Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2015
Евгения
Риц
родилась и живет в Нижнем Новгороде. Поэт, литературный критик. Кандидат
философских наук. Автор двух книг стихов. Публиковалась в литературных
журналах, антологии «Братская колыбель», на сайтах «Сетевая словесность»,
«Молодая русская литература». Участник интернет-сообщества
«Полутона».
«Я верю в то, что видел бога»
АНТОЛОГИЯ НОВОЙ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ. – М.: ОГИ, 2014.
Поэтическая антология, посвященная авторам одной страны, одного времени – это всегда факт не только литературы, но некой особого рода антропологии, метафизической социологии. Соединение разных поэтик и порой диаметрально противоположных картин мира в конечном итоге дает некий срез общих ценностей, болевых точек эпохи.
Все началось в 2004 году, когда журнал «Октябрь» открыл свой проект «Шелковый путь поэзии» (Москва–Одесса–Батуми). Именно тогда при встрече на грузинской земле родилась идея перевода современных грузинских поэтов, которые в то время были совершенно неизвестны российскому читателю.
Какие же лейтмотивы объединяют двадцать семь грузинских поэтов 1980–2010-х годов и в конечном итоге составляют ментальный портрет современной Грузии? Их немало, но наиболее яркими представляются два.
Прежде всего бросается в глаза, что представлены в антологии подборки почти всегда с ярко выраженным метафизическим – философским и религиозным – звучанием. Причем апелляции к религиозному началу оказываются чаще всего прямыми – поэты находятся не просто в трудноопределимом поиске Абсолюта, но называют атрибуты той или иной конфессии. При этом сами стихи, конечно, нельзя атрибутировать: религиозная символика, зачастую почерпнутая из нескольких источников одновременно, является проводником индивидуальных идей. И в этом метафизическом поиске, одновременно религиозном и надрелигиозном, грузинская поэзия сближается с современной русской поэзией, по крайней мере, за текущие пятнадцать лет.
Дато Баркабадзе в цикле «Табакинские насторения» пишет о том, как пребывание в православном монастыре обостряет мировосприятие так, что ценным оказывается каждый фрагмент действительности – то есть мы имеем дело с картиной мира, характерной, скорее, для японской поэзии, а вывод оказывается совсем уж профессионально философским.
Все же, если я и подражал кому-то,
Подражал отхожему месту, деревянному домику,
Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту,
Покосившемуся не от ветра, не от дождя
Или от целой серии непогоды,
А от всей совокупности,
И даже не от всей,
А от совокупности, подразумеваемой в идее,
Из которой родился план отхожего места.
Следовательно, я подражал всему и каждому,
Позволяющему быть использованным до сотворения
Или, скажем просто, задолго до реализации в практике,
То есть все еще пребывая в идее.
В поэме Гиорги Лобжанидзе «Учитель арабского» не только цитируется Коран, но и сам лирический герой оказывается «учителем арабского» для Бога, то есть представляет ему нечто, противоположное традиционному Священному Писанию – проповедь не божественного, но человеческого. В стихах Зураба Ртвелиашвили представлена молитва Шивы-Разрушителя; он сам оказывается и жертвой разрушений, то есть опять же перед нами человек. Молится этот языческий бог-человек единому библейскому Богу. Вообще, персонажи индуистского пантеона упоминаются в стихах разных авторов так часто, что это позволяет предположить в современной Грузии интеллектуальную моду на индуизм.
Вторая особенность, которая бросается в глаза при чтении антологии современной грузинской поэзии, – это частая апелляция к предметам городской техники – самолетам, светофорам и т.п. – как к особого рода антропологическим объектам. То есть, хотя – в отличие от современной русской поэзии – пласт обращения к аграрному контексту и связанной с ним мифологии довольно широк, все-таки грузинская поэзия оказывается по преимуществу (пост)урбанистической (и это ее роднит с русской). Причем речь идет о мире не компьютерном, не виртуальном, а о вполне осязаемом – по своему наполнению это мир не XXI века, а XX, и даже не его конца. Технологичность города соседствует с особого рода безнадежностью – экзистенциального, вселенского, а не только узкоэкологического плана.
