К 115-летию со дня рождения Н.Я. Мандельштам
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2014
Беседы профессора Кларенса Брауна с Н.Я. Мандельштам[1]
Беседы Н.Я. Мандельштам с американским славистом, профессором Принстонского университета, автором первой научной биографии Осипа Мандельштама Кларенсом Брауном состоялись весной 1966 года. Годом ранее, когда Браун приехал в Москву на несколько месяцев на стажировку, он завоевал дружбу вдовы Мандельштама. Лучшее тому доказательство – доверенная ему Надеждой Яковлевной машинопись ее «Воспоминаний», которую он переправил в Принстон.
Браун записывал рассказы Н. Мандельштам, заранее договариваясь о темах или об источниках, которые они вдвоем штудировали. То был, в основном, ее комментарий – к отдельным стихотворениям из американского «Собрания сочинений О.Э. Мандельштама» под редакцией Г.П. Струве и Б.А. Филиппова (ко времени встреч Брауна и Н. Мандельштам вышли первые два тома), строчкам из биохроники Мандельштама или письму Харджиева к Эйхенбауму о поэтическом вечере О. Мандельштама 1932 года.
Расшифровки этих записей и составили настоящую публикацию. Частично они повторяют факты уже известные, частично – нет. То же можно сказать и о биохронике О. Мандельштама, составленной Надеждой Яковлевной, как представляется, специально для бесед с Кларенсом Брауном (этот текст завершает публикацию).
Сами записи были любезно подарены мне К. Брауном в 2013 году – пять кассет фирмы Philips. Некоторые фрагменты записались не слишком хорошо, отдельные фразы и вовсе не удалось расшифровать.
Павел НЕРЛЕР
Н.Я. Мандельштам. О смерти М. существует невероятное количество легенд. Эти все легенды я собирала и как-то выковыривала, что ли, из них кусочки правды. В общем, получилась довольно ясная картина смерти. Легенды отпадали, потому что они всегда либо опоэтизировали, либо, наоборот, привлекали массу грубого вранья к рассказу.
«Шерри-бренди» относится не к числу легенд, это теоретическое построение о том, как должен был умирать человек с голоду в этих условиях. В конце прибавлена легенда, не знаю, было это на самом деле или нет, но такая легенда ходит, что несколько раз получали хлеб на мертвого. Умер М. в больнице, а не на нарах. Больница была достаточно ужасна, но, во всяком случае не то, что описано. Самый же процесс смерти – это смерть от голодa, подробно рассказанная. О том, что думал М. – вероятно, он думал другое, но, вероятно, Шаламов представлял, как он сам будет умирать и как эта смерть придет к нему – со стихами или без стихов. Вот приблизительно то, что я могу сказать об этом. Я не санкционирую это как факт, но я уважаю, как одно из мнений. Правильно?
Теперь второе – о Миндлине. Миндлин – человек неумный, знавший М. очень мало, в какой-то короткий период его жизни. Однажды мне прислали мемуары Миндлина (1), от которых я пришла в ужас, потому что там целые страницы прямой речи М., и он говорил дикие глупости, которые ему не свойственны были… Говорят, что Миндлин после того, как узнал то, что я написала об этих мемуарах, заболел с горя и убрал всю прямую речь. Во всяком случае, М. никогда для него понятен не был, и он его строит по образу своему и подобию. К несчастью, большинство людей, более-менее равных или понимавших, погибли, не дожили до этих лет, а люди, мало знавшие, случайно знавшие и не по плечу которым было понимать, те сохранились. Таким образом, ну ничего злостного в этих мемуарах миндлиновских нет, есть просто глубокое непонимание. Ну, например, мышление его было образно – Миндлин пишет. М., как многие говорят, блестяще говорил и был очень умным и логическим человеком… Речь его была выразительна, но нельзя сказать, чтобы он говорил всегда образно. Наоборот, он мог великолепно поддерживать философский спор и божественно ругаться, между прочим. Ругался он с неслыханной силой, что и видно, между прочим, по «Четвертой прозе». «Четвертая проза» началась с ругательного письма ленинградским писателям.
Ну, «глаза его влажнели и улыбались» – разные глаза бывали. «Читая стихи, он добрел» – пустое место… Вообще был человек добрый очень, активно добрый, но совершенно беспощадный. Не терпел глупости, например. Все это безумно наивно и никому не нужно. Фактов здесь не будет. Ну, кажется, это все, что я могу сказать о Миндлине. Его мемуары у меня есть, и есть очень злое письмо, которое я написала по поводу его мемуаров.
К. Браун. Как его имя-отчество?
Н.Я. А бог его знает. Еще знать… Это маленький журналистик. Я знаю только одно, что он когда-то в отсутствие М. продавал его стихи в какие-то провинциальные журнальчики… Когда мы приехали, выяснилось, что там очень многое напечатано, но М. сказал, что ему тоже нужны были деньги и что страна была так разделена на части, что он не подозревал, что когда-нибудь что-нибудь может соединиться. […]
Несколько лет тому назад – я тогда работала в Пскове – один тайный книгопродавец сообщил мне, что у него есть книжка «Камень» с вложенными там несколькими автографами и затем чьими-то записками и письмами. Он запросил за книжку триста рублей. Я ему сказала, что дорого, но он мне объяснил, что Осипа Эмильевича будет стоить все дороже и дороже. Я купила. Эта книжка была Каблукова (2), именно поэтому я и купила.
Каблуков – учитель гимназии, по-моему, человек гораздо старше и секретарь Религиозно-философского общества. Одно время, это приблизительно двенадцатый-четырнадцатый год, двенадцатый-пятнадцатый год, О.Э., видимо, очень привязался к Каблукову, тот заставлял его учиться, читал ему мораль. Это видно по его дневникам, которые нашел тот же Саша Морозов (3), дневникам Каблукова. Воспитывал его, тщательно собирал его стихи, с вариантами и без вариантов. Видимо, это был мальчишка, М. был мальчишка, который произвел на него какое-то впечатление. В частности, он его усиленно обращал в православие, из чего ничего не вышло. Потому что по типу М. не церковник… У Каблукова пропала рукопись «Скрябин и христианство», она иногда называется «Скрябин и Пушкин». У меня осталось только несколько разрозненных листов, которые я потом нашла в сундуке у отца М., случайно сохранились… Он же организовывал, вероятно, доклад, это был доклад в Религиозно-философском обществе… О.Э. говорил, что очень огорчился, когда узнал, что Каблуков умер, и жалел очень, что пропала эта рукопись. Говорил, что это лучшее из того, что он написал. То, что сейчас печатается, – это черновики. В каблуковской книжке я нашла целый ряд вариантов стихотворений М., так что я ее не зря купила. Она у меня и сейчас. (Бой часов.)
М. вернулся в Москву в тридцать первом году. Голод, раскулачивание и пятилетки. Жили у брата О.Э., он куда-то уехал с женой, только что женился и уехал с ней. Халатов (4) встретил на улице М. и спросил у него, есть ли у него паек… М. даже и не слышал о пайках. Халатов рассвирепел: «Что у Вас там делается?» – и дал ему один из советских писательских, и мы в этот период, в общем, мало голодали. Были прикреплены к ВЦИКу и, живя в разных квартирах, пустых чужих комнатах, мы обычно давали ненормированные продукты всей квартире. Молоко, например, было не нормировано, счастливые люди получали молоко для детей. В этот период О.Э. занимался древнеармянским, сохранились какие-то бумажки, где на грабаре написано, читал памятники армянские. Вот «Конец Армении» – один из таких памятников.
