(Ксения Букша. Завод «Свобода»)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2015
Елена
Погорелая родилась в г. Заречном Пензенской области, живет в Москве. Окончила
филологический факультет МГУ. Лауреат премии «Дебют» в номинации «Критика и
эссеистика» (2012). Печатается в журналах «Вопросы литературы», «Арион», «Октябрь» и других изданиях.
КСЕНИЯ БУКША. ЗАВОД «СВОБОДА». – М.: ОГИ, 2014.
Я не знаю, как
остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию –
ностальгию по настоящему.
А. Вознесенский, 1976
Новый роман К. Букши «Завод “Свобода”» (финалист премий «Большая книга» и «Москва – Пенне», лонг-листер «Русского Букера», победитель «Нацбеста») был встречен овациями, сравнимыми разве что с теми, что годом раньше выпали «Лавру» Е. Водолазкина. Сопоставление напрашивается помимовольно: и там, и там задействована «история литературы», и там, и там подразумевается игра на некоем жанровом поле – только, пожалуй, поле это не столько футбольное, сколько минное. Старые жанры, заложенные в него: житие и хожение – у Водолазкина, производственный роман – у Букши, несут в себе заряд редкостной мощи, способный в писательских неумелых руках разнести на кусочки неопытный текст. В случае Водолазкина, с блеском «разминировавшего» житие, чуть не вывернулось хожение – жанр потянул за разматывающуюся нитку действия, перегрузил и «соскучил» его; но уже в случае Букши, решившейся на обновление производственного романа, вопрос нужно ставить иначе: а удалось ли вообще разминирование?
«Завод “Свобода”» «основан на фактическом материале, однако с реализмом (как со старым, так и с новым) он не имеет ничего общего», – сообщается в аннотации. Действительно, роман представляет собой полифонически оркестрованную историю одного ленинградского (питерского) завода – от послевоенного трудного становления на мирные рельсы до развала и превращения в «трофей» при бандитских разборках «лихих девяностых». Каждая глава – отдельное фрагментарное воспоминание: как детдомовская девчонка поступает в сборочно-механический цех, как мальчишка на отдыхе в первый раз слышит слово «баланда» от отсидевшего заводского директора, как боевая красавица Инга добивается поставки нового оборудования в «адский» гальванический цех… Идея советского братства, сквозящая в этих ностальгических монологах-воспоминаниях, поддержана впечатляющими картинками классового и человеческого единения: все, кто работает на производстве «Свободы» – от кадровика до директора, – одинаково дышат индустриальным воздухом родных цехов и буквально «живут на заводе». Разумеется, существование и быт заводчан далеки от идиллии (на что косвенно намекают, к примеру, вполне себе хармсовские проговорки типа «одна женщина скакала по ремонтопливной, ударилась виском о железяку и умерла»), однако в решающие моменты все они: и директор NN, и инженер H, и регулировщица Тася, и филологиня M, попавшая на завод на должность диспетчера, да так и оставшаяся там работать, – так вот, все они готовы «не жрать по полгода» и дружно оборонять свою «Свободу» от внешнего натиска. И это – не говоря уже о моментах счастливого единения, как-то: демонстрации, летнем отдыхе, выступлениях заводской команды КВН и т. д. Тут уже заводчан охватывает настоящий восторг – сродни эротическому экстазу Марины, героини В. Сорокина, обретшей свое настоящее счастье как раз таки в заводском общежитии и отказавшейся от Шопена и Скрябина в пользу ударнического тачания деталей.
Сорокин – первая ассоциация, приходящая в голову при прочтении «Завода “Свобода”», и, очевидно, ассоциация, Букшей продуманная. В сущности, роман Букши можно воспринимать как антисорокинский: на каждый тезис ведущего отечественного постмодерниста-прозаика у писательницы находится свой антитезис. Глухая ненависть к «совку» и его идеологам – и любовное подсвечивание того, что в советском мире вселяло надежду; предупреждение об опасности экстатического слияния с коллективом, уничтожающим личность, – и убеждение в том, что только в «массовке» индивидуум может проявить свои лучшие качества; мажорное и плакатное до карикатурности изображение быта советского производства – и тщательное выписывание подробностей цехового (соборного? «роевого»?) существования, свидетельствующее о русской глубинной тоске по высокой идее, чья суть, как дьявол, прячется в мелких деталях, организующих повседневную, мимотекущую жизнь…
То есть писательница словно бы заявляет: все, наигрались, время огульного опрокидывания соцарта прошло, постмодернистский миф о советской культуре (в том числе – культуре производственной и бытовой) устарел, пора вспомнить, «как оно все было на самом деле». И восторженные читатели (надо сказать, в большинстве своем критики, причем критики, что характерно, авангардного, «левого» фланга) убежденно подхватывают: да, это так, мы устали играть, мы насытились шифрами, нам надоело бессмысленное, затянувшееся, утомительное комикование. В мире симулякров и миражей нам становится не по себе; неужели это все, что осталось в искусстве и в жизни? Не может быть, дайте, дайте же нам настоящее!
