Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2015
Цю Хуадун родился в 1969 году в городе Чанцзи (Синьцзян). В восемнадцать лет выпустил первый
сборник художественной прозы, тогда же его в порядке исключения без экзаменов
приняли в Уханьский университет на факультет
китайской филологии. Доктор филологических наук. В 1992 году был распределен на
работу в Пекин на должность помощника директора отдела
культуры при газете «Чжунхуа гуншан шибао», также работал
главным редактором журнала «Циннянь вэньсюэ». В настоящее время занимает пост заместителя
главного редактора журнала «Жэньминь вэньсюэ». За тридцать лет творческой
деятельности были опубликованы десять романов: о современной жизни Пекина
(«Ночное обещание», «Дневная суета», «Полуденное признание», «Цветы и рассвет»,
«Профессор») и об истории страны (романы серии «Китайская ширма», посвященной
деятельности выходцев из стран Европы и Америки в Китае, роман «Бессмертие» о
встрече Чингизхана с даосским
мастером Цю Чуцзи).
Всего издано более семидесяти книг писателя в самых разных жанрах. Многие
произведения переведены на японский, корейский, английский, немецкий,
итальянский, французский и вьетнамский языки. Лауреат литературной премии имени
Чжуан Чжунвэня, премий
журналов «Шанхай вэньсюэ», «Шаньхуа»,
«Гуанчжоу вэньи», премии издательства «Чжунго цзоцзя» за лучшую
редакторскую работу и еще более десяти премий.
Чжао Мэй – маньчжурка, родилась в Тяньцзине. Окончила факультет китайской филологии Нанькайского университета. Председатель Союза писателей
города Тяньцзина. Депутат
Всекитайского собрания народных представителей 10-го и 11-го созывов, член
Народного политического консультативного совета Китая 12-го созыва, сотрудник Тяньцзинского центра истории литературы, член Союза
китайских писателей, писатель первой категории, обладатель специального гранта
Госсовета КНР. В ряду изданных книг – романы «Светлый сад», «У Цзэтянь», «Принцесса из Гаояна»,
«Шангуань Ваньэр», «Осень
умирает зимой», «Половодье», «Лесные цветы уходят с весенней порой», сборники
документальной прозы. Автор сценариев для телевидения. Лауреат Государственной
премии по литературе в номинации «Национальные меньшинства», премии имени Чжуан Чжунвэня, Государственной
литературной премии имени Лу Синя, национальной издательской премии «Три
сотни». Ее сборник документальной прозы «Музейная книга» был рекомендован
государством как лучшая книга для подростков.
Ли Эр родился в 1966 году в провинции Хэнань, живет в Пекине. Признан
одним из лидеров поставангардного поколения. Директор
исследовательского отдела Музея китайской современной
литературы. Автор сборников рассказов «Болтливый немой», «Забвение»,
«Путешествующая по ночам библиотека», романов «Колоратура», «Вишня с
гранатового дерева» и других книг. Роман «Колоратура» входил в короткий список
литературной премии имени Мао Дуня и в десятку лучших китайских романов
тридцатилетия (1979–2009). Лауреат литературной премии «Дацзя»,
премии Ван Динцзюня «XXI век», а также премии имени Чжуан Чжунвэня. Произведения
переведены на немецкий, итальянский, французский, английский, корейский,
японский и другие языки.
Игорь
ВОЛГИН
Общественный потенциал современной литературы:
вопросы творчества и социального статуса писателя
Состояние современной словесности невозможно представить и правильно оценить без связи с теми традициями, которыми она питается или, напротив, с которыми противоборствует и которые пытается отрицать.
Наша литература поразительно молода (в сравнении, например, с китайской). Она, если исключить «средневековые» тексты, насчитывает каких-нибудь два с половиной века. С другой стороны, то, что произошло в культурном развитии России на протяжении XIX столетия, иногда справедливо именуется русским чудом, культурным Ренессансом и даже русской Элладой. На сравнительно небольшом историческом пятачке (какие-нибудь семьдесят лет: от Пушкина до Чехова) как из-под земли возникла великая литература, остановившая на себе «зрачок мира».
Россия, до тех пор жадно поглощавшая культурную энергию Запада, сама оказывается сферой духовного излучения, во многом изменившего мировую художественную оптику.
Между тем Гоголю, Толстому и Достоевскому в какой-то момент становится мало одной литературы. Они вдруг начинают стремиться к тому, чем писатель, казалось бы, вовсе не обязан заниматься: они желают установить новые взаимоотношения между искусством и действительностью. Они жаждут воссоединить течение обыденной жизни с ее идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Их высшая цель – изменение самого состава бытия, новое жизнеустроение.
Именно поэтому общественный потенциал русской литературы был чрезвычайно высок. В стране, лишенной каких-либо гражданских свобод, парламентских прений, независимости печати, открытости философических споров, борьбы политических партий и т. д. и т. п., литературе пришлось воплотить в себе все скрытые интенции национального духа. Именно литература стала тем духовным поприщем, на котором ставились и обсуждались волнующие нацию вопросы. Именно она канализировала все общественные страсти.
Итак, общественный потенциал русской литературы определялся, во-первых, всем многообразием воплощаемой в ней национальной жизни, а во-вторых – исключительным положением писателя, который в силу указанных причин почитался властителем дум, общественной совестью и едва ли не последней инстанцией в духовных и социальных тяжбах двух минувших столетий.
В последнее время некоторые исследователи склонны подчеркивать христианскую (ad hoc – православную) парадигму отечественной словесности, ее глубокую связь с религиозными основами русской жизни.
Как это ни парадоксально, христианская этика (пусть в искаженной и «окоммунистиченной» форме) продолжала мощно воздействовать на художественный вектор советской литературы. Несмотря на кардинальную перемену знаков, советская цивилизация восприняла и усвоила многие константы и архетипы классической русской словесности. Можно сказать, что в произведениях Шолохова, Платонова, Булгакова, Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Цветаевой, Леонова, Трифонова, Казакова, Твардовского, многих поэтов военного поколения и т. д. в значительной мере присутствуют те же приоритеты, которые определяли бытование классической русской поэзии и прозы.
Литература двух последних десятилетий существует в совершенно новых исторических и психологических обстоятельствах. Очевидно, можно говорить не только о конце литературоцентризма в России, но и о некоторой маргинализации самого литературного процесса. Впервые литература вытеснена из зоны повышенного общественного интереса, она перестала быть доминирующим фактором национального сознания. В известном смысле она находится как бы на обочине массовой культуры, которая снисходительно признает ее относительную полезность. Резкое снижение общественного потенциала литературы несомненно связано с распадом традиционной системы ценностей, крушением единого государства (Советского Союза) и кризисом имперского сознания.
Распалось и наше единое культурное пространство, произошли его сужение и сегментация. Ныне ни одна литературная публикация не становится явлением национального масштаба. В соответствии с этим резко понизилась социальная и общественная роль писателя, его моральный авторитет. Можно говорить и об известной творческой деградации писательского сообщества, разделенного на множество отдельных творческих организаций, включающих в себя, наряду с серьезными писателями, литераторов, постоянно враждующих между собой, и откровенных графоманов.
Сколь ни горестно сознавать, нынешняя Россия все больше удаляется от своих национальных архетипов. У нас сегодня есть немалые шансы сделаться греками третьего тысячелетия, которые за умеренную мзду будут бодро водить любознательных интуристов по руинам некогда цветущей культуры, по нашим взятым под опеку
ЮНЕСКО метафизическим Парфенонам – Пушкину, Достоевскому, Толстому.
Весьма характерно, что в современном официальном Перечне профессий и должностей творческих работников, к которому отсылает Трудовой кодекс РФ (ст. 351) отсутствует профессия «писатель», «литератор», что лишает указанную категорию лиц гарантий и компенсаций, предусмотренных трудовым законодательством (об этом, в частности, я говорил на встрече президента РФ В.В. Путина с представителями литературной общественности 21 ноября 2013 года).
Большая российская история сложилась таким образом, что если изъять из нее биографии наших лучших писателей и, соответственно, их творения, то это будет история другой страны. Более того, в силу «литературоцентричности» России отдельные художественные события (первый бал Наташи Ростовой, дуэль Онегина и Ленского, преступление Раскольникова) переживаются общественным сознанием как реальные факты национальной жизни.
«После “Карамазовых” (и во время чтения), – пишет русский художник Крамской, – несколько раз я с ужасом оглядывался кругом и удивлялся, что все идет по-старому, а что мир не перевернулся на своей оси». Ныне, спустя сто тридцать три года после смерти Достоевского, мы не без горечи вынуждены констатировать, что мир не только не «перевернулся на своей оси», но, пожалуй, в некоторых отношениях стал безыдеальнее, жесточе, циничнее. Великие художественные открытия XIX и отчасти XX веков, в том числе так называемые «романы-предупреждения», став неотъемлемой частью мирового культурного сознания, практически никак не повлияли ни на ход всемирной истории, ни на протекание «низкой», неисторической жизни. Они не смогли предотвратить ни одной из совершившихся с нами катастроф, решительным образом просветить наш дух или по крайней мере улучшить нравы. Как это ни печально, следует признать, что пока сбылись только самые мрачные пророчества Достоевского. Что же касается его представлений о мировом идеале – все это по-прежнему находится вне рамок действительной жизни или, если угодно, в сфере филологических грез.
Возвращаясь к главному:
о творчестве современных китайских писателей и их положении в обществе
Мне часто задают вопрос: не смещается ли сейчас литература все дальше и дальше на периферию? Не выглядит ли она бессильной под натиском новых СМИ?