Я ушла на службу в газету «Московский комсомолец» (5), чего М. совершенно не мог перенести. Во-первых, он злился, что я получаю деньги, а он нет. Его держали, его там морили голодом, чтобы он стал послушнее. Во-вторых, я уходила, это он тоже не любил, писал заметки. Осенью и зимой, путешествуя по Армении, я заболела, меня положили в Боткинскую. После этого служба кончилась… А после Болшево, это дом отдыха ЦЕКУБУ, мы переехали в комнату на Тверском бульваре, ужасную, сырую зимой, мерзкую трущобу, которую нам устроил Бухарин, под страшное сопротивление писательских организаций. Там еще был момент, когда нам вторую хотели дать комнату, крохотную… За нами стоял Бухарин, а за человеком, который получал вторую комнату, стояла сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Она говорила, что несправедливо, что одному две, а другому одну. Рядом с ним жил Клычков, с которым мы довольно часто встречались. С Клычковым мы прожили много лет, он очень хороший человек, такой с цыганскими глазами. Появился Пашка Васильев.
Это был период дружбы с зоологами. Основные гости вечерние – это группа зоологов. Много читал Данта. Весной тридцать третьего года один из зоологов, Кузин (6), был арестован. Он был арестован как раз в тот период, когда в Ленинграде был вечер О.Э. Вдруг разрешили несколько вечеров, в Ленинграде и в Москве. Ни в Москве, ни в Ленинграде я на вечерах не была. Ему трудно было «фигурять» (7), когда я в зале, он думал, что я смеюсь. И, когда мы вернулись, вышел из тюрьмы Кузин. Его выпустили очень быстро, продержали недолго. И мы уехали в Старый Крым. Тогда же у нас жила и Нина Грин, которая приехала устраивать свои дела.
Вот несколько слов о Грине.. Когда выяснилось, что Грин болен, М. позвонил секретарю Горького: тот ничего не сделал. Позвонил в Литфонд. Через несколько дней он уже сообщил в Литфонд, что Грин умер, на что ему ответили: «Хорошо сделал». Нина Грин приехала после смерти, видимо, устраивать печатанье, получила какие-то деньги, он умирал в полном голоде. Мы поехали к Нине Грин втроем.
Ах, да, вот характерный случай насчет вечеров. На вечер в Москве пришел Борис Лапин (8), был такой писатель, прелестный мальчик, он погиб во время войны, и рассказал, что он купил уже билет на вечер в Политехническом Музее. Прибежал Лавут (9), очень счастливый, за первый день была продана половина билетов. Все боялись, что будет переполнен зал и что нужно покупать билеты заранее. Все купили билеты на первый день. Лавуту казалось, что после того, как на первый день куплена половина билетов, зал будет полным. Зал полным не был. Это очень характерно для известности М. того времени. Очень небольшое количество читателей, очень квалифицированные, но их немного. На вечере Ахматовой, по всей вероятности, милиция была бы.
Но я возвращаюсь к поездке в Старый Крым, там мы жили со вдовой Грина. Там написаны итальянские стихи М. И потом оттуда поехали в Коктебель, уже без зоолога, и там «Разговор о Данте». В Москве мы въехали в свою квартиру. [Пастернак] сказал: «Вроде квартира есть, можно писать стихи». О.Э. сказал: «Ты слышала, что он сказал?» Это топтались в коридоре, прощаясь. После этого была написана «Квартира тиха, как бумага…»
Всю эту зиму к нам приезжала Анна Андреевна, несколько раз она приезжала.
Да, жили мы первое время на деньги за купленное собрание сочинений. У Анны Андреевны, наверное, раз пятьдесят, – у нее есть огромный список несостоявшихся изданий, – оплачивалось издание и не печаталось. У М. не оплачивалось не так много, но было все-таки одно или два оплаченных издания. Вот это одно из оплаченных изданий, не напечатанных.
Меня вызвал однажды редактор Чечановский (10) – именно меня, я с ним была знакома по газете, где я работала, и сказал – он перешел работать в Гослитиздат – и сказал мне, что М. должен немедленно отказаться от «Путешествия в Армению», что оно вызвало большое неудовольствие, что он должен написать в газету статью с отказом. Он прибавил, что «мы ему причинности не отдадим, мы не позволим» и так далее: «рост», «развитие» и такие вещи. Я ничего не ответила, разумеется, и передала М. Он ни в какие переговоры о раскаянии вступать не стал, тогда появилась в газете «Правда» статья, где «Путешествие в Армению» называлось лакейской прозой. Статья редакционная и без подписи. Видимо, это был момент полной перемены, окончательной, вернее, перемены отношений… Вот эти открытые вечера, разрешение на вечера, несколько стихотворений, попавших в печать, – это момент, когда была попытка примирения сделана, какой-то шаг сверху к М. Он ничем не поступился, и с тех пор, вот с этой минуты, после этой статьи в «Правде» уже все пошло на гибель, очень быстро. Ясно говорю, да?
Арест в мае тридцать четвертого года… Анна Андреевна присутствовала при аресте, как раз приехала в этот день из Ленинграда. Сначала высылка была в Чердынь. После моей телеграммы, а я телеграфировала Сталину и копию Бухарину, Бухарин написал письмо Сталину, в котором в конце написал: «и Пастернак тоже волнуется». Это причина, почему Сталин позвонил и сделал Пастернака рупором своей милости. В Чердыни через две недели нам сообщили, что дело пересмотрено и предложили выбирать город. «Минус» какой-то дали, «минус одиннадцать», по-моему. Нужно было выбирать в течение десяти минут, нигде в провинции у нас знакомых не было. Мы вспомнили, что у одного биолога, Леонова, отец в Воронеже и поэтому выбрали Воронеж. Но этого отца мы так никогда и не видели.
В Воронеже… О Воронеже все подробно рассказано, так что даже мне не стоит ничего говорить. Борис Леонидович почему-то мне не рассказал, ни мне, ни моему брату, ни Анне Андреевне, он никому не рассказал о разговоре со Сталиным. Позвонил моему брату, сказал, что все будет хорошо. Но не сказал, не пришел, хотя с братом встречался постоянно. Я узнала случайно, во второй приезд в Москву летом, в разговоре, я узнала от Шенгели, пошла к Пастернаку и Пастернак рассказал мне в деталях этот разговор. Я тогда же при нем записала его. У нас были по этому поводу очень крупные разговоры.
А дальше все ясно, тут все написано. Это все описано очень подробно, мне не о чем здесь говорить. Только два слова скажу, что в тридцать восьмом году уже совершенно было нечего жить, невозможно жить, мы просто помирали, и никто не давал денег, работать нельзя было, кошмар был какой-то. И вдруг Союз писателей предложил ехать в санаторий на два месяца. Санаторий назывался «Саматиха», в писательский санаторий не пустили. Вероятно, в эту «Саматиху» отправили, чтобы удобнее было забрать, потому что там он был через две недели арестован. Это была ловушка.
Вот это Волошин, окруженный целой толпой женщин, вроде секты что-то… И то, что он называл мистификациями… Первая история – это очень крупная ссора с Гумилевым. Я точно не помню, из чего она состояла и в чем было дело, но это очень крупный скандал был. Второе – неслыханное количество анекдотических рассказов, снижающих М. Третье – ссора с Эренбургом. С Эренбургом была ссора очень примитивная, Эренбурга обвинили в краже кастрюли. Ни М., ни Эренбург при жизни Волошина [больше] не ездили в Коктебель, я раз поехала одна в Коктебель, Волошин меня зазвал, он меня встретил и долго и пространно объяснял, что это все мистификации, что не надо обращать внимания. Видимо, его все-таки смутили эти ссоры.
