Письма М.С. Волошиной к Н.А. Обуховой
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2015
Нина
Сочинская – старший научный
сотрудник архивно-рукописного отдела Театрального музея им. А.А. Бахрушина.
Автор ряда публикаций из фондов музея в различных изданиях. Лауреат премии
журнала «Москва» за публикацию дневников Вл.
Михайловского «Россия на краю…» (1993). Член Союза журналистов и Союза
театральных деятелей России.
Письма М.С. Волошиной к Н.А. Обуховой в фондах ГЦТМ им. А.А. Бахрушина
В Государственном центральном театральном музее имени А.А. Бахрушина, в архивно-рукописном отделе, хранятся семнадцать писем Марии Степановны Волошиной к Надежде Андреевне Обуховой, охватывающие период с 14 апреля 1945 года по 22 апреля 1951 года.В жизни великой певицы Крым занимал огромное место. На протяжении многих лет она вновь и вновь приезжала сюда, особенно ее привлекали Феодосия, Коктебель, потрясающие ландшафты Киммерии. В послевоенные годы она часто гостила в доме Волошина: «Я очень часто переношусь к Вам в Коктебель. Как я рада, что мне удалось приехать к Вам, попеть Вам, подышать воздухом Вашего дома», – пишет Обухова в письме к Волошиной от 14 ноября 1950 года. Их дружба и переписка длилась более двадцати лет, а цитируемые ниже письма Марии Степановны Волошиной дают почувствовать родственность душ и доверительность их отношений. (1) Роль Обуховой в жизни Марии Волошиной неоценима. Ее чуткое сердце и певческий дар помогли этой усталой и одинокой женщине выстоять в послевоенное время и прожить еще долгую жизнь. (2)
Письма М.С. Волошиной входят в состав обширного личного архива Зинаиды Владимировны Дземянко, переданного по ее завещанию в Бахрушинский музей. (3) Сотрудник Вычислительного центра Академии наук СССР, она серьезно увлекалась музыкальным театром и особенно жизнью и творчеством великой певицы Надежды Андреевны Обуховой. (4) Интерес этот перешел в дружбу и сотрудничество, связанное с разбором и изучением архива певицы, в частности, ее переписки. После смерти Обуховой Зинаида Дземянко создала на своей квартире ее музей, при котором работал общественный совет, куда входили артисты, музыковеды, друзья и знакомые певицы. Благодаря их деятельности Театральный музей получил неоценимый дар – эти семнадцать писем Марии Степановны Волошиной, жены, музы, друга блистательного Максимилиана Александровича Волошина, ангела-хранителя его знаменитого Дома.
«Макс, женись на Марусе, она спасет и тебя, и этот дом», – однажды посоветовала сыну Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. (5) Слова матери оказались пророческими: Максимилиан Александрович и Мария Степановна прожили в любви и согласии четырнадцать лет. (6) А через десять лет после смерти поэта, во время жестоких дней оккупации, она спасала, рискуя жизнью, этот замечательный дом, сумев сохранить от разграбления и уничтожения наследие М.А. Волошина. (7)
Письма к Н.А. Обуховой знакомят нас уже с послевоенной историей Дома, когда по-прежнему велика была забота Марии Степановны о его сохранении. Почти все они предваряются эпиграфами из разных поэтов, в большинстве своем из Максимилиана Волошина. Письма даются с разными по объему купюрами.
«…По долинам тонким дымком розовеет внизу миндаль, / И лежит земля страстная в темных ризах и орарях» (8) – эпиграф к письму от 19 апреля 1945 года, первому из семнадцати; оно написано через четыре с половиной месяца после последней встречи с Обуховой. Мария Степановна просит не обижаться за столь долгое молчание, пишет о причинах: «<…> Я очень устала от непосильной работы самообслуживания (вода, дрова, печи), массы людей, которым еще тяжелее, чем мне, и которые идут ко мне за советами и помощью всякого рода, от длинной и холодной зимы, голода и всякого рода неустройств. Сейчас есть надежда, что немного изменится все это. И тепло настанет, и паек в конце концов дадут, и, кажется, откроется Дом отдыха. И тогда существование будет легче. Весна у нас началась давно. Но тянется и капризничает очень, и все время холода. Бывают дни, правда, изумительные, но редко. Такое прекрасное было Благовещенье. Я весь этот день провела у Мак. Ал. на холмике. (9) Ушла туда в 6 часов утра. Утро было ясное, розовое, тихое. Шла туда с трудом, но, дойдя, вся просветлела в тихом свете солнечного дня. Ни единого звука, всеобъемлющая тишина, только звонко-звонко заливались жаворонки, трепеща крылышками в голубом пространстве, да шуршали ящерицы по сухой земле. Тишина и покой потрясали. Настоящее Благовещенье: …все словно остановилось, даже облачка в небе не двигались. Все затихло, ласково грело солнышко, дремала земля, синело море, и голубели дали. Я молилась о всех и за вся. И тихая светлая грусть не отходила от меня. Словно я приобщилась природе, ее мудрости, печали и любви. Домой вернулась в 9 часов вечера…» (10)
Следующее письмо Марии Степановны датируется уже 4-м февраля 1949 года, спустя четыре года. Да, к сожалению, мы не располагаем всеми письмами этого периода, но, скорее всего, по содержанию они близки. Все они о небольшом отрезке жизни женщины, которая проживает его с огромным смыслом, несмотря на тяжелый послевоенный быт, чувство одиночества и неприкаянности, тоску по любимому мужу. Да, она тоскует, трудится, радуется, пишет письма, помогает бедным, занимается рутинными делами, но при этом ее никогда не покидает детское чувство удивления и восхищения красотой окружающего Божьего мира. И еще она часто повторяет слово «радость», одно из главных слов Евангелия; «всегда радуйтесь» и еще «будьте как дети» – это о ней. Ее душевная и духовная наполненность постоянно проявляется в письмах к Надежде Андреевне Обуховой.