Отвечу так: современная китайская литература, пройдя тридцатилетний путь подъемов и спадов, в настоящее время вернулась туда, где и должна быть. С конца 1970-х, когда Дэн Сяопин инициировал политику реформ и открытости, и вплоть до нынешних дней современная китайская литература пережила три этапа. Первый – это пора 1980-х годов, когда Китай только-только начал оправляться от ужасов «культурной революции» и выходить из тени. Настала необходимость в писателях-трибунах – и немедленно появилось множество литературных течений – литература ран и шрамов, дум о прошедшем, литература образованной молодежи, литература реформ, поиска корней и др. Писатель стал выступать наблюдателем и критиком своей эпохи, ее глашатаем и летописцем.
В девяностых начался другой этап – Китай окунулся в рыночную экономику, а литература отошла на периферию общественной жизни. Множество журналов перешли из сугубо художественной периодики в разряд нелитературных изданий. В то время говорили: «Лучше яйца на рынке продавать, чем снаряды стране поставлять». Социальный статус интеллигенции – в том числе писателей – понизился, народ, пребывающий в погоне за деньгами и материальными ценностями, игнорировал влияние и ценность литературы. Звание писателя на этом этапе было равнозначно званию рядового интеллигента. Многие писатели занялись коммерческим творчеством, например написанием кино- и телесценариев, очерковой прозой и т. д. И только малая часть писателей, таких как Мо Янь и некоторые другие, продолжила идти по пути чисто художественной литературы.
Десять с лишним лет после вступления в XXI век открывают третий этап. Китайское общество ускоренными темпами обогащалось, многие представители интеллигенции, включая писателей, стали относиться к среднему классу – пополнили ряды успешных коммерсантов, востребованных ученых, а изменение социального положения писателя способствовало обретению литературой духовной ценности. В то же время погоня за деньгами и материальным достатком привела к возникновению в обществе тревожных настроений и даже к духовному опустошению людей. Это предъявило новые требования к писателю – значение творчества и роль писателя в обществе стали постепенно восстанавливаться. За десять с лишним лет XXI века многие писатели обрели зрелость и международное признание, современная китайская литература стала частью мировой, а благодаря Нобелевской премии, которую получил в 2012 году Мо Янь, она достигла новой вершины.
Если бы я стал описывать современного китайского писателя, я бы сказал, что роль глашатая общества, которую он играл в восьмидесятые годы прошлого века, на сегодняшний день себя уже изжила.
Коммерциализация издательств позволила существенно увеличить тираж произведений серьезных писателей. Ежегодно в стране выпускаются художественные книги с тиражом более ста тысяч экземпляров. Распространение интернета и электронных СМИ дало возможность таким молодым талантливым писателям, как Хань Хань и Го Цзинмин, стать образцом для нынешней молодежи. Их произведения, несмотря на некоторую незрелость, имеют большую читательскую аудиторию, а сами писатели превратились в символ состоятельности, успеха и славы.
В настоящее время в среде китайских писателей произошла значительная дифференциация. Есть писатели, которые профессионально занимаются творчеством, получая заработную плату от Союза писателей (таковых во всем Китае насчитывается лишь сто с небольшим человек), большая группа писателей-фрилансеров живет за счет гонораров, другие специально занимаются написанием теле- и киносценариев. Каждая из этих групп нашла свой способ существования – писатели заняли разное положение в обществе. В современную эпоху, в которой сосуществуют самые разные мультимедиа, у китайского писателя появилось больше средств для распространения литературы. Это журналы и бумажные книги, публикации в интернете, газетах и на электронных носителях, работа в кино и на телевидении, не говоря о том, что их творчество может стать основой для компьютерных игр или комиксов. Таким образом, сфера обращения некоторых художественных произведений значительно расширилась. Поэтому, рассуждая о литературе, можно сказать, что взаимодействие и распространение мультимедиа создают благоприятные условия для ее существования.
Однако эти условия лежат за пределами литературы. Настоящая литература все же ориентируется на духовное начало, отображает дух определенной эпохи. Творчество выдающегося писателя общество обычно признает не сразу. Поэтому писатели-экспериментаторы, новаторы и авангардисты обречены работать без поддержки.
Сто лет развития литературы на современном китайском языке от Лу Синя и до Мо Яня было связано с описанием деревни и ее жителей. Новый облик китайской литературы, вне всякого сомнения, будет определять городская литература, ее главными героями станут интеллигенты. На следующем этапе, который ознаменует развитие китайской литературы, ее новый уровень, первенство – за писателями, которые смогут талантливо отобразить внутренний мир современного китайца. И можно надеяться, что наибольших успехов в этом достигнут молодые писатели.
Александр
АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Литературный герой между Востоком и Западом:
взаимодействие цивилизационных ценностей
Русская литература в своих лучших образцах явление бесспорно европейское – по нарративу, построению сюжета, проблематике. Но при этом русский человек в ее изображении – скорее человек Востока, созерцательный, сосредоточенный на тонких и глубинных переживаниях, отрешенный от идеи ежедневного успеха, не покоряющий природу или добивающийся хеппи-энда, а постоянно растворяющийся в бытии и ждущий озарения.
Это правило – русский писатель однозначно ориентируется на западный литературный канон во всем, что касается жанровой системы, композиционного строя, развития фабулы, и столь же однозначно предпочитает «восточный» тип героя – действует уже не первый век. «Война и мир» – классический ориентир для всей Европы, равно как «Преступление и наказание», «Доктор Живаго» (список можно продолжать бесконечно), а в то же самое время Безухов и Платон Каратаев, Обломов и Юрий Живаго, Иван Денисович и персонажи наших современников безраздельно принадлежат к восточному типу личности, даже те из них, чьи взгляды европеизированы насквозь. Они отказались от могущества «без противоборства, как от вещей, полученных взаймы», они встали на путь не-деяния, и только в том секрет их победы над непобедимым миром.
Разумеется, это специфический Восток, Восток византийский, Восток греческих аскетов, исихастов, русских нестяжателей; недаром первое из русских житий, посвященное братьям-страстотерпцам Борису и Глебу, прославляет не подвиг аскезы, не подвиг святости в миру, не подвиг мудрости или просвещения, но только подвиг самопожертвования как такового, отказа от сопротивления злу насилием. Составитель жития восхваляет юных князей за практически безвольное приятие трагической судьбы.
Но не будем недооценивать и то влияние, которое оказала на русскую литературу XIX–XX веков встреча с китайской культурой, начавшаяся благодаря усилиям великого переводчика архимандрита Иакинфа (Бичурина) и его последователей. (Не забудем, что Пушкин просил отпустить его в Китай с русской духовной миссией, и, если бы его замысел реализовался, он бы работал в Пекине, на нынешней территории российского посольства.) Важнейшую роль сыграли и кавказские войны первой половины XIX века, и взаимодействие с культурами народов Средней Азии, вошедшей в состав Империи на поздних стадиях ее существования.
Большинство дореволюционных традиций были прерваны после 1917 года; советская культурная политика была направлена среди прочего на полную замену пантеона литературных героев, на их перекодировку, «перековку». Активные, жизнеутверждающие, напоминающие скорее героев Джека Лондона, чем каратаевцев, персонажи образцовой советской прозы – от «Разгрома» Фадеева до раннего Федина, от молодых катаевских героев до героев Ванды Василевской и Галины Николаевой – были осознанно противопоставлены героям русской классики. Но за восемьдесят лет СССР поставленная задача так и не была решена, эта конкретная традиция (западный нарратив, восточное миросозерцание) была надломлена, но не преодолена.
Приведу несколько примеров – вразброс.
Ключевой роман Владимира Маканина «Андерграунд, или Герой нашего времени» построен по канонам модернистской прозы (если, впрочем, у модернизма бывают каноны). Автор попадает в резонанс со сбитым, вязким ритмом прустовской прозы, экзистенциально погружается в сознание героя, описывая социальный контекст, оглядывается на «Чуму» Альбера Камю. Но сам маканинский герой при этом – спрятавшийся на дно жизни наблюдатель, нервный и самопоглощенный, как бывает скорее у Мисимы или Кобо Абэ, чем у Макса Фриша или Генриха Белля.
Возьмем пример, казалось бы, противоположный: постмодернистские романы Виктора Пелевина. Они написаны с оглядкой на западный романный опыт 70–80-х годов XX века. Но ключевой герой всегда буддист по духу, а иногда и по вере; он достигает нирваны или просветления, в то время как неудачнику в пелевинском мире не помогут ни наркотики, ни галлюциногенные грибы, он даже в видении не сможет одолеть границу, отделяющую мир восточной целостности от западной дробности. Собственно, об этом самые удачные романы Пелевина 1990-х годов, «Омон РА», «GenerationP», «Чапаев и Пустота».
Казалось бы, противоречит сказанному нашумевший роман Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик»; вполне реалистический, он рассказывает о польском еврее, прошедшем немецкий концлагерь, принявшем христианство и создающем церковь христиан-евреев в Израиле. Штайн более чем деятельный персонаж, неостановимый в своем активизме, в нем нет ничего каратаевского, ничего обломовского, он системно противопоставлен им. Но даже и здесь энергичный герой интересен не тем, что ему удалось, а тем, что у него не получилось, тем поражением, которое выше победы, мечтой, которая ведет его сквозь жизнь, освобождает от оков реальности. Да и что такое Палестина, как не особый «западный Восток»?
Восточное миросозерцание присуще центральным фигурам романа Александра Кабакова «Все поправимо». Оно движет (точнее, удерживает от любого движения вплоть до самых последних страниц) героями романа Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер». Оно же присуще героям лучшей повести Андрея Геласимова «Жажда», прошедшим Чеченскую войну и до сих пор душой оставшимся на ней. Тем более героям романа «Возвращение в Панджруд» Андрея Волоса, ведь в центре его повествования – великий таджикско-персидский поэт Рудаки.
