мая. Ночью только +2. Утро царственное: ради таких бы утр
с радостью терпел бы майские и всякие холода.
Почему-то когда
остаешься один на свободе, то непременно теряешь нравственную связь с
современностью политической и покидает всякая надежда на что-нибудь лучшее.
Вот и Катаев
взорвался как писатель: желая выправиться по линии романиста, накатал в
«Правде» бездарнейшую статью. И после этого остается
одна дорога – в ад. Так взорвался когда-то Леонов, и Федин последней работой
просто выпустил из своего аэростата поднимающий в высоту газ и сморщился. Когда-то
Бородин написал талантливый роман и поник. Смирнов написал «Открытие мира» – и
тоже поник. Шолохов с честью заглох, и, понемногу отстреливаясь, отхожу и я…
4
мая. Никольский, несомненно, филер и дает обо мне
сведения. Но едва ли он может найти возле меня что-нибудь ценное. Моя
политическая ориентация, вероятно, есть общая, массовая. Я не хочу, чтобы
Россию взяла под пяту Америка. И моя тревога не за то, что мне писать не дают, а
что в наше время диктатура подвела к моральному кризису, свидетелем которого
являются массы населения страны. Я тревожусь тем, что моральный кризис, углубляясь,
ослабит мощь нашего государства.
Никакого
форсирования в отношении изменений в правительстве я для себя не допускаю, и
вот почему.
Для своего
народа я сознаю необходимость диктатуры и выход из нее
жду от созревания народа в государственном смысле. Но как узнать время этой
спелости? Никак не узнаешь, если сам не участвуешь всей своей личностью в
политике. Остается ждать перемен, как заключенному. Итак, чего же мне бояться
филера? Да я и не боюсь, только морда у него
неприятная.
6
мая. О нашем столкновении правды и лжи нельзя судить по-либеральному. Тут человек хочет утвердить свою правду
выдуманную, а какая-то «сила вещей» показывает ее ложью. Тут закладывается здание
великой новой жизни, а почва оказывается, как при постройке Дворца Советов, зыбкая:
идея Дворца сохраняется на стене станции метро «Дворец Советов», а на земле нет
ничего, и взять нечего.
Другой раз
до смерти хочется демонстрировать поступком (напр., выхода из Союза писателей) истинную
правду, но останавливает какая-то неправда самой чистой совести, если ее взять
из себя и обнаружить. Эта чистая совесть похожа на живое растение под снегом во
время зимы: оно живое, но нельзя вынуть его на мороз.
9
мая. Впереди на солнце от легкого ветра волновалась
пересекающая просеку паутина, а казалось, будто это стрелка летит и вспыхивает
на солнце то тут, то там. Невозможно бывает при солнце приблизиться и увидеть
такую паутину. Но в этот раз случилось – эту невидимую тонкую ниточку оседлала
двоешка старой сосновой хвоинки. И так мне было хорошо на душе, что я
наклонился под хвоинку и оставил за собой незадетую
паутинку с перебегающими по ней солнечными стрелками.
Так я шел между
деревами в лесу, а в сердце чувствовал, будто я между людей прохожу и что за
такой мой мир когда-то на земле Христос пострадал.
Смотрю на лесную
дорожку, любуюсь, как зеленая щетка травы скрывает старую листву и заключает ее
в себе как удобрение. И так во мне самом, в моей душе, как в сосуде, радость
вином поднимается, и разливается это мое вино по всему человеку, скрывая в себе
всякое зло как удобрение.
В бору
среди «вечной» зелени низеньких кустарников черники нашла себе место бледно-голубая
фиалка.
10
мая. Мутли
(19) (преподаватель консерватории) вырастили двух дочерей в одной
малюсенькой комнатке. Наташа на глазах у нас стала невестой. Когда зашла речь о
том, что девочки не разбаловались, выросли в строгости, пришлось одной из
благоприятных причин этого считать тесноту жизни четырех в крошечной комнатке (все
видно). И мне кажется, что коммунизм вообще принес нам тесноту, подобную
тесноте деревенской, где каждый в свое окошечко друг за другом следит. Возможно,
что такая теснота жизни древних народов была тоже благоприятной причиной воспитания
общественной силы. И если на это смотреть как на причину, то
как же должен большой город ослаблять силу государственно-общественного
принуждения.
