Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2015
Инга Киркиж – прозаик, сценарист. Окончила
филологический факультет СПбГУ. Наиболее удачными своими проектами считает «Тур
де Франс» с Владимиром Познером и художественный фильм «Видримасгор»,
снятый по ее рассказу в 2009 году (премия «Медный всадник» за лучший сценарий).
Лауреат премии журнала «Октябрь» (2012). Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Он лупил пацана наотмашь, а мимо грохотал железом проходящий состав, мелькали колеса, задраенные двери и лица пассажиров. Лупил ладонями по тощей заднице, по плечам, по спине и краем глаза видел эти скучающие лица, для которых он сам и этот скрюченный на земле пацан – такая же часть пейзажа, как придорожная насыпь. Бить мальчишку у всех на глазах было странно и в глубине души стыдно. Тем более что тот не сопротивлялся – лежал на земле, сжавшись в комок, только голову прикрывал руками. Скажи, какой барон! Только что этой самой головой на рельсах лежал, а теперь прикрывает – где логика? Состав со свистом прошел мимо, унося за собой порыв ветра, смешанного с колючей пылью. Наступила тишина, в которой остался только стон рельсов, скрип гравия да птичий щебет. Тишина отрезвила Николая. Он поддал засранцу последнего пинка и рывком поднял его с земли. Пацан и тут не сопротивлялся: ему все равно было – умирать, быть битым или вставать на ноги. Только тут Николай понял, что у сопляков тоже может быть горе. И собственный эгоистичный страх попасть под монастырь отступил перед внезапно накатившей жалостью.
А потом они сидели в сторожке под грохот колес проходящего товарняка. Пол под ногами дрожал, и нервно звякали друг о друга стаканы на столе. Николай расплескал по стаканам водку, один пододвинул к пацану:
– Пей!
Пацан равнодушно мотнул головой – нет.
– Пей! По-мужски поговорим.
Аргумент подействовал. Пацан махнул водки, сморщился и засопел, как щенок, которому дали кость.
– Ну, рассказывай, чего на рельсы лег.
Пацан в ответ снова мотнул головой. Николаю уже нравился этот мальчишка: его упрямство и отрешенность, с которой он переживал свое горе, напоминали то, что самому давно было пора забыть. Николай плеснул еще водки и пододвинул стакан на противоположный край стола. На этот раз пацан не ломался, взял и выпил. И Николай за ним, не чокаясь. «Как за покойника», – подумалось вдруг.
– Я в шестнадцать лет вешался, – сказал Николай. – Девушка моя аборт сделала. Хорошо, веревка попалась гнилая, лопнула – только задницу отбил.
И тут пацан вдруг всхлипнул и заскулил.
Дорога петляла под ногами, хотя была совершенно ровной. Пацана мотало от обочины к обочине, и, если б Николай его не придерживал, свалился бы в канаву. Он не был пьян, его болтало от слез. Он ревел, как трехлетний, – самозабвенно, пуская по подбородку струи тягучей влаги. Ревел, икал и, захлебываясь соплями, выговаривался.
– Она сказала… никогда… От меня – ни за что!.. Не достоин!.. У нее планы на ж… на жизнь!.. Но это ж убийство! Ну и что, что внутри… Что нет еще никого… Он ведь будет!
– Да ладно, парень, – мягко приговаривал Николай. – Придем, поговорим по-человечески. Она поймет. Ты это, лицо утри. А то чё за разговор в соплях-то?
Говорил и сам себе не верил. Двадцать лет назад у него с такой же миссией вышел полный облом. Его девчонка даже слушать его не стала. Точнее, может, она бы и стала, да ее родители проявили бдительность: заперли дочь под замок, а утром усадили в машину и отвезли в больницу. Потому что, когда тебе шестнадцать, ты еще как бы получеловек и все за тебя решают взрослые. Николай похлопывал пацана по плечу, повторял свои «ладно, парень», а сам плохо понимал, зачем прется к дому неизвестной ему шалавы. Просто он уже давно взрослый, а боль от отбитой задницы до сих пор с ним. Эта боль не дала ему сидеть ровно и никогда не даст.