Когда же сюжет начинает вращаться вокруг героя с установкой на могущество, на действие, на подчинение хода жизни человеческой воле, это почти автоматически, на уровне литературного подсознания, толкает автора к сатирической стилистике, к иронии, к конфликту с собственным героем. Назову хотя бы роман Александра Терехова «Немцы», или роман Ольги Славниковой «Легкая голова», или дебютный роман молодой писательницы Екатерины Шерги «Подземный корабль», или откровенно слабый роман Владимира Маканина «Две сестры и Кандинский».
Несколько сложнее дело обстоит с романами Алексея Слаповского; Слаповский как раз блистательно владеет сатирической стилистикой. Но, как только его герои становятся деятельными и автор дает им социальную прописку в бизнесе или медиа, сатирическое начало окрашивается в мрачные тона, автор, привыкший любоваться приключениями своих героев, смотрит на них почти раздраженно. Так произошло в романе, характерно названном «Большая книга перемен». Китайское созерцательное отношение к будущему противопоставлено «американскому», прагматическому.
Значит ли все это, что русская словесность в целом разделяет цивилизационные ценности Востока, а ценности Запада – нет? Не значит.
Во-первых, что такое эти самые цивилизационные ценности в современном перемешанном мире, не до конца ясно; это слишком общее понятие. Что такое ценности конфуцианства – понятно, что такое ценности буддизма или даосизма – тоже, но что такое цивилизационные ценности Востока – большой вопрос. Крупный польский режиссер Кшиштоф Занусси не так давно сказал, что ничего не знает о европейских ценностях, зато хорошо знает, что такое ценности человеческие. Наверняка можно найти аналогичное высказывание у китайских, японских, индийских писателей.
Во-вторых, если быть точным, русская литература, в том числе современная, четко и недвусмысленно ориентируется именно на европейский ценностный канон, точнее, на то представление об этом каноне, которое очень сложно соотносится с сегодняшней реальностью. Той Европы, с которой ревностно поддерживает связь русская литература, в реальности давно уже нет; это Европа ретроспективной мечты. Но при этом никакой «восточной мечты», даже столь условной и мифологической, у русской словесности нет и в помине. Есть восточные мотивы, есть ключевой герой «восточного» типа, но это совершенно другое дело.
В-третьих, русская литература устроена особым образом: личная позиция писателя в ней всегда оказывается слабее общекультурной установки. В личном качестве, как публицист, критик, даже политик, русский писатель может призывать к развороту России на Восток, к конфликту с Западом, даже к прямой войне с вестернизированной цивилизацией, как это делает Захар Прилепин. Или, наоборот, делать все ставки на Запад и высмеивать любовь к Востоку, как Владимир Сорокин. Но, если он работает в сложившемся литературном каноне, его роман или повесть сами собой подчинятся общим правилам. И роман Прилепина «Обитель», и роман Сорокина «День опричника» будут встроены в незыблемую матрицу с ее триединством: западная литературная конструкция, восточный тип героя, ориентация на европейский миф.
Другое дело, что нетрудно предсказать: в обозримом будущем современная русская словесность начнет осваивать Восток как тему, образ и место действия большой сюжетной прозы. В эпоху романтизма был открыт Восток персидский, среднеазиатский, турецкий, кавказский, и ориентализм дал мощный толчок для развития русской, французской, тем более английской литератур. Герой русской прозы (и эпической поэмы) бежит, как Мцыри, от христианской западной культуры или, подобно Печорину, ищет на Востоке освобождения от европейского сплина, уничтожающей скуки, но ни убежать от нее, ни раствориться в кавказском мире он не может.
В эпоху позднего модерна, между мировыми войнами, был открыт Восток индийский, с его мистическими учениями и буддийской отрешенностью, и это позволило позднему Льву Толстому, а потом и Герману Гессе, и Томасу Манну, и многим другим писателям расширить горизонты творчества. Позже, с конца 1950-х по 1980-е вестернизированный дзен-буддизм дал нам прозу поколения битников, мир взахлеб читал повесть «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, роман «Восток есть Восток» американского же прозаика Корагессана Бойла и другие книги.
А сегодня мы стоим на пороге неизбежного вхождения литературы, в том числе русской, в китайский, японский, корейский, сингапурский мир. Каков будет результат только-только намечающегося процесса, пока сказать трудно, можно лишь с абсолютной уверенностью констатировать, что тренд отменить никому не удастся.
Сергей ЕСИН
Судьба национального романа в эпоху глобализации
В игры с политикой и историей ввязались сейчас многие писатели. Вот последний роман Александра Архангельского «Музей революции» – настоящий роман, как написал бы Пушкин, «предлинный», с героем, героиней, русскими пейзажами, с историей и новейшими для романистики модными реалиями: нефтью, Сибирью и одним из героев – олигархом; как и положено русскому роману, здесь есть и политический аспект.
Я бы охарактеризовал это крыло российской прозы как типическое. Оно и традиционно в своей форме, и, как всегда в русской литературе, новаторское – в нем поднимаются будоражащие общество темы. Роман-вымысел, в котором участвует правда жизни, прочувствованная и собранная автором.
И здесь неизбежен разговор о современных средствах коммуникации, о визуализации жизни, о – через интернет и телевидение – быстрой доступности для пользователя самых экзотических мест, о лавине сюжетов, которые через кино и телевидение хлынули на зрителя и читателя. В этих условиях произошла некоторая усталость читателя от привычной романной формы. Еще сравнительно недавно, обороняясь от романа, в котором, как «деус экс машина»в самом конце появлялся секретарь райкома партии, решавший все романные проблемы, литературный критик восклицал: «Жажду беллетризма!» Теперь клич другой: «Правда и подлинность трагизма жизни!»
Уже очень давно и беллетристика, так сказать, от первого лица стала прятаться за факты подлинной жизни. Недаром «рукописи находились под кроватью», беллетристические сюжеты заворачивались в письма и даже в середине XIX века, сопрягая роман с жизнью, русский классик вводит в него не только рассказ героя – то, что можно поведать в обществе, – но и его «журнал», то есть дневник. Все, конечно, понимают, что я имею в виду «Героя нашего времени» Михаила Лермонтова.
Это далеко не первое свидетельство определенной исчерпаемости неисчерпаемой формы романа. Но наше время, как оказалось, потребовало от романиста еще большей открытости и личной сопряженности с нарративом. Пастернак, касаясь актерской игры, провидчески назвал этот творческий метод растворением актера в герое «до полной гибели всерьез».
В первую очередь я бы привел в пример роман Валерия Попова «Плясать досмерти», который начинается как беллетристика от первого лица. Все очень просто и предельно жизненно, и все начинается чуть ли не в советские годы, когда поводов радоваться было немного, но радость была искренна и велика. Все как-то у героев романа счастливо совпало: и дочь родилась, и квартира возникла в центре города, и пишется роман – герой, как часто в сегодняшнем интеллигентском романе, писатель, еще молодой писатель, и его захватывает ощущение счастья и совершенства жизни. Собственно, начинаешь понимать, что герой и автор – едины, что лишь с некоторым литературным акцентом, идущим от знания законов повествования, автор пишет свою трагическую историю. Отдельную от него, интеллектуала, жизнь дочери, ее гибель всерьез: алкоголь, наркотики, не лучшие знакомства. Ни связи, ни интеллект, ни влияние отца – крупного писателя – ничего не помогает. Как в греческой трагедии, здесь действуют Рок и Судьба. И от них нет защиты. Это потрясает, действие катится по нарастающей, и сюжет невозможно предугадать. И я думаю – здесь тенденция современной романистики. Это не пленительные конструкции Иличевского и Шишкина, здесь бугристая и коварная, непредсказуемая и кипящая жизнь. Русская идиома «плясать досмерти» означает бесконечное и трагическое кружение в собственной жизни – это про дочь, все предопределено в этом аду. Но «плясать до смерти» – это уже об отце. Это о писателе, который от собственного рождения и до последних дней рыхлит и обрабатывает почву своих горьких наблюдений. Тоже судьба! Судьба любого писателя.
У писателя собственное литературоведение. И основа его профессии – это наблюдение, в первую очередь – за собой. Проигрывая в воображении свой новый роман, отчасти биографический, я вдруг понял, что откажусь от обычного для меня закрученного сюжета. Я оглянулся: навсегда ушедшие родичи окружали меня. Каждый из них требовал внимания и в мозаике жизни семьи и рода занимал особое место. Как крестьяне, кулаки, члены правительства, политзаключенные, советские интеллигенты, юристы и писатель оказались вместе и как их соединить, не разбрасывая по просторам тысячи страниц? У знаменитого философа Гуссерля я прочел невероятный призыв: «Назад, к вещам!». И теперь я ручаюсь, что документальный, но роман можно написать, любовно перебирая сто предметов, находящихся в одной квартире. Роман написан – под названием «Опись вещей одинокого человека». Это несколько поколений моих родных – предметы ведь долговечнее людей.
Место и ностальгия
В Китае традиционно считается, что «литература – носитель Пути», поэтому она всегда занимала важное место в жизни общества. Однако сегодня литература начала смещаться на периферию, речь идет даже о потере ею всякого значения. Вызывает тревогу то, что литература постепенно приходит в упадок, хотя писатели еще продолжают отстаивать литературные идеалы и убеждения, твердо веря, что литература по-прежнему способна вызывать у людей стремление к свободной, прекрасной и достойной жизни, пробуждать тягу к саморазвитию и человеколюбию.