12
мая. Вчера вечером приехал читать в Успенскую школу, но
пошел дождь, и я уехал, опасаясь, что возле дачи Козлова машина не пройдет. Назначили
чтение в понедельник. Директор школы сказал, что рад бы на месте посидеть, но
партия не дает усаживаться. «Мне кажется, – ответил я, – это правило следовало
бы изменить в отношении учителей…» – «Об этом поднимают вопрос…» – «А вы знаете,
– спросил я, – как ответил Маяковский, когда его спросили: “Почему вы не в
партии?” – “Боюсь, – ответил он, – меня оторвут от моих обычных занятий и
пошлют в Астрахань наблюдать рыбные промыслы”». – «Маяковский, – ответил директор,
– был большой чудило».
Дождик вчера
метнулся, и вырвалось солнце. За рулем обратил внимание на сосновый бор: по
всей опушке расставились сплошным рядом цветущие черемухи. Мне было так, будто
кто-то тронул меня за локоть и прошептал: «Погляди!»
Читал у Стэнли
Холла (20), что воображение есть орган сердца и путь разума. Да и все, о
чем говорит Стэнли Холл, мне кажется, он взял у меня. Мне думается, эта
близость с ним у меня от двух начал моей природы: 1) что я очень
русский, как и он очень англичанин, значит, оба «нацисты», 2) что я
представляю собою консервированного юношу и об этой юности все время пишу. Разница
только в том, что он как англичанин ищет морального руководства над всеми
народами, а я, скорбно любя свой народ, считаю всех выше нас. А, в общем, думается:
как много высказано в Европе великих мыслей о воспитании, и какие прекрасные
люди воспитались, и как мало этого вошло в массы.
Как писатель
получаю в этом чтении толчок: писать языком простым, языком сердца, как говорят
между собою о себе люди простые и хорошие, а не языком расчета, как говорят
политики и литераторы (газетный язык).
15
мая. В «Правде» разносят Марра
(21)! Какой оказался хитрец! Он происхождение языка относит к древней
магии, и это магическое влияние называет «классовым». В марксизме, однако, происхождение
языка находят в развитии общественности, и теперь наши, очухавшись,
выступают против магии Марра. Еще наших
соблазнил Марр процессом языкообразования
(глоттогония) как образования единого языка с возможностью подогнать этот
процесс. Наши теперь говорят, что «подогнать» образование единства языка
невозможно и вопрос разрешится сам собой в процессе образования мира во всем
мире (последнее от себя говорю, но оно так выходит).
Так что
«глоттогония» при посредстве подгона превратила национальный язык не в единый
мировой, а просто в газетный и задавила национальный язык.
11
июня. Ночью был небольшой дождь, и утро вникло мягкое, белесое.
Я наконец собрался проехать сквозь трудный лес на
машине в Чигасово и вернуться домой по Иславскому шоссе (14 км). Ехал эти 14 км целых пять часов. Два
раза садился на пни и, лежа под машиной, их выпиливал ножовкой. Больше ездить
не буду по этому пути, охоту отбило. Газеты полны чумой.
15
июня. Вчера смотрел на лес за решеткой Юсуповского
дворца (Архангельское) и чары решетки понял из обрамления.
Чары решетки
есть свойство внимания.
Творческое
внимание состоит в том, что внимающий «всему» вводит это «все» в рамку, благодаря
чему устраненное ограничением «все» вмещается в частное, и это частное через
художника получает законное право отвечать за целое.
Так по веточке
трепещущей осины мы заключаем и о всем ветре, и о
целом дереве.
Так что внимание
есть вмещение целого в часть, макрокосм в микрокосме, вселенная в сверкающей
росинке утреннего ириса.
22
июня. Читал заключение спора о языкознании ответами
Сталина, и все стало понятно: сам Сталин докопался до Марра
и создал обстановку для своего заключения. Положение в школе на основании
теории Марра он назвал аракчеевщиной.
26
июня. Узнали, что Бонч-Бруевича выгнали из Литературного
музея. И надежду на лучшее в его судьбе свели к тому, что выгнали до того, как
Сталин сказал об аракчеевщине, и, значит, когда
пересмотрят структуру Марра, то, может быть, и вернут
Бонча.
1
июля. Два раскрытия полюса жизни: Аксаков и Гоголь. Удивительно,
что оба тяготели друг к другу. Один писал гениально о том, что было, другой
гениально о том, чего не было. А кончилось в настоящее время торжеством того, чего
не было, и гибелью того, что было (Гоголь присутствует в революции, Аксаков, как
Гомер, остается где-то в золотом веке русского прошлого).
