Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2015
Антон
Секисов
родился в Москве в 1987 году. Окончил Московский государственный университет
печати по специальности «книжное дело». Живет в Москве, работает редактором и
журналистом. В 2012-м и 2015 годах входил в лонг-лист
премии «Дебют» в номинации «крупная проза».
Бабушка сказала: «Не смей покупать цветы». Я сказал: «Ага. Ясно».
Букеты низшего класса стояли в разрезанных пополам бутылках.
– В пределах двухсот что-нибудь есть?
– Тут всё по двести.
«А если бы сказал пятьдесят?» – думал я, прижимая букет тощих гвоздик к сердцу.
Перрон, жаркая суета, двор, подъезд. Лифт, поднимающийся бесконечно.
– Я так и знала. Ты что принес? – сказала бабушка, взяв букет. Из него вывалился какой-то огрызок папоротника. – Это же символ смерти. И гвоздики приносят покойникам! Ты не знал? Или даришь специально? Ты знаешь, что эта квартира перейдет не тебе, а сначала отцу как прямому наследнику? Вот скоро умру, кто тебе объяснит эти простые вещи?
– С днем рождения, – сказал я, целуя горячую и липкую, как блин, щеку.
За окном полыхал июль, а бабушка лежала в темной, черно-зеленой из-за плотных штор комнате, укрытая пуховым одеялом, с повязкой-тряпочкой вокруг головы. Она лежала так, не вставая, уже полтора года, но выглядела цветущей и бодрой, не совсем еще старой женщиной, хотя сегодня ей исполнилось семьдесят шесть лет.
Мне даже не верилось, что она в самом деле лежит вот так. Наверняка втайне от сиделки и от деда она делает по ночам гимнастику, бегает стометровку по лесу, иногда даже ездит в город.
Я сел в кресло подле ее ног с нежными детскими пальцами, видневшимися
из-под одеяла. Пальцы больной и здоровой ноги никак не отличались.
Беда случилась с бабушкой поздней зимой, под таким же ослепительно солнечным небом. Она перестала отвечать на звонки, и, дождавшись свободного дня, я приехал к ней на квартиру. Я ясно и остро чувствовал ее смерть и думал, что бабушка уже умерла неделю назад или больше, и кот Фокс, которому ничего не осталось есть, наверняка питался ею. Готовя себя к страшному зрелищу, я попытался отпереть дверь. Изнутри торчал ключ, и я не мог открыть своим. Я долго стучал, пока не услышал стон в глубине квартиры.
– Бабушка? – Я забарабанил в дверь сильнее.
На площадку вышел алкоголик-сосед в военной форме. Несмотря на нетвердый шаг и замыленный взгляд, он сразу оценил ситуацию. Метнулся в прихожую и выбежал с топором – дверь затрещала и поломалась, большая щепка впилась мне в щеку.
Бабушка лежала в ночной рубашке возле кровати – живая, впустую движущаяся, как буксующий большой механизм. Фокс с ошарашенными глазами выбежал в ледяной подъезд и не вернулся. Я не сумел его отыскать, да и не до него было.
Ногу бабушка подволакивала, а руку раздробила, упав на нее всей массой. Приехал флегматичный молодой врач, которому она зачем-то врала, что пианистка и теперь не сможет играть в консерватории.
С тех пор бабушка обездвижела. Сиделку она долго не принимала, и поочередно с ней сидели то дед, то я, то отец – брезгливые, неприспособленные к уходу мужчины. Но на второй год ее поставили перед фактом. Бабушка специально доводила вспыльчивую армянскую женщину-сиделку, но та проявляла чудеса терпения.
– Скажи Райносоревне, чтоб разогрела уху! – крикнула в открытую дверь бабушка.
– Бабушка, я тысячу раз говорил, не надо ее так называть…
– Так она же не понимает.
Бабушкину сиделку звали Сюзанна Норайровна. Бабушка-англист переименовала эту крупную женщину в Райносоревну, то есть в Носороговну. Это прозвище доставляло ей злую радость.