У Миндлина – воровство книги, и Чуковский рассказал про воровство книги. Это так въедливо, что через десятки лет после смерти это продолжается. Меня поражает [загадочность] наших людей. Эта работа на снижение, если встречаешь что-то, что надо уважать, эта потребность унизить – она огромная. Но то, что сделали с М., гораздо более серьезно, потому что волошинские анекдоты создавали совершенно другую характеристику этого, в общем, очень сурового человека. Это была причина, почему, уже уничтожая его другими способами, сначала принимали все меры для бытовой компрометации. Это история с «Уленшпигелем» (11), история с Саргиджаном (12). Вот эти формы все – это уже сознательно делавшаяся, проводившаяся работа. Думаю, что начало ее и причины ее – то, что сделал Волошин. Анна Андреевна на стены лезла, когда она все это слышала, и все время повторяла одно и то же: что страшной ошибкой О.Э. был Коктебель, что он ездил туда. Действительно, это было огромной ошибкой.
Саргиджан и его жена были, по всей вероятности, приставлены к нам. Все время были попытки запутать. В частности, его жена все время приставала ко мне, чтоб я знакомилась с иностранцами. В те годы это было очень опасно.
К.Б. Это было в каком году?
Н.Я. Это был тридцать второй или тридцать третий.
К.Б. И вы жили?
Н.Я. Мы жили в Доме Герцена, очень грязное место. Они жили с другого входа в таком же флигельке в том же Доме Герцена.
К.Б. А вы жили не на одной…?
Н.Я. Не в одной квартире. В нашей квартире было три комнаты и где-то у них прямо с улицы вход в их комнату…
К.Б. А что – общая кухня была?
Н.Я. Ничего общего, нет, нет. Десять раз в день она заходила, и он заходил, как только к нам кто-то приходил. Очевидно, велся учет наших посетителей. Эти разговоры об иностранцах были такого плана – что необходимо встретиться с таким-то, что он даст чулки, что он даст что-нибудь, что через них можно получать вещи, вот так. Это все время она ко мне приставала, низкопробная… Между прочим, сейчас я забыла фамилию, была очень шумная история – выслали корреспондента «Нойе фрайе прессе», по-моему, венской газеты. И за него сел его брат, много лет просидел, сейчас уже где-то под Москвой живет. Это работа жены Саргиджана: она, вероятно, была ведущей фигурой в этой истории. Он был обвинен в оскорблении русских женщин, боюсь, что он оскорбил эту даму… […] Как-то в самом начале знакомства, еще не было ясно, кто они, они зазвали О.Э., он познакомился с этим корреспондентом. Очень милый интеллигентный человек был. Но Ося сразу понял, что нельзя разговаривать при Дубинской (13) и Саргиджане.
Самый эпизод драматический состоял в том, что мы стояли во дворе, она прошла мимо и что-то сказала наглое… не помню даже что, но…
К.Б. По поводу чего?
Н.Я. Совсем как-то, не по поводу чего. Так, пожала плечами и что-то сказала… О.Э. сказал, чтобы я шла домой и не разговаривала с ней. Через минуту раздался крик во дворе: «Мандельштам меня оскорбил!», ворвался Саргиджан, даже не ворвался, мы заперли дверь, я открыла дверь, и он меня ударил очень сильно. Он минуту буйствовал в комнате и убежал. Это всё. А дальше соседний судебный участок не принял дело. Мы хотели просто подать в суд, и он бы получил штраф, скажем, за скандал. Видимо, этот соседний участок был предупрежден, что нельзя принимать дело…
Суд был профсоюзный, профсоюз писателей, под председательством Алексея Толстого, судил Саргиджана…
К.Б. Народный суд?
Н.Я. Нет-нет, не народный. Народный суд не принял дело.
К.Б. Профсоюзный суд?
Н.Я. Это не суд, это такой специальный разбор дела, специальная комиссия… Председателем был Алексей Толстой. Вынесен был очень странный приговор о том, что это пережитки буржуазного строя и что нужно… что обе стороны виноваты. Зачитывалась бумага, в которой целый ряд писателей просил не допускать обиды бедного Саргиджана. Известно, что писатель Малашкин (14), когда к нему пришел Саргиджан, выгнал его. Толпа вся, которая была на этом суде, эта писательская толпа подняла совершенно дикий крик и выгнала судей. Судьи забились в маленькую комнатку, их несколько часов не пропускали, толпа писательская оставалась, шумела и кричала. Наконец вышел Алексей Толстой, на него накинулись с криками. Он, пробиваясь сквозь толпу, говорил: «Оставьте меня, оставьте, я ничего не мог сделать, нам было приказано!» На этом первый эпизод кончился.
Второй эпизод был пощечиной, потому что М. считал, что человек не должен слушаться приказаний такого рода. Вот эта вся история.
Зачем была вся эта история сделана? Возможно, что Саргиджан несколько… Да, еще дополнение – ровно месяц Саргиджан сидел в комнате у себя, не выходя во двор. Выходил во двор только поздно вечером, когда… Это писательский двор, Тверской бульвар, двадцать пять, это очень часто у нас делалось – распоряжение, чтобы человек, который вызвал какой-то скандал, сидел дома, не показывался, не возбуждая разговоров. Он сидел день в день месяц, поэтому я знала другую вещь… После того как посадили Жданова, к Ахматовой пришли и сказали, чтобы она сидела дома месяц и нигде не показывалась. Никто не верил Анне Андреевне, но я точно знала. Саргиджан тоже сидел дома, не выходя.
К.Б. Домашний арест?
Н.Я. Это такой свободный арест, просто приказали. Чтобы не возбуждать толков своим появлением. Такая вещь практиковалась. Я пробую понять, зачем это все Саргиджан сделал? Вероятно, его задачей была, кроме прямой слежки, бытовая компрометация. Нужно, чтобы у человека была плохая репутация, чтоб человек… чтобы люди были подготовлены к тому, что этого человека уважать не надо. Это очень часто применяли. Одно из самых знаменитых дел бытовой компрометации – это знаменитый врач Плетнев. Вы не слышали об этом, никогда? Врач Плетнев обвинялся в том, что он укусил свою сестру милосердия. Фотографические портреты, старый эротоман, народ возмущен, люди возмущены, портрет сестры милосердия и так далее. Это первый арест, незадолго (15). Таким образом подготовлялось общественное мнение к тому, что этого человека уважать не надо.
Очень громкие истории со священниками всегда. Какие-нибудь провокационные вещи, компрометирующие бытовым образом, – обычный прием. Вероятно, такое задание было, но Саргиджан – хам, в общем, – его несколько преувеличил: темперамент. Во всяком случае, вряд ли ему было поручено избивать женщину. Скорее нужно было, чтоб его избили…
Интересна судьба Саргиджана. Он опять попался в такой же какой-то истории, которая была тщательно скрыта, но связана с убийством, кажется, Кедрина (16). Я тут просто не знаю, это уже что-то более позднее. Он уехал, ему посоветовали уехать или велели уехать, он живет в Ташкенте. Сейчас он многим жаловался, что с ним никто не разговаривает после истории с М. И он часто говорит, что он бы… если б он понимал и так далее. Видимо, это ему несколько испортило жизнь. Вот, как будто, всё.
К.Б. Извините, пожалуйста, комментарий к стихотворению можно?