Эпиграф из Волошина к письму от 4 февраля: «Моя земля хранит покой, / Как лик иконы изможденный. / Здесь каждый след сожжен тоской, / Здесь каждый холм – порыв стесненный». (11)
«Моя светлая радость, бесценная Надежда Андреевна! От Вас письмо и фотография с портрета. Это знаки, символы общения с Вами и, значит, радость. От Вас все радость. Вы избранница Божья. Господь послал Вас на землю давать людям радость. От Вас все свет и умиление. <…> Таким же избранником Божьим был Макс. От него всегда был только свет и радость. И мне дал Бог дар чувствовать и воспринимать эту радость. Трепетно, восторженно, возвышенно. Несмотря на суровое время, несмотря на многие невзгоды и огорчения всякого рода. Я с Мак. Ал. рука в руке шла как по раю. По чудному волшебному саду, где во всем была улыбка Божья. Конечно, он, Макс, меня бережно, ласково и любовно вел через все невзгоды жизни, делясь добром и любовью во всем. У нас не было будней, а был сплошной праздник. Так мудро, так светло он вел меня за собою. И земные звуки не могут вытеснить тех, что я от него услышала. Я слышу Бога в небесах сквозь все тучи, вихри и будни дней. И Вы для меня один из таких знаков Господних. Очень трудно говорить об этом. Очень! Мне и стыдно, и кажется святотатством говорить об этом. Я верю, что Вы все поймете… Поймете, что всей любовью, не отданной Максу, не отданной многим, кто мне был дорог, я сейчас устремлена к Вам. Мне дорого, очень дорого, что Вы не проходите мимо, слышите и мой тоненький голосок в общем хоре голосов, направленных к Вам. И я счастлива, понимаете – счастлива. Мне ничего в жизни не надо. Все пройдено, отдано – стяжать ничего не хочу. Но облучаться лучами радости, идущими от Вас – последней моей земной радости, – огромное счастье для меня. Мысленно я все время разговариваю с Вами. Мне очень сиротливо, и Ваше появление в моей жизни – как бы послание Божье. Словно Масинька выпросил у Господа мне земной радости. <…> Но я опять много, много времени отнимаю у Вас, “радость моя неизреченная”. <…> На письмо не отвечайте. Будьте свободны и пишите только тогда, когда Вам хочется этого. <…> Нежно целую Вас и Ваши дорогие мне ручки. Сердечно Ваша М. Волошина». (12)
И вновь необыкновенная деликатность, страх быть навязчивой в письме от 10–11 октября 1949 года: «…Очень, очень тоскую, и, если бы не получила сегодня от Вас письма, еще бы больше тосковала. <…> И в душе моей растет такая нежность. <…> Очень хочется радости и Господней отрады для Вас, моя светлая Надежда Андреевна. Пожалуйста, не считайте, что мне нужно отвечать на письма. Само собой, что они для меня благодатная тишина, но пишите их тогда, когда Вам самой этого захочется. А я терпеливо буду ждать их». (13)
Это настойчивое напоминание почти во всех письмах о том, что Надежда Андреевна абсолютно вольна в своем желании отвечать или нет на ее письма, возможно, говорит и о ее собственной свободе писать их или нет самой. У Марии Волошиной богатейшая внутренняя жизнь, она пишет о себе: «Наша жизнь бедна событиями, но она переполнена переживаниями и мыслями» (из письма от 25 января 1951 года). Она вдруг замыкается в себе, чтобы не расплескать эти чувства и мысли. Поражает серьезность ее подхода к переписке, к проникновенному разговору от сердца к сердцу. (14) Не случайны и эпиграфы – они всегда отражают тему письма. Вот эпиграф из Пушкина к письму от 2 января 1950 года: «И иногда разлуки час / Живее самого свиданья» (15) и строки из письма: «Мой милый, ни с кем не сравнимый далекий друг, драгоценность моего сердца Надежда Андреевна! Простите мое долгое молчание. <…> Мысленно я с Вами почти всегда и, заканчивая день, поминаю Вас всегда, как бы я уставшая ни была. Посылаю благословение и радость. Неизменно. Не писала, потому что чувствую, что письма многословны, бледны, немощны. <…> Словом – удерживала себя от них. <…> Все внутри себя – и мысли, и чувства, и радость. <…> А кроме того физическая бытовая жизнь. <…> Я больше Золушка – я просто “чумичка”. <…> Печи, уголь, дрова, куры – словом, все хозяйство, уборка, стирка – все, все на мне. Я предельно уставала и буквально минутки не бывает в дне, когда можно с чистыми руками сесть за письменный стол. И хранила в душе алмаз свой. Проносишь его весь день и только к вечеру посмотришь на него. Тут ли? Тут, и