Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2014
Анастасия
Башкатова родилась и живет в
Москве. Кандидат филологических наук. Печатается в «Независимой газете» и
«Октябре». Лауреат премии «Вызов – XXI век» (2010) и премии журнала «Октябрь»
(2011).
В течение последних двух лет российская литература предложила читателям несколько вариантов желанного будущего и вместо поиска положительного героя занялась его непосредственным выведением, нравственной «евгеникой» – описанием условий, необходимых для появления лучшего человека.
«Теллурия» Владимира Сорокина («Corpus», 2013), «Лавр» Евгения Водолазкина («Астрель», 2012), «Аристономия» Акунина-Чхартишвили («Захаров», 2012), «S.N.U.F.F.» Виктора Пелевина («Эксмо», 2012) – в них есть не только актуальная критика российской действительности, перечисление опасений «Камо грядеши?», но и своя позитивная программа преобразований как социально-политических, так и духовных, свой элемент утопии.
Слово «утопия» в зависимости от греческого написания можно расшифровать и как «место, которого нет», и как «совершенное место», «благословенная страна». Цель автора утопии – описать в форме художественного произведения или философского трактата образ идеального мироустройства, желанного будущего. Утопия может предлагать принципиально новую конструкцию общества, а может, наоборот, возрождать забытые образцы прошлого, возвращать в «золотой век». Города-утопии становятся местом рождения и воспитания Лучшего Человека – человека, преодолевшего свою физическую и психологическую слабость, греховность или изменившего само понятие греховности.
Противоположность утопии – антиутопия (дистопия). Это описание нежелательного будущего, предостережение, критика сегодняшнего состояния общества, которое в будущем, скорее всего, приведет к катастрофе. Это также бунт против принудительной реализации утопии, с которой не согласен автор.
Современный мир (как описывают его Лиотар и Бодрийяр) стал миром либо воплощенных, либо дискредитированных и потерявших смысл утопий. Однако утопии не ушли окончательно в небытие. Произошло иное – их сращение со своим антиподом. Для этого явления философ Михаил Эпштейн вводит новый термин – «амбиутопизм»[1]. Желанное будущее пугает, возможная катастрофа влечет. И предметом «про» и «контра» становятся «не противоположные картины, а одна и та же» – утро после апокалипсиса.
Появление таких противоречивых утопий в российской литературе последних лет, похоже, оказалось для многих критиков неожиданностью. Они говорили, что «это невозможно», часто не могли окончательно определиться с жанром прочитанной книги, сочетающей несочетаемое, не всегда были уверены, что это не пародия и не мистификация.
О «Теллурии» Алла Латынина пишет, что «такой химерический “продукт” с точки зрения законов литературы не должен вообще существовать» (Новый мир, 2014, № 3). В следующем номере того же журнала Мария Галина назовет «Теллурию» «кляксами Роршаха», в которых одни увидят «ужас и хаос» нового Средневековья, а другие – уютный «лоскутный мир».
Новый роман Сорокина – смесь утопий, привлекательная и отталкивающая одновременно. «Все концепты – монархический, сталинский, советский – хранятся в России в замороженном виде. Мы теперь не полигон, а магазин утопий», – говорит в интервью журналу «Огонек» Владимир Сорокин. Старые концепты смешиваются с новыми – высокими технологиями, идеями свободного рынка. Образуются утопичные гибриды.
Легенды и мифы оживают благодаря новейшим научным разработкам: дивный новый мир населяют не только люди, но и кентавры или, например, псоглавцы – «жертвы антропотехники». Философ и поэт: один мечтает написать собственной кровью нового, зооморфного «Заратустру», второй хочет читать стихи океану, и оба варят суп из человечьей головы под рассуждения, что им нужно вырваться из хтонических миров и перестать есть падаль. Получится ли? Если вспомнить антиутопию Герберта Уэллса «Остров доктора Моро», то вряд ли. Если же эти псоглавцы доберутся до земли обетованной Теллурии и обретут там свою утопию, то, возможно, да.