Оглядываясь на прошлое Китая и других стран, анализируя настоящее, можно сказать, что любой социальный прогресс, подъем цивилизации на новый уровень неотделимы от инициатив и руководства интеллектуальной элиты. Конфуцианская идеология оказала глубокое влияние на развитие китайской нации. Движение «4 мая», вдохновителем и участником которого был Лу Синь, способствовало социальному и историческому прогрессу в прошлом столетии. Являясь частью общего движения за новую культуру, движение за литературу на разговорном языке байхуа, которым руководил Ху Ши и другие представители духовной элиты, продолжает оказывать влияние, в частности, и на структуру современного китайского языка, и в наши дни. А идеи Лян Цичао о построении новой национальной культуры мы считаем актуальными и по сей день.
Мы не можем не признать, что многие литературоведческие понятия и термины, которые мы продолжаем использовать сегодня, были сформулированы великими мировыми умами в процессе творчества. Например, «конструктивизм», «деконструктивизм», «модернизм», «постмодернизм» и т. д. унаследованы нами из западной модели. Это, с одной стороны, свидетельствует о достаточно серьезном смешении китайской новейшей литературы с современной литературой Запада. С другой стороны, это пробуждает в нас чувство острой необходимости развивать свои лучшие культурные традиции и осуществлять собственные творческие идеи. Литература – это деятельность, которая преисполнена революционности. Отсутствие мятежного духа и созидательных сил лишает ее жизнеспособности.
Сегодняшней китайской литературе свойствен плюрализм форм и методов, который считается признаком мейнстрима. Безусловно, это является тенденцией, однако в отношении развития литературы в целом плюрализм не должен внушать нам слепой оптимизм.
Моя родина – это город, пропитанный духом истории. Семьдесят с лишним лет назад город Тяньцзинь был колонией многих великих держав, что до сих пор проявляется в многообразии культурного наследия. За сорокалетний период с 1860-го по 1900-е годы в Тяньцзине было основано девять концессий, поэтому я всегда воспринимала его как город с колониальными нравами и обычаями. Это место, где жили, добывали золото и мечтали многие иностранные мигранты. На извилистом берегу реки Хайхэ располагалась российская концессия. Красивое здание российского консульства ныне уже полностью перестроено. Постепенно Тяньцзинь превратился для многих иностранцев во вторую родину, а принесенные ими из разных стран традиции, духовные потребности воздействовали на целые поколения самих жителей Тяньцзиня. К тому же именно приход в Тяньцзинь колонизаторов позволил ему стать таким ярким и процветающим. В истории Китая не найдется другого такого города, как наш, в котором уживалось бы столько разных культур.
Многие мои творения, например, исторический роман о новой эпохе «Светлый сад», или такие произведения литературы «дум о прошедшем», как романы «Осень умирает зимой» и «Половодье», или образцы городской прозы – «Конец августа» или «Буйная весна в башне Тунцюэ», наряду со многими связанными с ними по тематике эссе и очерками, носят неизгладимую печать города. Это тот неисчерпаемый источник, которым питает меня моя родина.
Мои ранние книги насыщены духом глобализации. В тот период мне хотелось найти себя в творческом поиске, что позволило бы произведениям в полной мере вместить как размышления, так и чувства. Мне нравится, когда повествование сосредоточено на душевных переживаниях, поскольку это позволяет глубже разобраться в вопросах человеческого существования. Хотелось бы, чтобы в моих произведениях присутствовал некий поэтический образ, и я даже пробую этого добиться, уделяя большее внимание языку, нежели повествованию. Более того, мне безумно нравится экспериментировать с формой повествования, поскольку кажется, что многие языковые смыслы спрятаны в постоянно меняющемся монтаже. Когда же мне пришлось признать, что процесс слияния поэтического образа, языка и соответствующей для них формы осуществлен, постепенно пришло осознание, каким образом можно найти свою тему.
После этого я решила попробовать себя в жанре исторических романов, в которых ярко присутствовал местный колорит, локальное начало. Не забывая про уже привычную поисковую манеру, я один за другим написала три исторических романа «У Цзэтянь», «Шангуань Ваньэр» и «Принцесса из Гаояна». Огромный объем этих романов – миллион с лишним иероглифов – в достаточной мере позволил мне прославить придворных дам династии Тан. Для меня было неожиданностью, что эти романы, которые я писала на протяжении десяти лет, в последующие двадцать с лишним лет будут неоднократно переизданы разными издательствами в материковом Китае и на Тайване, а кроме того, станут, по мнению критиков, родоначальниками «неоисторизма». Соединение в произведениях глобальных и локальных мотивов, вне всякого сомнения, расширило границы моего творчества.
Александр ГРИГОРЕНКО
Малая родина в большой стране:
поиск национальных корней в современной литературе
Что такое «малая родина» в нашей культуре? Помимо формального определения – место, где ты родился, провел детство, юность, где похоронены твои предки, – есть определение по сути: это твоя и ничья больше точка на земном шаре, где не надо доказывать, что ты свой, где все знакомо и наполнено памятью. Малая родина – то, что придает силы, отделяет истинное от наносного. Таков идеал.
При самом широком взгляде малая родина – это провинция, еще точнее – деревня. Хотя есть целый культурный пласт Москвы, который я воспринимаю как малую родину (для меня в ней самое трогательное – стихи Окуджавы). Но именно деревня оказалась в центре одного из тектонических сдвигов российской жизни. Я имею в виду не «мужицкую чуму» коллективизации, а процесс куда более мирный, для большинства оптимистический – Россия превратилась из крестьянской страны в городскую. Попросту в ХХ веке мы переехали в города, и крестьянство сейчас составляет почти то же меньшинство, каковым были горожане в начале прошлого столетия. Вот эта мучительная, занявшая несколько десятилетий перемена всего – от быта до представлений о добре и зле – сделала тему малой родины одним из главных, драматически насыщенных течений русской культуры.
Переезд в города – процесс, в принципе свойственный индустриализации, накладывался на грандиозный исторический, памятный, культурный разрыв, каковым был практически весь советский период нашей истории. И «деревенская» проза есть вполне закономерная и, по-моему, спасительная реакция на этот разрыв.
Причем земля и «корни» – подчас не образ, а действительность.
Есть вполне достоверный исторический эпизод: в 1940 году несколько десятков жителей поволжского города Мологи наглухо заперлись в домах – некоторые даже умудрились приковать себя – с твердым намерением уйти на дно Рыбинского водохранилища, но не покинуть свою землю. Я подозреваю, это не единственный пример отчаянной привязанности к родной земле, поскольку за время индустриализации под воду ушли тысячи деревень и городков.
Это отчаяние – предтеча распутинского «Прощания с Матерой», финал которого пусть и без смертей, но так же трагичен. Земля и род в произведениях «деревенских» классиков наделены мощной сакральной силой, по сути это языческая литература, поскольку земля (шире – природа) заменяет в ней Бога – Создателя, Спасителя, Судью. Это язычество во многом заменяло советским людям запрещенное христианство. И, по-моему, тема малой родины давала возможность говорить о самых важных, насущных вещах. Малая родина становилась образом страны.
После разрушения Советского Союза деятели культуры занимались в основном переосмыслением истории, созданием антиутопий, образов власти, собственными комплексами. Сопереживание живому, реальному человеку исчезало из культуры; человек становился лишь материалом для конструирования авторских абстракций, разнообразие которых – только кажущееся. Однажды я нашел в интернете инструкцию по изготовлению романов, в которой указывалось, что главный герой должен быть менеджером или дизайнером, а место действия без вариантов – Москва.
В качестве «компенсации» можно упомянуть лишь появление собирательного персонажа – нищей, вечно пьяной, развращенной, вырождающейся провинции, в особенности деревни. Чтобы не впадать в социологию, не стану говорить о том, насколько это соответствовало реальности (во многом соответствовало, чего уж там…), – речь о другом.
Деградировал сам образ России, а земля и род стали осязаемым материалом для показа этой деградации. Малая родина если и существовала, то только для того, чтобы ее покинуть, плюнув на порог. Это время по преимуществу бродяг, эмигрантов и покорителей столиц. Радует, что время имеет свойство проходить.
Великолепный роман Евгения Водолазкина «Лавр» заканчивается словами о том, что русскому народу досталась бесконечная земля, которую «сами мы, конечно, тоже не понимаем».
Что такое «понимать землю»?
В нашей истории соперничают два начала – оседлое и кочевое.
Первое привязано к земле и роду, а цивилизатор – всегда кочевник, который, в отличие от своего натурального степного прототипа, движется не по кругу, вслед за созреванием трав, а в бесконечность. Если бы возобладали земля и род, вряд ли русские создали бы самую просторную страну на свете. Господство кочевников приводит к катаклизмам – революциям, историческим разрывам, что бывало не раз.
Крайним выражением этой борьбы стала утопия космиста Николая Федорова, у которого энергия народа обращена на возрождение предков, а город уничтожен как средоточие разврата. Но есть еще и антиутопия «Мы» Евгения Замятина, где истребление деревни, земли и рода показано как фундаментальное условие наступления всечеловеческого «светлого» будущего, что по большому счету и осуществилось в советской России.
Возможно ли примирение этих начал? Да, хотя прежде надо понять, что это не конфликт гармошек и синтезаторов, березок и небоскребов. Беда в том, что наша малая родина действительно очень мала. Есть «Петербург Достоевского», «Урал Бажова», «Кавказ Лермонтова», «Волга Горького», «Москва Булгакова», есть сибирская деревня Астафьева и Распутина – и это почти все. Это до обидного несоразмерно огромности России, которая и есть главное порождение наших национальных корней. У нас нет вещного, осязаемого образа «большой родины». У американцев, например, он есть – это вестерн. И можно только удивляться, что русская литература, открывавшая невиданные глубины человеческого духа, прошла мимо создателей самой большой страны на земле. Лев Толстой собирался написать эпопею о движении русских на Восток, но этот замысел так и остался замыслом.
