Из цикла «Зверьки и зверюши»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2015
Ирина
Лукьянова родилась в
Новосибирске, окончила гуманитарный факультет Новосибирского государственного
университета. Преподает литературу в московской школе «Интеллектуал». Автор
биографии Корнея Чуковского в серии «ЖЗЛ» и пяти книг прозы. Лауреат
Всероссийского конкурса на лучшее литературное произведение для детей и
юношества «Книгуру» (2013). Живет в Москве.
Жил-был зверек по имени Ванечка. Мамы и папы у него не было, а почему не было, он и сам не знал. Зато у него была бабушка Таисия Афанасьевна, большая, мягкая и усатая. Бабушка зверька Ванечку растила с самого малышества, когда он был еще серым комком пуха. Она играла с Ванечкой в кубики, рассказывала сказки, готовила ему картофельные котлетки и выкладывала из них толстую зверюшу с укропными усами. Зимой она сражалась с ним в снежки и катала его на санках, летом водила на речку и учила плавать. Они ходили по высокой прибрежной траве и смотрели на стрекоз и бабочек. Одни стрекозы были похожи на маленькие стрелки, голубые и зеленые, другие были рыжие, большие, а третьи зеленые, с темно-синими крыльями.
Бабушка часто работала в огороде, Ванечка иногда помогал ей, но ему быстро надоедало, и он убегал в малину, или сидел на яблоне и болтал лапами, или строил за кустами смородины свой шалаш, или сидел под жасмином и думал о таинственном.
Осенью с бабушкой можно было пошуршать листьями, а когда начинались дожди, бабушка пекла хлеб и доставала с полки варенье (а варенья у нее была не одна полка, а много, и все разное), и они садились на холодной уже веранде в плетеные кресла, и закутывались в пледы, и пили чай, ели теплый хлеб с вареньем и слушали дождь.
Длинными вечерами темной зимой они читали. Они прочитали вместе целый шкаф книг и еще три штуки написали сами. Одна была про петухов, а вторая и третья про приключения зверька Ивана Косая Сажень.
Бабушка учила Ванечку разбираться в семенах, но в семенах он не разбирался: они все ему казались одинаково скучными, хотя одни были крупные и серебристые, другие мелкие и черные, а третьи корявые и цеплялись. Под бабушкину диктовку он подписывал пакетики своими косыми буквами, а ближе к весне сеял семена вместе с бабушкой в черную землю и никак не мог дождаться, когда они прорастут. Один раз даже раскопал землю в горшке, но бабушка сказала, чтоб он так не делал, и он только осторожно ковырял ее спичкой.
Потом из земли вылезали зеленые ростки с черными скорлупками на головах, и тонкие листья все пыжились и никак не могли стряхнуть с себя эти шкурки. Ванечка однажды стал помогать, но только оторвал росткам головы своими толстыми пальцами и так ужасно расстроился, что бабушка даже не стала его ругать. Когда ростки вытягивались, обрастали листьями и становились похожи на какие-нибудь бархатцы или помидоры, Ванечка терял к ним всякий интерес. Интересно было, пока они вылезали и делались разными.
Бабушка полола, мыла полы, белила погреб, красила дом, выкладывала битым камнем дорожки и вообще делала столько всякой работы и так легко, что Ванечка даже думал, что она сама у бабушки вся делается. И в самом деле, один раз он, кажется, видел, как посуда у нее мылась сама. И бабушка всегда шутила, что работа сама вся сделается, только ей надо пример показать.
Иногда бабушка останавливалась и тяжело дышала, Ванечка пугался, а бабушка говорила: «Не пугайся, все хорошо, просто передохнуть надо. Умаялась. Иди-ка в дом, принеси-ка мне полотенце».
Зверек не знал, что это называется «больное сердце».