Куда мчатся в полночь машины?
– На свет.
Куда мчатся в полночь машины?
– Во тьму.
Куда мчатся в полночь машины
И черные, невидимые шоферы?
– В никуда… –
пишет Андро Буачидзе.
Есть в этой технологичности особая – нечеловеческая – красота. В стихотворении Нене Гиоргадзе «Светофоры вспоминают дни, / когда в их тихом мерцании рождалась поэзия / (ну и что, если только трехцветная)».
Символика самолетов, аэропортов как сакральных мест, порталов, переносящих человека не только во внешнем пространстве, но и в глубь самого себя, появляется в стихах той же Нене Гиоргадзе (вообще наиболее ориентированной на городской контекст) и Ники Джоржанели.
Наконец, в городе появляется Бог – в стихотворении Пааты Шамугия: «Я верю в то, что видел бога, / он стоял у входа в почту…» Сходство с текстом знаменитой композиции группы «Самое Большое Простое Число» «Были в Икее, снова видели Бога» и случайно, и не вполне: в стихах антологии, по крайней мере в переводе, очень сильно чувствуется рэповое звучание, что опять же роднит современную грузинскую и русскую поэзию.
Итак, в грузинской поэзии человек надчеловечен, выведен на метафизический уровень, и расчеловечен, поставлен в ряд прочих городских объектов, – одновременно. Но и расчеловечивание его оказывается в конечном итоге приближением к Абсолюту. Стихи разных авторов, казалось бы не связанные между собой, собранные только по географическому и временному принципу, в конечном итоге рассказывают общую историю. В обоих смыслах.
«Вот процесс а вот протест»
ЛЕВ ОБОРИН. ЗЕЛЕНЫЙГРЕБЕНЬ. – NY: AILUROS PUBLISHING, 2013.
Особое свойство поэтического осязания – когда неплотное, невидимое или вовсе не существующее (существует ли воздух? кто его видел?) обретает фактуру и густоту, а плотное и телесное, напротив, невесомо носится в пространстве – впервые в современной поэзии было замечено, кажется, Михаилом Айзенбергом и впоследствии было воспринято поэтами вообще, может быть, потому, что оказалось особенно в духе времени, когда субстанция – материя – оказывается проводником между реальностью и симулякром. Стихи Льва Оборина пронизаны тем же мироощущением – мироощущением в буквальном смысле.
выбрал из
предложенных ремесел
мастерство фигурного стекла
выдувал стекло и купоросил
синева мерцала и влекла
между полок и фамильных кресел
этажерок занавесей
клад
чуть звучал
но плотный воздух перевесил
Это стихотворение, открывающее книгу и определяющее тему ее первой части «Видовая погрешность» – тему, которую условно можно назвать «субстанция». В этой же части возникает образ лирического героя – «книжного мальчика» современности, проходящего разные стадии развития души – «каталожник я и книжник».
Всего в книге шесть частей – и каждая характеризуется своей главной темой, – которые, соединившись вместе, и составляют конспект-определение поэтического мира «Зеленого гребня».
Вторая часть книги – «Танец маленьких снегирей». Если не вся книга, то эта часть точно – обращение поэта к внутреннему ребенку, говорение от лица этого ребенка, хотя сказанное – не лепет, не инфантилизация. Тема этой части – «простота» или «уют», что в контексте детства оказывается одним и тем же, дает ощущение защищенности – так зеленый гребень сада надежно защищен оградой, а «в простых именах скрыт бог».
Тема третьей части «Herzlichverboten» – волшебство, магия, взаимопроникновение миров. Точками столкновения этих миров оказываются глоссолалия, или заумь, а также возраст – как ступенька между стадиями жизни человека. Если предыдущая глава рассказывала о детстве, то эта – об инициации взросления со всеми положенными древними ритуалами. Герой Льва Оборина, проходящий инициацию юноша – юноша, напоминаем, «книжный», да даже и «архивный» («каталожник»), как и положено по Проппу, заперт в лесной избушке – на этот раз с ноутбуком.