снова спрячешь свое сокровище. <…> Я свои сокровища проношу в себе. Когда не стало Масиньки, я его всегда с собой ношу и только у него на горе открываюсь и чувствую себя с ним. (16) Ему ведь я и писать не могу… …а верю, а знаю, что он все знает про это. И вот теперь Вы, моя последняя земная радость. Забыть – никогда и ни при каких условиях. До самой смерти, в молчании и тишине. <…> Если не пишу – значит горю сердцем, косноязычна, не нахожу слов, стесняюсь – словом, почему-то не могу, но только не забыла. И росток огня всегда во мне. К Новому году не успела написать. Я его и не считаю праздником. А Вас поздравляю с Рождеством Христовым, рождением Солнца и со старым Новым годом. Через всю жизнь прошли эти праздники, и, живя в уединении и с природой, я их чту. В Сочельник (если позволит погода, сейчас у нас с ночи на 1 января мороз и сильный северо-восточный ветер) пойду к Мак. Ал. на гору и буду всех, всех вспоминать и Вас, мой тихий, неугасающий земной огонек и радость. Порадуйтесь за меня. <…> Мне удалось очень большое дело. Я восстановила, починила Таиах. (17) Вы помните ее? Израненную, перевязанную, всю в трещинах. Ах, как я томилась ее ранами. <…> Вначале я верила, что мне помогут ее восстановить. Просила художников, друзей, скульпторов. Все как-то загорались, потом уезжали, сочувствовали. А она все больше и больше трескалась. У меня сжималось сердце, глядя на нее, и я уже начала отчаиваться, что не удастся мне восстановить ее. Умру, и она погибнет. Только Анна Александровна (18) знает боль моего сердца и мои огорчения да, конечно, Масенька. Это он мне и помог осуществить это. И вот сюда в конце декабря приехал лепщик, украшать будущую столовую Литфонда лепными работами. Подошла, спросила, не может ли он мне указать, куда надо обратиться с моей заботой. <…> Он сам откликнулся и предложил делать эту работу. …Как он работает, я не имела представления. Рассказала ему о Таиах, как мы ее хранили, закапывали, что она для меня, как ее любил М. Ал. Прочитала ему стихи. <…> Он загорелся и обещал ее восстановить. Все было страшно. И то, что я ее отдала в неведомые руки, и что он мне неведом. <…> И он приступил. Вся операция ничем не отличалась от хирургической операции, кроме асептики, конечно. Так же она была положена на стол, в мастерской М. Ал. на пуховые подушки: бинты, марля, инструменты, гипс и т. д. У него был помощник, но и я ассистировала. (19)Буквально два раза мне делалось дурно (темнело в глазах при сильном головокружении). 3 дня длилась эта операция от надежды к отчаянию и наоборот. И она оживала, как Галатея. Руки оказались умелые, мастер настоящий. Она водворена на место и тихо и значительно светится. А я словно опустошенная – словно у меня что-то отняли. Но подсознательно у меня огромное удовлетворение. Справилась, все сделала сама с невидимой только помощью М. Ал.». (20)
Мария Степановна была человеком солнца и радости (21), но зимняя стужа и тяжелейшая домашняя работа приводили ее к унынию, которого она после стыдилась. В письме от 24 января 1950 года – слова отчаяния и боли. Сам эпиграф из Некрасова говорит об этом: «У кого не слабеют шаги / Перед дверью тюрьмы и могилы». (22)
«Простите пожалуйста, моя дорогая, прекрасная и далекая, как мечта, Надежда Андреевна, этот мрачный и грустный эпиграф. Он оправдан моим душевным состоянием – мне трудно, вернее тяжело, говорить об этом, и я в нескольких словах хотела бы Вам передать свое душевное состояние. <…> У нас здесь настоящая катастрофа. Холод до 30 градусов и губительный северный ветер. И опять несколько дней заносы, и мы отрезаны от всего мира. Ни почты, ни автобуса, даже телефонная линия повреждена. Воды нет, растаиваем снег и пьем эту грязную воду. <…> А вся тяжесть быта лежит на мне. Уголь, зола, печь, грязь, куры (причем кормить их нечем). Словом, каторга. Столько физической работы – руки мерзнут, болят, спина как нарыв. И конца не видно, барометр стоит как вкопанный, а за окном метет и метет и воет выстуженный северный ветер. Пейзаж мертвый… далей нет, а мутная белесоватая мгла. <…> Природа мой самый верный целитель и утешитель при всех невзгодах, и вот она сокрылась от меня. И я впала в уныние. А это считается одним из больших грехов. И как-то ниоткуда не вижу просвета. Кажется, и весны, и тепла, и друзей, и солнца – уже ничего больше не увидишь. <…> И на всем этом фоне еще много всякого рода невзгод материального характера. Кажется, Литфонд на 50-й год лишил меня заработной платы. Во всяком случае, прислали штаты, и меня в списках нет. И пенсию не дали, и сказали, что распоряжение из Москвы – за январь не выдавать. Что это все значит, конечно, не знаешь, строишь предположения, неприятные во всяком случае, и очень беспокоишься. И такой неуют от холода и полная отрезанность. Ни писем, ничего.