К бабушке иногда приходили подруги – тетя Вера и тетя Фима, это бабушка научила Ванечку звать их тетями, хотя никакие они были не тети, а самые настоящие бабушки, белоснежные, пушистые, в больших очках. Бабушка и тети пили чай с вареньем и говорили о чем-то непонятном: рассматривали какие-то семена, клубеньки и луковицы и говорили по-латыни: вариегата, нуммулариифолиа, гуттата… Зверек скучал и уходил к себе на второй этаж, там носился по своей комнате с топотом, как будто он дикая зверьковая конница.
Однажды он услышал, как внизу что-то загрохотало, и кто-то ахнул, и еще, и он пошел вниз смотреть, что случилось, но тетя Фима подошла, загородила проход и сказала: «Иди к себе пока, Ванечка, я тебя позову, бабушке стало плохо, скоро приедет доктор».
И тетя Фима поднялась, и сидела с Ванечкой, и даже пыталась играть с ним в кубики, но она была ужасно грустная и все роняла, а внизу шумели, хлопали дверями и опять уронили стул и потом шли по дорожке и хлопнули калиткой.
– Это кто?
– Это доктор, – сказала тетя Фима, отворачиваясь.
– Бабушка заболела? – спросил Ванечка.
Тетя Фима кивнула. Но так грустно кивнула, что зверек ужасно испугался и спросил:
– А она не умрет?
И тетя Фима заревела, как маленькая. Слезы текли у нее по усам и капали на пол. Она прижала Ванечку к себе, и ее белая мохнатая шерсть щекотала ему нос, и Ванечка, хотя головой еще ничего не понял, тоже заревел.
Понял он потом, когда его забрала к себе жить тетя Вера, худенькая белая зверюша, у которой очки были больше ее самой, а все окна были заставлены кадками с огромными цветочными кустами, так что в комнатах был зеленый полумрак, как в тропическом лесу. У нее были на кроватях шелковые скользкие покрывала, а на полу пушистый ковер, совсем непохожий на бабушкины дорожки из разноцветных лоскутков. У нее повсюду были фотографии мохнатых дочек и шарообразных внучек, Ванечка насчитал пять разных, но сами дочки и внучки жили где-то в другом месте. Они иногда приходили, но Ванечка их упорно избегал, прятался под кроватью. Тетя Вера не настаивала, чтобы он вылезал.
Жить у нее было неплохо, но непривычно и скучно. Тетя Вера ела шоколад, а не варенье, у нее было печенье в серебряной вазочке, у бабушки все было как-то проще и веселее. Книги они с тетей Верой тоже читали, но ему не хотелось. Он скучал по бабушке и спрашивал, почему она его бросила. Он даже стал думать, что обидел ее своим плохим поведением: он же не хотел разбираться в семенах и даже назвал какой-то рогатый водяной орех дурацким. Я был плохой, думал Ванечка, и бабушка обиделась и никогда больше ко мне не придет. И от этой мысли у него начинал болеть нос, и горло тоже, и он уходил к себе в комнату и плакал на постели.
Его сводили, конечно, к бабушке: показали крест и надпись «Таисия Афанасьевна», но это была совсем не бабушка. Ванечка думал, что, если бы он видел, что бабушка умерла, он бы, конечно, поверил, а так он совсем не верил, как будто она просто рассердилась и ушла. И он начал ждать, что она придет, а она не приходила, и он стал злиться, что она бросила его и не приходит. И когда они с тетей Верой ходили к ним в дом забрать его теплые вещи, тетя Вера копалась там в каких-то сундуках, а он нашел бабушкины семена, клубни и луковицы и выбросил их прямо в грязь за домом, потому что из-за этих семян бабушка от него ушла – так он думал. Все, думал Ванечка, я их убил, я им отомстил.
Дом был совсем пустой. В раковине стояли немытые чашки. Чай в них давно испарился, остались коричневые круги на дне. Ванечка сначала хотел их помыть, но потом испугался. На буфете лежала конфета. Он взял конфету и увидел под ней темный след: везде уже лежал тонкий ровный слой пыли. Зверек положил конфету обратно и написал на пыли пальцем: «Я». Буква была неровная, неуверенная, на одну ногу хромала, и он ее быстренько затер, а пыльные пальцы вытер о штаны.
