(Александр Григоренко. Ильгет)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2014
Сергей
Оробий родился и живет в
Благовещенске. Критик, литературовед. Кандидат филологических наук, доцент
Благовещенского государственного педагогического университета. Автор монографий
«”Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст»
(2010), «“Вавилонская башня” Михаила Шишкина: опыт модернизации русской прозы»
(2011), «Матрица современности: генезис русского романа 2000-х гг.» (2014).
Печатается в литературных журналах.
АЛЕКСАНДР ГРИГОРЕНКО. ИЛЬГЕТ.
– М: ARSISBOOKS, 2013.
Александр Григоренко – едва ли не самый необычный дебютант в русской прозе 2010-х.
Уже первый его роман «Мэбэт» сбивал читателя с толку, поскольку был ни на что в нашей словесности не похож. «Мэбэт» – притча по мотивам мифов коренных народов Крайнего Севера, повествующая о любимце богов, которому все нипочем, который сильнее всех и не боится смерти, пока в один из дней не узнает о подлинной воле своих повелителей и не отправляется в загробный мир за испытаниями. Эта история демонстрировала способности автора к реконструкции отдаленной на сотни лет, инопланетной реальности. Однако, как это всегда бывает, для понимания писательского масштаба (и для корректировки оценки) нужен второй роман. И вот осенью 2013-го вышел «Ильгет» – повествование о совсем другом герое, однако разыгранное в знакомых сибирско-таежных обстоятельствах.
Лев Данилкин неслучайно вспоминает гомеровский эпос: «Определенно, если бы Гомер был ненцем, то сочинял бы что-то подобное»[1]. В романе переплетены два универсальных сюжетных начала: война («Илиада») и странствие («Одиссея»). Три имени героя – три судьбы. Сначала он – «Собачье ухо», приемный сын, раб в чужой семье. Потом он – «Ильгет», человек земли, возглавивший чужое племя, встретивший родную мать и нашедший путь к родной реке, – здесь читатель уже ждет счастливой развязки или, как говорят в далеких от Енисея местах, хеппи-энда, но действие движется дальше: «раскололись Саяны», в сибирские земли приходят монголы, и вот главный герой – снова раб, получивший прозвище «Слепой-и-Глухой», угнан врагами в азиатские степи – действие стремительно переносится от холодных берегов Енисея в жаркий Самарканд. Там, за тысячи километров от родного дома, пережив осаду чужого города и встретившись с людьми, которых считал потерянными навсегда, Ильгет испытывает просветление: «Я знаю, что жить без страха – великое благо, оно досталось мне без заслуг, только ради того, чтобы я понял, как это хорошо – жить и не бояться. <…> И еще я знаю точно – Древо Йонесси не ложь. Оно вело меня к моей реке с невиданным упорством и терпением, потому что моя маленькая река течет через весь мир. Я вижу степи, горы, пустыни, другие озера и реки, но знаю, что странствую по ее берегам».
Ильгет – это таежный Одиссей, которого ведет мысль о Древе Йонесси – великой реке, объединяющей мир. На берегах ее, однако, постоянно идут сражения. Ненцы, тунгусы, остяки – здесь все воюют со всеми («Тайга жила убийством. Случалось, люди поднимали оружие на родителей и собственных детей»), а потом в мир северных народов приходит страшная сила – монголы. Орнаментальный, густой стиль романа, по словам Данилкина создающий впечатление «даже не имитации, а перевода с неизвестного оригинала, написанного на некоем языке народов Крайнего Севера», не отменяет остросюжетности и даже авантюрности повествования: помимо мистических предвидений здесь находится место и неожиданным встречам, и странным (очень странным) совпадениям, и семейным тайнам – не раскрывая подробностей, укажем хотя бы на линию персонажа по имени Кукла человека.
Вообще «Ильгет» сделан сложнее и прихотливее «Мэбэта»: если первый роман Григоренко своим лаконизмом напоминал наскальный рисунок, то «Ильгет» – это трехмерное изображение. Художественный мир романа чрезвычайно насыщен и перенаселен – не в последнюю очередь такое впечатление возникает потому, что призраки и духи умерших воссозданы Григоренко столь же зримо, как обитатели мира земного: мертвые, появляющиеся вместе с Семью Снегами небесными, или перевоплощение брошенной в лесу Умы в волчицу – сцены, которые нескоро сотрутся из читательской памяти. Даже второстепенные герои здесь наделены самостоятельными историями (как, например, Нохо – человек, который бежит из своего племени, поскольку родичи хотят принести его в жертву Матери Огня) и сложными характерами (вспомним «широкого человека» Ябто, приемного отца Ильгета).
О жанре «Ильгета» можно спорить. «Роман-странствие»? Авантюрный роман?[2] Да, конечно, и все же повествование здесь связано с более архаичными слоями литературы. Притча? Но главный герой не готов оставить нам какой-то однозначный моральный урок: «Жизнь спутанной сетью лежит у моих колен, и я мучительно пытаюсь отыскать в ней начальную нить, чтобы извлечь все, что видел сам, слышал от других людей, то, что приходило в снах и видениях, чтобы понять ее строй и надобность моего появления на земле».