Пятьдесят глав «Теллурии» – голографический пазл, собрав который, можно воссоздать противоречивую картину будущего. Салафиты идут священной войной против раздробленной Европы. Европейцы отвечают на это новыми Крестовыми походами. Распалась и Россия: в Москве – узурпатор, в Подмоскве – китайцы, на Урале – война за Соединенные Штаты Урала, Рязанское царство возродило чистый русский язык без примесей («государство – это язык, каков язык – таков и порядок»). Есть Сталинская Советская Социалистическая Республика (СССР) – туристический рай для поклонников вождя. И самое главное – есть Демократическая Республика Теллурия в Алтайских горах, где разрабатываются месторождения божественного металла теллура.
Из теллура делают гвозди, которые специально обученные «плотники» забивают в голову своим клиентам. Клиенты отправляются в наркотическое путешествие, обретают смысл жизни, погружаются каждый в свою утопию – по вкусу и потребностям. «Человече попадает в желаемое пространство», – объясняют персонажи романа. Один – в хрустальный дворец, населенный прекрасными сверхлюдьми. Другой – на личную аудиенцию к Сталину. Третий – к Иисусу Христу, с которым рука об руку проходит его путь.
Бывают и несчастные случаи, когда гвоздь вбивается криво и человек либо умирает, либо возвращается из мрачного омута с одним-единственным откровением: «Нема Бога». Наконец, возможно счастье и без теллура, а также без баб, «кина», войны, денег, начальства – отшельничество в диком лесу.
Критики пеняют Сорокину, что в его «предсказаниях» нет ничего нового. С этим не поспоришь. Но кое-что изменилось – тональность: не предостережение, а утешение, будет не страшно, а даже умилительно. «Ниче так», – подводит итог Лев Данилкин.
«Теллурия» – утопия не только с точки зрения того, что написано, но и с точки зрения как. «Это кадиш о языке. Молитва, исполненная на пятидесяти разных языках», – пишет Андрей Архангельский (colta.ru).
Не раз в своих интервью Сорокин жаловался на сушь бесплодного волапюка: стираются языковые особенности разных сообществ, городов, даже стран, если говорить о Европе, утрачивается индивидуальность речи, все говорят почти на одном языке. Именно поэтому катастрофа, которая придаст миру человеческий размер и снова приучит каждого говорить на своем языке, – самое желанное будущее из всех возможных.
«Теллурия» Сорокина – возвращение на новом витке к легенде о Вавилонской башне. Чтобы люди не возвели до самых небес башню, Бог смешал их языки и рассеял народы по всей земле. Вместо мечты о всеобщем единении, о завоевании неба, обители Бога, – мечта о всеобщем разъединении, о рассеивании по всей земле «сынов человеческих». Антиутопичная утопия.
В каком-то смысле утопией – в том числе языковой – оказался и
«неисторический роман» «Лавр» Евгения Водолазкина.
Он тоже удивил критиков, обратил на себя внимание «как вещь резко необычная и
неожиданная, почти невозможная»: «Автор ищет – вслед за Достоевским –
“положительно прекрасного человека” и, не находя возможным
обратиться для этого к современности, берет материал, профессионально
ему хорошо знакомый» (
Водолазкин в восприятии критиков ходит буквально по лезвию бритвы – смешивает язык древнерусского жития с языком современных газетных сводок или официальных отчетов, разрывает историческую последовательность и на одной странице соединяет приметы прошлого и будущего, потому что «нет времени, а есть бесконечная милость Божия, на ню же уповаем».
Центральный персонаж «Лавра» – Арсений, сменивший потом не одно имя. Средневековый врач, обладающий даром исцеления. Человек, стяжавший святость, умирает в окружении бесконечно далеких от него людей. Но все же есть шанс, что его пример не будет забыт, ведь у него остались свои последователи – в Великом селе. Там Арсений исцелял людей от чумы и обучал выздоровевших, которые «верили Арсению как самим себе».