Как же долго бабушка не приходила.
– Где моя бабушка? – спросил он вечером у тети Веры, когда они сидели у круглого стола под лампой: Ванечка рисовал, а тетя Вера вязала ему варежки.
– Она у Бога, – ответила тетя Вера спокойно. – Он ее к себе взял. Бабушка была добрая и хорошая, и он взял ее к себе.
– А почему он решил, что ему она нужнее, чем мне? – закричал Ванечка и убежал к себе в комнату, потрясенный новым знанием.
И как ни объясняла ему потом тетя Вера, а с ней и тетя Фима, которая тоже приходила иногда, что бабушка на небесах, что она смотрит и огорчается, когда он так себя ведет, что все мы будем у Бога и что Ванечка с ней обязательно встретится, только еще нескоро, зверек раскричался и стал кидать игрушки, и кричал, и ругался, и думал: пусть, пусть они видят, как плохо, что она ушла, и как плохо, что Бог ее от меня забрал, и пусть она возвращается и заберет меня домой! Она – моя бабушка, а не Бога! Зверюши покачали головой, и тетя Фима обняла его и так держала, пока он не перестал кричать и пихать тетю Фиму.
– А кто будет жить в нашем доме? – спросил он тетю Веру на другой день.
– Ты будешь, когда вырастешь, – сказала она. – А пока будем оба за ним присматривать. На-ка, примерь варежки.
Но в феврале тетя Вера простудилась, и ее вместе с Ванечкой забрала к себе ее дочка Люся, у которой было трое девчонок мал мала меньше. Девчонки носились по всему дому с ужасным писком, катались, клубились, всюду лезли, размахивая хвостами, и Ванечке с его горьким горем даже укрыться было некуда. Это у тети Веры он мог ходить замкнутый и печальный и размышлять о смерти. А здесь надо было вытереть лужу за одной девчонкой, и поймать другую, чтоб она не свалилась с лестницы, и принести ложку, и быстро-быстро помешать, пока не подгорело, и вынести, и подмести, и вообще целый день сплошные заботы и никакого своего угла, потому что он даже жил теперь в одной комнате со старшей девчонкой Аленкой. Он теперь все время был занят, а когда не занят, напускал на себя такой гордый и презрительный вид, что девчонки побаивались с ним говорить.
Девчонки были бестолковые. Младшая, которую вообще все звали не по имени, а Тяпой, только разевала рот и пучила глаза. Старшая таскала ее под мышки, как будто та была ее тряпочной куклой, и показывала Ванечке какой-то невероятно длинный язык. Тяпа смотрела круглыми глазами, говорила «тяпа» и вываливала свой, довольно короткий. А средняя, Тася, все время от них сбегала и бродила целыми днями неизвестно где, и каждый вечер мама ее звала с крыльца и отправляла Ванечку искать ее по окрестностям.
Однажды Ванечка забрел в поисках Таси в лес, который начинался недалеко за домом: туда уводили ее следы. Тася стояла среди деревьев по колено в снегу и пялилась в небо, задрав голову вверх.
– Ты что здесь делаешь? – строго спросил он, схватив ее за лапу.
– Смотри, – прошептала она, и он тоже задрал голову.
– Что? – удивился он, не увидев ничего, кроме деревьев.
– Ты смотри, – прошипела она.
– Да на что?
– Тихо ты!
Ванечка изумленно замолк от такого нахальства и услышал, как четыре дерева, которые сходились кружевным симметричным узором высоко над головами, грозно скрипят. Узор в небе раскачивался. Зверек вспомнил, как бабушка ему читала книжку про капитана, и там мачты скрипели от непогоды. Так вот как они скрипят, подумал он.
В другой раз он нашел Тасю в саду, где она таращилась на какой-то зеленый от замшелости ствол. Он тянул ее за лапу, а она сопротивлялась.
– Он же весь мохнатый, – убеждала она, – ты сам посмотри!
– Зверюша! – с отвращением произнес Ванечка и поволок ее в дом.
