Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2015
Мария
Савельева – журналист,
литературный критик, кандидат филологических наук. Автор книги «Федор Сологуб»
в серии «ЖЗЛ» (2014). Участница чувашской общественной организации «Хавал». Живет в Москве.
Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» трактуют как книгу о любви в самом широком смысле слова, в том числе о любви к татарскому этносу, его истории и культуре, но, чтобы рассказать о любви, писательнице нужно было создать систему координат, показать читателю полюса: любовь – нелюбовь. Кажется, многие национальные культуры сейчас находятся между этими полюсами, поскольку, чтобы полюбить себя, бывает необходимо увидеть свой мир со стороны.
В предисловии к книге о Зулейхе, горячо поддерживая молодого дебютанта, Людмила Улицкая заметила: «Этот роман принадлежит тому роду литературы, который, казалось бы, совершенно утрачен со времени распада СССР. У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю…» Утерян ли такой вид литературы? «Казалось бы», – справедливо пишет Улицкая. Он есть, но он почти невидим для окружающих. Моноязычные национальные литературы преимущественно существуют в добровольно созданных культурных гетто. Авторы, владеющие родным и русским языками, тоже малозаметны.
Однако в этом литературном сезоне (вероятно, по чистой случайности) в премиальных списках громких литературных наград сошлись два романа на национальную тему: «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной, «Жених и невеста» дагестанской писательницы Алисы Ганиевой. Два романа – это еще не тенденция, но на их примере можно проследить черты, общие для многих национальных культур сегодняшней России.
Что связывает эти два романа и чем они отличаются от книг советских предшественников, о которых вспомнила Улицкая? Во-первых, оба автора – молодые женщины, и это отражает одну из черт современных национальных литератур (на родных языках, например, среди поэтов Поволжья сейчас успешно пишут в Чувашии Марина Карягина, в Удмуртии – Лариса Орехова). Одно из объяснений этой тенденции, к сожалению, неполиткорректно: став маргинальным явлением, национальные литературы оказались уделом женщин. Другая версия менее спорна: в патриархальном мире национальных культур женщин, как правило, просто не допускали к писательству и теперь они ярко вошли в литературу.
Во-вторых, романы Гузели Яхиной и Алисы Ганиевой написаны на русском с редкими вкраплениями слов родного языка, что для современного читателя создает практически эффект фэнтези[1]: иной мир привносит свой словарный запас. Причем если у Алисы Ганиевой непонятные русскому читателю слова объясняются в сносках, как в исследовании (ее отношение к предмету описания достаточно рационально и отстраненно), то у Гузели Яхиной они поясняются по ходу рассказа или даны в конце текста как приложение, поэтому становятся естественной частью повествования: лошадь зовут Сандугач (как выяснится потом, это значит «Соловушка»), Муртаза спит на сяке (лавке) – что же тут непонятного?
В-третьих, что, может быть, важнее всего, в обоих романах существует сложная система притяжений и отталкиваний автора и его героев от собственной культуры. Начиная с постсоветских времен писателям стало легче быть честными в этнических вопросах. А для национальных литератур по-прежнему актуальными остались – для каждой в своем преломлении – темы русских и «инородцев», города и деревни, мужчин и женщин, традиций и современности. Остались и усугубились многие «комплексы» деревенского этноменьшинства перед городскими носителями главного языка империи. В то же время с постсоветских времен национальная тема в нашем обществе оказалась во многом табуирована, осложняя существующие комплексы. Двум писательницам удалось это табу обойти. Гузели Яхиной – за счет перенесения времени действия в 1930-е годы. Алисе Ганиевой – за счет меткой иронии над российским обществом, которое имеет весьма смутное представление о дагестанцах.