Н.Я. Номер триста двадцать четвертый (17), «Куда мне деться в этом январе». Это тридцать седьмой год, абсолютное исчезновение всех людей, на улице не узнают, но об этом подробно рассказано… Оська писал стихи тогда и говорил, что ужасно хотел прочесть их кому-нибудь… Он пошел к какому-то поэту, я не помню какому, почти что за город, а там приоткрыли дверь и сказали, что его нет дома. Вероятно, он был дома, но нормально спрятался. Результат – эти стихи.
Еще что-нибудь сказать? Это на склоне горы этот домик стоял, очень скользко было, и я стояла и ждала возле водокачки, пока О.Э. звонил. Вот этот «мерзлый деревянный короб». Естественно, что надо «читателя». Еще естественно, что хочется прочесть свои стихи – «советчик», а «врач» – это уже обострение сердечной болезни. Еще?
К.Б. К следующему.
Н.Я. Номер триста двадцать пятый, «Где связанный и пригвожденный стон?» Постоянная тема мученичества. Я спросила: «А чьи это губы?», и О.Э. сказал: «Может быть, мои». Ну и вера в то, что когда-нибудь стихи будут услышаны, и люди начнут встречаться друг с другом, потом общаться, захотят видеть друг друга, а не будут прятаться друг от друга.
Может быть, у вас есть конкретные вопросы?
К.Б. Вы можете объяснить вот «Софокл-лесоруб»?
Н.Я. Нет, вот это я не могу объяснить. В это вложен какой-то смысл, но какой точно, я не знаю. Не нужно ли посмотреть Анненского? Главным образом античные представления М. больше всего зависели от статей Анненского…
К.Б. А в последней строфе «он» это кто?
Н.Я. «Он» – это тот, у кого «наступающие губы», «эти наступающие губы…».
К.Б. А все эти стихотворения этого времени связаны с чем?
Н.Я. Мученичество, смерть и свободная песня, так?
К.Б. А не с рождением этой «Оды»?
Н.Я. А! В какой-то степени они… Как раз была «Ода». У этих стихотворений, триста двадцать пятого и триста двадцать четвертого [ «Где связанный и пригвожденный стон?..» и «Куда мне деться в этом январе?..»], нету связи прямой с «Одой». С «Одой» несколько дальше будет…
К.Б. Тогда начните с того, что до этого…
Н.Я. Хорошо, это начинается с триста двадцать седьмого «Песнь бескорыстная – сама себе хвала, утеха для друзей и для врагов смола…». Мой вопрос – о «Бескорыстной песне», так? Дальше – и «Разрывы круглых бухт…». Боком связаны с «Одой», это не прямой ход, но… тема ссылки. Триста двадцать девятое [«Еще он помнит башмаков износ…»] прямо связано с «Одой», через Кавказ.
К.Б. И что «он», кто «он»?
Н.Я. Тифлис, город Тифлис. «А я его. Как он разноголос, черноволос, с Давид-горой гранича». Ну, ведь гора – это гора в Тифлисе, она над всем городом стоит…
К.Б. Давид-горой, да-да.
Н.Я. Значит, Тифлис возвращает… «Помнит моих подметок скрытое величье». Смысл подметок я раскрывала, стихи – всегда движение. В «Разговоре о Данте» – сколько Данте износил подошв. Тема мученичества – это косвенная связь с «Одой», так, «светотени мученик Рембрандт». «Вооруженный зреньем узких ос» (триста тридцать первое) – это прямая связь. «Ода» начинается с того, что он рисует портрет и плачет, а тут нагло сказано «не рисую я». Здесь три стихотворения боком с «Одой» связаны, неформально…
Триста тридцать второе, триста тридцать третье, триста тридцать четвертое [«Как дерево и медь – Фаворского полет…», «Обороняет сон мою донскую сонь…», «Средь народного шума и спеха…»]. Безумная вера в то, что люди соединятся и будут счастливы.
К.Б. Это «Обороняет сон мою донскую сонь»?
Н.Я. Да, это близкая тема к великолепному стихотворению, но он тогда о нем не думал, но, вероятно, те же ощущения вызвали… Хлебникова, может быть, одно из лучших: «И когда толпа, ликуя, понесет знамена оптом, я проснуся, в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя». Он тогда не думал об этих стихах, но связь их, вероятно, существует. Связь, скорее ощущение, что, когда людям будет хорошо, его уже не будет. И все это, вся тема «Оды» и вся жизнь «Оды» кончается «Я в львиный ров…», это уже свободные стихи, это вне «Оды». Все они свободные, как отрыв от «Оды». Кончается эта книга «Я в львиный ров…»
К.Б. Я понимаю, что это скорей не«О», а своего рода отказ от «Оды»?
Н.Я. Все эти стихи – отказ от «Оды». Я подробно писала, что «Ода» была насильственными стихами, а в нее он пытался вкладывать тот материал, который в нем лежал. Но все время свободные стихи вырывались и ломали «Оду». И вместо того, чтобы… А здесь уже следов «Оды» не будет, это начинается «Третья воронежская тетрадь» – без всяких следов «Оды».
(Несколько вариантов чтения разными людьми – самой Н.Я., Д. Борисовым, Е. Левитиным и В. Живовым – стихотворения «Слышу, слышу ранний лед» и др.)
Н.Я. Великолепно! Это трактовки всё, понимаете?
(Чтение письма Н.И. Харджиева Б.М. Эйхенбауму (Москва, ноябрь 1932 года), по-английски и по-русски.)
К.Б. (по-английски). Прокомментируйте письмо номер тридцать четыре. Александр Эмильевич Мандельштам?..
Н.Я. Он служил корреспондентом в Гослитиздате, т.е. писал аннотации на книги. Его трудность заключалась в том, что он это писал официально.
К.Б. (по-английски). Прокомментируйте письмо номер тридцать пять. «А к Юнгу гулять ходишь?» (18)
Н.Я. Юнг – это дача в Коктебеле. Если стоять лицом к морю, то это с левой стороны. Обычно говорили: «Идем гулять к Юнгу», значит, шли налево по берегу.
К.Б. (по-английски). Номер тридцать пять. «У вас Якобсон (19), а у нас Луначарский».
Н.Я. Она назвала человека, который сдавал помещение, очевидно, завхоз музейного ведомства, Якобсон (20).
К.Б. «Еще новость: Леонов арестовал мой ГИЗ».
Н.Я. Задержал причитающиеся в ГИЗе деньги, вероятно, за какой-нибудь долг.
К.Б. (по-английски). Номер тридцать пять. «В Детском появился мой бывший богатый дядя Абрам Копелянский, старый…».
Н.Я. Я больше ничего не знаю о нем. Я больше ничего не знаю, какой-то родственник матери.
К.Б. Что значит «Китайский», «заходил недавно в Китайскую…»?
Н.Я. Китайская деревня, построенная, кажется, при Александре I. Небольшая деревенька в модном тогда китайском вкусе. Ее назвали Китайской деревней. Я не знаю, сохранилась ли она после немцев.
К.Б. Это письмо тридцать седьмое. «…Уже почти отработал Леонову 90 рублей…»?
Н.Я. Был долг в пансионе Леонова, нужно было что-то заработать, он заработал девяносто рублей, рецензиями, вероятно.
К.Б. Ну, кто такая Кика, а кто такой Кика? «Кика болел…»
Н.Я. Сын Лившица Бенедикта. Убит на войне.
К.Б. А как звали жену Лившица?
Н.Я. Таточка. Катерина, Катерина, Катерина… не помню.
К.Б. Константиновна?
Н.Я. Екатерина Константиновна Скачкова, кажется…
К.Б. Это было десятое марта… Десятое марта, на похоронах…
Н.Я. Да-да-да, на похоронах Анны Андреевны.
