Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2015
Эдуард
Русаков родился в 1942 году в
Красноярске. Окончил Красноярский медицинский институт и Литературный институт
им. А.М. Горького. Прозаик, автор многих книг и публикаций в периодической
печати.
ИЗ
ЖИЗНИ МИКРОБОВ
Сам я человек маленький, рост ниже среднего, и поэтому предпочитаю все миниатюрное: и квартира у меня однокомнатная, и жена крохотуля, и собачка японской породы хин по кличке Капля, и на маленьком моем балкончике в маленьких ящичках маленький садик цветет и благоухает.
Ко всему большому я отношусь неприязненно. И большого счастья не ищу, и большой удачи мне вовсе не требуется. Как говорится, чем богаты, тем и рады. Когда меня спрашивают: чего ты хочешь? – я отвечаю: лишь бы не били. Ага. Лишь бы не били, в самом буквальном смысле – под дых, сапогами под ребра. Лишь бы не трогали – те, кто большие. Такие большие, такие широкоплечие, такие волевые и целеустремленные, такие могучие ускорители прогресса, такие бесстрашные патриоты и так далее. Я их очень боюсь. Они большие, а я маленький. Их много, а я один. Я уж как-нибудь в их тени схоронюсь.
А вчера на профсоюзном собрании меня вдруг выбрали в профком. Зачем, спрашивается? Что за глупые шутки? И на первом же заседании избрали меня председателем. Это просто кошмар. Я просил, умолял, выдвигал железный самоотвод – ноль внимания. Выбрали, проголосовали единогласно, записали в протокол. И вот я теперь – председатель профкома. Абсурд! Я ж развалю им всю работу. Я им так и сказал, а они веселятся: поработаешь, мол, не рассыплешься. Коллектив поможет.
Легкомысленные люди. Лишь бы свалить на маленького человека большую заботу. А сами – каждый о своем саде-огороде беспокоится.
Да ну их, с их профкомом. Я там делать ничего не собираюсь. Вот посмотрим, что будет, если я палец о палец не ударю, – изменится что-нибудь или нет? Уверен – никто ничего и не заметит.
Когда я вечером, дома за ужином, рассказал обо всем жене, она очень расстроилась.
– Надо было отказаться, – сказала жена. – Зачем тебе этот хомут?
– Пробовал отказаться – не слушают. Теперь уж поздно.
– Исправить ошибку никогда не поздно, – сказала жена. – Завтра же откажись. Свали на меня. Мол, жена против категорически. Ух ты, Капочка… Ка-а-апа…
Это она не мне. Это она приласкала нашу маленькую собачку Каплю. Как я уже сказал, японской породы хин. Забавная такая псинка, пушистая, лохматенькая, черно-белый такой ушастик, глазастик, курносый такой, игрушечный, ручной, заводной, карманный, домашний такой дружочек.
– Вот, – говорю, – молодцы японцы. Как у них здорово получается все маленькое! И диктофончики, и компьютерчики, и куклы-роботы, и собачки, и всякие там деревья декоративные…
– Потому что они живут в маленькой стране, – объяснила моя маленькая жена. – Вот им и приходится изобретать все маленькое. Чтоб не так тесно было.
Эта маленькая мысль моей супруги показалась мне не такой уж маленькой. Я посмотрел на нее с уважением.
– Сама додумалась? – спрашиваю.
– А что?
– Ну… насчет японцев. Может, где вычитала?
– Я вообще думаю, – сказала жена, продолжая развивать из маленькой мысли большую теорию, – я думаю, что японцы могли бы вывести особую породу людей-малюток, и тогда им было б совсем не тесно на маленьких своих островах… понимаешь?
– О-о, – сказал я.
– Ведь если б японцы смогли – а они смогли бы! – вывести породу микролюдей, они бы этим компенсировали территориальный свой дефицит… и тогда… понимаешь?..
– Гениальная идея… – прошептал я. – И главное – нет ничего фантастического, это вполне реально – при нынешнем-то уровне генной инженерии!
– Вот видишь, – улыбнулась жена. – Давай предложим японцам нашу идею?
– Да за такую идею можно Нобелевскую премию отхватить! – воскликнул я, обнимая маленькую свою умницу. – Да я завтра же напишу…
– А куда?
– Ну, японцам.
– Постой… – нахмурилась жена. – Не спеши. Ведь мы-то с тобой как-никак не японцы. Может, следует сперва в наши органы соответствующие обратиться? Своим сперва сообщить… Для порядка, а?
– Ну-у, – сразу скис я. – Это ж начнется волокита… потом и не рады будем, что связались. Лучше прямо к японцам!
– А не причинит ли это ущерб безопасности нашего государства? – призадумалась моя маленькая патриотка. – Ты представь, расплодятся эти япошки, как муравьи… а для нас, россиян, хорошо ли это? В таких делах спешить не следует. И вообще, могут не так понять…
Я нахмурился, призадумался, и мой пылкий энтузиазм постепенно угас. Мне расхотелось проводить в жизнь замечательную идею.
– Ладно, черт с ними, с японцами, – решительно стукнул я кулаком по столу. – Пусть сами решают свои проблемы!
Жена согласно кивнула.
– Вот бы нам с тобой стать совсем малюсенькими, – сказала она мечтательно.
– Куда уж меньше?
– Вот бы стать нам совсем крохотулечками, – продолжала она, – и тогда б наша маленькая квартирка стала просторной, как огромный дворец!..