В церковь со всем семейством он не ходил, его не принуждали. Дождавшись, пока причесанные и умытые зверюши уйдут, унося на руках Тяпу в новых бантиках, он скакал по лестнице, строил зеркалу рожи, бегал по дому, принуждая себя наслаждаться свободой, а потом садился у окна ждать. Но когда зверюши показывались в конце улицы, он разочарованно вздыхал и шел подметать или строгать какую-нибудь палку, чтобы все видели, что он делом занят. А потом мог взять эту палку, убежать с ней в лес, и там колотить по стволам деревьев, и злобно орать, и яростно плакать, и один раз Тася увидела и сказала: «Какой ты страшный».
Потом Аленка принесла откуда-то горшок. Он был весь засыпан опилками, и Ванечка насмешливо спросил, что это у нее там, опилки растут? Аленка не стала ругаться, а разгребла опилки и позвала зверька к себе.
– Ну, что там у тебя? – спросил он.
Из горшка торчали три толстых тугих бледно-зеленых стрелки.
– Гиацинты будут к Пасхе, – сказала Аленка. – Я их посадила, вот они проклюнулись.
– Ничего у тебя не будет, – отмахнулся зверек и вышел из комнаты.
Аленка напомнила ему бабушку, а он не хотел про нее вспоминать. Он вышел во двор, повернулся к небу и сказал:
– Бабушка, слушай, ну хватит, давай возвращайся, я уже замучился тебя ждать.
Но никто не ответил.
Зверюши кругом были заняты весенними заботами: чистили, мыли, скребли, сгребали старые листья, собирали и жгли нападавшие ветви – над улицами стоял белый дым. В домах топили печи и пекли постные пироги с картошкой.
Зверек болтался неприкаянный и лениво исполнял поручения.
На Страстной неделе стало тепло и ясно, на деревьях быстро-быстро повылазили листья, из земли поналезла трава, и все стало зеленое и ясное, и грело солнце, и зверек бы с удовольствием с кем-нибудь побегал, но девчонки его теперь боялись, а сам он не хотел ронять достоинство. Он теперь считался странным взрослым зверьком с богатой и непонятной внутренней жизнью, и ему вовсе не хотелось, чтобы его считали обычным. Хотя ужасно, ужасно хотелось с кем-нибудь побегать по траве и поорать во все горло. Но зверек напомнил себе, что ему нельзя, и пошел бродить, гордый и одинокий.
В пасхальную ночь он не пошел к заутрене, хотя зверюши звали его с собой, – он остался один дома. Слушал, как в саду гуляет теплый ветер, как в церкви заливаются колокола, воображал себе зверюш с красными лампадками и свечками в лапах и ходил нюхать Аленкины гиацинты на окне. Они уже распустились, и стояли кудрявые и сочные – фиолетовый, голубой и белый, – и пахли на всю комнату. Он открыл окно, сел и стал напевать про себя, глядя, как ветер шевелит занавески.
Зверюши пришли с корзинками, счастливые, со встопорщенными усами и с порога закричали ему:
– Ванечка, Христос воскрес!
– Угу, – ответил Ванечка, вспомнив, что он гордый зверек с претензиями к мирозданию. И добавил: – Да никто не воскрес. Смерть – это навсегда.
В лапах у него был горшок с гиацинтами, и он отломил голубой цветок и бросил на пол.
– Вот, он завянет – и ничего больше не будет. Я его убил.
– Дурак ты, – сказала Аленка, глядя на него с ненавистью.
– Унеси горшок на место и пойдем есть куличи, – ровно сказала мама Люся. – Аленка, поставь цветок в воду.
Куличи всякого зверька радуют, так что Ванечка перестал дуться и лег спать, а утром ему было стыдно. Утро ломилось в окно таким счастливым светом, так махало зелеными ветками, так свежо пахло из форточки, так сияли на свету кудрявые лепестки двух оставшихся гиацинтовых побегов, так весело лежали в тарелке на молодой траве разноцветные крашенки, что Ванечка решил, что зря обидел зверюшу.