И.П. Павлов
исследует условные рефлексы высших животных, а сам лично Богу молится. Так все
понятно: и Бог остается на своем месте, и рефлексы на своем, и Бог не обидится,
если Он есть сам «условный рефлекс», и не страдает научное исследование, если
ученый молится Богу. Но как в истории, так и в наше время движение науки
сопровождается вмешательством религии, равно как в той же мере религия страдает
от вмешательства в ее среду науки.
Так, например, существует
два отношения человека к природе: научное и религиозное. При научном отношении
мы познаем в природе причины явлений (законы). В религиозном отношении в
природе мы постигаем самих себя, и в такой глубине, где разные лица сходятся в
единство, и это единство отделяется от каждого из нас как высшее начало жизни, как
Бог.
С точки зрения
Павлова как ученого первобытный анимист, понимающий природу по себе, есть
существо отсталое, вредное для науки. С точки зрения Павлова верующего… он
просто сам такой.
Так что как
ученый он должен выгнать Бога из лаборатории и – честный человек! – выгоняет. Как
верующий он верует, уходя за пределы своей лаборатории в храм.
Итак, наука и
религия – разные формы постижения природы, одна из них, наука, постигает
отчуждением себя от природы и познает, другая форма постигает соприкосновением
с природой и показывает ее нам как распространенного на все человека.
Павлов не тем
гениален, что добрался до условных рефлексов, а тем, что он добрался до них при
условии своей личной веры в Бога. Павлов такой великий ученый, что, веруя, мог
выгнать Бога из лаборатории.
Нам нужен теперь
равный Павлову человек, кто, понимая, зная, любя науку, мог бы выгнать ученых
из храма.
4
июля. Все понимают слова Сталина об аракчеевщине,
порождаемой в школах языковедческой системой Марра не
в смысле либерального хозяина, а в смысле ее утопизма: именно так, что ему
представляется у нас все таким хорошим, что в плохих случаях можно браниться
аракчеевщиной. Но он не может себе представить даже на минуту, что у нас
действительно есть бесконечно усиленная аракчеевщина.
Целый день
перемены: то яркое солнце, то проливной дождь. Под вечер после дождя вырвалось
яркое солнце, поднялись комарики мак толочь, а ветерок не унялся совсем, шевелил
сосной и падали яркие капли частые, крупные, разделяя на части игру комариков.
Так и душа наша:
радость жизни кипит где-то в глубине неуемная, пузыриками,
комариками поднимается, а навстречу радости частые капли чего-то неминучего, падающие
и опрокидывающие всякие взлеты надежды на счастье, на волю, на свободу.
Комментарии
(1) Сирийский
христианский писатель-аскет (VII в.).
(2) Ср.: Письмо в журнал «Огонек»: «21 декабря 1949. Уважаемый т. Ступникер! В прошлый раз,
когда я Вам дал “Васю Веселкина”, мне из
Радиокомитета ответили, что по радио рассказ они опасаются передавать по такой
причине: в рассказе “правда”– понятие столь священное в СССР –
преподается читателю в обстановке юмора, собак, гусей и т. п. Я это выслушал и
согласился. Когда же у вас напечатали, то они его передали, но под названием
“Медный всадник”. Оказалось, в рассказе упоминается книга английского писателя
Майн Рида “Всадник без головы”. Так вот они и побоялись, как бы чего из-за Майн
Рида не вышло, и пустили подарком мальчику “Медного всадника”, “с детства мной
любимую книгу”. Еще удивительней вышло с тем же “Васей” в Полиграфическом
издательстве, где этой моей любимой с детства книгой хотят сделать “Как
закалялась сталь”, хотя в моем детстве, при царе Александре II, книги этой еще
не могло существовать. Простите меня, т. Ступникер, чувствую
Вас искренно как хорошего редактора и очень благожелательного мне человека, но
Ваши слова о моем шутливом рассказе “Москва-река”, Ваше понимание рассказа как
“характеристики духовных качеств наших людей” я присоединяю к своей коллекции
“чудес”, вызываемых моими рассказами. По моему пониманию, “Москва-река”
является веселым рассказом, доступным пониманию всего народа русского от мала
до велика и своим добродушием привлекающим радостное
внимание к простым, обыкновенным вещам. Читал я рассказ и веселил образованных
и необразованных, и маленьких, и педагогов, и редакторов детских журналов. Но
ни разу никто не понял “Москву-реку” как сатирический рассказ, “характеризующий
духовные качества наших людей”. Однако если редакция боится “как бы чего не
вышло”, то автору ведь еще страшней! Что же я могу Вам ответить? Только одно, что если боитесь, то не печатайте и пришлите рукопись:
дело это маленькое, смешное, оставим его» (Пришвин М.М. Дневники. 1948–1949.