В связи с этим у новых национальных литератур возникает дополнительная функция – музейно-просветительская. Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» начинается с ознакомительной главы «Один день», напоминающей музей крестьянского быта – комплекс построек, в каждой из которых воссозданы соответствующие предметы традиционного уклада. Гузель Яхина как будто сама на денек задержалась в таком музее. Вот мужская и женская половины дома. На дворе две избы, соединенные общими сенями, в одной из них живет главная героиня Зулейха со старым мужем Муртазой, в другой – своевольная Упыриха, столетняя слепая старуха, мать Муртазы. Вот чердак, где хранятся крестьянские припасы. Там пахнет яблочной пастилой, и автор приводит почти полный рецепт ее приготовления. Муртаза и Зулейха едут в лес за дровами, Зулейха топит баню…
Есть ли в этой главе любовь? Есть любование автора бытом татарской деревни, но любви нет. Главная героиня Зулейха уважает мужа, но не любит его. «Все-таки хороший муж ей достался», – думает она: бьет не сильно. Свекровь Упыриху она неосознанно ненавидит, саму себя вслед за свекровью называет жебегян тавык (мокрой курицей). Любовь в этой части романа существует только в плане нереального – как невысказанная нежность героини к ее четырем дочерям, умершим в младенчестве одна за другой. Это любовь, скрытая от мужа и свекрови, поскольку невыстоявшие дети – позор для татарской женщины. Чтобы дочкам легко лежалось под землей, мать тайно приносит жертву басу капка иясе (духу околицы), а он уже договорится как-нибудь с духом кладбища. Тайная любовь еще более драматична, чем явная, но еще более нереальна. Зулейха живет как в тумане, работая до изнеможения и до потери себя.
Вторая сюжетная линия романа связана с профессором Казанского университета Вольфом Карловичем Лейбе, городским жителем. Но сюжетообразующей оппозицией для автора становится не город и деревня, а все то же реальное и нереальное. После Октябрьской революции Лейбе немного тронулся умом, отгородившись от новых явлений магическим «яйцом» на голове, через которое не пробивались никакие неприятные импульсы. Показывая его галлюцинации, Гузель Яхина демонстрирует развитое писательское воображение. Вероятно, богатая фантазия (не переродившаяся еще тогда в болезненную) позволяла профессору, пока он был здоров, раз за разом помогать женщинам, разгадывая загадку возникновения жизни.
Через сопоставление двух образов, молодой крестьянки и пожилого профессора, автор раскрывает проблемы власти и подчинения, человека и государства, мужчины и женщины. Линии этих двух персонажей сливаются в момент, когда оба они оказываются арестованы. Она – как жена кулака, он – как якобы контрреволюционный элемент. Муртаза убит красноармейцем, Зулейха отправляется по этапу. В плане национальных культур этот арест символичен: как в «плавильном котле», в эшелоне ссыльных едут русские, татары, марийцы, мордвины, «выживший из ума немец».
Национальная тема уходит с первого плана, поскольку перед героями встают общечеловеческие вопросы выживания. Но мы мысленно заложим закладку на первой главе, чтобы не забыть вернуться к ее проблематике. После того как переселенцы осилят первую зиму на Ангаре в самодельной землянке, и читатель, и герои поймут, насколько относительны все привычные им схемы и системы. Зулейхе придется расстаться с правилами приличий, привитыми дома, а пожилой профессор Лейбе снова обретет разум, принимая у нее роды в сибирской тайге. На сей раз загадка жизни, которая всегда завораживала ученого, окажется особенно удивительной: маленький Юсуф появился на свет уже после смерти отца. Его рождение – чудо, с какой стороны ни взгляни. Все четыре дочери Зулейхи умерли, а этот малыш выжил, даже когда у матери кончилось молоко и она стала кормить ребенка собственной кровью, взрезая подушечки пальцев.
Ради сына Зулейха готова принести любые жертвы и отказаться от прежней себя. Роды происходят при чужих людях, шаровары приходится порвать на пеленки. Героине кажется, что Аллах отвернулся от нее на краю света, что все старые нормы теперь не работают. Незадолго до ареста Упыриха, чьи мрачные пророчества всегда сбывались, предсказала невестке, что та, маленькая и хилая, скоро умрет. Но вместо этого убит был крепкий Муртаза, а слабая Зулейха выжила.
Со временем Зулейха становится все меньше похожа на «мокрую курицу» первой главы: оказывается, у нее твердая рука и верный охотничий глаз, и она входит в мужскую артель охотников. А главное, героиня раскрывает себя как женщина. У нее завязывается роман с красноармейцем Игнатовым, убийцей ее мужа и комендантом новообразованного таежного поселка. Зулейхе нельзя к нему, а все тело не слушается хозяйку и плывет, как будто в меду. Никогда раньше Зулейха не испытывала ничего подобного: «во время исполнения супружеского долга» она обычно мысленно сравнивала себя «с маслобойкой, в которой хозяйка сильными руками взбивает масло толстым и жестким пестом».
