Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2015
Владимир
Гандельсман родился в Ленинграде, получил высшее техническое образование. Работал
конструктором, сторожем-истопником, грузчиком, гидом, театральным режиссером.
Эмигрировал в США (1990), где работал преподавателем русского языка в Вассарском колледже и сторожем. Автор пятнадцати
поэтических сборников. Переводил Шекспира, Льюиса Кэррола,
Уоллеса Стивенса, Томаса Венцлову
и др. Лауреат «Русской премии» (2008).
Антиклея – Улиссу
Ни иссушающий лиловый зной,
ни гибельный пожар лесной,
всю живность из страны угнавший,
ни эпидемий падаль, вонь и гной,
ни зимний ветер с моря ледяной,
пронесшийся над кровлей нашей,
ни мерзости, творящиеся там,
где не насытиться поганым ртам
властителей кровавой пищей,
где уподобившиеся скотам
их воины шныряют по кустам
со шлюхами и пьют на пепелище,
ни скорбь беспомощная, ни мой гнев,
когда толпа хвалою нараспев
насилие обожествляет
(так бойню воспевал бы хлев)
и вдруг, в однообразье озверев,
срывается с цепи и, скалясь, лает, –
ничто, мой сын, не отняло меня
от воздуха, земли, воды, огня –
зной не спалил, и стужа не сковала,
и если нынче смерть – моя родня,
то потому, что не было ни дня,
чтоб по тебе душа не тосковала.
Улисс в подземном царстве
– Как несносен
ветра вой… Слышишь эту скорбную осень?
– Осень, знаю.
Но не слышу, не вижу, не осязаю.
Я всего лишь
сон твой, сын, ты себя-меня
им неволишь.
– Трижды душу
я хотел обнять твою. Разве я трушу?
Трижды руки
я тянул к тебе. Сокрушительней муки
нет на свете,
чем твоя недоступность и тени эти.
– Нет у мертвых
ничего, что есть у людей, плотью гордых.
Нет ни силы
той, которой состав твой скрепляют жилы,
ни души нет.
Я твой сон. Ты оплачь его. Пусть он сгинет.
А покуда
не усвоить тебе загробного чуда,
подвиг ратный
жизни, сын мой, зовет тебя в путь обратный.
Былинка
Подглядим-ка историю
в щелочку,
в замочную скважину.
Что творят, сволочи!
Убивает дружина вражину!
Издали – вроде театрика
с зелеными муляжами,
вроде Дня святого Патрика
(мертвого, между нами, мужами).
Как со стен со стонами-ахами
ярославны свисают с андромахами,
а потом ночь – хоть выколи
глаз, – и в ней ковыляют игори,
а за ними калеки олеги.
Гекатомбы гекторов полегли навеки.
Мы с тобой, наблюдатели
посторонние, уцелели. Вымерли
динозавры и птеродактили.
А точней – их убили и вымели.
Так-то. Лучше быть посторонним,
друже, чем потусторонним.
А насколько лучше – не ведаю.
Ну, накатим, что ли, рюмарик
и поздравим себя с победою
выживания, Петр, Миролюб и Марик.
Засыпая
В детской обители,
под одеялом, чтобы не видели,
температуру набил. Испугал родителей.
Дочь говорит: это террор.
Ты угрожаешь своей болезнью,
старостью, смертью.
Отец говорит: нет
(а думает: да).
– Хочешь сочувствия. – Вздор.
(Это она от боязни.)
Тихо небесной тверди
гаснет к вечеру свет.
Идут холода.
И сердце от жалости
сжимается до последней малости,
как от детской шалости.
В зеркале
Муж да жена да убитый дом.
Стол, на столе еда.
– Ждем? – А кого мы ждем?
– Нет или да?
Пара картин. Одна под углом,
взглядом забытая.
Даже еда убитая.
Даже свет над столом.
К окнам огнями прибита ночь.
Пара картин.
– Кто их писал? Сын или дочь?
– Дочь. Или сын.
– Хоть бы шорох какой за стеной.
Как это выразить?
– Надо собраться выбросить
шкаф платяной.
– Хочешь загадку: оно
в комнате, а комната в нем?
– Горе? – Сдаешься? – Давно
сдался. Вздремнем?
По ту сторону
– В ком? – В комнате, говорю.
– Да ты не кричи, не глухой.
Что в комнате? – Свет горит.
Не оставляй за собой.
– Что же еще оставлять
за собой, если не свет? –
Он, улыбаясь, идет выключать,
но не напасть на след.
Так заблудиться в трех
комнатах! Думает: вообще,
где это? В чем подвох?
– А-у! Я уже в плаще.
Бормочет: это надо ж уметь…
Ей жаль старика.
– Нам долгая предстоит смерть.
Пойдем пройдемся пока.