Сиделка вошла на ее крик – упрямое и острое лицо, всклокоченные желтые волосы, в глазах терпеливая доброта, а улыбка грубая. «Наверно, она когда-нибудь задушит бабушку подушкой», – подумал я, улыбаясь ей в ответ.
– Где эта дура? – спросила бабушка, различив нос Сюзанны в дверном проеме.
– Пойдемте со мной на минутку, – сказала мне Сюзанна, суровея лицом.
– Чего ты ему выкаешь? – фыркнула бабушка. – И закрой форточку, застудишь меня насмерть.
– Но ведь жара, – заметил я. На улице было под тридцать.
– Вижу, что жара. – Бабушка оглядела меня. – Поэтому ты надел панталоны?
– Это шорты, – рассердился я.
Как будто она не знает, что это шорты. Она ведь лежит в постели меньше, чем последние пятьдесят лет.
– Шорты, – повторила бабушка, наполнив это слово ядовитой слюной. И снова переключила внимание на сиделку. – Сюзанночка, милая, дай ты ему ухи. Не жрал ничего со вчерашнего дня, наверно. Ой, и где же мой пульт? Пропущу последние…
Она порылась рукой в складках постели. Так она называла новости – «последние», подразумевая последние известия. Раньше бабушка шумно негодовала: по телевизору передавали «одну эту толстую шлюху Аллу». Бесконечный «Голубой огонек». А интеллигентному человеку смотреть нечего. Теперь у нее было шестьдесят каналов, среди которых по ее просьбе установили четыре британских. Но она никогда не смотрела их, предпочитая в стотысячный раз плевать в лицо Пугачевой. Я поймал себя на том, что все сильнее злюсь, и постарался взять себя в руки. Что с тобой? Как будто именинница-бабушка, прикованная к постели, – твой злейший враг… Ведь она играла со мной в футбол, потому что я не умел завести друзей. Готовила мне эклеры. Читала мне ранние чеховские рассказы так прекрасно, что я хохотал в голос, а потом, когда перечитывал сам, не находил в них ничего смешного. Мне на потеху она кидала в деда тапочками, когда он был недоволен мной и повышал на меня голос. Возможно, бабушка была единственным человеком, который любил меня бескорыстно.
Мы ушли с Сюзанной на кухню, оставив бабушку слушать хриплый от старости телевизор.
Сиделка достала из холодильника бисквитный клубничный торт с двумя свечками-цифрами – семь и шесть, зажгла их. Из кухни через распахнутое окно можно было видеть жизнь улицы: шли девушки в сарафанах, дети скакали и дрались между собой. А я взял праздничный торт и понес его в душный сумрак.
– С дньем рождення тьбя! – пела Сюзанна, и ее пение съедали тяжелые своды комнаты.
– Нет, не так, Антоша, давай по-английски! – велела капризно бабушка.
И я хмуро сказал «хэппи бёздей» и сунул ей под нос торт.
Бабушка не смогла задуть две свечи ни с первого, ни с десятого раза. Я разлил коньяк и захмелел от половины рюмки. Бабушке по ее просьбе я налил капель десять, которые выветрились, пока она произносила сама себе тост.
– Здоровья, здоровья главное, – сказала Сюзанна.
– Тебя забыли спросить, – ответила бабушка, а мне сказала: –Какое счастье, что есть Сюзанночка. Она расчудесная. – И через минуту с яростью нападала на ее акцент. – Кто так говорит? Я ничего не понимаю. Когда ты изволишь нормально освоить язык, Носороговна?
– Он мнэ нэ нюжэн, – с гордой обидой поправляла прическу Сюзанна.
Потом начался праздничный ужин.
Сюзанна наготовила холм еды, стол был заставлен десятками салатниц и тарелок. А я был единственный гость, к тому же привыкший есть мало из-за суровой денежной экономии. Мне одной тарелки ухи хватило бы на весь день, а для Сюзанны это была только прелюдия к пище. Последовали салаты, мясные и грибные трубочки, долма, картошка с курицей, рыба, эскалоп, пирожки с яйцом и рисом.