Неопоэтизированные пространства невозможно считать освоенными, даже если там есть железные дороги. Но когда большая родина будет вызывать ту же личную причастность к ее прошлому и настоящему, что и родина малая, вражда оседлого и кочевого вряд ли будет возможна. Это цель. Шагом к ней стали для меня романы Алексея Иванова, проза Михаила Тарковского, уже упомянутый «Лавр» как удивительный опыт преодоления времени и воскрешения предков. Надеюсь, этот далеко не полный перечень – только начало пути.
Алексей ВАРЛАМОВ
Человек в цепи поколений: заметки о биографическом жанре
Биография есть несомненно самый фантастический жанр на свете, и чем замечательнее ее герой, тем выше процент фантастики. Великие люди не просто проживают свои жизни, они за редким исключением озабочены тем, как их судьбы отразятся в зеркалах будущего, и иногда кажется, что ради этого отражения иные из них живут не меньше, чем для своего настоящего. Они создают мемуары, ведут дневники, пишут письма, сочиняют автобиографическую прозу и на каждом шагу врут, сознательно или бессознательно; намеренно или нет, но искажают подлинную картину, и в этом смысле идеальная биография должна стремиться к тому, чтобы эти наслоения бережно снять и увидеть… кочерыжку, ибо именно в этой лжи, в этих листьях и заключено обаяние и содержание любой судьбы. Жизнь художника есть миф, жизнь русского художника серебряного века – миф в квадрате, жизнь того, кто попал в советское время – в кубе; вопрос – что за этим мифом стоит. В любой биографии есть узловые места, контрапункты, ощутимые моменты артикуляции, на которых и стоит сосредотачиваться, чтобы попытаться понять своего героя.
В Пришвине, например, счастливо сошлись черты характера и обстоятельства времени и места. Он поздно пришел в литературу, мыкался, искал себя, совершал нелепые поступки, громил публичный дом, отсидел год в тюрьме за революционную пропаганду, был мучительно робок с женщинами, пропадал на охоте, связался с сектантами, а потом как-то все это преобразилось и все несчастья обернулись счастьем, даром, что ли, он потом с полным основанием заметил, что счастье – это измерение жизни в ширину, а несчастье – в глубину. У него случилась практически идеальная жизнь. То самое жизнетворчество, которым грезили символисты, – стрелялись, уводили друг у друга женщин, но по-настоящему прожил роман как жизнь тот, кого они и за писателя-то не считали. Так, за географа, охотника. А Пришвин был гений. Не литературы, а жизни, ну так это еще ценнее.
Разве что под конец бес честолюбия привязался – я иначе не могу себе объяснить всю эту историю с «Осударевой дорогой», которую Олег Волков назвал лакейской стряпней, а меж тем Пришвин душу в нее вложил. Однако не это в нем главное. Он, по собственному выражению, спасал сказку во времена разгрома – и спас.
У Пришвина была «Осударева дорога», а у Булгакова «Батум». На первый взгляд, параллель напрашивается – обоих черт попутал написать на «злобу дня». И все же у Булгакова это совсем другая история. Его «Батум» не был ни компромиссом, ни уступкой, ни гибелью и сдачей русского интеллигента. Это был жест отчаяния. Булгаков не мог примириться с тем, что его заживо похоронили, и «Батум» был его криком – я жив!
А у Пришвина отчаяния не было – была внутренняя потребность и определенный расчет, который не оправдался ни в современности, ни в вечности. Если говорить совсем жестко, нельзя ему было писать про лагерь, в нем не побывав. Это ошибка замысла. В то же время едва ли не самое интересное, что Пришвин вообще в своей жизни написал, – это два очерка: «Отцы и дети» и «Соловки», когда в 1933 году отдельно от писательского десанта он поехал на Беломорканал в те края, где когда-то написал свою первую книгу «В краю непуганых птиц», а теперь ему предстояло выяснить, зря или не зря этих птиц распугали. Очерки эти, не принятые в коллективную книгу о канале и опубликованные в ермиловской «Красной нови» (которая тогда печатала и Платонова – «Такыр»), с той поры не переиздавались ни разу, а зря! Это честный взгляд очеркиста, четко проведшего границу между собой и своими героями. А в романе случилась попытка несанкционированно вступить на чужую территорию, совершить побег, но не из лагеря, а в лагерь, и написать его изнутри, в нем не побывав. Это хорошо понимала вторая жена Пришвина, Валерия Дмитриевна, которая, в отличие от своего супруга, в лагере как раз побывала и знала «цену вопроса». Она робко отговаривала мужа, но куда там! Он был уязвлен и – выскажу предположение, за которое меня побьют пришвиноведы – возжелал на старости лет Сталинскую премию. Не получил.
Сталинские премии получал Алексей Толстой, которого и современники, и потомки жестко осудили за приспособленчество, лакейство, конформизм. С тем же успехом бегемота можно осудить за его вес или толщину кожи. Это было его органическое свойство, условие выживания человека, не хотевшего, не умевшего жить в бедности. Ахиллесова пята Толстого вовсе не в том, что он «сподличать любил» и заработал – справедливо, нет ли – репутацию циника. Он умел договариваться со всеми. Был всюду дома. За одним исключением – смерти. Ее он боялся. Никогда не ходил на похороны. Не описывал смерть, а если описывал – как буффонаду. Ерничал. Неудачно шутил, как булгаковский рыцарь. От этого и умер. Вот что важно в его судьбе. Важно, как и от кого человек родился и как умер – все остальное второстепенные, хотя и небезлюбопытные подробности.
Меня всегда интересовало, каким человеком был Андрей Платонов. Мемуаристы, коих было, впрочем, очень мало – Платонов от писателей дистанцировался, – рисуют взаимоисключающие портреты: от чеховского интеллигента в изображении Гумилевского до хулигана в мемуарах Липкина. Но Липкину я верю больше. Липкину, Даниилу Данину – у них Платонов колючий, резкий, злой. Таким и был. И отсюда его любимая героиня – Москва Честнова. Но это не есенинское хулиганство напоказ, а какое-то другое. Страсть к катастрофам, пожарам, землетрясениям. От самых первых рассказов до последней пьесы – он прожил жизнь с предчувствием беды. Все знают и цитируют его хрестоматийное: мои идеалы однообразны и постоянны. Но разве это так? В молодости природу ненавидел, а потом нежно полюбил. Про Платонова считается, что главное у него язык. Да, язык, конечно, но этот язык не надо абсолютизировать и все к нему сводить, тем более что и язык у него развивался. Одно дело «Котлован», другое – рассказы второй половины 30-х годов, третье – военная проза (пока еще просто неоцененная и толком не прочитанная).
Платонов поразителен своим диапазоном, столкновением смыслов, сочетанием верха и низа, духовного и физиологического. Его последователи пытались ухватиться за что-то одно, в итоге получалось уродство, а взять сразу все ни одному человеку не по силам.
И потом, конечно, тема – Платонов и Сталин. Понятно, что у каждого писателя был тогда свой сюжет. У Булгакова, у Горького, у Замятина, у Ахматовой, у Бабеля, у Мандельштама – список бесконечный. Но платоновский случай особенный. В «Записных книжках», в «Джане», в пьесах 30-х годов Сталин встречается очень часто, но практически никто из платоноведов не попытался эту тему осмыслить как самостоятельную. Пишут о самых разных вещах, замечательно, убедительно, тонко, но вот этого ключевого сюжета избегают. И наши, и западные, и левые, и правые. Попытался Бенедикт Сарнов, но лучше бы он этого не делал.
Сарнов повторяет глупости покойного Льва Разгона про Платона Платонова, который якобы был завербованным агентом НКВД. Причем, что характерно, демократичная «Литгазета», опубликовавшая в 1994 году «сокровенный» мемуар Разгона, не удосужилась напечатать опровержение дочери Андрея Платонова и сестры Платона Марии Андреевны, хотя Разгон лицемерно утверждал, что берег свое «воспоминание», пока живы ближайшие родственники. Не дождался. Выстрелил. Потому что эффектно. Вообще это поразительная штука – всеобщий зуд подгонять факты под концепцию. Даже самую благородную – например, припрячь подлеца Сталина. На нем же пиарятся, его же и топчут.
В этом смысле меня по-хорошему удивил в свое время Зализняк. На вручении ему Солженицынской премии за доказательство подлинности «Слова о полку Игореве» он высказался в том смысле, что его абсолютно не интересовала честь и слава русской литературы, а был важен результат: подлинно значит подлинно, мистификация значит мистификация. Обидно было только за лингвистику, которая не может эту проблему решить. Он ее и решил. Позиция ученого.
Но штука вся в том, что биографии пишутся, как правило, не учеными, а писателями, которые заранее все знают. С другой стороны, сколько, мягко говоря, неточностей про Мольера написал Булгаков. Что пушкинского в цветаевском «Моем Пушкине»? А Платонов? «Пушкин – наш товарищ». Можно представить, как бы отреагировал на это Бунин, например? Но для того, чтобы написать «моего товарища Пушкина», надо быть Платоновым или Цветаевой.
Валерия ПУСТОВАЯ
Человек – звено в цепи поколений:
жизненные ценности в современной литературе
Постсоветская Россия – страна, формирующая принципы нового национального сознания. Общество в России до сих пор выбирает, как сочетать самое ценное из опыта дореволюционного и советского прошлого с жизненными стратегиями, эффективными в мире новых информационных возможностей.