Простите, моя дорогая, любимая Надежда Андреевна, что такое неинтересное, мрачное письмо. Мне и неприятно его писать, и хочется пожаловаться, вернее, попенять не на судьбу (свою судьбу считаю счастливой и благодарю Создателя за нее), а просто по свойству человеческой слабости. Я так была избалована вниманием Мак. Ал. и тянешься к ласке. А нужно выгребать самой. …Милая, милая, дорогая моя, простите и нехорошее письмо, и мне мою слабость. Это все усталость, сиротство и годы. Есть положения во много раз хуже, и мне уже стыдно. Но письмо все-таки пошлю, я с трудом его писала – хочу сказать, что, даже когда так плохо самой, светло думаю о Вас как о далекой светлой мечте, которая прерывается и снова и снова творится. А засветит солнце – “ин дальше побредем”. (23) Обнимаю Вас нежно, и, если буду умирать, образ Ваш только будет угасать в сознании как последняя радость земная. <…> Вот теперь попрошу, напишите, если можете, очень тоскую. Ваша всем лучшим, что во мне есть, М. Волошина». (24)
Как уже говорилось, Надежда Андреевна Обухова в жизни Марии Степановны Волошиной сыграла огромную роль. Она поддерживала ее и утешала и в переписке, и при встречах в Коктебеле. Прослушивания радиопередач с пением Обуховой, как пишет Волошина, «на краю земли Русской» являлись центром ее существования. Самые поэтичные и глубокие страницы ее писем посвящены этим минутам. Тонкая, верующая душа воспринимает настоящее большое искусство, когда все внутри затихает, наполняется любовью и всепрощением. Так бывает после молитвы, после исповеди – все это прекрасно описано в письмах.
27 октября 1950 года: «Трепетно слушаю Ваше пение по радио. В прошлую субботу 18-го в половине второго Вы пели. Чудная была передача. <…> Какая я была счастливая. Чувство юности, детского обожания, близость всех дорогих ушедших, полнота и гармония внутри. <…> Массу провожу времени, отыскивая (когда нет программы), приблизительно, где Вы можете петь, и раза два попадала случайно, не зная, что Вы будете петь. Все обитатели дома… в субботу 25-го сидели у меня и слушали трепетно Вас. Пришли приодетые к 5 часам и ждали до 6.30, словно в концертном зале, чинно сидели. И так было жалко, когда кончился концерт. <…> Сейчас, несмотря на то, что идет дождь, но так тепло, тихо и воздух наполнен ароматом моря, полынью. <…> Посылаю одно из последних стихотворений Мак. Ал. Оно передает один из осенних дней Коктебеля. Их очень много было точно таких в эту осень:
Фиалки волн и гиацинты пены / Цветут на взморье около камней. / Цветами пахнет соль… Один из дней, / Когда не жаждет сердце перемены / И не торопит преходящий миг, / Но пьет так жадно златокудрый лик / Янтарных солнц, просвеченный сквозь просинь. / Такие дни под старость дарит осень…» (25, 26)
И вновь о пении Обуховой – 4 декабря 1950 года: «Сейчас 2 часа ночи, и Вы мне пели, дивно, чудно. <…> Одинокий дом на всем берегу. Пустыня и тьма. Никого кругом. <…> Тьма кромешная, ни зги не видно, ни одной звездочки. Дом как будто бы висит во мгле, море редко-редко вздохнет – весь мир спит. (27) Я, съежившись в кресле, при керосиновой лампе сижу и тихо, закрывши глаза, слушаю. Все для меня. <…> Милая, милая, далекая и близкая, сколько от Вас радости и светлой грусти. У каждого проходит свое, когда Вы поете. Дай Вам Господи силы, здоровья и возможности давать столько щедрот человечеству. <…> Ваша всей своей лучшей сущностью М. Волошина». (28)
В письме от 24 декабря 1950 года Волошина пытается осознать божественную сущность большого искусства. Она не просто наслаждается пением великой певицы здесь и сейчас, но через это пение ее тонкая душа прозревает иной, горний мир. И это не преувеличение. Иногда обычный человек видит и чувствует то, что подчас недоступно специалистам – музыковедам и психологам творчества.