Таким необычным, таежно-сибирским способом транслируется правда об универсальных, «последних вещах»: судьбе и месте человека в мире. Мир северных народов непредставим без присутствия божеств и духов, но в обоих романах Григоренко они оставляют героев – человек выживает в одиночку, в голом мире. В «Мэбэте» есть такие слова: «Говорят, что камень счастливее дерева, дерево счастливее зверя, а человек несчастнее всех их и лучше бы ему не родиться. Но Мэбэт родился и, прожив век любимца божьего, выбирал жизнь человека», которому предстояла «самая великая и тяжкая из всех войн – за самого себя». Ильгет в конце романа тоже остается наедине с самим собой в мире, который покинули его боги: «Мне надо идти, идти, идти, потому что путь долог, а странствующие – блаженны». Так возникает зазор между человеком и его судьбой, и миф превращается в эпос, в «универсальную модель судьбы современного человека» (Галина Юзефович[3]), в «формулу общечеловеческой ситуации» (Ольга Балла[4]).
«Ильгет» мало на что в русской литературе похож, но много с чем резонирует. Прежде всего – с «Сердцем Пармы» Алексея Иванова, масштабным историческим романом о завоевании Сибири, тоже с элементами фэнтези, тоже написанным сложным, хлебниковско-пермяцким языком – впрочем, как только данная лингвистическая матрица инсталлируется в ваше сознание, идти сквозь этот лингвистический лес становится гораздо легче. Очевидны параллели и с творчеством Дениса Осокина («Овсянки», «Небесные жены луговых мари»). Кроме того, «месседж языческого “Мэбэта” составил достойную культурную рифму к канонично-христианскому “Лавру” Водолазкина» (Валерия Пустовая[5]). В его основе – тот же сюжетный прием: за свою жизнь герой сменил несколько имен-судеб. Но с этой развилки «Ильгет» и «Лавр» начинают стремительно расходиться в разные стороны – в романе Григоренко нет пластиковых бутылок, вытаивающих из-под снега в XV веке, и прочих указывающих на смешение времен деталей. Только в третьей части романа, когда в северные земли приходят монголы, мы узнаем конкретное время действия – «1218 от РХ, год барса», до этого действие разворачивается в цельном мифологическом континууме, ритм которого задается не календарем, а чередой рождений, войн, смертей.
Интересно, что именно третья часть романа – приключения в Самарканде – многим читателям кажется искусственной, лишней для этой истории, хотя именно здесь сводятся воедино сюжетные линии романа. К тому же именно третья часть в наибольшей степени соответствует по-европейски зрелищному, голливудскому стандарту, возьмись кто-нибудь экранизировать «Ильгета». Сам Григоренко утверждает: «Третью часть я придумал совершенно намеренно… …провал повествования в исторический роман показывает, что перегородка между тем, что мы считаем сказкой, легендой, и тем, что называем реальностью, пусть и прошедшей, – условна. Ильгет так же реален, как и Чингисхан, на которого пашут целые институты. <…> И поход монголов по льду Енисея не становится сказкой оттого, что ему посвящено всего лишь несколько строк в нескольких источниках»[6].
Несомненно, после «Ильгета» за Александром Григоренко можно признать эксклюзивные права на сибирскую мифопоэтику – вопрос, однако, в том, останется ли писатель в рамках этого жанра или все-таки, по примеру того же Алексея Иванова, выйдет за его границы? Вселенная Ильгета просторна, здесь вполне можно поселить других героев, однако такой «ни-на-что-не-похожий-текст», будь то даже «Песнь о Гайавате» или «Сто лет одиночества» (и с тем, и с другим романы Григоренко уже сравнивали), можно написать лишь однажды.
Сейсмическая волна от падения этого метеорита вряд ли пройдет по всему земному шару – «Ильгет» Григоренко непереводим на другие языки, поскольку, как было сказано, сам походит на искусный перевод с исчезающего языка. Что ж, в то время как критики ждут появления суперромана, который станет мировым бестселлером, русская литература и в новом десятилетии продолжает исправно поставлять совершенно неэкспортируемые, но крайне необычные тексты. Романов о загадках русской души у нас только за последнее время было предостаточно («Обращение в слух» Понизовского, «Русский» Проханова, «Сигналы» Быкова), теперь эта коллекция пополнилась сложносочиненной историей о сибирских коренных народах. А также – новой интригой: каким же будет третий роман писателя Григоренко?
[1] Данилкин Лев. Главные книги. И. Бояшов, Д. Быков, Э. Лимонов, А. Григоренко. – http://www.premiogorky.com/books/navigator-new-books/lev-danilkin/95.
[2] Любопытно, что сибирский (и, в частности, красноярский) текст русской литературы долгое время разрабатывался именно в авантюрно-приключенческом ключе – речь, конечно, об Александре Бушкове, еще одном крупном красноярском писателе, и его «шантарском цикле».
[3] Юзефович Галина. Как бы эпос. – http://arsisbooks.ru/Reviews/recenziya/36/.
[4] Балла Ольга. Не покидая обитаемой вселенной // «Дружба народов», 2012, № 5.
[5] Пустовая Валерия. Секреты поделок из мифов // «Свободная пресса» от 20.10.2013. – http://svpressa.ru/culture/article/76025/.
[6] «Если история не записана, это не значит, что ее нет»: интервью с Александром Григоренко. – http://www.dela.ru/interview/alexandr-grigorenko/.