Вот почему один из ключевых сюжетов постсоветской русской литературы – испытание личности, ее нравственных сил и жизненных убеждений в условиях, когда ни семья, ни общество больше не предлагают ей готовых, проверенных моделей поведения. Положительный герой в такой литературе не является носителем коллективных ценностей, поскольку не видит в жизни образцов их реализации.
Однако параллельно с этим испытанием индивидуальности в современной русской литературе происходит процесс, его дополняющий. В последние годы четко обозначилась новая мода на роман о роде, о собирании рассыпавшегося семейного древа, о родовых корнях и историческом предопределении личности. Авторы таких романов пытаются заново подключить личность к коллективному сознанию, а точнее, к когда-то работавшему коллективному знанию о том, что хорошо и что плохо, и о том, благодаря чему люди объединяются и чувствуют себя общностью. Современные писатели считают, что распад семьи и отчуждение в обществе – явления одного корня и понимание законов родства, семейного единения очень важно и для укрепления национального самосознания.
Такие романы по объему и сюжету напоминают классические русские и советские эпопеи, герой которых тоже был представителем рода, семьи, русского народа в столкновении исторических сил. (Лучшие образцы – «Война и мир» Толстого, «Тихий Дон» Шолохова, «Жизнь и судьба» Гроссмана.) Но написаны новые романы иначе. Утрата навыков коллективного сознания сказывается в поэтике современного семейно-исторического романа. Современная эпопея написана языком эссе, во многом выражает субъективное, лирическое (не философское, не аналитическое) отношение автора к истории и часто составлена из законченных микротекстов. Так, если вчитаться, видно, что, в отличие от классической русской эпопеи, современные романы о семейной и национальной истории – это книги из нескольких вполне самостоятельных повестей, или огромный сборник эссе, или чередование очерков на исторические темы с повестью о вымышленных героях, действующих в исторических декорациях. Современный писатель мыслит не поколениями и не эпохами, а отдельными судьбами, часто принципиально не хочет знать сверхсмысла истории, а если даже находит этот сверхсмысл, то в какой-то очень прикладной, узкой, публицистической мысли. Автор современного исторического и семейного романа неспособен обобщить исторический опыт поколений, совместить противоречивые основы национального самосознания в России царской, советской и постсоветской, а потому придумывает новые, часто механические сюжетные скрепы для объединения многих индивидуальных историй в одну большую Историю.
Важно отметить, что все это не является недостатком современных писателей. Наоборот, эта нехватка навыков эпопейного мышления подталкивает писателей к новациям в области конструкции романа, построения сюжета и создания образов героев.
Так, одна из наиболее обсуждаемых и высоко оцененных экспертами эпопей о национальной идее написана на стыке двух типов текста. В романе «Обращение в слух» Антон Понизовский собрал записи бесед с реальными людьми, сделав их своими анонимными персонажами. Через собрание непридуманных исповедей обывателей из провинции, сельских жителей, военных автор подсоединяет читателя к многообразному опыту народной жизни. Параллельно с непридуманными свидетельствами в романе излагается и вымышленный сюжет. Автор вообразил четырех героев из России, которые в непогоду застряли на лыжном курорте Швейцарии и решили занять себя прослушиванием и обсуждением народных исповедей. Автор показал, что жизненные ценности в народных исповедях и в их позднем осмыслении входят в конфликт. Героев, обсуждающих исповеди, автор наделил популярными в среде образованных, эмансипированных, обеспеченных городских жителей взглядами. Очень важно, что это взгляды и либеральные, и консервативные. Автор не занимает какую-то одну позицию. Нет, он показывает, что любые рассуждения о коллективном сознании и народных ценностях в современной России расходятся с жизненной правдой, которая сложнее и глубже, чем односторонние политические позиции, и доказывает, что коллективное сознание в России содержит ценностные основания для воспитания людей сильных, сердечных, стойких. Это роман парадоксального оправдания истории России, роман, где автор пытается не осуждать исторический опыт. Главной ценностью выступает само чудо жизни, примиряющей все взгляды и характеры, а также – глубокое сочувствие к людям и стойкое переживание испытаний.
Очень интересна и попытка исследовать историю национального сознания в России через сочетание жанра исторической эпопеи с жанром фэнтези. В романах «Золото бунта», «Сердце Пармы» Алексей Иванов обращается к глубокому прошлому, когда многонациональная Российская империя только зарождалась и русские, осваивавшие Сибирь, ныне восточные земли России, впервые учились уживаться рядом с людьми иной национальности, иных обычаев, иной веры. Цель автора – понять, кто такие современные русские, включившие в свою историю самосознание, уклады и мифы многих других народов, и как разным мифам и верам ужиться в Российской империи. Автор остро сожалеет о размытых теперь или вовсе утраченных идентичностях народов России, более или менее слившихся с русским национальным сознанием. Но в то же время он видит историческую неизбежность этого слияния, ее оправданность историческими задачами страны. Носителями ценностей в этих романах выступает герой, рифмующийся с современностью. Такой герой хочет жить правильно, праведно, но вынужден действовать в эпоху смутную, когда старые представления о том, что правильно, не всегда работают. Например, во время собирания русских земель вокруг московского князя или во время религиозной реформы на Руси, приведшей к расколу церкви и общества. Пройдя ряд испытаний, герой обретает опору в ценностях на стыке индивидуального и коллективного бытия; герою помогает вера в Бога, в судьбу, любовь к русской земле, сознание своего долга перед самыми близкими людьми и перед своей малой родиной, будь она уральской деревней или сибирским княжеством.
Интересно сочетание лирического и мистического осмысления семейной истории в романе, сюжет которого собирает разрозненных в ходе истории, малознакомых друг с другом жителей Москвы в одну семью. Роман Сергея Кузнецова «Хоровод воды» одну за другой показывает современные неблагополучные семьи, где муж изменяет жене, или жена не может зачать ребенка, или женщина воспитывает дочь без мужа, или мужчина погибает от одиночества и алкоголизма, или женщина сводит к минимуму отношения с родственниками, чтобы целиком отдаться карьере. Это описание многочисленных семейных аномалий в современной Москве продлевается в прошлое. Когда герои, впервые сойдясь на похоронах одного из членов рода, начинают раскапывать семейную историю, оказывается, что в жизни их предков советского и дореволюционного поколений было много страшных, а порой и преступных тайн, во многом обусловленных трагической историей страны. Автор находит мистическую развязку сюжету, герои объединяются в воображаемом поклонении духу первопредка. Род воссоединяется благодаря тому, что герои узнали и научились принимать и уважать свои корни, свою семейную историю. И в собственной жизни герои в итоге многое исправили. Ценности романа очевидны: это родовая память, смирение с жизненными испытаниями, принятие прошлого, отказ от осуждения прошлого своей страны и семьи, каким бы трагическим оно ни было, укрепление душевных связей между людьми, восстановление целостности семьи.
Таким образом, через опыт индивидуального испытания писатели пробуют восстановить память о надличных ценностях, показывают неполноту личностного роста вне национального самосознания, родовой памяти и семейной любви.
Ольга СЛАВНИКОВА
Тревоги молодых
Молодой писатель живет в том же мире, что и взрослый автор, что и мы все. Особенность его письма связана с тем, что я бы назвала шоком взросления.
Первый результат шока – чувство глобального одиночества. Конкурс Независимой литературной премии «Дебют» для молодых авторов каждый год приносит множество рассказов и повестей, в которых главного героя не понимают родители, бросает девушка, предает друг, или сам он предает друга. Как правило, это происходит на фоне алкогольных возлияний и безуспешных поисков хорошей работы. Время действия – обычно студенческие годы. Учеба в вузе воспринимается героями как искусственная отсрочка взросления, что-то вроде многолетнего ожидания в приемной зубного врача. Эти годы как бы ни для чего не нужны. Очевидная цель – получить образование – нивелирована тем, что от полученных знаний в будущем мало что зависит. Депрессивность этой прозы раздражает критиков, все еще уверенных, что молодость – это улыбка и жизнелюбие. На самом деле такой депрессивный первый опыт – естественный этап развития молодого автора.
В любое время и в любой общественной ситуации возникает зазор между детской верой: «Когда вырасту, стану космонавтом» – и той обыкновенной жизнью взрослого человека, которая разочаровывает и одновременно требует значительных усилий при недостаточной значительности результатов. Однако шок взросления в сегодняшней России усугубляется общественным мифом под названием «успешность». Это не успех в творчестве, в науке, вообще не достижение в чем-нибудь реальном. Это такой образ жизни, который позволяет потреблять «продвинутые» продукты – от марок автомобилей и гаджетов до «актуальных» культурных феноменов. Успешный человек не только потребляет, но и умеет правильно демонстрировать это потребление. Такая демонстрация и есть его общественная жизнь. Авторитет успешности непререкаем, всякий, кто неуспешен, достоин презрения.
Одной из наиболее значительных книг на тему шока взросления мне представляется роман лауреата премии «Дебют» Игоря Савельева «Терешкова летит на Марс». Главный герой романа по имени Павел – молодой неудачник из провинции. Автор воплощает фантом успешности в его антагонисте по имени Максим. Первоначально Максим выступает ангелом-спасителем: берет отчаявшегося Павла на работу в авиакомпанию. Между тем выясняется, что самолетами компании летать опасно. Фантомный мир, где безопасность самолетов висит на ниточке, держит Павла перспективой выбраться из болота существования, стать таким, как Максим. Однако само существование Максима чем-то глубоко оскорбительно для Павла. Решив разоблачить компанию, он, однако, смог лишь слегка всколыхнуть фантомный мир успешности. Чтобы вернуть свои права, реальность прибегает к крайним мерам: в финале романа падает самолет.