К письму от 24 декабря эпиграф из Пушкина: «Я слушаю тебя и сердцем молодею». (29)
«Сейчас только что прослушала Вас, моя драгоценная, далекая и такая близкая Надежда Андреевна. Слушали, как всегда, все обитатели дома. Концерт кончился, гости ушли. <…> В доме тихо и уютно. Вышла на балкон, далеко, высоко луна в небе. Море тихое, тянет с севера ветерок. Воздух свежий, ароматный – тишина и величие! Мысли гонцами бегут в прошлое, вдаль, ко всем близким, ушедшим, дорогим, с благодарной грустью все вспоминаешь. Такие подробности встают, как будто бы все пережитое было вчера. А ведь жизнь прожита, и вот-вот конец и тебе. Конец бренному телу, износившейся плоти. А душа знает, что ей конца не будет. <…> Мы так мало, вернее, ничего не знаем, а сердце, а душа прозревает. Как? – рассказать почти невозможно, потому что умом это непостижимо. <…> Свой дар Божий Вы передаете людям неизъяснимо. Мы волнуемся, восторгаемся, проникаемся, облагораживаемся. Этого никто не объяснит. Восторг, восхищение. И вот прослушаешь Вас, и, глядя на море, либо вдыхая воздух и любуясь окружающим меня миром, я чувствую себя частицей всего этого. И Ваше пение, и плеск волны, и ветра трепет … и вся благодать Божья во мне, и я в них. И детство, и дорогие близкие. И все, что узнавал и любил, и встречи, и симпатии, любовь и дружба – словом, все, чем ты жил, – прошло, но в мирах живет. Как живет Ваш голос и голоса Шаляпина и многих… Простите, что ударилась в философию. В дни, отмеченные датами, хочется душевного общения с дорогими тебе. С наступающим Новым годом. Желаю здоровья, и светлого мироощущения, и чтобы Вы пели и пели и радовали измученное человечество. От Вас все светлое, а это так необходимо усталой России. Храни Вас Господи. <…> В Сочельник буду Вас поминать у Мак. Ал., куда пойду и буду там до звезды». (30)
Письмо от 11 января 1951 года начинается c эпиграфа из Владимира Соловьева: «Все, кружась, исчезает во мгле – / Неподвижно лишь солнце любви». (31)
«Драгоценная, милая, милая Надежда Андреевна! <…> Простите посылку. Она никакая. Может быть, Вы очень удивитесь. Зачем, что и т. д. А все очень просто. Только любовь. Шла от М. Ал., грустила, думала, как он всякий раз с прогулки радостно мне кричал: “Маруся, я тебе подарок принес”. Каждый раз: то кусочек коры, цветок, камушек, красивое перо. Словом, что привлекло его внимание, нес, радостно сияя. И как мне были дороги эти искренние знаки внимания. Я очень грустила, идя по пустынному берегу, и увидала этот кусочек коры, обточенный морем, и так доверчиво присосавшихся к нему маленьких устриц. Это все очень красиво – по расцветке, по линиям. Это кусочек моря, простора, живой жизни. Это был мне ответ на мои грустные думы о моем предельном сиротстве. Это был мне подарок Макса, природы, Бога. Он мне очень, очень понравился, и я решила его Вам подарить как свою радость. Вот и все. Только не выбрасывайте, если он Вам никак. А если приятен, мне очень, очень радостно. <…> Радио испортилось, и Вас не слушаю. Обидно.
Дни стоят изумительные – весна, и как хорошо на море. Ах, если бы Вас хоть на часок! <…> Ваша всеми лучшими помыслами М. Волошина».