К.Б. Номер тридцать восемь. «Евгений Эмильевич тащил меня в Москву помогать на каком-то собрании Модпика…»
Н.Я. Евгений Эмильевич служил в обществе, которое взимает деньги за постановки, какие-то проценты полагаются автору драматического произведения, он заведовал, кажется, ленинградским отделением. Это общество конкурировало… их было тогда два, они конкурировали. И он разводил неслыханные интриги по этому поводу.
К.Б. А что за фирма Модпик?
Н.Я. Московское отделение драматических писателей. (21)
К.Б. (по-английски). Он пишет так: «Шлю сердечный привет. Холода не боюсь и ветры мне не страшны. Целую крепко. Дед». Потом О.Э. написал: «Дед написал про холод и ветер “иносказательно”».
Н.Я. (смеется). Иносказательно – вероятно, что-нибудь об общем положении в этом мире… Это завхоз, заведующий хозяйством дворцовым, там, где мы снимали квартиру.
К.Б. (по-английски). «Слонимский берет в “Прибой” мой перевод “Тартарена”».
Н.Я. Перевод вышел.
К.Б. Это его собственный перевод, вы помогали ему?
Н.Я. Нет, нет. Это без меня делалось, я была в Крыму.
К.Б. Этого нет у нас в библиографии?
Н.Я. Наверное, нет. Там половины переводов нет.
К.Б. (по-английски). «...вторая книга Вильдрак в “Прибое” будет на днях…».
Н.Я. Кажется, ах… Перевод, перевод, только переводы… С этого момента он очень жаловался: «Они меня сделали переводчиком», – он говорил. Или: «Меня допускают только к переводам». Это сознательно не допускали, не печатали, и все. И давали жить переводами, такой способ у нас есть.
К.Б. В двадцать шестом?
Н.Я. Раньше, это началось в двадцать третьем. Это письмо – двадцать шестой или двадцать седьмой год.
К.Б. А началось это?
Н.Я. Началось с двадцать третьего года, перестали печатать, сняли из списков сотрудников. То же самое с Анной Андреевной произошло…
К.Б. (по-английски). Письмо сорок пятое написано из Воронежа?
Н.Я. Нет, это смерть моего отца, и я в Киеве. Только отдельные листочки…
К.Б. (по-английски). «…сейчас придет Шашкова».
Н.Я. Одна из сотрудниц газеты «Московский комсомолец», где М. с полгода работал, ему потом дали справку о том, что он работал, и так называемую рекомендацию. Что он из тех интеллигентов, которые должны работать под руководством, под партийным руководством. Очень смешную какую-то. Ее забрали при обыске. Он работал с мальчишками…
Это как раз уленшпигелевское дело…
К.Б. (по-английски): «В газете положение улучшилось, прилив уважения в кавычках, начинают понимать, что дали мне маниловское задание невыполнимое…»
Н.Я. «Маниловский» – это гоголевский язык…
К.Б. Я понимаю.
Н.Я. Все наши задания всегда были невыполнимые. И сейчас, и тогда. «Колеса», это называется, «катите», да… Что такое невыполнимые ожидания, какие они… решительно одно и то же – невыполнимые.
К.Б. «Юрасов уезжает первого».
Н.Я. Юрасов – один из работников «Московского комсомольца», который приглашал О.Э. в Ташкент на работу. Не поехали, не знаю… не помню, почему, но не поехали. Несколько таких было. Один раз в «Сибирские огни» звал человек, такого лефовского типа он был, мы уже хотели в Новосибирск к нему ехать, но его арестовали, потому что он что-то невежливое сказал про Горького.
К.Б. (по-английски). «…дело Дрейфуса».
Н.Я. «Дело Дрейфуса» – это уленшпигелевская история. «Делом Дрейфуса» он называл уленшпигелевскую историю. Он настоял на том, чтоб в какой-то комиссии разобрали дело… все это дело, в частности, фельетон Заславского и так далее, но очень безобразно оно проходило. Так что даже заболел от этого. Комиссия, по-моему, ничего не решила и так все и остановилось. Речь, в сущности, шла вот о чем – о том, что «Литературная газета», только что основанная, не желала отказаться от фельетона и скомпрометировать фельетон Заславского.
Поэтому шла большая борьба. О.Э. требовал опровержения фельетона, соглашаясь на «халтуру», но не соглашаясь на «плагиат». Понятно?
К.Б. Понимаю.
Н.Я. Он даже утверждал, что у писателя есть право иногда писать плохие вещи, тем более в переводах. Фельетон назывался, кажется, так: «Халтура или плагиат».
К.Б. Да, называется, если я не ошибаюсь, «О скромном плагиате и развязной халтуре».
Н.Я. … или «развязная халтура», да-да.
К.Б. Так это «дело Дрейфуса»? А с чего началось это дело?
Н.Я. Я покажу потом те документы, которые сохранились. Началось с того, что сняли Нарбута с работы, со скандалом и выбросили его из партии. Он заведовал издательством. О.Э. считали в этом издательстве креатурой Нарбута и начали делать всякие пакости. Поставили заведующим редакцией некого Ионова, довольно сумасшедшего человека из бывших шлиссельбуржцев. Тоже, вероятно, погиб в тридцать седьмом. О.Э. написал Ионову письмо о положении переводчиков. Ионова это письмо страшно оскорбило. Вскоре после этого вышел «Уленшпигель», и там была опечатка, там было написано «перевод», а не «обработка». Эту опечатку… отказались переклейку делать, наклейку, но напечатали в «Вечерней газете», что это обработка, а не перевод. Оскорбленный Ионов договорился с Заславским и Горнфельдом, это была основа, три человека, которые эту травлю начали. Потом к ней присоединился Канатчиков. Канатчиков – редактор «Литературной газеты», который не хотел свою газету позорить. Между прочим, фельетон Заславского был напечатан без его разрешения, его вечером, ночью принесли в типографию и там напечатали. <…> Дальше Ионов отказался платить гонорар переводчикам, хотя он был обязан, поскольку переводчики живые, мертвым он не платил. И было два суда, на которые М. вызывали соответчиком издательства. Оба раза суд отвел, в общем… И даже в одном постановлении был какой-то выпад против «Литературной газеты», потому что основывался юрисконсульт Госиздата на том, что начали они в «Литературной газете», вызывая М. соответчиком по иску. Это были гражданские иски.
Дальше М. требовал, чтобы это дело было разобрано и все вещи были названы своими именами, то есть что у него была заказана редактура, это издательская практика, довольно отвратительная, и так далее. Но всего этого… но удалось только эту комиссию созвать, она была при каком-то райкоме. Тоже кончилось ничем…
К.Б. А в печати он защищал свою обработку этой книги?
Н.Я. Нет.
К.Б. На самом деле как он относился?
Н.Я. А… к чему?
К.Б. К работе?
Н.Я. Отвратительно. С отвращением ее делал, как и всё, как и все эти бесчисленные тома Вальтер Скотта. Это была мерзкая работа. Издательство было коммерческое, нарбутовское. Нарбут за очень короткий срок сделал его богатым издательством.
К.Б. «Земля и фабрика»?
Н.Я. Да-да, и фактически вся работа в этом издательстве была такая – обработка старых переводов или что-то в этом роде…
Он написал какую-то невежливую фразу, он переводил уже тогда Майн Рида, но он переводил с французского, не с английского. Это было сочтено страшной халтурой, и Ионов рвал на себе волосы, что такая страшная работа с французского – такого классика, как Майн Рид. А О.Э. написал ему в письме невежливую фразу, которая Ионова привела в ярость, что только школьный затрапезный учитель может интересоваться таким великим писателем, как Майн Рид. Что-то в этом роде. Эта как раз часть этого письма сохранилась, я ее Вам дам.