Мудрость, всепрощение и самопожертвование Арсения оказались востребованы читателями. Несмотря на ужасающие физиологические подробности, на описанные смрад, грязь и моровое поветрие, от которых спастись можно было лишь уповая на Ангела Хранителя, «Лавр», как не раз писали критики, вызывает теплые, светлые чувства. И самым главным теплым, светлым чувством стала надежда. Правда, надежда не столько на то, что любой может достичь святости Арсения, а на то, что в наш страдающий несовершенный мир, может прийти такой, как Арсений – тот, кто излечит и тело, и душу. Но откуда он придет?
«В детстве после прочтения книг мне хотелось стать мушкетером или летчиком, а когда я читаю Водолазкина, мне хочется стать святым», – немного ернически заметил Захар Прилепин. Но все же хотеть – еще не значит суметь. Это не значит даже – попытаться. Для Арсения святость стала одновременно и наградой, и наказанием, и далеко не каждый действительно захочет, лишившись всего, пройти его путь.
Автор «Аристономии» тоже совершил невозможное – дерзкую, как может показаться, попытку вывести «формулу» положительного героя и с помощью нее доказать, что эталона до сих пор не существует ни в реальной жизни, ни в литературе. Даже те положительные образы, которые самими писателями преподносились как близкие к нравственному идеалу (Пьер Безухов, князь Мышкин), не соответствуют «формуле» «аристонома» – так автор называет идеального человека.
«Аристономия» – «первый серьезный роман» Бориса Акунина. Так он сам охарактеризовал его в своем блоге, на это же намекают аскетичное оформление книги, указание двойной фамилии «Акунин-Чхартишвили». Под одной обложкой не только роман о жизни врача-анестезиолога Антона Клобукова, прошедшего через все ужасы Гражданской войны, столкнувшегося со зверствами и «белых», и «красных», но и философский трактат.
Судя по сюжету, трактат написан Антоном Клобуковым. В конце романа он решает подобно монаху затвориться в келье от впавшего в «беспросветный мрак Средневековья» внешнего мира, чтобы поддерживать там слабый огонек добра и разума, а потом на склоне лет втайне написать «скорбную летопись глухих времен». Но в этом трактате с нами говорит не просто персонаж романа, а сам снявший маску автор.
В рецензиях иногда высказывались предположения, что, возможно, весь роман, включая трактат, – неудачная мистификация. Но для некоторых критиков было очевидно, что Чхартишвили вовсе не играет, а совершает «героическую попытку вернуть в литературу вопрос о предназначении человека, предложить подумать над неким кодексом поведения, к которому следует стремиться» (Алла Латынина, «Новый мир», 2012, № 12).
Человек должен самосовершенствоваться, раскрывать все самое ценное, что заложено в нем природой, свой дар, который, как утверждает Акунин-Чхартишвили, есть у каждого – будь то дар врача или булочника. Раскрытие дара должно сопровождаться нравственной работой над собой. «Человека можно назвать аристономом, если он стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, при этом относясь к другим людям с уважением и эмпатией», – говорится в трактате. Таковы будут прекрасные люди завтрашнего дня. И жить они будут в совершенном обществе, благословенной стране Аристополис, в которой мудрые правители создадут «все условия для того, чтобы каждый гражданин имел возможность достичь Расцвета».
Но, как и в любой утопии, у этой грезы о прекрасном будущем есть оборотная сторона. Несмотря на то, что сначала автор «наделяет» особым даром, а значит, и ценностью, каждую личность, он затем делает оговорку: «Нельзя забывать, что (условно) “сотая доля” людей рождается на свет социопатами, то есть нравственными инвалидами, натура которых противится аристономическим нормам». А следовательно, в Аристополисе должна быть развитая правоохранительная система для ограждения лучших людей от худших. Да и на мировой карте не каждая страна достигнет того же уровня развития, что и Аристополис. Поэтому необходимым условием выживания благословенной страны станет военная мощь.