Пацан успокаивался понемногу. То ли послушал совета и взял себя в руки, то ли просто выговорился дотла, и теперь у него вместо слов остались одни всхлипы. Они шли по раскисшей дороге мимо размытых дождями домов, вдоль заборов, за которыми то и дело взрывались лаем собаки, все дальше и дальше на окраину поселка. И чем дольше шли, тем спокойнее становился пацан и тем больше мутнело на душе у Николая.
– Долго еще? – спросил он.
– Минут десять…
Наконец парень остановился возле синего забора со стандартной табличкой «Осторожно, злая собака» и ткнул в покосившуюся калитку.
– Тут.
Больше ничего сказать не успел: рухнул на землю, сбитый крепкой затрещиной Николая.
– Засранец! – просипел Николай, отвешивая пацану пинка. – Ей же всего пятнадцать!..
За забором взревел лаем Босс, пугливо скрипнула дверь, послышался голос жены.
– Что такое? Коля, ты?!
Николай рывком поставил пацана на ноги и торопливо стряхнул с его куртки прилипшие листья. Успел как раз вовремя – Маша подошла к забору и с тревогой смотрела на мужа, ждала объяснений.
– Да вот… – натянуто улыбнулся он. – Городской заблудился. Ты иди в дом, простудишься. Я его провожу.
Николай крепко сжал плечо пацана и, не оглядываясь, повел прочь, оставляя за спиной радостный собачий лай, встревоженный взгляд жены, тихий стук рамы и тень, скользнувшую из окна на засыпанную яблоками землю.
Теперь шли молча, стараясь не привлекать внимание соседей. Пацан упирался и выкручивался, но Николай держал его железно за шиворот.
– Не рыпайся! За все ответишь.
– Пусти!.. те! Я сам пойду!
Николай пару раз тряхнул его за воротник, а на третий понял, что трясет пустую куртку. Пацан стоял в шаге от него и оправлял свитер:
– Вы не думайте, я ж не отказываюсь. Я женюсь.
Николай замахнулся, чтобы отвесить сопляку оплеуху, но наткнулся на его взгляд и протянул куртку:
– Надень, простудишься. Жених, млин…
– Я ребенка сделал, я и выращу.
От этих слов у Николая снова заныло в желудке. Потому что дурынде Юльке только-только стукнуло пятнадцать. Они с матерью всё планы на жизнь строили. Вот-де закончит Юлька школу с медалью, поступит в столичный вуз на врача, станет профессию осваивать и людям помогать. А теперь что? Горшки да пеленки осваивать придется. Николай вспомнил, как по ночам вынимал дочь из кроватки – теплую, ото сна ватную, – усаживал на горшок, ждал, пока отжурчит, и перекладывал в кровать, закутывал одеялом. Будто вчера все было. Когда она успела вырасти?.. И что теперь с этим делать?
– Мы это… – сбил его размышления парень. – Куда идем?
– Куда-куда?! К родителям твоим. Не мне ж одному с этим разбираться.
Парень в ответ сжался, но шагу не сбавил. Хлюпала жидкая осенняя грязь, впечатывалась в нее опавшая листва, из-за заборов свешивались тяжелые ветки яблонь. Осень – такое время. Что весной сеялось да летом отцвело, теперь бросало под ноги плоды – только подбирай, не ленись. Николай нагнулся и взял с земли крепкое желтое яблоко, обтер о робу, надкусил с хрустом. Пацан посмотрел на него и тоже одно поднял.
– Перегар сбить, – сказал он, обтирая яблоко о куртку. – Не то батя всыплет.
Батя оказался богатеньким куркулем. Дом отгрохал в три этажа и обнес глухим забором. За забором бесновалась басовитая собака, пока Николай пинал ворота.
– Там звонок есть, – прошелестел пацан. – И ключи вот.
Но было уже поздно: нахрапистый грохот Николая уже растревожил хозяев.