Как ни странно, здесь, на Ангаре, героине почти хорошо. Иногда, правда, Зулейхе является призрак злобной Упырихи, чтобы напомнить о грехе прелюбодеяния. Но в поворотный момент героиня прогоняет злую ведьму, как будто мстя ей за прежние обиды. Можно подумать, что как раз об этом эпизоде говорится в заголовке: Зулейха открыла глаза на жизнь и на себя. И зачем тогда нужна вся эта традиционная культура? Зачем было подробно и любовно прописывать детали первой главы?
В романе Гузели Яхиной все не так-то просто. Расплата за грех все-таки настигает героиню. Пока она нежится в объятиях врага, случается несчастье с Юсуфом: он уходит в лес искать мать-охотницу, замерзает там и четыре дня после этого лежит в бреду. Эта беда – предупреждение для матери, и она прогоняет от себя Игнатова.
Удивительным образом прежние ценности возвращаются к Зулейхе именно через посредничество сына, как будто передаются не от старшего к младшему, а наоборот. Мать по многу раз рассказывает улыму (сыночку) одни и те же татарские сказки и легенды, и он внимательно следит, чтобы она вспоминала все слово в слово, каждый раз так же, как в прошлый. Среди этих историй любимая у мальчика – знаменитая легенда о шах-птице Семруге, очень напоминающая историю самих переселенцев. И люди, и птицы предприняли долгое путешествие, многие погибли по дороге, пока они не поняли, что искали самих себя. Национальное и актуальное сливаются, поскольку в фольклоре, как известно, заложены универсальные ключи к любому сюжету.
Очевидно, что маленький Юсуф, оторванный от исторической родины, воспримет ее легенды совсем не так, как его мать. Ему повезло: на поселении его воспитанием от нечего делать занялись ссыльные петербургские интеллигенты. Художник Илья Иконников заражает его своей страстью к живописи, изящная дама Изабелла Бржостовская-Сумлинская учит мальчика французскому, и он оказывается хорошим учеником. Юсуф вырастает и мечтает бежать из сибирского поселка, чтобы учиться на художника в Ленинграде. Скорее всего, его любовь к корням станет иной по сравнению с любовью его предков, более осмысленной, обогащенной за счет возможности посмотреть на себя со стороны.
Вот эта проблема нового восприятия этноса в космополитичном мире – наверное, самая актуальная в романе Гузели Яхиной. В наши дни в нашем чрезвычайно централизованном государстве с вымирающей деревней отказаться от корней бывает выгоднее и проще, чем переосмыслять их. Молодая писательница через образы матери и сына с разных сторон показывает множество граней этой проблемы. В том числе демонстрирует, что принятие национального в себе в посттрадиционалистском обществе часто происходит через его отрицание, через дистанцирование.
Итак, Юсуф мечтает бежать. Но куда ему деваться со своей метрической записью переселенца, кулацкого сына? На помощь Зулейхе приходит все тот же Игнатов, который с риском для себя подделывает метрику и вместо «Юсуф Валиев» выводит в ней: «Иосиф Игнатов». Юсуф уплывает на маленькой лодочке по огромной Ангаре. Зулейха не смотрит ему вслед, чтобы не видеть, как уходит вся ее жизнь.
Что у нее остается? Только пожилой хромой человек, который помог ее сыну. Снова, как это уже не раз бывало в романе, логика дает обратный ход. Любовь к мужчине просыпается через любовь к ребенку, а не наоборот. Не предательство ли это? Не покарает ли Зулейху дух Упырихи? Нет, они со свекровью уже примирились, мальчик вырос и встал на ноги. Зулейха зажила собственной жизнью.
Эта книга, созданная на материале 1930–40-х годов, по построению сюжета очень современна. Вряд ли в какую-то другую эпоху так остро мог быть поставлен вопрос о свободе татарской сельской женщины. В каком смысле «открывает глаза» главная героиня? Можно предположить, что автор имел в виду открытие души навстречу всей сложности мироздания.
В романе есть моменты, которые поначалу кажутся натянутыми. На исходе первой голодной зимы в поселке Игнатов уже готов застрелиться – и тут, как бог из машины, приходит катер с помощью и провиантом. Другая натяжка: мог ли с медицинской точки зрения организм маленькой, тощей Зулейхи так активизироваться в стрессовой ситуации, чтобы после ареста впервые в жизни выносить и породить здорового ребенка? Но, может быть, эти чудеса неспроста, может быть, они – доказательство бытия Бога в художественном пространстве романа, равно как и знак того, что национальные ценности могут выжить в межнациональном мире.