Парадокс: когда автор вводит категорию «нравственного инвалида», вся его утопия рушится. Ведь если признать человека «инвалидом», недоаристономом, то, у общества появится легитимное право этого инвалида уничтожить или принудительно исправить. И такая мечта о прекрасном Аристополисе отталкивает не меньше большевистско-пролетарского нового мира, увиденного Антоном Клобуковым.
Общество, карающее инаковость, не терпящее отхождений от навязанного идеала, пугает писателей. От строительства такого общества предостерегали в своих антиутопиях, например, Евгений Замятин или Джордж Оруэлл. И вдруг современный либеральный писатель, отстаивающий в реальной политической ситуации именно инаковость, в своих фантазиях об идеальном мироустройстве инаковость не приемлет. Для тех, кто не впишется в идеал, наступление прекрасного будущего станет неотличимо от апокалипсиса.
Об утре после апокалипсиса пишет Виктор Пелевин в романе «S.N.U.F.F.». Писатель назвал свой роман «утопией», написав это слово через «i» и с перечеркнутой «о» – математическим знаком «пустого множества». «Я готова понять эту графическую выдумку как обнуление утопии», – пишет Ирина Роднянская («Новый мир», 2012, № 10). «Перечеркнутая утопия. Утопия, ведущая в пустоту. И все же до некоторой степени утопия, если судить по хеппи-энду, которым заканчивается любовь главных героев – “суры” (киборга) Каи и орка Грыма», – поясняет Михаил Бойко.
После многочисленных разрушительных войн мир будущего оказался поделен на верхний и нижний слои. Теперь в небе парит Бизантиум, или Биг Биз. Это «офшар», внутри которого проживают люди – финансовая, религиозная и медийная элита. Внизу на территории Сибири расположился Оркланд, или Уркаина, – страна, населенная воюющими друг с другом орками/урками. Урки пребывают в состоянии Средневековья, в котором их искусственно поддерживают просвещенные жители Биг Биза.
Этот несправедливый мир построен на обломках прошлого. А скоро он и сам будет разрушен. Очагом новой культуры станет секта беглецов («Сжигателей Пленки»), поселившаяся далеко от Оркланда, в лесах, найденных за «Великой Пустыней», которую мало кто решался пересечь. И их пророком станет «сура» – идеальная женщина-киборг, подключенная к базе данных, аккумулировавшей всё когда-либо осмысленное и описанное человеком.
Правда, как замечает Ирина Роднянская, в конце романа у читателя куда больше симпатии и сочувствия вызывает не утопичная искусственная Кая, а ее «владелец» – Дамилола, чью исповедь перед смертью мы читаем. Человек со своими слабостями и недостатками, но очищенный от пороков страданием.
Судя по отзывам критиков, перечисленные романы действительно в каком-то смысле «невозможны». До последнего момента критики жаловались на исчезновение из российской литературы нефальшивого и непародийного положительного героя (то ли герои уже не те, то ли литература), сетовали, что произведения, описывающие российскую действительность, подробно отвечают на вопрос «Кто виноват?», но не помогают ответом на «Что делать?». И вдруг писатели попытались предложить свой вариант Лучшего Человека, описав условия, в которых он может появиться. Можно спорить, насколько этот человек лучше, но одно бесспорно – тоска по утопии, по идеалу усиливается.
Ранее как «фабрику антиутопий» – в противовес «фабрике утопий» Элвина Тоффлера – охарактеризовал современный литературный поток критик Александр Чанцев, проанализировавший романы Дмитрия Быкова, Сергея Доренко, Владимира Сорокина, Ольги Славниковой, вышедшие во второй половине нулевых («НЛО», 2007, № 86).
Писатели тогда все громче предупреждали о предстоящих катастрофах, к которым приведут политические преобразования или как раз их отсутствие. Но при этом не предлагали альтернативной позитивной программы действий. Даже не намекали на нее по принципу от противного. Более того, отрицали саму возможность ее выработать в сложившихся условиях. Чанцев из этого делал вывод, что смакование предстоящей катастрофы без намека на альтернативный сценарий парадоксальным образом выглядит как вольное или невольное согласие с той ситуацией, которая, казалось бы, вызывает у авторов антиутопий возмущение.