Смешное время – перед нами буквально прокрутили, как фильм… всю своеобразную нашу организацию. Это было, между прочим, время, когда были миллионы… когда была модна травля, потом это исчезло. И мы увидели РКИ, РКК, в общем, невероятные вещи, массу людей выбили. Это не вызвало у нас особого энтузиазма.
К.Б. Он кончает это письмо, сорок седьмое письмо: «Да, забыл. Писателям не подаю руки – Асеев, Адуев, Лидин и т. д.».
Н.Я. Тоже не занятие, кстати. За то, что писатели допустили всё это, писатели учились допускать и допускали гораздо большее потом. Это были только их первые шаги.
К.Б. Он из-за этого поссорился с ними?
Н.Я. Да-да-да, что они не гнушались.
К.Б. С Лившицем он поссорился?
Н.Я. Да-да.
К.Б. «С этим Лившицем уже и не повернуться к иному»?
Н.Я. Да, но это было бездушное раздражение, бессмысленное. Он считал, что писатели должны были вмешаться…
В сущности, Ленинград был вот в чем виноват: они привезли письмо – такое же, как у москвичей. Напечатали в «Литгазете», но им сказали, что в ЦК это плохо смотрится, и они увезли обратно письмо. Суть дела была не в Заславском, а в поведении писателей. Вели себя так, как сейчас секретари от Союза.
К.Б. (по-английски). «...мучили с делом, пять раз вызывали, трое разных, подолгу, три-четыре часа. Не верю я им, хоть ласковые. Только Ругер…»
Н.Я. Ну, это, очевидно, председатель этой комиссии или секретарь райкома, в котором это дело разбиралось.
К.Б. «Последний вызов – к какому-то доценту: “Расскажите всю свою биографию”. Вопрос: “Не работали в белых газетах? Что делал в Феодосии? Не был ли связан с ОСВАГом?”»
Н.Я. Это агентство печати Деникина и Врангеля… Отношение интересно.
К.Б. Сутырин (22)… «Сутырин пишет резолюцию».
Н.Я. Он ее и написал в конце концов. И это остановили всё. Канатчикова все-таки сняли, видите. Уже дело скандальное было… редактора газеты.
Их было два – Ермилов и Сутырин, Сутырин оказался приличнее и сейчас, кажется, он вполне себя пристойно ведет в Союзе, по слухам.
К.Б. (по-английски). «Совсем не обязательно Ташкент, попробуем в Москве, возьмем маму…»
Н.Я. Мою мать, тогда она жила в Киеве еще… Смерть отца – это февраль тридцатого года.
К.Б. Смерть Вашего отца?
Н.Я. Да.
К.Б. А все эти комиссии?
Н.Я. Их было сто за это время. Десять литературных, где-то есть какая-то заметка в «Литературной газете» о травле. Одна из комиссий вынесла постановление о травле, другая комиссия вынесла постановление еще о чем-то. Их была масса комиссий… Он мог вполне этим делом не заниматься, съесть… с моей точки зрения… съесть фельетон Заславского и плюнуть. Но у него было представление о чести такое ложное. Какая может быть честь в этих… вещах?
К.Б. Весною тридцать пятого года Вы в первый раз из Воронежа…
Н.Я. Нет, я во второй раз поехала из Воронежа, да.
К.Б. В Москву?
Н.Я. Да. Речь идет о выброшенном стихотворении.
Н.Я. Почему здесь точки? Здесь какой-то пропуск.
К.Б. (по-английски). Письмо пятьдесят первое, пятьдесят пятое.
Н.Я. (по-английски). «Помоги, дай материал к Шервинскому “Молодость Гете”». Да? Это? Это была радиопередача, она сохранилась, частично сохранилась…
Почему вот про Ахматову? Анна Андреевна собиралась в Москву… в Воронеж, но никак не могла собраться, а потом приехала.
Н.Я. Она была в Воронеже.
К.Б. Она пишет об этом…
Н.Я. Она долго очень собиралась… Меня не удивляет такой испуг, да? Телефонистка сказала, что никого нет дома или что-нибудь в этом роде, да? Когда человек исчезал, мы страшно пугались и продолжаем пугаться и сейчас. Значит, меня нет дома – что значит… Что это значит, не случилось ли чего. Это особенность нашей жизни.
К.Б. (по-английски). «Сегодня я здоров и был у Стоичева»
Н.Я. Председатель Воронежского отделения Союза писателей, тоже погиб. Марченко, какой-то работник Союза писателей в Москве, тоже погиб, но оттого, что они потом погибли, они не были человекоподобнее раньше.
К.Б. А что с ним было? Здесь на странице пятьдесят первой: «Никто не может сказать, когда понадобится операция».
Н.Я. Ничего не было, ничего.
К.Б. Он был мнительный?
Н.Я. Нет, умеренно мнительный. Он просто, как Пушкин… у него была… что-то было такое у него с ногой, он хотел операцию делать, чтобы ехать. Он думал, что ему позволят приехать в Москву, он хотел в Москву.
К.Б. «Во всяком случае, последний припадок был самый сильный».
Н.Я. С сердцем вообще было плохо. Но он выдумывает здесь что-то с горлом для того, чтобы поехать в Москву сделать операцию. Это старые истории. Казалось, что сердце плохое, а придумывал себе горло. Аневризма была у Пушкина на ноге. Это желание вырваться и поехать на волю на один день
К.Б. (по-английски). «Не морочит ли тебя Детгиз?»
Н.Я. Что не морочит?
К.Б. «Не морочит ли тебя Детгиз?»
Н.Я. Детгиз обещал перевод, не дал. Морочил. Ни одной работы в жизни я не могла получить уже до сих пор, до последнего времени, без разрешения откуда-то сверху. Между подачей заявления и поступлением на работу проходит обычно довольно долгий срок. Сейчас нет, вот последнее время нет.
К.Б. Что тут сказано: «Они возили его на вокзал»?
Н.Я. Они повезли его на вокзал, усадили в вагон. Так как машин в городе, такси, не было, то раздобыли машину в НКВД. Актеры всегда умеют раздобывать машины и пользуются любовью начальства. Это период службы М. в газете. У него там были очень хорошие отношения с актерами.
Н.Я. Каблуков Сергей Платонович, старик. По-моему, он был где-то гимназическим учителем и секретарем Религиозно-философского общества. Он вел дневник, в котором записывал всякие вещи про свои отношения с М. Вероятно, для М. он был чем-то вроде отца. Ходил к нему, рассказывал, читал ему стихи. Каблуков собирал строчку за строчкой все стихи и варианты М. Это было, вероятно, так до пятнадцатого года, шестнадцатого. Очень был к нему нежен. «Смешной нахал, мальчишка» М., должно быть, ему не хватало отца, очень уважал, ценил и слушал Каблукова. В этих дневниковых записях есть очень смешные, как, например, как Каблуков ругал М. за привезенные из Москвы стихи Марины Цветаевой. Он был против того, чтобы мальчишка бегал за женщинами.
Еще… Каблуков ввел М. в Религиозно-философское [общество], и там он читал доклад о Скрябине. Текст доклада остался у Каблукова и пропал в бумагах. Несколько лет тому назад мне предложили за какую-то безумную цену книжку «Камень» каблуковский с тысячами мелких записок и автографов М. и записок Каблукова. Я его купила, там довольно много интересного материала. Все про Каблукова. А ну, я не вру?
