Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2015
Галина Юзефович – литературный критик, автор многочисленных рецензий и эссе в печатных и электронных СМИ.
«Я услышал», «я прильнул», «я хотел», «я боялся», «мне казалось»… Первое, что бросается в глаза в книге философа Михаила Эпштейна «Отцовство» (М.: Никея, 2014),– это обилие личных местоимений. Вопреки читательским ожиданиям, обусловленным самим названием, главный сюжет Эпштейна – не отношения с ребенком и тем более не сам ребенок, не «мы» и не «ты», но в первую очередь «я». В фокусе авторского внимания феномен переживаний мужчины, ставшего отцом – метаморфоза его внутреннего мира, для которой рождение ребенка становится бесконечно важным, но все же внешним поводом, своего рода отправной точкой.
Двадцать месяцев – от той минуты, когда отцовское ухо впервые слышит биение сердца еще не родившегося малыша, и до той недели, когда маленькая дочь начинает ходить и лепетать, – так сам Михаил Эпштейн определяет хронологические рамки своей книги. Что чувствует отец в начале беременности жены (правильный ответ – опустошенность), а что в конце (одиночество), как переносит он невыносимый момент собственно родов (действие происходит в СССР 1979 года, так что о возможности присутствовать и помочь речь не идет), первая встреча в мутном окошке роддома, сладкий младенческий запах, тотальное единение, первые робкие попытки направлять и контролировать и, наконец, первый детский шаг – прочь от родителей, в собственную жизнь… Опыт Эпштейна одновременно уникальный и типовой – ну разве что с поправкой на несколько гипертрофированную рефлексивность. Внутренние датчики автора фиксируют малейшие колебания уровня нежности или тревоги в крови, в то время как натренированный философскими и литературоведческими штудиями мозг анализирует все происходящее снаружи. Какие-то из его наблюдений – банальности, про которые сегодня любая знающая акушерка непременно расскажет неопытным родителям (например, про то, что ребенок любит тесноту и чувствует себя комфортнее в закрытом помещении). А какие-то – скажем, раскрытие архетипа младенческой колыбели в финальных строках стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» или замечание, что в любви к дочери для мужчины реализуется потребность любить свою жену всегда, в том числе в ее детстве – звучат свежо и незаигранно.
Вообще рефлексивность, постоянная обращенность внутрь, настойчивый и даже несколько навязчивый анализ собственных эмоций и ощущений – важнейшая черта не только «Отцовства» Эпштейна, но и всего нынешнего курса на осознанное родительство. Из объектоориентированного процесса, направленного вовне («главное, чтобы ребеночек вырос здоровеньким и умненьким, а уж мы-то сами как-нибудь»), родительство сегодня становится делом внутренним, направленным на себя ничуть не в меньшей (а иногда и в большей) степени, чем на ребенка. Ценности вроде «здоровенький» и «умненький» становятся неким самоочевидным и не нуждающимся в дополнительном проговаривании минимумом, за которым, строго говоря, и начинается все самое интересное. И это интересное лежит главным образом в душе самого родителя.
Первая встреча с собственным ребенком становится для автора опытом раздвоения или, если угодно, слияния: «Если это – другой, то кто тогда я?» Грань между родителем и ребенком стирается, личность отца развоплощается, расплывается, становясь чем-то новым и большим. Ребенок теперь – часть его самого, очень важная и совершенно интериоризированная: «Рождение – акт двусторонний, взаимно преобразующий, и если я дал дочери жизнь во плоти, то столь же неоспоримо и она дарит мне новую жизнь: новые страсти, новые ожидания». И теперь уже эта новая двойственная личность оказывается естественным центром мироздания.
Однако подобное единение не вечно, и автор отлично это понимает. Обучая ребенка, прививая ему полезные навыки (например, есть ложкой или засыпать самостоятельно), родители сами приближают момент разлуки. Родительство как слияние – процесс терминированный, причем в одностороннем порядке: рано или поздно подросший ребенок оторвется от родителя, навечно оставив в его душе незаполняемую зудящую полость. И поделать с этим, к несчастью, ничего нельзя: мученик и тиран отцовства, король Лир, по мнению Эпштейна, оказывается так трагичен и жалок именно потому, что пытается сохранить несохранимое, а именно право на неразрывную слитность с дочерьми. В преддверии неизбежной утраты младенчество для Эпштейна становится важнейшим периодом родительства, его квинтэссенцией: «Чем ты меньше, тем больше тебя со мной». И наоборот – «Чем больше ты будешь сама, тем больше мы будем одни».