– Мне вообще-то и так неплохо, – не очень уверенно заметил я.
– Мне тоже, но могу я хотя бы помечтать? – И жена закатила маленькие серые глазки. – О, как я хотела бы стать Дюймовочкой… Я гуляла бы по цветочной клумбе, летала бы верхом на бабочке, на стрекозке, на божьей коровке…
Я слушал ее и кивал, соглашаясь. Конечно, она права, моя умненькая малютка. Чем человек меньше, тем он незаметнее и тем просторнее ему в этом тесном мире. И тем легче остаться в живых.
– Ну а я бы хотел стать микробом, – сказал я мечтательно. – Прелесть в том, моя прелесть, что никто бы меня тогда не видел… Главное – быть подальше от микроскопа!
– А как ты думаешь, – спросила жена, – у микробов есть душа?
– Не знаю, – сказал я, – но уверен, что они – счастливы.
ЛЮБИМЫЙ УЧЕНИК ВОЛЬФА МЕССИНГА
Мне эта экзальтированная девица осточертела. Я понимаю: она ни в чем не виновата, просто оказалась случайно в сфере влияния моего биополя, да, именно так… но я жутко устал от нее! Ус-та-а-ал.
С тех пор как умер мой гениальный учитель, мне белый свет не мил. Все девушки кажутся мне отвратительными. Я ничего не хочу. О, если бы можно было воскресить дорогого учителя… но это невозможно. Если б хотя бы на миг я мог услышать его голос… ощутить прикосновение его чудодейственной руки… Без него я чувствую себя сиротой. К чему мне мое гипнотическое и телепатическое могущество? Ни к чему. Зачем мне мои экстрасенсорные способности? О-о, нет, оставьте. Душа моя изнывает в тоске и одиночестве.
Не могу ж я сказать этой крале: пошла прочь, идиотка. Даже мысленно не могу: ведь почувствует, угадает, оскорбится не менее, чем от устной брани. Приходится терпеть.
Называется – отдых. Называется – поддержка расшатанной нервной системы. Пустая трата времени. Впрочем, не все ли равно?
Крым, Коктебель, гора Клементьева, сентябрь, праздник планеризма.
– Какая прелесть! – восклицает девушка, обращаясь ко мне.
– Вы о чем?
– Как красиво летит этот планер!
– Надо говорить: планёр, – поправляю я. – Да, летит хорошо…
– Прекрасно летит! – восклицает она. – Парит как птица!
Она не может говорить просто, она восклицает. У нее не глаза – карие очи, не губы – алые уста, а сама она – жгучая брюнетка. Голова моя кружится от ее звонкого голоса. Меня тошнит. Хочу бежать. Но некуда деться. Меня окружает толпа. Учитель, подскажи: как избавиться от назойливой этой особы?
Молчание.
Крики толпы.
Восклицания жгучей брюнетки.
В поле зрения – белокрылый планёр. Все кружит и кружит, не спешит приземляться. Набирает очки. Надоело.
– Какой вы скучный, – вздыхает она. – Вас хоть что-нибудь в жизни интересует?
– Я… – начинаю, но она восклицает, не дав мне договорить:
– Вы бездушный сухарь!
– …просто я… – заикаюсь, но она:
– Вы робот! Вы автомат! У вас нет сердца!
Я молча киваю: да, мой ангел, пусть будет так, я согласен, только оставьте меня в покое…
– Ах, как летит! – восклицает она, задрав голову.
– Сейчас упадет, – говорю я спокойно, закрываю глаза и представляю в своем воображении падающий планёр.
И планёр – падает. Крики, паника, все бегут к упавшему планёру.
Девушка вскрикивает, бледнеет, она в полуобмороке.
– Вы убийца… – шепчет она.
Я закрываю глаза и представляю, как летчик, прихрамывая, выбирается из-под обломков.
Я бью девушку по щекам – она вздрагивает, открывает глаза.
– Зачем?.. – шепчет она. – Зачем вы его убили?
– Он жив, – успокаиваю я ее. – Пошли, убедитесь сами.
Мы подходим туда, где толпится галдящая публика. Я мысленно расталкиваю зевак, они расступаются – и вот перед нами летчик, прихрамывая, выбирается из-под обломков планёра.
– Это чудо, – шепчет девушка и смотрит на меня.
– Да, это чудо, – соглашаюсь я.
Планерист жив, цел, невредим, только царапина на щеке да смертельная бледность. Но это пройдет. Уже прошло.
Девушка приближается к планеристу, обнимает его, прижимает кудрявую голову к его груди и рыдает.
Я закрываю глаза и напряженно пытаюсь представить, что я – девушка, вот я – весь нежный, и мягкий, и стройный, и легкий, и трепетно-эмоциональный, и сердечко мое девичье бьется так часто-часто, и сладкие слезы текут по моим щекам, и вот я вся-вся прижалась к ненаглядному летчику, крепко-крепко, ведь я очень перепугалась, а сейчас я почти успокоилась, но мои ноги еще дрожат от страха, а в груди и внизу живота все так сладко ноет: я влюбилась, влюбилась! я так влюбилась в отчаянного планериста! я влюбилась в него по уши! Я совсем забыла о том человеке, что стоит за моей спиной… прочь, сухарь и зануда! Мама, я летчика люблю!
Вот и всё.
До свидания, чудная девочка. Мое дело – заставить тебя влюбиться в другого. Я свободен. Прощай.
Я хотел уйти без оглядки. Но оглядывался через каждые пять шагов.