При чем здесь Терешкова? В романе она присутствует только в телевизоре. Герои смотрят репортаж с юбилея первой женщины-космонавта. Максим, услышав, что Валентина Терешкова мечтала о планете Марс и до сих пор готова отправиться туда, глумится над «выжившей из ума старухой». А Павел завидует. У Терешковой есть цель, придающая жизни смысл.
Молодость как безвременье, молодость как тупик – вот что тревожит молодых авторов современной прозы. Одиночество порождается еще и отсутствием опеки со стороны общепринятых, безусловных ценностей. Нынешнему поколению молодых даже не досталось роли ниспровергателей: все уже сделано теми, кто шел перед ними. Пост-постмодернистское жизненное пространство лишено приоритетов и центров: нет ничего, что важно само по себе, есть только значение, которое объекту приписывает интерпретатор. Нет обязательств, долга, достоинства, нет критериев, например, для искусства. Так же, как нет критериев и форм для человеческих отношений – скажем, для любви.
В этой связи я хочу поговорить о повести молодой писательницы из Петербурга Жанны Поярковой. Повесть называется «Кодекс», с ней писательница вошла в короткий список премии «Дебют» 2013 года. В повести рассказывается о широко известной в России панк-арт-группе «Война». Проза Жанны Поярковой во многом документальна. Мне было интересно читать повесть как технотриллер: здесь показана изнутри кухня уличных акций – как проходят репетиции, как добываются материалы, как готовятся пути отхода участников. Но главное достижение повести – любовная линия.
В пестром сообществе, что клубится вокруг арт-группы, главная героиня встречает молодого человека и постепенно ее желание раскупорить его защитную оболочку перерастает в большое чувство. Но близость, как выясняется, ничего не значит, ничто не служит залогом хоть какого-то будущего. И в сознании героини происходит драматическая аберрация. Девушка мечтает о рыцаре, но, не обретая такового в любимом, сама как бы становится в своем воображении его рыцарем, защитником, мысленно давшим клятву преданности и верности. Героиня вырабатывает свой кодекс чести – пытается, подобно барону Мюнхгаузену, вытащить себя за волосы из топкого пространства, где никаких кодексов нет в принципе.
Так в прозе молодых российских авторов диагностируется новый застой, преждевременный конец истории для всякого, кто вступает в жизнь. Одновременно на фоне застоя слышится подспудный гул катастрофических потрясений.
Внезапный слом хода вещей – реальность дня сегодняшнего. Геополитическое противостояние мировых игроков, гражданская война на Украине, санкции Запада против России – все это происходит не где-то далеко, а в жизни каждого россиянина. Писатель – чуткий сейсмограф. Видимо, неслучайно в современной русской литературе последних лет появилось так много антиутопий.
Роман лауреата премии «Дебют» Алисы Ганиевой «Праздничная гора» вышел в 2012 году, значит, писался он еще годом-двумя раньше. Алиса Ганиева – уроженка Дагестана. Дагестан – это Северный Кавказ и это самый многонациональный российский регион. До недавнего времени именно Северный Кавказ был главной для России горячей точкой. Там и теперь неспокойно. Дагестан показан в романе безо всяких прикрас. Добровольно-принудительные взятки всем, кто имеет власть, настолько будничное дело, что выглядит уже не нарушением порядка, но самим порядком. Всюду процветает клановость. Среди молодежи растут настроения радикального исламизма. В довершение всего многонациональный котел Дагестана закипает. Как во многих регионах постсоветского пространства (в том числе на Украине), административные границы не совпадают с историческими границами жизни народов. В спокойном состоянии исторические границы не видны, но при достаточном нагреве проступают, будто симпатические чернила. В столице Дагестана буквально на соседних городских пятачках идут националистические митинги кумыков, лезгин. Припоминаются старые обиды, выдвигаются гротескные территориальные претензии. Толпа становится неуправляема и опасна.
Что же в романе фантастического? Социальное и религиозное брожение идет на фоне слухов о том, что Россия строит Вал – современный вариант Великой китайской стены. Россия отгораживается от Дагестана. Пропала мобильная связь, улетели самолеты, ушли корабли. Кто-то пытается прорваться на север, кто-то уходит на юг, многие жители покидают города и спасаются в родных селах, в горах. Власть уже полностью у радикальных исламистов, шариатские суды преследуют не только бывших чиновников и полицейских, но и всех, на ком хоть тень подозрения в недостаточном религиозном рвении. При этом сами духовные лидеры фактически занимают место изгнанной светской элиты: захватывают их особняки и за высокими стенами ведут разгульную жизнь, далекую от законов шариата.
Напоминаю, роман «Праздничная гора» вышел в свет в 2012 году. А в июне 2014 года появился проект украинского олигарха Коломойского: отделить Украину от России стеной в две тысячи километров. Таким образом, предполагаемая стена была бы всего в четыре раза короче великого китайского прототипа. Писательская тревога материализуется, и не потому, что автор «накаркал». Да, у молодого писателя мало жизненного опыта, но это компенсируется творческой интуицией.
Совсем недавно премия «Дебют» получила рукопись молодого украинского писателя Всеволода Непогодина «Девять дней в мае». Автор описывает трагедию второго мая в Одессе, которую называют «Одесской Хатынью». В этот день боевики националистической радикальной организации «Правый сектор» заживо сожгли в Доме профсоюзов десятки противников новой киевской власти. Об «Одесской Хатыни» много говорили и в прессе, в интернете. Что же побудило Всеволода Непогодина по горячим, буквально обжигающим следам писать художественную прозу? Ведь обычно так не делается, событиям нужно отстояться, войти в контексты, обрасти ассоциациями, образами. Но Всеволод Непогодин торопится. Ему не терпится высказать то, что открылось ему в трагические дни.
Главный герой повести – журналист-фрилансер Вениамин Небеседин. Род занятий требует от него фиксировать и комментировать события, но стоящий за героем автор показывает: очевидец видит не все. Накануне рокового дня – пикник в компании друзей, и ничто не предвещает трагедии: ну встретил мирного соседа на блокпосте самообороны с автоматом и в камуфляже, ну уехала жена приятеля в Киев к маме, испугавшись каких-то дурацких писем с угрозами. На самом деле все уже происходит, только герой этого не понимает. Второго мая он, собственно говоря, собирается на футбольный матч. По дороге видит футбольных фанатов, пророссийских активистов, какую-то драку, дым из окон Дворца профсоюзов… Все случилось у него на глазах, но только задним числом он собирает детали воедино – и осознает, чему стал свидетелем, что было главным в этом дне.
Каждый твой день может нести нерасшифрованную угрозу – вот главная тревога «Девяти дней в мае». У повести, что удивительно, хеппи-энд: главный герой уезжает в Москву к любимой девушке, которая обещает ему «родить русских». По контексту понятно: чтобы восполнить потерю второго мая. Но утрата невосполнима. И жизнь в любой момент может расколоться на «до» и «после» – а ты не поймешь, как это произошло.
В молодой прозе сегодняшнего дня сосуществуют, как это ни парадоксально, личное, далеко не райское безвременье и тягостное предчувствие социальных катастроф. Призыва «Пусть сильнее грянет буря» я лично не встречала. Значит ли это, что новому российскому поколению не хватает жизненной энергии? И энергии, и таланта у них достаточно. Просто себестоимость всякой ценности, всякого, даже скромного идеала для них очень высока. Они ничего не получили в наследство, им были предъявлены только процессы деструкции – идеалов, государства, текста, всего, чего угодно. Им придется самим что-то для себя строить. Я верю, что у них получится.
Природа и человек: союзники или противники?
За последние тридцать лет жизнь китайцев претерпела значительные изменения. Эти годы можно считать самым лучшим с точки зрения социальных преобразований, политического прогресса и развития экономики периодом в истории со времен Конфуция. У всех без исключения китайцев старше сорока лет было голодное, беспокойное детство. Поэтому великие успехи, которых достигло китайское общество за это время, – это фундаментальный переворот для каждого. В основе конструктивных дипломатических отношений Китая с западными политиками сегодня лежит экономическое сотрудничество и продвижение китайского капитала.
В то же время отношения китайцев с природой беспрецедентно ухудшились. За исключением немногих регионов вроде Лхасы, солнечный свет превратился в роскошь, о чистом воздухе остается мечтать, а чистая весенняя вода стала встречаться реже, чем грудное молоко. Величайший поэт Китая некогда написал: «Страна распадается с каждым днем. Но природа – она жива: и горы стоят, и реки текут, и буйно растет трава». То есть, хотя государство и погибло, горы по-прежнему величественны и природа по-прежнему кипит жизнью. Однако сейчас все стало с ног на голову: «Страна развивается день за днем, а природа едва жива, пыль и песок лишь остались там, где зеленела трава». Спустя тридцать лет реформ Китай расцветает день ото дня и даже превзошел ожидания политика и поэта-романтика Мао Цзэдуна, заняв второе место в мире по совокупному масштабу экономического развития. Однако досталось нам это слишком высокой ценой: для развития экономики мы разрушили родную природу.
Еще тридцать лет назад и на всем протяжении истории все ландшафтные изменения в Китае происходили естественным путем, одна река затопляла другую, одна гора низвергала другую, но в последние годы природа менялась потому, что человек грабил ее на пути к модернизации.
Деревня, в которой я родился, называется Фанкоу, Затвор-в-Устье, это древнее название времен циньской династии. «Фан» означает «затвор» – водозапорный затвор на реке, который был здесь еще в эпоху Цинь. Река добежала с циньских времен до моего детства, но двадцать лет назад исчезла. «Эр» в моем имени означает, что я всегда могу слышать звук воды, я и во сне часто слышал звук набегающих друг на друга волн. Но сейчас там, где бежал циньский поток, находится огромный химический завод. О реке напоминает лишь мое имя. Несколько лет назад мы с присутствующим здесь господином Цю Хуадуном, писателем, вместе изучали строительные работы по перебросу вод реки с юга на север. Во время этого процесса мостят речные русла, взрывают горы и сносят деревни, стоящие на пути, но воды, которая бежит по этому каналу, примерно столько же, сколько текло в речушке возле моей деревни, к тому же, чтобы предотвратить испарение, реку сделали крытой, потому шелеста ее не услышишь, а волн не увидишь.