Его грызла совесть, и он помыл посуду и пошел бродить, чтобы запутать следы, – может быть, она отстанет. За домом, где начинался лес, разгуливала Тася. Ванечка не пошел к ней: вдруг она сердится.
Но Тася сама увидела его, подбежала и закричала:
– Я стихи сочинила!
– Ну? – выжидательно произнес он.
И Тася выпалила:
Из земли торчат зеленые булавки –
Это обещание травки!
У меня в кармане фантики,
А на ветках зеленые бантики!
– Это стихи? – поднял бровь Ванечка. Хотя ему понравилось про булавки и бантики.
– Какой же ты… зверек! – сказала Тася и ушла.
Ванечке опять стало стыдно. Ну что это такое его дергало всякий раз за хвост, заставляя говорить гадости?
Он прижал лапы к лицу и зажмурился. Когда отожмурился, Таси видно не было, а солнце больно било в глаза. Он долго еще бродил туда-сюда, и наконец лапы сами вынесли его к старому дому, где он когда-то жил с бабушкой. На калитке был замок, а ключ он не взял, но он перелез через забор и стал ходить по саду и трогать лапами старых знакомых – яблоню, на которой любил сидеть, грушу, которая ему однажды уронила на голову жесткую грушу, сливу, с которой он сковыривал пупырышки желтого клея и жевал. На клумбах под окнами доцветали еще бабушкой посаженные первоцветы. Он обошел дом. Там под окном раньше была грязь – бабушка перекопала грядки, не успела засадить, их развезло осенними дождями; туда Ванечка выбросил бабушкины клубни, луковицы и семена и думал, что их убил.
Всю зиму они лежали в мерзлой земле под снегом, тихие и молчаливые, но под солнцем выпустили листья и бутоны. Там цвели тюльпаны – огромные и маленькие, одноцветные и пестрые, желтые, лиловые, красные, зеленые, оранжевые – всякие. Там кивали ему нарциссы – нарядно-белые и солнечно-желтые. Там висели цветы, похожие на клетчатые фонарики, и на звездочки, и на цыплят, и ни на что не похожие, а просто красивые. И стволы путались и вились, и наливались бутоны, а из земли ползла новая рать летних цветов.
Ванечка нарвал тюльпанов и нарциссов и пошел домой. Но по дороге его снова дернуло за хвост: гордый зверек не идет к зверюше с цветами. И он едва не выбросил цветы в канаву, но стало жалко. Поэтому он просто пришел, молча пихнул их маме Люсе и потопал к себе наверх.
После праздников тетя Вера собиралась переезжать к себе: она уже совсем выздоровела и скучала по дому. Звала Ванечку с собой. Мама Люся сказала: можешь остаться у нас, если хочешь.
Ванечка хотел остаться. Очень хотел. Но мысль о том, что гордому зверьку не подобает ничего хотеть и ни к чему привязываться, дергала его за хвост с такой неистовой силой, что он вскинул голову и сказал:
– Мне все равно.
И пошел наверх, и лег, и плакал в подушку. Ему было не все равно, ему гораздо лучше было жить в этом суматошном доме, где Тяпа лезла к нему на колени и хватала замусоленной лапкой за нос, где под ногами всегда все валялось и нигде ничего не стояло на местах, чем в тихом доме доброй маленькой тети Веры, где он только слонялся по комнатам и тосковал по бабушке.
Они меня отправят, думал он, отправят отсюда, ну и пусть, я же зверек, я не должен привязываться к зверюшам! И плакал еще горше.
Аленка заглянула в комнату, тихонько закрыла дверь, пошла и нашептала маме:
– Мам, а там Ванька наверху ревет.
Зверюши переглянулись, и мама Люся велела:
– Иди скажи ему: мы решили, что он тут остается.
Ванечка, услышав новость, вытер глаза, проехал под носом кулаком, шмыгнул и гордо сказал:
– Как хотите.