Все последующие письма, впрочем как и предыдущие, – послания любви и печали – к Максу, вновь и вновь к Надежде Андреевне, к окружающей природе. Письма грустные и радостно-восторженные. Легко заметить, что грустными они чаще становятся, когда не работает радио и нет возможности слышать Обухову, особенно же когда отсутствуют тепло и солнце. Как ни странно, но писем Волошиной в нашем собрании больше о зиме, чем о лете, больше о стуже, чем о жаре, но хочется повторить, что все они о любви. (32)
25 января 1951 года. Эпиграф из Пушкина: «Вот север, тучи нагоняя, / Вздохнул, завыл и…» (33) «А у нас зима. Наша сказка кончилась. И сейчас не так еще страшно – даже красиво. Но сил мало. <…> Быт и самообслуживание зимой очень трудны. Пейзаж очень суровый, но и красив, величествен и… бесстрастно-ледяной – лунный. Все, все такое холодное, мертвое, блестящее. <…> Вечера багрово-красные, а ночи хрустально-прозрачные. Все неласковое, холодное, смертоносно-пронзительное. И такой ничтожной, одинокой и чужой себя чувствуешь в природе. <…> Утренние дела все сделала. Минутка передыха, и пишу Вам. Как-то так выходит, что я все время с Вами не расстаюсь. Мысленно за работой занята разговорами с Вами. <…> Не хватает времени, и ничего не успеваешь. <…> А писать хочется только Вам. И мысленно я пишу Вам очень много. И не только объяснения в любви (что Вам, верно, очень надоело), а и о посторонних вещах, и о нашей человеческой “суета сует”. И неведении нашем земном, и о встречах и разлуках. О симпатии и неприязни к целому ряду людей и вещей. Словом, Вы мой постоянный спутник. Прекрасный, возвышенный. Раньше был Мак. Ал. Сейчас Вы. И не потому, что Вы вытеснили его. Он весь во мне, и никто и ничто вытеснить его не могут. Но Вы воплотили все, все прекрасное, что мне дорого, и я нахожу в Вас отклик в моем огромном сиротстве без Макса. <…> Я радуюсь и счастлива, что Вы есть, что я могу говорить с Вами и слышать Ваши, ко мне обращенные ласковые слова. Ваш облик и образ так высоки и драгоценны мне». (34)
«Я болен весеннею смутной тоской» – эпиграф из Волошина к письму от 18 февраля 1951 года. (35)
«Милая, милая, моя драгоценная Надежда Андреевна. Заранее прошу простить мне это письмо. Пишу его с трудом – не хочется писать. Но так боюсь, чтобы Вы не подумали, что я забыла, не помню. Мысленно я всегда с Вами и, конечно, пишу Вам целые тома. А физически не могу писать. Пребываю в большой депрессии – все трудно. Отчасти есть к этому причины и моральные, и материальные, и физические. Обыкновенно с ними справлялась, а сейчас впала в ничтожеств, и нет сил преодолеть это состояние. Все, все через силу. Легла бы, закрыла глаза и не двигалась бы.
Поэтому, моя далекая, светлая мечта, не думайте, пожалуйста, если не будет долго писем, что забыла, разлюбила, не помню, не хочу. Боже избави. Все так глубоко, все так дорого и светло, что связано с Вами, и никак не допускаю, чтобы у Вас хоть на минутку закралось сомнение во мне и моем отношении к Вам. Но возможно, что какой-то период не смогу написать, тогда так и помните, что не справилась с собой и молчу. А других причин быть не может. <…> Вас прошу не беспокоиться, и ради Бога не считайте, что меня нужно утешать. Я больше всего боюсь жалости и сочувствия и никак не хочу их вызывать. Как всегда, напишите, когда захотите. У нас холодно. Солнца бывает много, но злой, колючий северный ветер. Все неуютно, холодно, сиротливо. <…> Вас редко слушаю – ослабли батареи. А когда слушаю – душевно отогреваюсь. <…> Милая, светлая моя радость, Надежда Андреевна, нежно Вас целую. Всей сущностью Ваша М. Волошина. (36)
11 марта 1951 года: «Милая, драгоценная, далекая мечта моя Надежда Андреевна! Передо мной целый таз подснежников – дары весны. А Вам вчера послала скромный букетик. Не знаю, в каком виде он доедет. А может быть, несколько часов поживут у Вас. Хотела сегодня послать много, все, но устыдилась. Нескромно Вас беспокоить посылками, а вдруг (даже наверное) придет кучка увядшей травы. Чувствам моим Вы верите, но надоедливой и нескромной показаться очень боюсь. Спасибо Вам за ласковое письмо и фотографию Вашего уголка. Мне все это дорого очень. Простите, что не пишу. Мысленно я всегда с Вами. А писать не могу. Душевно как будто бы справляюсь, но все еще в большой тоске. Было дней 10 очень хороших. <…> Сейчас за окнами огромными хлопьями падает снег и тут же тает. Слякоть, а горы припудрены сильно. И море опять вздыбилось, все в пене и волнах. Холодно, сумрачно, сиротливо. Подснежники так хороши, прозрачны и скромны. И еще грустнее, глядя на них, хотя они и гонцы весны. Она идет, идет. Но не радует. Разумом все знаешь, а душа сочится болью, жалостью, усталостью. Радио молчит, батареи иссякли, здесь достать нельзя. Горя кругом столько, что сил не хватает знать и слышать.