В каком-то смысле еще сложнее система противоречий в небольшом романе Алисы Ганиевой «Жених и невеста». Это тоже роман-музей, но в современном аспекте. С этнографической точки зрения тема выбрана удивительно удачно: вероятно, ничто так не различается у современных русских и кавказцев, как представления о любви и браке.
Два центральных героя романа – пожившие в Москве уроженцы Дагестана, чьи имена звучат в рифму: Патимат и Марат – и чьи пути обязаны пересечься. Собственно, все возможные конфликты в этой ситуации уже заложены, это конфликт столицы и провинции, национального и общероссийского, отцов и детей, традиционного и нового. Но раскрыт он совсем не так, как кажется неискушенной аудитории, и автор это противоречие хорошо осознает: «Читателям может показаться, что я пишу про традиционный кавказский уклад, про молодых людей, зажатых в вековые тиски условностей, которые не могут выбирать себе жен и мужей и свободно выражать свое мнение. Но парадокс в том, что эти тиски совсем не вековые и Кавказу не очень свойственны»[2].
По мысли Алисы Ганиевой, портят жизнь молодым героям не обычаи предков, а новые радикальные течения ислама. Соответственно, автор, которого раз за разом, в книге за книгой притягивает дагестанская проблематика, критикует современное, при этом ностальгируя по традиционным ценностям. А они отчасти совпали с современными ценностями иных культур.
Кто олицетворяет это идеально традиционное? Вероятно, бабушка главной героини Пати, которая советует внучке, фигурально говоря, нырять за жемчужиной, искать свое счастье. Но ведь и полное возвращение к традиционной культуре, разумеется, невозможно. Только на пересечении с современными столичными нормами у героев есть шанс возродить в себе «вольный дух Кавказа».
Таким образом, в книгах этого года, которые прочтет вокруглитературная интеллигенция, есть прошлое национальной культуры и настоящее, устремленное в прошлое. К сожалению, для столичной публики и читателей больших городов пока остается загадкой будущее нетитульных этносов, при том что попытки создания современной городской культуры на национальном материале существуют[3] и, конечно, должны развиваться. Чтобы жить, культуре нужно видеть свое оптимальное настоящее и будущее, а не только музейное прошлое. Это ни в коем случае не претензия к двум писательницам, романы которых мы прочли. Это, скорее, один из ответов на вопрос, почему мы так мало знаем о многих малых и больших народах России.
Книги «двукультурных» писателей, которые доходят до русскоязычного читателя, – можно сказать, явления не национальных, а постнациональных литератур. Молодые авторы часто не владеют родными языками в достаточной степени, чтобы писать на них или даже прочитать весь корпус родной классической литературы. Из рассмотренных нами писательниц обе, и Гузель Яхина, и Алиса Ганиева, живут сейчас в Москве. И это крайне показательно. Интерес к национальной культуре чаще появляется в диаспоре, чем в метрополии. Необходимо увидеть контекст, чтобы понять особенность своей культуры. Интерес к национальным культурам в наше время – во многом интерес к тому, что нами потеряно. И обе книги, попавшие в текущие премиальные списки, явно это демонстрируют.
[1] См., например, содержащий элементы фэнтези роман «Сердце Пармы» Алексея Иванова, в котором использованы или сымитированы различные языки Приуралья. Из классики жанра см. искусственные языки, специально разработанные Дж. Р. Толкином для «Властелина колец».
[2] Секисов А. Алиса Ганиева: «Я повсюду иностранка» // «Российская газета», 2015, 7 апреля, № 6644 (73).
[3] Наиболее плодотворны они у финно-угорских народов России, которые в культурном плане много взаимодействуют со своими европейскими родственниками. См., например, о такой литературе и культуре будущего в интервью молодой удмуртской писательницы, дизайнера Дарали Лели автору этих строк: «Мне хотелось представить, каким будет, например, удмуртский ночной клуб. У меня есть один рассказ, в котором герой заходит в клуб на дискотеку, он разговаривает с ребятами, у всех удмуртские имена, девушка говорит, что у нее духи от такого-то удмуртского бренда. Они разговаривают: “Где вы были? Куда ходили?” – “В ресторан такой-то” (название удмуртское). И все удмуртское, все выдумано… После того, как я об этом написала, я решила, что могу не только писать, могу реально делать это все». Сама Дарали, правда, считает удмуртский «постколониализм» культурой настоящего, а не будущего («Хочешь делать современный продукт – изволь учиться у всего мира» // Чувашская интернет-газета «Ирĕклĕ Сăмах». 31.08.2015. irekle.org/articles/i65.html).