И побежал во двор прыгать. Потом поскакал на опушку, а на опушке нашел огромную гусеницу – зеленую, в желтых и красных пятнышках, она пожирала сочный лист и только что не чавкала. Ванечка достал из кармана спичечный коробок, затаил дыхание, осторожно перекатил туда гусеницу и нарвал травы.
Вернувшись, он устроил ей домик в обувной коробке. Там была разная трава и немного воды в крышечке от банки – он не знал, пьют ли гусеницы воду, решил, что пьют.
Он назвал гусеницу Эдгаром, почему – сам не знал, может, обчитался страшной книжки на ночь, у зверюш в шкафу обязательно есть полка страшных книжек, они их читают при горящем камине, съежась под пледиками, прижимают уши и попискивают.
Гусеницу Эдгара он теперь считал своим лучшим другом. Он носил ей свежую травку, менял воду, и таскал выгуливать во двор, и пересаживал с листка на листок, чтобы посмотреть, что ему больше понравится.
Аленка смотрела, завидовала и просила подержать.
– Не тронь, раздавишь, – хмуро говорил он.
Тася приносила Эдгару цветочки, которых он не ел. Ей просто нравилось, как он выглядит в цветочках. Ванечка потом их потихоньку выбрасывал. Тяпа тянула к гусенице лапы, но Тяпе Эдгара не давали, и она возмущенно вопила.
Однако потом Эдгар перестал есть и стал вялым, и Ванечка решил, что он заболел, и умолял маму Люсю отвести его с Эдгаром к ветеринару, но мама Люся засмеялась и велела оставить Эдгара в покое, потому что он будет окукливаться.
– Ой, как интересно! – закричала Аленка. – Я тоже буду окукливаться!
Она схватила рулон бумажных полотенец и стала крутиться и ими обматываться.
– Дурочка, – сказал Ваня.
– Аленка, поставь полотенца на место и иди с кухни, мешаешь духовку открыть, – сказала мама Люся.
Аленка бросила бумажные полотенца, схватила тряпочное за концы и растянула за спиной, как крылья, и побежала из кухни, горланя:
– Я бабочка, я бабочка, я окуклилась и вылупилась!
– Точно дурочка, – сказал Ваня еще раз и с ужасом подумал, что Эдгар станет бабочкой и улетит от него.
И придумал, что, когда бабочка вылупится, он накинет на нее такой арканчик из тоненькой ниточки и затянет. И бабочке будет не больно, но она не улетит. Она привыкнет к нему, будет его ручной бабочкой, он будет ее поить сахарным сиропом и дружить с ней.
Он каждый день заглядывал в коробку к Эдгару. Эдгар замотался своим коконом и лежал совсем как дохлый, и Ванечка брал его в руки и стучал по нему – эй, ты там живой вообще? – но Эдгар молчал, и Ванечка уже начал паниковать: а вдруг не вылупится?
Эдгар вылупился, когда Ванечка еще спал. Зверек открыл коробку, а оттуда вылетела бабочка – огромная, голубая, с желтым и зеленым, с красными крапинками и переливами. Бабочка взмыла вверх и села на подоконник. Ванечка попытался схватить ее, но она перепорхнула на кровать. Ванечка гонялся за ней двадцать минут со все нарастающим отчаянием, пока наконец не накрыл ее ладонями на Аленкином зеркале. Бережно сунул в коробку, закрыл крышкой (бабочка возмущенно шуршала внутри) и стал готовить арканчик. На Эдгара бабочка уже не была похожа. Ее надо было назвать как-то по-другому, но Ванечка еще не придумал как.
С арканчиком он провозился чуть не до вечера и совсем умаялся: бывший Эдгар сбегал от него несколько раз, пока Ванечка не изловил его. Привязал на крепкую тонкую нитку к ножке кровати. Сходил на кухню, развел мед с водой, принес на цветном блюдечке. Сунул бабочке под нос. Бабочка не обратила внимания. Складывала и раскладывала крылышки.
Заглянула Аленка. Пошла вниз, сказала маме:
– Ванька там бабочку мучает.