Я ведь только знаю здесь… бабушка… только одну вещь, что «немец-офицер» это Кляйст, дядя драматурга Кляйста. М. поразило, он листал незадолго до этого книгу, и его поразило, что Кляйст, участвовавший в сражении при взятии Берлина… был ранен. Суворовские офицеры узнали немца-поэта и отнесли его в город в госпиталь. Вероятно, отсюда тема братства. Это стихотворение «К немецкой речи». Это стихотворение ведь обращено к Кузину, это «дружбой с ним был он разбужен», она вернула как-то к стихам, мы встретились, мы познакомились в мечети в Ереване и много там разговаривали. Он был… Кузин был тогда в экспедиции в Ереване. Как мало было людей, которые читали стихи тогда, понимали стихи, [так] что это была очень нужная для М. встреча. Потом кончилось, как-то все переговорили и так настоящие отношения кончились через год-два.
К.Б. Как Вы понимаете вот эту строчку: «Чужая речь мне будет…»?
Н.Я. «Чужая речь мне будет оболочкой» – вероятно, ощущение речи, как… чужой речи, как не внутреннего, а чего-то внешнего по отношению к себе… Я думаю.
К.Б. К этой строфе…
Н.Я. «Бог Нахтигаль» – это кляйстовский Бог, а «и дай мне судьбу Пилада» – это дай мне судьбу друга, неразрывной дружбы. По-моему, понятно. А еще? «Вербуют для новых…»
К.Б. «Вербуют для новых чум»?
Н.Я. Ну это как раз период, когда каждый день предупреждали, что будем воевать с тем миром. Причем довольно законно, так как подходил к власти Гитлер. Но у нас, кажется, не было ни минуты, чтобы мы не ждали войны или нас, во всяком случае, не пугали войной.
К.Б. «Но ты живешь, и я с тобой спокоен». Это что?
Н.Я. С богом поэзии. Да. Очень трудно.
К.Б. О чем?
Н.Я. Это о том, что человек, который любит чужие звуки, чужие слова, чужие стихи, чужие языки, все равно не сумеет до конца ими овладеть, «стекла зубами укусить» и перед смертью все-таки на своем языке скажет что-то, а не на чужом. Это та же тема чужих языков, это период очень бешеного чтения Данта. По всей вероятности, отсюда.
К.Б. Вы об этом говорите?
Н.Я. Да-да.
К.Б. Как это называется?
Н.Я. Никак не называется. «Не искушай чужих наречий» называется, «чужого клёкота», чужого языка.
«Лихая плата стережет» – конечно, расплата за то, что любил чужое… Ну, как будто всё? «Холодная весна» дальше идет, ясно, врангелевский Крым. Не врангелевский, это Крым после раскулачивания, тут довольно ясная картина – нищий городок, в котором все время идут бродяги, бежавшие с Кубани и с Украины, они, как будто, больше ничего… «Кольцо» – вот Вы не знали, что такое кольцо. Это кольцо, которое к русским воротам. Ну это лучше не комментировать.
К.Б. Что?
Н.Я. «Квартиру».
К.Б. Об этом Вы уже говорили.
Н.Я. Да. О переводах, вот лучше отношение к переводчикам. Все совершенно ясно… Двести сорок третье [«Татары, узбеки и ненцы…»]. Когда кругом только переводят и ничего не пишут… Болезнь культуры… Теперь нужно восьмистишия, да? Ну, первые три… Первые два, здесь ведь неправильный порядок, как всегда. «Люблю появление ткани» – в двух вариантах… «Это выпрямительный вздох» – это первая строчка, «пришедшая ткань» – поэтическая ткань, конечно… Здесь третьим должно идти стихотворение о стихах же… Есть ли… вот, пожалуйста… Оно идет шестым номером, должно идти третьим – «Когда, уничтожив набросок, ты держишь прилежно в уме…» Это вечная ненависть к письму. Он слышит, как звучат стихи, держит «прилежно в уме» строфу и не понимает, какое она отношение имеет к бумаге. Кстати говоря, это стихотворение из одной… из… Восьмистишие – оно одно предложение. Это он часто говорил, что одна Анна Андреевна умеет делать восьмистишия, иногда даже двенадцатистишия из одного предложения. Но оно очень хорошо держалось, в частности «Не столицею европейской… с первым призом за красоту…». По этому поводу он говорил… «Преодолев затверженность природы», тоже не помню, какой номер, но во всяком случае здесь абсолютно безобразный порядок… это одно из стихотворений, один из кусочков «Андрею Белому», которое ушло в восьмистишия.
К.Б. О чем напоминает слово «жизнёночка»?
Н.Я. Ага. Только она не «жизнёночка», а «жизняночка»
К.Б. …Двести сорок седьмое [«О, бабочка, о, мусульманка…»].
Н.Я. «Жизняночкой», «жизняночка и умиранка» – живет, умирает – очень часто о бабочках, о бабочках, которые не успели никакого следа в жизни оставить, это в «Путешествии в Армению» есть: «Наблюдал танец поденков-светляков». Почему она «жизняночка и умиранка» – это все время сравнивается с человеческой жизнью. Всегда тоже такая же, такая же…
К.Б. А что соединяет эти восьмистишия, кроме формы?
Н.Я. Но все-таки это какие-то… все они философские. Это они философские.
К.Б. Это цикл?
Н.Я. Это не цикл, нет. Цикл – это самозарождающаяся вещь, идет цикл. А эти так же, как стихи об Армении, это искусственный цикл. Сюда собраны философские восьмистишия, которые на протяжении… Основная часть их была написана вместе, почти подряд и сюда прибавлено несколько стихотворений. Вот стихотворение Белому – «Шестого чувства крохотный придаток» – этот кусочек появился, когда о «Ламарке» писалось. Остальные все в одно время писались, соединяет их, вероятно, философская тема, что вообще не так часто у М. Вопросы пространства, времени, жизни, смерти и познания. «Преодолев затверженность природы» – это ведь о познании.
Я больше всего люблю «И Шуберт на воде…». И здесь какая-то очень древняя мысль о том, что до того, как человек услышал и сказал, уже существовало то, что он должен сказать. Пожалуй, самой лучшей строчкой [является] «И в бездревесности кружилися листы». Это может относиться и ко всей жизни целиком, и к сознанию. До того как появились стихи, до того как появились строчки, они уже были, существовали. А также и к читателю: мы «посвящаем опыт» читателю, как будто он говорит, да? А этот «опыт» уже зародился в том, кто читает. Вот тема «Клена зубчатая лапа купается в круглых углах». В то время очень много говорили о… ах ты, черт, забыла, как его, но он упоминается… О Гурвиче, о Гурвиче и его учениках, о предопределении формы. Для Гурвича это были метагенетические лучи. Это же силовое натяжение вокруг листа. Для О.Э. очень много значило, что это целевое движение всякой травинки, всего к – своей форме, которая уже заложена внутри, извне предопределена. Вероятно, это об этом «клена зубчатая лапа купается в круглых углах». Первоначально, когда клен развивается, круглые углы все.
В «Чертежнике пустыни» – опять то же самое. Тема «он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет» – соединение интуитивного… если грубо, очень грубо говоря, соединение интуитивного знания и опыта. И «лепет» – интуитивное знание.
О причинах «В игольчатых чумных бокалах» – они чумные… «наважденье причин» – это наивное понимание причины, с которой всегда не любят… это борьба, вероятно, постоянная. Даже не борьба, а такая органическая ненависть к рационализму.