– Федя, кто там? – раздался испуганный женский голос.
– Дай дойти, а? – оборвал его раздраженный мужской.
Обиженно хлопнуло окно. Зашуршал гравий. Распахнулись ворота. Суровый Федя оказался невысоким крепким мужиком с глазами наивного голубого цвета, которые, впрочем, смотрели неприязненно и цепко. Он мгновенно оценил ситуацию, и раздражение на его лице сменилось готовностью к диалогу.
– Чего грохочем? Звонка не видим? – спросил он с максимальным миролюбием, на которое был способен. А собака за его спиной уже не лаяла, а хрипела от бешенства, повисая на цепи.
– Твой сын, – кивнул Николай в сторону сникшего пацана, чтобы у его папаши не было сомнений, что речь идет именно о его отпрыске, – моей дочери ребенка сделал.
Федор растерянно сморгнул, обернулся к собаке и сказал, как выстрелил:
– Смолкни!
Собака мгновенно поджала хвост и скрылась в будке, втянув за собой цепь. Наступила тишина, в которой тихо скрипнула дверь. На крыльцо вышла женщина с тугой повязкой на лбу.
– Федь, случилось чего?
– Чего-чего! – огрызнулся Федор. – Сын твой опять яблоки воровал. Я разберусь. В дом иди.
Женщина поджала губы, но послушно скрылась в доме. Николай почувствовал легкий укол зависти: ему бы так со своими бабами управляться! Федор меж тем прикрыл ворота и пояснил, кивая за спину, где только что скрылась за дверью жена:
– Мигрень у нее.
– Все равно сказать придется, – шепнул Николай. – Такое дело – разве скроешь?
Федор засопел, потоптался и полез в карман.
– Сколько? – спросил он.
– Пятнадцать. Сама еще ребенок.
Федор достал пухлый бумажник, выгреб из него все, что там было, и протянул Николаю.
– Держи. На аборт хватит, я договорюсь…
Продолжить не успел, Николай сгреб его за грудки и прижал к забору:
– Ах ты сволочь!
Федор стряхнул его руки и оправил пиджак:
– А ты что хотел?! Чтобы я сына на твоей шалаве женил?!
Николай сжал кулак и от души врезал будущему свояку в челюсть. Федор дал сдачи. Купюры полетели на землю и тут же были вмяты в грязь спинами сцепившихся в яростной, но беззвучной драке отцов. Даже сейчас оба помнили про женскую мигрень.
– Папочка! – взвизгнула выскочившая из кустов Юлька.
– Не лезь! – ухватил ее за рукав парень. – Это мужской разговор.
Юля послушно застыла рядом, не сводя глаз с катающегося по земле отца.
– Димка, – спросила она лукаво, – а правда, что ты из-за меня пошел на рельсы ложиться?
– Больно надо! – огрызнулся Димка, глядя, как сопящий Николай, пытаясь вывернуться из захвата, скрюченными пальцами отрывает воротник батиной рубашки.
Юлька победно взглянула на Димку и тихонько взяла его за руку. Димка сделал вид, что не заметил ее маневра. Только и его рука сжала ее пальцы.
Подуставший Федор поднял голову и увидел сына, держащего за руку белобрысую школьницу с высоким хвостом на макушке.
– Ну, что скажешь? – спросил Федор, выливая щедрую порцию виски на кубики льда и демонстративно не глядя на сына, который понуро стоял поодаль. Он и так знал, что увидит втянутую в плечи голову и потупленные глаза. Позу «я виноват и готов понеси наказание» Федор имел счастье наблюдать всякий раз, когда наступало время педагогических процедур.
– Маме пока не говори, у нее мигрень, – попросил сын.
Федор звонко поболтал лед в бокале и хмыкнул:
– Вспомнил про мать. Молодец!..
– Жить будем пока здесь. Если ты не против.
– И меня не забыл. Спасибо, сын.
– А вот не надо этого твоего! – вскинулся вдруг Димка. – Хватит ерничать! Я уже не ребенок, ясно?!
