* * *

Не уходит лето, как с привязи дереза.
Праздный раб обивает грушу.
В. п. с. проглотила свои глаза
И узрела душу.

Капилляры, клетчатка, огонь, вода,
Все, кого любила: цари и моськи –
Вот добыча моя, вот моя среда,
Вся – внутри авоськи.

Я теперь оттуда смотрю на свет,
Как со дна колодца.
Не шепчи мне больше, что Бога нет.
Вон сидит, смеется.

Говорит, у-у-у, всё себе заберу-у-у.
Не пристало тебе скупиться.
Над колодцем лето. К нему в жару
Приходи напиться,

Загребай ладонями из ковша,
Вынимай соринку.
Глубока водичка. Страшна душа.
Небеса с овчинку.

 

* * *

Скажу тебе по секрету – ты божий сын.
Ты сам себе господин, уходи и живи один,
И сам себе ищи пропитанье, кров и одежду.
Быть сыном божьим – значит не быть рабом,
Доказывать самостоянье своим горбом,
На упованье к небу терять надежду.
И все же, когда однажды в конце времен
Получишь весть о том, что скончался он, –
Получишь весть и о том, что уравновешен
Ход истории: и царство, что тебя у ворот встречает,
Ты наследуешь, ибо сын не отвечает
За грехи отца, если отец безгрешен.

 

* * *

Помнишь, смеялись, что она не умрет никогда?
Так вот, она умерла этой ночью под утро, но не это беда,
А то, что всё умирает, даже бессмертные. Почему я
Стихами об этом? Чтоб не было ощущения яви,
Чтобы эти смешочки наши не мучили. Напрямую
Мы ни в чем не виновны. Но утверждать не вправе.
Кроме того, вышло так, что вся эта несуразица
Написана загодя… да какая разница.

 

* * *

Крутануло круглую, по оси прожгло.
Я болела старостью, но уже прошло.
Я болела юностью, но уже остыла.
Знаю смерть по голосу, но ей постыла.

За период здешней моей побывки
(О которой в памяти лишь обрывки)
Изменилась скорость, и боги пали,
И другие наново твердь склепали.

Старики уходят, понять не в силе
Ничего о мире, в котором жили.
А из прежнего здесь у них – вороваты,
Да никак не кончат набор в солдаты.

Я еще успела на русском сказки
Почитать сынку, приучила к ласке,
Но сама запуталась – где я, что я.
И уже порой выхожу из строя,

Вообще – из строя, каков бы ни был,
Потому что лучше система «ниппель»,
Чем распил системы, иди спроси,
Почему так весело на Руси.

Я жила в стране, нагнетавшей ужас.
Говорят, я младенцев ела на ужин,
И теперь мне жутко. Поди пойми,
Почему так счастливы наши СМИ.

Говорят, в губерниях, в волостях
Всё совсем иначе, чем в новостях.
Говорят, не верь ничему, что говорят,
Не ходи наряжена на парад.

Я хочу найти невозможный берег
И начать историю без истерик,
Но боюсь природу, ее изъяна –
Человека, слепня боюсь, варана.

 

* * *

А с одной стороны стояла моя страна.
Звали ее Родина, а имена
Пока еще пишутся здесь с заглавной.
И это была моя мать в одежонке рваной.
А с другой стороны Правда стояла.
И она была моя мать, лоскутные одеяла.
И ни на одну не глядели мои глаза.
Я глядела на образа.
Говорил им царь Соломон: – Тяните.
И шептала я, умирая: – Никого не вините.
Были руки мои в крови. В моей крови.
От материнской этой слепой любви.
И звала я их по именам:
– Правда-матка!
– Родина-мать!
А они – как их там –
Не хотели меня отпускать.

 

* * *

Мне кажется, что счет пошел на дни.
Напав на след мой, смерть стоит в тени
Напротив дома. Я боюсь расплаты
И ставлю даты, даты, даты, даты.

Они, как знак провала, как герань
В окне. А я в окно кричу: – Отвянь!
Какая же ты дрянь, какая дура!
Давай договоримся! Но понуро
Она мотает черепом. Пора.
Не вечна прочность вечного пера.

За даты я цепляюсь, о слова
Тщусь тормозить прижизненное тленье.
Смотри, я в этот день была жива,
Коль дата есть в конце стихотворенья.
Умру – в стихах ты не расставишь дат…
Но в подворотне – чей там мокрый взгляд
Вдруг гаснет, словно тьма его слизала,
Пока она меня не повязала?

Исчезла. Вот проходит май, июнь.
Смертей-то завались, куда ни плюнь,
Идут облавы, обыски, охота.
Вот только о моей не слышно что-то.
В дождливый вечер, в городе, где дно
Всей низменности, я нет-нет в окно
Да погляжу. Уж лучше бы стояла
В той подворотне, чтобы знать, когда
Пересечет дорогу и сюда,
Где счет часам и дням я потеряла.