Простите, простите, не хочу об этом писать. <…> Милая, милая, светлая моя. Все ценно, все дорого, что от Вас. Не жалейте меня. Пишите тогда, когда захочется. Обо мне не думайте и только верьте неизменной моей радости к Вам и о Вас. Нежно целую Вас и Ваши ласковые рученьки. Всем сердцем Ваша М. Волошина». (37)
28 марта 1951 года. Эпиграф из Надсона – «А сегодня – сегодня весна золотая, / Вся в цветах, и в мое заглянула окно…» (38)
«Моя светлая, далекая, ясная звездочка, драгоценная Надежда Андреевна! Пожалуйста, не думайте, что забыла, не помню, порвала ниточку, не хочу писать. Милая, никогда, до последнего вздоха. И помню, и буду помнить, и мысленно всегда с Вами. А вот писать трудно. <…> Каждый новый цветок, каждое расцветшее дерево, утренние восходы, крики птичьи, щебет и переклики скворцов (очаровательная птица), кваканья лягушек и гудение пчел – все посвящается Вам. <…> Всем, что живет и славит Бога, всем делюсь и Вас ко всему призываю. <…> Сегодня впервые ушла в сады на гору. Все в цвету. Тихо, нежно, робко и радостно-грустно. Душа и скорбит, и поет. Всех жалко. Скоро умирать, всего жалко. Все любишь, и для тебя это. Много и мыслей, и чувств. Говорить об этом почти невозможно… Если напишете несколько слов, очень буду рада. Нежно целую Вас и Ваши ласковые рученьки. Всем существом Ваша М. Волошина». (39)
И последнее письмо – 22 апреля 1951 года: «Милая, драгоценная, светлая моя мечта Надежда Андреевна. Поздравляю Вас с наступающим светлым праздником Пасхи: Христос Воскресе!
Как бы мне хотелось послать Вам все великолепие Коктебеля: сияние солнца, блеск моря, изумительную зелень и цветение всех цветов. Благоухание, величие и кроткую грусть природы. Все ликует, все такое яркое, сияющее, родное и прекрасное. Удивительная весна. Кажется, такой никогда и не было. Конечно, это не так, были, но эту, может быть, последнюю, я воспринимаю как-то особенно остро-чувствительно. Правда, осенние дожди сделали огромное дело. Мы просто отвыкли от всего полносочного. Вон те весны были засушливые. А эта удивительно красивая и обильная цветением всего. У меня стоят тазы цветов, в данный момент тюльпаны и пионы, и необыкновенной раскраски. Как я часто мысленно все это переношу в Ваши комнаты. Как хотелось бы хоть на самое короткое время Вас перенести во все это. Вы и представить не можете, как у нас хорошо. А я словно во сне. Все вижу, понимаю, восхищаюсь, но словно это мне только показано и не для меня. Смотрю из себя, из далекого прошлого. Мне много, много хотелось бы Вам сказать, поделиться своими мыслями. Но все так сложно, да и зачем. Возможно, что в первой половине мая я буду в Москве. Мой большой друг умирает в Москве в больнице, и, если Господь продлит ее дни, я приеду к ней после 5/5, после приезда сюда сестры Анны Александровны. А то я не могу сейчас уехать, оставив ее одну. Она тоже чахнет и чахнет. Вам передает поздравление, привет и тоже свое восхищение, как и я.
Мысленно, как всегда, Вам написано много писем. А ограничиваюсь лишь этим. Простите и примите всю искреннюю мою любовь и светлое горение к Вам и за Вас. <…> Всего, всего светлого. Ваша сердцем и помыслами М. Волошина.
P.S. Радио у меня действует, но Вас опять не слышу, нет программы. Узнала, что в прошлое воскресенье случайно услышали Вас у микрофона из Большого театра. Вы говорили, а я была в это время на горе у М. А. и думала, думала о Вас». (40)
ПРИМЕЧАНИЯ
1) 99 писем Н.А. Обуховой к М.С. Волошиной хранятся в Доме-музее М.А. Волошина.