Эпштейн очень точно (и не без приятной самоиронии, в целом не свойственной его нынешней книге – предельно серьезной и местами избыточно аффектированной) описывает, каким они с женой представляли своего ребенка до его рождения. Несмотря на то, что все прочили им дочку, будущие родители были уверены, что непременно родится мальчик. Причем мальчик этот будет совсем другим, не таким, как они, – им виделся тонкий отрок с худощавым лицом и большими внимательными глазами, чуткий и в то же время немного отстраненный. Каким образом у них – крепких, деятельных и круглолицых – явится на свет такое чудо, ни мать, ни отец не задумывались.
И вот – маленькая Оля: пухлая, щекастая, вечно чем-то занятая, очень похожая на маму с папой, а кроме того, разумеется, девочка. Вместо ожидаемой и понятной отцовской фрустрации (сам Эпштейн признает, что отцу естественно хотеть сына, который станет свидетельством его мужественности и символической «победы» над женской природой матери, а любому родителю свойственно мечтать о ребенке, лишенном родительских слабостей и недостатков) это событие запускает привычный уже процесс рефлексии. Глаза автора традиционно обращаются зрачками в душу: «Может быть, ребенок для того и дается, чтобы мы, недовольные собой, вдруг сумели бы полюбить себя, точнее, полюбить в ребенке то свое, что мы в себе не любим. Хорошо ли это – любить себя и свое? Не гордыня ли? Теперь я думаю, что гордыня – это НЕ любить себя, каков есть, роптать на Бога, взывая к лучшим дарам, иной участи».
Таким образом ребенок, помимо некоторой объективной, необсуждаемой ценности, наделяется еще и ценностью субъективной – слившись с родительской душой, он гармонизирует личность отца или матери и примиряет их с самими собой. И чем крепче эта связь, чем дольше она длится, тем более полным и осмысленным становится родительское существование. Неслучайно в тот момент, когда связь с дочерью ослабевает (это происходит в тот момент, когда она начинает ходить и говорить, обретая, по версии Эпштейна, собственную, а не общую с родителями душу), автор с женой задумываются о втором ребенке. И сколь бы пространны ни были уверения, что это делается в том числе и для блага Оли (она уже родилась дочерью – теперь пусть родится сестрою), трудно отделаться от ощущения, что родители просто хотят вновь испытать чувство, которое подросшая девочка им подарить уже не может.
Подобным взглядом на философию отцовства (слияние с ребенком – как вершина родительства, формирование у ребенка отдельной личности – как неизбежная травма и утрата), Михаил Эпштейн полностью повторяет или – с учетом давности описанных в книге событий – предвосхищает современное отношение к этому вопросу. На сформулированных им принципах строится, в сущности, вся современная индустрия и – шире – идеология осознанного (или «связанного» – от английского attachmentparenting) родительства, начало которой, как принято считать, положили книги педиатра Уильяма Серза и его жены, профессиональной медсестры и акушерки Марты. Добрые гении родительства, сменившие на посту главных наставников в этой сфере строгого и требовательного Бенджамина Спока, Серзы ратуют за естественные роды, многолетнее грудное вскармливание, совместный сон, ношение на руках и прочие методы, позволяющие растянуть сладкий период единения на несколько лет. Еще одна важнейшая их идея – это отказ от любых стереотипов в отношениях с собственным малышом: родители должны прислушиваться лишь к собственным эмоциям и инстинктам, любой ценой избегая готовых схем. Все это, по мнению Серзов, способствует формированию ребенка как гармоничной, счастливой и разносторонней личности.