Невозможность предложить положительный проект будущего – следствие общей раздробленности интеллектуальных и общественных групп в России, полагает Чанцев. Консолидация общества становится в его глазах необходимым условием появления позитивной программы действий.
Но сам этот призыв к консолидации тоже по-своему утопичен.
Ведь, как уже показала практика, консолидация не обязательна. Положительные программы могут дробиться и варьироваться так же, как и само общество. То, что для одних общественных и интеллектуальных групп будет описанием их желанного будущего (возрождение древнерусского контекста, распад страны на разноязыкие княжества, свержение погрязших в грехах элит, Аристополис, нетерпимый к социопатам), у других вызовет страх и отторжение. Одни мечтают о выстроенной до небес Вавилонской башне, Интеграле из романа «Мы», другие – о том, чтобы эти «стройки века» навсегда «заморозили». Ключевой критерий для разграничения утопии и антиутопии – авторское отношение к описанному. Но, конечно, многое зависит и от позиции внешнего наблюдателя, который может разглядеть в фантазиях писателя-утописта либо тюрьму, либо потерянный Град Китеж.
Ирония ситуации в том, что пока критики искали положительные проекты в художественной литературе и находили там лишь мрачные предупреждения, эти проекты и программы появлялись, но в иной сфере. И не просто появлялись, а становились основой государственной политики. Например, в том же году, что и статья Чанцева о «фабрике антиутопий», вышел сборник с лекцией замруководителя президентской администрации Владислава Суркова «Русская политическая культура. Взгляд из утопии» – о так называемой суверенной демократии, модернизации экономики, сдвиге цивилизационной парадигмы.
Ежегодно власти рисовали новые утопические картины поверх старых, отошедших на второй план: запускались приоритетные национальные проекты, утверждались стратегии долгосрочного развития, строился «Олимпийски-Сколковский “Город Солнца”»[2], принимались специальные «майские указы»… В каждом документе прописывались свои целевые показатели «светлого будущего» и сроки его достижения.
Директивное построение государственной утопии предполагало работу не только с политическими институтами, отраслями экономики, но и с культурой, сферой образования, СМИ. Отсюда – канонический список из ста книг, которые должен прочитать каждый школьник; единый учебник истории, исключающий двойные толкования; возрождение в школах норм ГТО («Готов к труду и обороне») для воспитания физически здорового поколения. Ожидаемо, что каждый новый внешний и внутренний вызов будет для власти очередным поводом загнать ту или иную сферу в прокрустово ложе государственных стандартов и предписаний – во благо общества, не сегодняшнего, так завтрашнего.
Культуролог Александр Люсый иронизирует, что уже пора учредить специальный рынок снов, чтобы в обществе доминирующей валютой стали именно грезы (утопии). Замечу, что точнее была бы формулировка не «учредить», а «узаконить» – ту практику, которая уже есть. Ведь часто именно на обещания прекрасного будущего обмениваются налоги граждан. Именно обещаниями прекрасного будущего сыт электорат. А если не сыт, то альтернативную подпитку он может найти теперь и в литературе, конкурирующей с государственными утопиями. Пока – конкурирующей.
Ответом на утопизм государственный, конъюнктурный, кажется утопизм писателей. «Утопии в большинстве своем чаще возникают в консервативные периоды жизни общества, в обстановке социально-политической стагнации, окостенения, когда старый мир начинает гнить и давать трещины, но еще не видны реальные пути переустройства этого мира», – пишет автор исторического путеводителя «Российские утопии» Борис Егоров.
Еще пять-семь лет назад писатели, похоже, не тосковали по своей Утопии – благословенной стране «Нигдея». Не чувствовали потребности в проектировании желанного будущего на развалинах знакомого им мира. А сегодня эта потребность налицо. Вот только далеко не в каждую из Утопий читателю захочется купить билет.