Пир протекал в темноте, бабушка не разрешила расшторить окно или включить люстру.
Я ощущал процесс приема пищи как тяжелую работу челюстей и желудка. В конце концов еда победила, и я отвалился в кресло. Бабушка долго не притрагивалась к еде, потому что суп казался ей то ледяным, то раскаленным.
– Картошка получилась рассыпчастая, – хвалила свою работу Сюзанна.
– Не рассыпчастая, а… а впрочем, мне это нравится. Рассыпчастая… – Бабушка покатала слово на языке и улыбнулась. – Рассыпчастая…
Женщины жадно чавкали, смотреть на это было невыносимо, и я хотел было уйти в спальню, но тут бабушка схватилась за горло и захрипела.
– Умираю, – шепнула бабушка.
Сюзанна с горячностью бросилась к ней, сняла с одеяла поднос, стала измерять пульс.
– Чего ты так сильно хватаешь, больная! У меня рука переломанная… Антоша, дай ручку.
Я подал руку. В бабушкиной сухой ладони жизни не чувствовалось, хотя лицо стало еще свежее.
– Вижу тебя в последний раз… – По лицу потекла одинокая крупная капля.
– Ну вот, опять, – вздохнул я.
– Береги отца. Он у тебя хороший человек, – наставляла бабушка. – Деньги ты знаешь где. – Косой взгляд на насторожившуюся Сюзанну. – И драгоценности.
«Да уж, драгоценности», – подумал я.
– Знай, что я всегда буду с тобой, вот здесь… – Она показала на сердце.
В этот момент Сюзанна стукнулась о дверь подносом.
– Носороговна, чтоб тебя! – Секундная злая гримаса, и снова трагическое лицо, обращенное ко мне. – Пусть тебя хранит судьба! Ты знаешь, как я тебя люблю. Книги тебе завещаю… Советскую энциклопедию, все шестьдесят пять томов.
Я гладил бабушку по руке. Бабушка прощалась со мной уже раз пятнадцать и каждый год своей жизни объявляла последним. А я не могу хранить в сердце столько горя, чтобы каждый раз сострадать. И поэтому я сказал:
– Все наладится, бабушка!
– Нет, я чувствую… Открой форточку, духота, – еле шептала бабушка. – Ой-ой, духота… Кончаюсь… Это все ты со своим букетом. Примета плохая… дурак…
Бабушка захрапела.
Я вышел на улицу, чтобы купить сигарет. В витрине табачного киоска вместо сигаретных пачек висела бумажка с надписью: «Ознакомиться с прейскурантом можно у продавца».
– Вам чего? – спросила женщина.
– Хочу ознакомиться с прейскурантом, – сказал я.
– А чего знакомиться? У нас только «Мальборо» и «Союз Аполлон».
– Давайте «Союз». Он дешевле.
Я надорвал пачку не отходя от кассы и пролез пальцем во внутренности.
Было противно курить в жару.
Проходя мимо детской площадки, я заметил лежавшего возле лавки мертвого кота. Он был как две капли воды похож на Фокса. Остекленевшим взглядом он смотрел на катавшихся с горки деток. Я подошел к трупу.
Нет, это точно не Фокс. У того был роскошный беличий хвост, а у этого тонкий и лысый, крысиный. Может быть, дальний родственник?
Я поднялся на лифте, на выходе из которого меня ждал сосед-пьяница в военной форме. С тех пор как он выломал нашу дверь, он считал себя героем и без стеснения всякий раз просил у меня денег. Я дал ему сотню. Неудобно было не дать. Он сказал мне: «Спасибо, Гриша!»
Я вошел в комнату, где уже пробудилась бабушка. Сюзанна сидела возле нее с тревожным лицом и ела трубочку с заварным кремом.
– Антоша… А я уж не надеялась, – проговорила бабушка.
В телевизоре была Пугачева. На дощатом полу тонкой полоской лежал свет.
– Бабушка, да ты жива, – сказал я. – Какое счастье!