2) М.С. Волошина прожила 89 лет (12.10.1887– 17.12.1976).
3) ГЦТМ, ф. 621, АРО (архивно-рукописный отдел), 1135 ед. хр.
4) Обухова Надежда Андреевна (1886–1961).
5) Кириенко-Волошина Елена Оттобальдовна, «Пра», урожд. Глазер (1850–1923).
6) «Ее любовь для меня величайшее счастье и радость», – признавался М.А.
Волошин своей первой жене Марии Сабашниковой в письме от 24 февраля
7) «Меня 3 раза выгоняли из дома – немцы, конечно. Но я не ушла и не уходила ни на час. Рисковала жизнью, но уйти из дома – это
было больше смерти». Из письма М.С. Волошиной к Е.В. Нагаевской
от 14 июля
8) Из стихотворения «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный
Коктебель…». Из цикла «Киммерийские сумерки»,
9) Могила М.А. Волошина на горе Кучук-Енишар,
где по завещанию он был похоронен 12 августа
10) Ф. 621, АРО, ед. хр. 575, КП (книга поступлений) 318989/578.
11) Из цикла «Киммерийская весна»,
12) Ф. 621, АРО, ед.хр. 576, КП 318989/577.
13) Ф. 621, АРО, ед.хр. 577, КП 318989/579.
14) Много позже М.С. Волошина вспоминает о схожем отношении к своей переписке М.А. Волошина: «Письмо было для Макса напряженной и глубокой беседой с проникновением в собеседника». Из книги: Волошина М.С. О Максе, о Коктебеле, о себе. – Феодосия–Москва: Издательский Дом «Коктебель», 2003. – С. 89.
15) Неточная цитата из стихотворения «Цветы последние милей…». Правильно: «сладкого свиданья».
16) Признание через много лет, в 1972 году: «Уже скоро 40 лет его нет на свете – а я им горю». Указ. соч. – С. 223.
17) Скульптура царицы Таиах по сей день
украшает мастерскую М.С. Волошина в Доме-музее в Коктебеле. Поэт считал ее
своим талисманом и очень ею дорожил. Посвящал ей стихи. Одно из них, «Таиах», написано весной
18) Анна Александровна Кораго (1890–1953),
близкий друг М.С. и М.А. Волошиных. С начала войны постоянно жила в доме,
поддерживая Марию Степановну в эти страшные годы. «Милая Анчута
спасала и помогала мне, сколько раз она была моим Ангелом Хранителем» (Указ. соч. – С.259). За ее милосердие к
людям все в доме звали ее Анчутой («Анна чуткая»).
М.А. Волошин посвятил ей стихотворение «Анчутке»:
За то, что ты была для всех – Анчуткой,
/ Расстрепанной, нелепою и чуткой, – / Тебя
благословляет Коктебель! (последнее четверостишие), 12 сентября
19) М.С. Волошина – в прошлом медсестра.
20) Ф. 621, АРО, ед.хр. 578, КП 318989/580.
21) «Я была для Макса радостью» – из бесед с М.С. Волошиной 29 мая
22) Из стихотворения «Не рыдай так безумно над ним…»,
23) М.С. Волошина приводит строку из поэмы М.А. Волошина «Протопоп
Аввакум», 19 мая
24) Ф. 621, АРО, ед.хр. 579, КП 18989/581.
25) 20 ноября
26) Ф. 621, АРО, ед.хр. 582, КП 318989/584.
27) Ср.: «На зиму я устроился в Коктебеле. Зимой здесь чувствуешь себя на
краю планеты». Из письма М.А. Волошина к Л.П. Гроссману
от 18 ноября
28) Ф. 621., АРО, ед.хр. 583, КП 318989/585.
29) Из стихотворения, посвященного Денису Давыдову, «Певец-гусар, ты пел
биваки…»,
30) Ф. 621, АРО, ед.хр. 585, КП 318989/585.
31) Из стихотворения «Бедный друг, истомил тебя путь…»,
32) Ф. 621, АРО, ед.хр., 586, КП 318989/588.
33) Из романа в стихах «Евгений Онегин», 1823–1831.
34) Ф. 621, АРО, ед.хр. 587, КП 318989/589.
35) Из стихотворения «На старых каштанах сияют листы…»,
36) Ф. 621, АРО, ед.хр. 588, КП 318989/590.
37) Ф. 621, АРО, ед.хр. 589, КП 318989/591.
38) Из стихотворения «Я вчера еще рад был отречься от счастья…»,
39) Ф. 621, АРО, ед.хр. 590, КП 318989/592.
40) Ф. 621, АРО, ед. хр. 591, КП 318989/593.