И не в том беда, разумеется, что настоящее наконец оказалось востребовано. Беда в том, что принять за него роман Букши способен лишь тот, кто напрочь забыл, что же оно, это самое «настоящее», собой представляет, чем пахнет и из каких «элементарных частиц» состоит. Беда в том, что «Завод “Свобода”» имеет такое же отношение к советскому подлиннику, какое имели некогда популярные «исторические» телесериалы (балы, красавицы, лакеи, юнкера, романтические перипетии и дворцовые перевороты) к исходному – историческому без кавычек – периоду. Значение романа Букши – значение терапевтическое: это копия настоящей литературы, лишенная смысловой перегрузки и перезагрузки, это фанфикшн по мотивной канве полюбившегося произведения, это компьютерная игра, смонтированная по законам виртуальной реальности и точностью выверенной фактуры старательно имитирующая реальную жизнь.
В общем-то, эту наивную копиистичность нетрудно заметить, сложив два и два. Два эпизода из разных романов, в которых описывается одно и то же – к примеру, народная демонстрация, объединившая население по случаю общего праздника, роевое, стихийное торжество: «Вот идет верхушка нашего завода. Этот бодро шагающий крупный мужчина в длиннополом пальто и шляпе – сам легендарный второй директор “Свободы”, N. Справа от N – громогласный и буйный начальник сборочно-механического производства B, отличный работник, запойный пьяница… …А за ними: лучшая лыжница завода, и роковая кокетка, и модные усатые юноши в темных очках, и I, “самые длинные ноги в ОКБ”, и очарованный пацанчик-пионер в расстегнутой драной куртке, и хохочущий начальник ремонтного цеха, обаятельный, мастер на все руки… и немолодая знойная бухгалтер, и стайка малярш из цеха 13, и юная Z – главный специалист по гальваническим покрытиям, и U, аскетичный главный конструктор стратегически важного изделия 5Т-42Р…»
Это эпизод из «Завода “Свобода”» Букши, призванный свидетельствовать о единении индивидуальностей и необоримой потребности каждого человека в общественном, коллективном порыве – а вот давний прообраз этого эпизода, предупреждающий об инфернальной разрушительной силе, которую несет в себе чуть ли не каждый «единый порыв»: «И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: “Аллилуйя!!” – это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости… плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице»…
Разумеется, читатель вправе усомниться в точности возникшей ассоциации: где М. Булгаков с его романом – и где К. Букша? Однако при сопоставлении проекций отчетливо главное – живость, хотя и карикатурная заостренность одних и картонность других изображенных фигурок, замятински поименованных, жизнеподобных, но не живых. Для того чтобы герои «Завода “Свобода”» казались живыми, им необходимо на кого-нибудь походить: если не на героев Булгакова, то, например, на героев С. Алексиевич, чья книга «Время second-hand» (2013) вошла в шорт-лист «Большой книги» вместе с «Заводом “Свобода”» и чей опыт Букша использует с явной почтительностью и старательностью копииста. (Так, когда в монологе работницы ОКБ – глава «Подшипники» – возникает вдруг «свадебное платье из парашютного шелка», припоминания другого свадебного платья, пошитого «за одну ночь из бинтов», свадебного платья героини самого первого полифонического романа Алексиевич, чей композиционный принцип и положен в основу «Завода “Свобода”», – так вот, этого другого припоминания не избежать.)
Вообще, соседство двух этих книг – «Завода “Свобода”» и «Времени second-hand» – в шорт-листе одной премии как нельзя лучше иллюстрирует внутреннюю литературную ситуацию: неразличимость границ между мнимым и подлинным, страх настоящего и потребность в напоминании о том, «как это было», но напоминании щадящем, чуть-чуть приукрашенном, чуть-чуть игровом и модернизированном, как монологи директора L, стилизованные в согласии с «потоком сознания»: «…параллельную, параллельную производственную структуру туру туру, сборочно-монтажное производство, а конский хвост как вороново крыло, или ресницы и дым над самым синим продавленным диваном, и все у нас заходит, заходит, заходит, переструктуру, перепроизводственную, стены, незачем, незачем воевать… может быть, кто-нибудь откроет окно?» Впрочем, бог с ним, с потоком сознания. Дело не в нем; ключевое слово здесь – «стилизованные»…
Да, разумеется, приветственные отклики на роман в том числе и со стороны мэтров – свидетельство качества, качественности стилизации. Да, прав Л. Юзефович, говорящий о том, что работа писательницы по освоению «промышленного» материала «вызывает колоссальное уважение», а в «личностном восприятии» и личном, трепетном, непредвзятом отношении к эпохе Букше не отказать. Да, прав и Д. Быков, утверждая, что перед нами – одна из первых книг «постсоветского человека о советском опыте»[1], ответ индустриализации, глобализации и производственным утопиям XX века. Да, повторюсь еще раз: такая книга об истории, о борьбе, о смысле жизни, так очевидно организующем рабочие будни и посверкивающем в дружественной атмосфере цехов, – книга терапевтичная, представляющая собой индивидуальную (как на кушетке психоаналитика) переработку Букшей наследия ушедшей эпохи. Но остальным-то, читателям-то – насколько действительно необходимо именно это?
Если необходимо, за имитацией настоящего нужно идти, несомненно, к старательной Ксении Букше.
За настоящим же, подлинной жизнью и подлинной болью – пожалуй что только к Светлане Алексиевич. Другого такого же «настоящего» у литературы для нас еще нет.
____________
[1] Обе цитаты – и Д. Быкова, и Л. Юзефовича – взяты с обложки романа.