Следующая часть «Disjectamembra» – это отчетливый «выход в народ». Лев Оборин – один из молодых поэтов, реабилитировавших социальную поэзию. В этой части «Зеленого гребня» собраны его стихи, где гражданская позиция выражена наиболее отчетливо. Лев Оборин вглядывается в современность, стихи полны политических и просто исторических реалий.
вот процесс а
вот протест
вот прямолинейный текст
В контексте именно осознанной эволюции автора, намеченного им вектора развития очень важно, что пятая часть книги называется «Из цикла “Троллейбусников 2.0”». Виктор Троллейбусников – персонаж-мистификация, под именем которого Лев Оборин публиковал первые из своих, условно говоря, модернистских стихов в «Живом Журнале», и именно эти стихи легли в основу первой книги Льва Оборина «Мауна-Кеа». Воскрешая образ Троллейбусникова, Лев Оборин еще раз подчеркивает свою позицию поэта-модерниста, работающего с традицией, переплавляющего и переосмысляющего ее. Поэзия и есть главная тема этой части, причем поэзия, встроенная в биографию как особый человеческий стержень. Но поэзия – это и не правда, и не определенность, нет, это неправда и неопределенность, и в этом ее очарование – очарование опять же в прямом смысле. Это даже не всегда желательно, но неизбежно – всегда.
у вас остается выбор
этот выбор не нов
манипулировать или
освобождать с помощью слов
вы говорите: но сам-то вы
управляете с помощью слов
да, это моя работа
я один из врунов
Название заключительной части книги – «Пары» – возвращает нас к субстанциональности. Очень интересным и значимым приемом здесь оказывается возможность двойного ударения в заглавии, потому что «пары» здесь и есть «пары» – под парами имеются ввиду неточные прихотливые рифмы, характерные для всех стихотворений части, – то есть то, что создает размытость, парообразность текстов, то, что противопоставлено точности и создает особое облачное поле поэзии.
Что сказать о точности? Поэзия
капилляров
тонко ветвящихся мыслей – и слов, неусыпных филеров
по службе скользящих сквозь горло воды в водостоке
сквозь вертящуюся агонию сбитой собаки.
Итак, в книге Льва Оборина человек выходит из субстанции – не вполне материи, не вполне идеи – или того и другого вместе и возвращается в нее по ступенькам-стадиям развития души и личности – через мистическую инициацию и отнюдь не мистическую социальность – книжный мальчик, архивный юноша возвращается поэтом. В конечном итоге это книга о литературе.
«А что на море кроме моря?»
ДАРЬЯ СУХОВЕЙ. БАЛТИЙСКОЕ МОРЕ. – М.: АРГО-РИСК, 2014.
Книга Дарьи Суховей – это не просто сборник и даже не книга стихов с продуманной композицией и замыслом, а книга-проект, абсолютно единый и цельный. Причем отчасти, может быть, проект не только литературный, но и особого поэтического жизнестроительства, хотя связь в данном случае может быть и обратной: лирика всегда дневник и сюжет диктует жизнь – читать в любом направлении.
В книге «Балтийское море» собраны стихи о море, и каждое снабжено «порядковым номером», всего девятнадцать произведений (отдельных стихов или мини-циклов). Это не описательные, не пейзажные стихи; поэта-мариниста, литературного Айвазовского в них нет, и нет неслучайно, а вполне намеренным образом.
При чтении этих стихов вспоминается, вообще, не традиционная романтическая морская символика, а мультфильм про Масяню, где «у нас же есть настоящее море».