Люся пыталась за ужином уговорить Ванечку отвязать бабочку, но он сказал, что это единственный друг и что он бабочку не отпустит, пока она к нему не привыкнет, и пусть никто не вмешивается.
Он ходил с ней гулять, обматывая палец концом нитки. Бабочка летала над ним, иногда приседала отдохнуть к нему на плечо. «Друг», – думал он счастливо. Но имени еще не придумал.
Однажды он так гулял в лесу и опять наткнулся на Тасю. Вокруг нее в воздухе дрожало и вилось штук десять разноцветных мотыльков, зверюши как-то умеют с ними договариваться.
– Отпусти ее, – сказала Тася. – Не держи. Она родилась для своей жизни, а не для твоей. А ты привязал ее к себе и держишь. Чтобы тебе было хорошо.
– Я ее люблю, – нахмурился Ванечка.
– Если любишь, отпусти.
– Не отпущу.
– Значит, не ее ты любишь, а себя. – Тася повернулась к нему спиной.
– Это несправедливо! Она еще не успела ко мне привыкнуть! Она улетит и бросит меня! Меня все бросают!
– Тебе будет плохо? – Тася снова повернулась к нему.
– Плохо! Я вообще никому не нужен!
– А ей? Ей будет хорошо?
– А ей будет хорошо! – горько подтвердил Ванечка.
– А ты ей друг?
– Друг.
– Ты хочешь, чтобы ей было хорошо? Ты радуешься, когда другу хорошо?
Ванечка опустил голову и посмотрел вниз. Под лапой вылезал из земли скрученный побег папоротника.
– Ничему я не радуюсь, – сказал он и подтянул бабочку к себе.
Ослабил петлю, снял нитку. Бабочка недоверчиво посидела на месте, взмахнула крыльями и улетела.
Ванечка смотрел ей вслед:
– Теперь не прилетит. Я ей даже имя дать не успел.
И он пошел домой.
Утром зверюши собирались на кладбище – сажать цветочки и красить оградки. Ванечка напросился с ними.
Он стояли около бабушкиной могилы, старшие зверюши возились с кистью и красками, а Ванечка про себя приговаривал:
– Бабушка, ну зачем ты меня бросила? Почему меня все бросают?
И тут на плечо его села голубая, пятнистая, с переливами и красной крапинкой бабочка и прошептала ему в ухо Тасиным голосом:
– Отпусти ее.
Ванечка решил, что у него от жары галлюцинации, но бабочка хихикнула и прошептала:
– Отпусти, говорю.
– Это ты со мной разговариваешь?
– Я, – сказала бабочка.
– Ты вернулась?
– Ну, как тебе сказать. Я буду прилетать иногда, идет?
– А со мной не останешься?
– Не могу. Бабочки не живут в доме.
– Я буду скучать.
– Я тоже, – сказала бабочка и улетела.
Ваня проводил ее взглядом до вершины сосны, а дальше его уже ослепило солнце, и в глазах долго стояли лиловые и розовые круги.
Он подумал, что гордый зверек на его месте пожмет плечами и хмыкнет, и хотел уже пожать плечами и хмыкнуть. Но вспомнил, что в последние разы вести себя как гордый зверек у него почему-то все время получалось себе назло, и почти расхотелось быть гордым зверьком. В конце концов, если зверюша протягивает пирожок с черешней, то презрительно его отвергать будет не очень гордый, а очень глупый, надутый и невежливый зверек.
Он посмотрел на зверюш, перепачканных краской, и сказал:
– Бабушка, наверное, я дурак.
Но не огорчился, а засмеялся. Хотя, конечно, только дурак будет смеяться над могилой бабушки. И он взял у зверюш лопату и стал вскапывать землю под их дурацкие зверюшьи посадки, а потом сказал, что пойдет в тень, а сам пошел и стал прыгать под деревом, и кидать в дупло дуба старыми сосновыми шишками, и вести себя как нормальный, глупый, маленький зверек.