Одна из центральных концепций традиционной китайской философии – «единство человека и неба», а центральная концепция китайской эстетики – «сплетение чувств и пейзажа», одна из главных тем китайской литературы – «взберусь высоко, взгляну далеко, и в сумраке ночи начну тосковать». Все эти концепции описывают отношения человека и природы. Конфуций некогда сказал: «Мудрый муж радуется водам, человечный муж радуется горам». Высочайшая добродетель и моральные принципы Конфуция пребывали в тесной взаимосвязи с природой, кроме того, после своего политического поражения именно природой Конфуций и утешался, он говорил: «Если мое учение не принимают, сяду на плот и поплыву к морю», таким образом доверив жизненные неудачи голубым волнам. В «Ли-цзи» сказано, что Конфуций полагал, что несвоевременно срубить дерево или убить дикого кабана есть проявление непочтительности, то есть считал непочтение к природе столь же тяжким, как непочтение к родителям. Поэтому, с точки зрения Конфуция, отношения человека и природы были отношениями на основе морали.
Грабительское разрушение природы неразрывно связано с промышленной революцией. Способности человека к познанию и изменению природы значительно возросли, и сфера человеческой практики непрерывно расширяется. Прямое следствие такого процесса состоит в том, что естественная природа стала искусственной. Отсюда и возникли глобальные проблемы: проблема перенаселения, ресурсов, загрязнения окружающей среды, и в конце концов под угрозой оказываются уже развитие экономики и само существование человечества. Согласно докладам ВОЗ, в настоящее время свыше миллиарда людей проживает в городах с высокой степенью загрязнения, а в городах с хорошей экологической обстановкой – всего двадцать процентов. Почти треть населения всего мира испытывает недостаток в безопасной воде. Это – всемирный экологический кризис, его тревожными симптомами стали разрушение озонового слоя, парниковый эффект и кислотные дожди.
Как раз во время подготовки этой речи, 15 августа 2014 года, я услышал, что говорит по вопросу отношений человека и природы первое лицо Китая, господин Си Цзиньпин. Он сказал, что чистая вода и зеленые горы – это производительная сила. Нам нужны чистое море и зеленые горы, нужны и моря золота, и горы серебра, но лучше пусть будут чистые и зеленые, чем золотые и серебряные; чистые и зеленые и есть золотые и серебряные. В этих словах нашло отражение новое понимание отношений человека и природы, а также отношений экономики и экологии.
Отношения человека и природы – это отношения союзников, а ни в коем случае не соперников. Это равноправные отношения, а не отношения хозяина и слуги. Без сомнения, человечество должно это признать, и в этом вопросе совершенно необходимо достичь высокой степени единства политиков, писателей, экономистов и географов.
Максим
АМЕЛИН
Человек и природа: история взаимоотношений
Основополагающая книга всей европейской цивилизации открывается легендой о шестидневном миротворении, согласно которой человек был создан Богом в последний – шестой – день, когда всё прочее уже было сотворено и утверждено в своем неизменном порядке. Творец вдохнул в человека душу и таким образом отделил его от остальной – бездушной – природы и прямо ей противопоставил.
Однако не кроется ли здесь ошибка перевода и понимания? Поскольку среди прочих живых существ человека выделяет не столько наличие души, сколько того, что мы называем сознанием – способностью к исследованию и творческому преобразованию окружающего мира в совокупности с долговременной памятью. Возможно, именно о нем и сказано в библейской легенде.
Тем не менее сам миф о превосходстве человека, которому живая и неживая природа предоставлена в полное и безраздельное пользование, надо всем остальным, существующем на планете и даже за ее пределами, о «венце божественного творения» стал одним из главных мифов нового и новейшего времени.
Представления современной науки о происхождении человека в какой-то мере подтверждают пересказанную легенду. Человек как биологический вид существует на Земле довольно давно, возможно, около миллиона лет. Это подтверждается целым рядом палеонтологических находок. Но человек в том виде, в каком мы его себе представляем, относительно молод, ему не более пятидесяти тысяч лет. Именно тогда по неведомым причинам у человека возникла тяга к материальному и художественному творчеству – например, возникли прообразы орудий труда и наскальная живопись, показывающая магическое отношение к природе и попытки таким способом на нее воздействовать.
К тому же времени лингвисты относят и происхождение первоязыка. Если проследить родственные связи между языками, существующими ныне, и их гипотетическими предками и предками предков, восстанавливаемыми умозрительно, именно к этой цифре в пятьдесят тысяч лет они и сходятся.
Изобретению колеса – около семи тысяч лет. Самым старым городам, подтверждающим выделенность человеческого сообщества из мира окружающей природы, – от семи до пяти тысяч. Историческая память людей, зафиксированная в письменных источниках, глубже не простирается. Следовательно, детство человечества продолжалось очень долго, и в первобытном – природном или близком к природному – состоянии оно пребывало значительный срок.
Пятьдесят тысячелетий по сравнению с миллиардами лет существования нашей планеты, которую в разные периоды ее истории населяли вымершие теперь виды животных и растений, человек существует ничтожно малое время. Известно, что если представить всю историю существования планеты Земля как один год, то история человечества по сравнению с этим годом будет исчисляться всего лишь несколькими долями последней секунды в двадцать три часа пятьдесят девять минут пятьдесят девять секунд 31 декабря. А Платон и Конфуций жили долю доли секунды назад.
Природа долго не выпускала человека из своих объятий, а человек не отделял себя от природы, всему мыслимому и немыслимому учась у нее, перенимая все, что только возможно. И европейская античность, и древняя ханьская цивилизация смотрели на природу снизу вверх, с ощущением ее непосредственного превосходства. Еще не так давно, всего-то восемьсот лет назад, святой Франциск проповедовал учение Христа птицам.
Однако в Европе около трехсот лет назад, в эпоху Просвещения, наряду с развитием эмоционально-сентиментального отношения к природе, начало формироваться представление о ней только как о неиссякаемом источнике общественного благополучия – представление, во многом опирающееся на переосмысление той же самой библейской легенды.
Многотысячелетняя зависимость человека от природы, рабское положение перед ней сподвигли человечество на совершение почти что революционного мятежа, который столетиями подготавливался учеными разных направлений. Познание естества, сначала безвинное, потом заинтересованное, в XX веке превратилось в грабительское отношение к природе, во всеразрушающее потребление без отдачи.
Русский религиозный философ второй половины XIX века Николай Федоров в своей «Философии общего дела» призвал к регулированию природы, обузданию природных явлений и внесению в природу целесообразности и общего смысла, а также начал говорить о построении нового Ноева ковчега для человечества, которое вскоре должно полностью истощить природные ресурсы Земли и вытеснить существующие виды животных и растений. С попыток воплощения этих идей началась потом, например, русская космонавтика.
В советское время последователи глубоко гуманистической философии Федорова, хотя официально она и была под запретом, занимались попытками воздействия на природу, ее переустройства и поисками возможностей наиболее эффективного извлечения выгод для человечества.
«Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача», – сказал крупнейший русский экспериментатор-практик в области ботаники академик Иван Мичурин. Эта фраза была также взята на вооружение советской идеологией. Грабительская добыча полезных ископаемых и других природных ресурсов в СССР привели к тяжким последствиям. После строительства непродуманных оросительных систем в Средней Азии почти высохло целое Аральское море; стоками бумагоделательного комбината был загрязнен Байкал; бесконтрольная вырубка тайги поставила на грань исчезновения многие виды животных. Только протесты общественности в 1980-е годы предотвратили переброс водотока сибирских рек на юг, последствия которого были вообще непредсказуемыми.
И это не только российская, но и общемировая проблема. Не сомневаюсь, что и китайская тоже. Последние три-четыре десятилетия наглядно продемонстрировали, что хищничество по отношению к природе может обернуться для человечества катастрофой. Невероятные природные катаклизмы и чудовищные эпидемии последних десятилетий, унесшие множество человеческих жизней, возможно, если и не месть со стороны природы, то попытка восстановления одной ей ведомого баланса.
Русский мыслитель начала XX века Владимир Вернадский в учении о ноосфере высказал справедливое предположение, что не только количество мыслительной энергии, но и общая масса всей органической жизни на Земле – величины постоянные. Значит, человечество как один из видов живых существ, значительно увеличиваясь в объеме, в любом случае вытесняет или замещает собой все другие виды на планете.
Природа, рассаженная по зоопаркам и оранжереям, клеткам и цветочным горшкам, начинает существовать в резервациях, она по-прежнему вызывает у нас эстетическое чувство, хотя сейчас требуется совсем иное – этическое – отношение к ней. Причем в глобальном масштабе.
Один из ведущих мировых биологов современности американец Эдвард Осборн Уилсон недавно выступил с предложением отдать половину планеты в полное владение животным, чтобы предотвратить массовое исчезновение видов, и это, по его мнению, справедливое разделение территории между человеком и десятью миллионами других видов, населяющих Землю.
Современное знание о мире поколебало устойчивое представление о человеческом превосходстве над природой. И наша задача, если перефразировать Мичурина, постараться не забрать у нее лишнего, а по возможности и вернуть долги, иначе человечество в самое ближайшее время встанет на грань исчезновения.
Сознание ли, душа ли – как это назвать, неважно – нам в помощь.