В той же плоскости лежит рефлексия по поводу родительства, ставшая в нынешнем обществе крайне актуальным трендом. Многочисленные курсы психологической подготовки к беременности и родам вовлекают в процесс родительства людей, только начавших задумываться о том, чтобы завести ребенка. Детям открывается доступ во взрослые компании, любовь и интерес к чужим детям приобретает для молодых мужчин и женщин статус социальной нормы, да и вообще границы между «взрослым» и «детским» стираются.
Осознавая неизбежную конечность младенчества, просвещенные взрослые сегодня ищут способы сохранить близость с ребенком и дальше, уже другими методами. Весь сегмент «кидалт», по сути своей, способствует достижению этой цели. Детские издательства (выпускающие книги для совместного чтения и обсуждения), кафе с игровыми зонами и образовательные проекты, основанные на приобретении совместного опыта, – все это работает на то, чтобы укрепить и сохранить связь между родителем и ребенком. Категории «здоровенький» и «умненький» дополняются новым обязательным требованием – «близкий духовно». Это последнее требование, понятное дело, часто вступает в конфликт с требованием «самостоятельности», которое считалось едва ли не важнейшим двадцать-тридцать лет тому назад, а сегодня по большей части звучит как синоним «заброшенности».
Поддержание тесных, доверительных отношений с ребенком становится своего рода спортом высоких достижений: «я кормила грудью до четырех лет», «мы все еще вместе читаем», «она до сих пор приходит с нами спать», «он сам отказался ехать на дачу к другу – предпочел провести выходные с нами», «она делится со мной своими секретами» – все это приобретает смысл почетных знаков отличия, эдаких звездочек на отцовский или материнский фюзеляж. А их отсутствие оказывается признаком безусловного родительского поражения и неуспеха. Иными словами, из простого, биологически обусловленного процесса родительство становится важнейшей духовной практикой, ключевым элементом актуализации родительской личности. От пренебрежения ребенком как неполноценным взрослым через постепенное осознание его самостоятельной ценности и последующее обожествление мы приходим к некому диковинному симбиозу, при котором роль ребенка в жизни родителя оказывается едва ли не более значимой, чем роль родителя в жизни сына или дочери. Именно об этом – о преображении через родительство – пишет Эпштейн в своей книге. Пишет тонко, сложно, глубоко и убийственно серьезно.
Единственный вопрос, который остается за рамками его исследования (равно как и за пределами концепции осознанного родительства в целом), – это то, насколько подобное отношение необходимо собственно ребенку, который парадоксальным образом вновь – как в архаические времена – оказывается в некотором смысле низведен до роли вспомогательной, едва ли не инструментальной. Раньше его предназначение состояло в том, чтобы по возможности быстро повзрослеть и стать помощником родителям, окупив тем самым их вложения в его рождение и содержание. Теперь же его функция – приблизить своего родителя к идеалу, гармонизировать его внутренний мир, обогатить новыми и важными переживаниями.
В защиту сторонников «осознанного родительства», впрочем, можно сказать, что, пожалуй, нынешние дети и правда выглядят несколько счастливее и увереннее, чем их сверстники тридцать или сорок лет назад. Да и самим родителям с таким взглядом на мир живется определенно комфортнее и веселее. Переводя неизбежные сложности родительства из графы «перетерпеть» в графу «приобрести бесценный опыт», мы счастливым образом избегаем необходимости обесценить первые месяцы и годы жизни ребенка (особенно, кстати, этим со времен еще Пьера Безухова грешат именно отцы). Однако насколько все это существенно для ребенка, ведет ли к каким-то глобальным позитивным последствиям в его жизни и предопределит ли его судьбу, сказать сложно. Похоже, что все же нет. Скорее всего, прав был Дональд Винникот, предложивший в свое время основополагающее и удивительно простое определение «достаточно хорошей матери» – той, которая может вырастить нормального, полноценного ребенка, способного в свою очередь тоже стать достаточно хорошим родителем. Если это условие соблюдается, то все остальное попросту неважно – так, суета и метания. Впрочем, для единомышленников Михаила Эпштейна сам вопрос – зачем? – скорее всего, является просто бессмысленным сотрясением воздуха: родительство в их картине мира – состояние самодостаточное и самоценное, не нацеленное на какой-то прагматичный результат.