Федор удивился. Во-первых, фраза про ерничанье исконно была отцовской, а во-вторых, в их устоявшихся педагогических ритуалах сопротивление сына оказалось чем-то новеньким.
– Пил? – проницательно спросил Федор. – А ну дыхни!
Димка сделал шаг и дыхнул отцу в лицо перегаром с яблочной кислинкой. Федор вернулся к стойке, достал еще один бокал, плеснул туда виски и протянул сыну.
– Федь, – раздался сверху голос жены. – Вы чего там притихли?
– Идем! – хором отозвались отец и сын и звякнули бокалами.
– За пополнение! – сказал Федор.
– А маме завтра скажем, – добавил Дима.
– Вот что, дочь, никаких абортов, – говорил Николай, отмеряя шагами дорогу обратно. За ним вдоль железнодорожных путей плелась понурая Юлька. – Рожай. Вместе как-нибудь вырастим.
Сказал, и на душе потеплело. Подумалось, вот появится у них внучок, станет бегать по двору, кота за усы таскать и грядки вытаптывать – ровно так же, как совсем недавно и сама Юлька. А Маша днем будет ворчать на неуправляемого ребенка и по ночам подтыкать ему одеяло. Когда дети в доме растут, там любовь и радость не переводятся. А чего еще желать? И с чего он вообще взял сегодня, что внук – это проблема? Это ведь самый дорогой человек будет. И даже не будет, а уже есть, только пока непроявленный.
– Слышь, дочь? – окликнул он молчаливую Юльку. – Чего притихла? Матери боишься? Не бойся! Она поймет. С ней в шестнадцать лет тоже такое было.
– Как в шестнадцать?! – потрясенно остановилась Юлька. – Она ведь меня в двадцать два родила?!
– Как-как… Не понимает она!..
– Она что, аборт сделала? – догадалась Юлька.
Николай понял, что ступил на скользкую тему, и не стал отвечать, молча пошел вперед. Но дочь его догнала, схватила за руку, развернула к себе.
– Сделала, да? От тебя хоть?
– Замолчи! – Николай выдернул руку и торопливо зашагал по насыпи. Но Юлькин обиженный голос был намного длиннее руки и тянулся за ним дальше, нанося точные удары в спину.
– Да? Теперь молчи? Всю жизнь мне врали! А она еще и морали читала, какая девочка быть должна. Это не носи, туда не ходи, так не смотри…
– Плохо читала, раз ты того! – оборвал ее Николай.
– Да не было у нас ничего! – заголосила дочь. – Только целовались! Я ему наврала, что воздушно-капельным путем залетела. А он поверил! Двоечник!
Николай потрясенно обернулся к дочери:
– Наврала? Зачем, дочка?
– Хотела проверить, как любит.
– Шалава! – заорал Николай. – Убил бы!
Юлька всхлипнула и тоненько заскулила от обиды. Сгущались сумерки. Она торопливо семенила за отцом, но догнать размашистую злую поступь Николая было не по силам.
– Папа, постой! – ныла она. – Подожди меня! Мне одной страшно! Ну па-па!..
Николай не слушал, гнал вперед, задыхаясь от быстрого шага и обиды.
– Вырастил, шалаву, блин, – ругал он себя и думал о том, как завтра скажет Феде и пацану, что никакого ребенка нет и не будет. И что все было напрасно и нелепо – и мелькающие вагоны скоростного состава, и тихая драка под забором, и наивные надежды на счастье…
– Папа, – взвыла далеко позади Юлька. – Я ногу вывихнула! А-а-а!..
Николай потоптался-потоптался да и повернул назад.
Дочь сидела на насыпи, отчаянно ревела и терла лодыжку. Николай нагнулся и подхватил ее на руки. Она обвила его шею, ткнулась мокрым лицом в грудь и затихла, всхлипывая. Так же, как делала это в своем еще совсем недавнем детстве. Они шли домой, а по рельсам, смяв ночь резким светом и пронзительным гудком, несся мимо них проходящий без остановок скорый поезд.