– M.: Новый хронограф, 2015. – С. 680-681).
(3) И.И. Халтурин
(1902–1969), писатель.
(4) Ср.: Гюнтер
Ханс. О красоте, которая не смогла спасти
социализм // Новое литературное обозрение, 2010, № 101. http://polit. ru/article/2010/04/22/gunter/
(5) Речь идет о
статьях писателя М.С. Бубеннова (1909–1983) «О новом романе В. Катаева “За власть
Советов”» («Правда» от 16-17 января 1950 года) и критика В. Ермилова (1904–1965)
«О дурном сочинительстве» («Литературная газета» от 22 января 1950 года).
(6) Домашнее имя
писательницы Валерии Дмитриевны Пришвиной.
(7) Статья первого директора Государственного литературного музея (1933–1945)
В.Д. Бонч-Бруевича (1873–1955) «Вместо предисловия» к тому «Летописи» (М.,
1948), где были опубликованы письма Л.Н. Толстого из собрания ГЛМ.
(8) Н.В. Реформатская
(1901–1985), литературовед, друг семьи Пришвиных.
(9) Имеется в
виду Варя Измалкова (1881–1951), первая любовь
Пришвина.
(10) Роман В.Ф. Попова,
за который автор получил Сталинскую премию (1949).
(11) Аллюзия на
стихотворение А.С. Пушкина «К Чаадаеву» (1818).
(12) Писатель-фронтовик
В.П. Ильенков (1897–1967).
(13) О переписке и взаимоотношениях А.А. Блока и В.В. Розанова в 1909 году
см.: Коптелова Н.Г. А.
Блок и В. Розанов. http://kostromka. ru/kostroma/land/03/rozanov/131.php
(14) Речь идет о статье А. Блока «Интеллигенция и революция» («Знамя труда», 1918, 19 января) и полемической статье
Пришвина «Большевик из “Балаганчика” (Ответ Александру Блоку)» («Воля страны»,
1918, 16 февраля). Ср.: Пришвин М.М. Цвет и крест. Неизвестные
произведения 1906–1924 годов. – СПб.: ООО
«Издательство “Росток”», 2004. – С. 170–173.
(15) Поэт Н.А. Клюев
(1884–1937).
(16) Литературовед,
критик Разумни-к Васильевич Иванов (Иванов-Разумник), автор одной из первых
критических статей о Пришвине «Великий Пан» (1910–1911). Дружеские отношения
между ними сохранялись до эмиграции Иванова-Разумника (1941). Пришвин морально
и материально поддерживал Разумника в 1930-е годы. См.: Иванов-Разумник. Писательские
судьбы. Тюрьмы и ссылки. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – С. 265.
(17) Ср.: «Ляля, когда будешь говорить с
Котовым, не забудь напомнить ему о тех моих словах в его кабинете –
это очень важно. Скажи ему, что как ни стригут меня все поколения редакторов, как
я ни терплю этого – лысым, однако, не становлюсь: волосы мои все равно рано или
поздно отрастут. Так не пора ли восстановить подлинные редакции по Девриену
“Колобка” и “В краю”, на обломки которых мне больно глядеть, а главное, они в
таком виде никому не нужны. Скажи, что такова
моя “авторская воля”!» (Михаил Пришвин и русская культура ХХ века. – Тюмень: изд-во
«Вектор Бук», 1998. – С. 5).
(18) Речь идет о книге английского теоретика искусства Дж.
Рескина «Лекции об искусстве» (1874).
(19) Мутли – семья дачных соседей и друзей
Пришвина.
(20) Речь идет о
книге американского психолога и педагога «Эволюция и воспитание чувства природы
у детей» (СПб., 1914).
(21) Теория востоковеда Н.Я. Марра, рассматривающая
язык не как генетическую, а как социально-классовую общность,
до 1950 года официально считалась «подлинно марксистским языкознанием». В 1950 году
в статье Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» («Правда», 1950, 20 июня) теория Марра подверглась резкой критике.
Публикация
и комментарии Яны Гришиной,
научного
сотрудника отдела ГЛМ «Дом-музей М.М. Пришвина»
[1]
Комментарии см.
в конце текста.