Дарья Суховей живет в Петербурге, и для нее, как для многих петербуржцев, Балтийское море – нечто одновременно присутствующее и отсутствующее. Воспоминание, точнее напоминание, что у нас есть настоящее море, возможно только в той ситуации, когда на самом деле ощущаешь, что его нет – ни моря курортного, моря-праздника, моря детской радости, ни моря каждодневного труда или просто повседневной жизни. Вряд ли мысль «у нас же есть настоящее море» может прийти в голову жителю Неаполя или Анапы.
Балтийское море Дарьи Суховей присутствует и отсутствует одновременно, это фигура умолчания, о которой вдруг заговорили, и от этого она стала фигурой речи, но фигурой в полном смысле не стала – не приобрела внешних очертаний.
Под всеми работами в «Балтийском море» стоят даты, и это даты не только написания текстов, но и времени действия в них, потому что все эти стихи в той или иной (и в той – чаще) степени сюжетны. И время действия этих морских стихов – чаще всего весна (с захватом первых чисел июня) или конец осени – начало зимы, вплоть до Нового года. То есть на каждый год с 2010-го по 2013-й приходится по два морских периода. О собственно лете речи не идет.
То есть летнее море, которое в наибольшей степени море и есть, отсутствует. Море минимализма, лишенное романтики, морских примет. Экзистенциальная дыра размером с море, размером с целую жизнь героини. Не жизнь, но пред— или пост-ощущение ее, а все действительно случающееся как бы проваливается в эту дыру. То есть фактом поэтического повествования оказывается не только то, что описано, но и то, что не описано, – реальные события, которые, несомненно, случились (было же лето, плескалось летнее море), но за пределами книги.
Это особенно заметно – или именно что не заметно – в стихах 2010 года. Пассажиры в поезде обсуждают холодную весну, тот факт, что лета, по-видимому, не будет: «…очень сыро и холодно / и огурцы-помидоры / сажать в грунт только после двадцать пятого» (июня). Но мы-то знаем, что лето в том году все-таки было – феноменальная жара, перешедшая в стихийное бедствие, но до того превратившая Петербург в курортный город с тем самым, настоящим, морем. Об этом в книге не сказано ни слова. Сразу за холодной весной наступает осень. Но и то, о чем промолчали – уже самим этим молчанием, – произнесено.
а что на море кроме моря?
апрельский снег, аперитив из фляжки, даль и холод,
холод и даль, никаких камней, никакого горизонта
никаких волн; как живо писал Соснора
про визуально мертвое пространство:
радиоволны, какое-то рапидшеа
Это стихотворение входит во вторую работу книги – цикл стихов «Кроме моря», посвященный сортам пива «Балтика»; оно озаглавлено «балтика 1, практически исчезла». То есть перед нами несомненный символ небытия, исчезновения. При этом надо иметь в виду, что пиво «Балтика» стало символом поколенческим, символом молодости для сегодняшних тридцати-сорокалетних. Исчезнувший сорт пива, зимнее, несуществующее море – ускользающая память юности, пресловутый кризис, свой путь земной пройдя до середины. И одновременно – ключевая точка, самый пик.
К этому символическому возрастному контексту Дарья Суховей возвращается еще не раз.
не пепел бушует над морем
некого хоронить все живы
здоровы в расцвете четвертого десятилетия
никому не нужной свободы
Перед нами дневник длиной в три года и одновременно роман – роман самовоспитания, самого пикового, вершинного взросления. И роман со счастливым финалом – в финальных трех циклах книги, написанных в сентябре 2013-го и, как подчеркивает автор в послесловии, в основном в вентспилском Доме писателя и переводчика, наконец-то появляется настоящее море – море отдохновения и труда. Пляж уже покинут, но он был, о его реальности говорят приметы: «последний кадр с пляжа в этом сезоне / у меня за спиной рабочие убирают инвентарь и аттракционы».Жизнь в стихах выплескивается за границы вербального – и до того экспериментальные, они приобретают черты визуальных, – в текст вплетаются маленькие рисунки: гитара, выпорхнувшая из янтаря муха. «Здесь и сейчас» – больше не потеря, не абстракция, они здесь и сейчас. Пустота заполнена.