В следующем стихотворении «самосогласье причин», т.е. причины – это нечто другое, чем в первом взятое «наважденье», причина «наважденья»… Рационалистическое понимание причинности и самосогласье причин в большом мире.
Вот уже два стихотворения о гибели авиатора, ощущение полета личное, свое, да? Смерть…
К.Б. Какой номер?
Н.Я. Это номер двести восемьдесят пятый, а там еще одно есть, связанное с ним. О смерти авиатора, которого хоронят. Где оно? «Не мучнистой бабочкою белой», двести восемьдесят восьмое. И «Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый» – это острое ощущение представления о смерти – смерть разбившегося авиатора… «Но холод пространства бесполого» здесь… оно связано с двести восемьдесят восьмым номером. Здесь «видишь что-то перед смертью» оборвано, «пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью», да? «Холод пространства бесполого» – это соединяет это стихотворение с похоронами летчика, а похороны летчика – это похороны, вечная тема похорон самого себя, и с ощущением вытянувшегося тела, смерти. «Позвоночник, обугленное тело» – обугленное оно, потому что это смерть летчика. Его хоронили перед нашим домом.
Где-то я хочу стихи… я выберу сейчас что-нибудь. «Бежит волна, волной волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске». Где оно?
Н.Я. «Бежит волна, волной…» (читает стихотворение).
«Что делать нам с убитостью равнин» (читает стихотворение).
«Ранний лед, шелестящий под мостами» – это чисто петербургское, это ви́дение Петербурга. Весной, когда идет первый лед и потом, когда идет ладожский лед, все стоят на мостах и глазеют, как то, что называется «жир», по-моему, идет. «Хмель над головами» – это светлое очень небо с легкими, легкими облачками, петербургский пейзаж, очень остро. Ну, дальше воспоминание о знаменитом изгнаннике… «Тень» О.Э. «грызет» свой Петербург. «Колоды, казавшиеся домами» – это петербургский пейзаж. А дальше уже обещание после смерти перейти к людям, «греясь их вином и хлебом», а «неотвязных лебедей» – очевидно, стихи. Вот, по-моему, это то, о чем здесь написано. Это обещание прийти после смерти, это так понимают сейчас читатели, это считается, что «вернулся со стихами».
Триста двадцать пятое. Мне кажется, это одно из лучших стихотворений: «Где связанный и пригвожденный стон? Где Прометей…» (читает стихотворение).
Я чувствую, что это одно из самых лучших стихотворений, вечная тема мученичества: Прометей, распятие… Чудный коршун – коршун, который летит, коршун желтоглазый и когти исподлобья. На самом деле только взгляд может быть исподлобья, но здесь эта наклонившаяся голова вышла из этого желтоглазого гона и когти исподлобья. Коршун чудный здесь, чудный…
Теперь «Не вернуть трагедий…» – это настоящая тема, он писал про Анненского, почему ему не удалось, не удалась трагедия… Трагедия как форма окончена, когда кончается народная жизнь, народная просодия. Но жизнь, сама жизнь, губы, губы поэта – это новая трагедия, разыгрывающаяся в жизни, а не в театре. Это перекликается с ощущением, которое в «Гамлете», в «Гамлете» оно более прямо сказано, а здесь губы, как символ человека, как… Ну теперь про того самого человека, чьи губы – трагедия. Он эхо и привет и так далее. Лемех… стих, как лемех, который взрывает время. В стихах, где-то в статьях есть… и предчувствие, что в будущие времена все встанут на ноги, везде захотят увидеть всех, когда услышат этот самый стих. Вероятно, все-таки это оправдавшееся чувство, потому что сейчас встают, когда слышат строчку стиха.
Это по поводу вчерашней передачи ВВС, которую я приписываю сыну Вяч. Иванова или же кому-нибудь из его знакомых. Меня поразило, кстати, что не назван автор передачи. Очень обидно, что многое понимают, но не понимают каких-то вещей, лучше бы не путаться в них. Вся передача была оскорбительна для Анны Андреевны, начиная с первой фразы о том, что в России, кажется, произвела большое впечатление смерть Ахматовой. Такая фраза может только означать одно: что где-то она не произвела впечатления. В таком случае не надо и давать передачи. В этой передаче говорилось о том, что никакого акмеизма не существует, там были мелкие выпады, в частности, ссылка на статью Блока об акмеистах, направленную целиком против Гумилева, и так далее.
Анна Андреевна очень настаивала на понятии «акмеизм», О.Э. не так энергично, потому [что] он вообще плевал на все, что называлось «литературоведением будущего или прошлого», но все-таки в какие-то минуты он утверждал, что он акмеист. Для меня всегда было очень большим и серьезным вопросом, что объединяло трех людей: ну, про Городецкого я уже сказала, я Вам рассказывала про Городецкого, да? Нарбут и Зенкевич были в стороне, они как-то совершенно отошли от всего. Вот что объединяло этих трех основных людей акмеизма: Гумилева, Ахматову и М.? Это три разных поэта, с совершенно разной установкой, совершенно разной поэзией и, вместе с тем, всегда сознававших свою близость. В чем дело? Я думаю, что это скорее противопоставленность символизму, что в этом была суть. И противопоставленность не только практике поэтической символизма, но скорей общей идеологии символизма.
Мне кажется, что очень хорошо рассказано у Бердяева в автобиографии о том, как он разочаровался в символизме. Он, конечно, сделал [это] очень поздно, но он человек не искусства. Это был просто интеллигентский круг своего времени. Но его оттолкнуло, вероятно, от символизма то же, что оттолкнуло и этих людей, – прежде всего мировоззренческое, мировоззрение, миропонимание скорей. Отношение к добру и злу, отношение к ценностям, чувство общественной безответственности, которое характеризовало символистов. Символисты были индивидуалисты, они были ницшеанцы, они были внеположны добру и злу, как заметил Бердяев. Эти вот основные вещи, вероятно, и были причиной того, что эти трое ушли от них и не захотели быть с ними. И активно всю жизнь настаивали на том, что они не с ними. Прежде всего, и до революции, и особенно революция научила их чувству ответственности. Во-вторых, все трое, люди с несомненным религиозным сознанием, без всякого интереса к языческим временам, то есть христианского сознания, – они не могли идти вместе с символистами. Это чувство ответственности, это полная солидарность или не знаю, это не то слово, полное доверие к категориям нравственным, точное понимание деления на добро и зло. Вот, вероятно, это основа разделения с символистами.
Н.Я. ЛЕФ очень помогал Маяковскому. Я не помню, я говорила Вам о характере салона бриковского, нет?
К.Б. Нет.
Н.Я. Кто там бывал, нет? Там бывали сотрудники Брика по его работе в ЧК. Брик был следователем ЧК и его специальностью были товарищи его отца. Он был сыном крупного коммерсанта… Там бывали очень крупные работники, я сейчас не вспомню фамилии, но потом Вам когда-нибудь назову две-три фамилии. Там собиралось общественное мнение о том, кто что стóит. Там, между прочим, уже в двадцать втором году объявили М. и Ахматову внутренними эмигрантами. Вероятно, это сказалось и на дальнейшей их судьбе. Нужно помнить, что ЛЕФ боролся за официальное положение правительственной группировки – то, которое потом получил РАПП в своей борьбе с ЛЕФом. А в это время претендовал на него ЛЕФ. ЛЕФ впервые начал пользоваться нелитературными средствами в литературной борьбе, правительственными средствами. Я думаю, что, если найти досье М. и Ахматовой, если они когда-нибудь выплывут наружу, там будет вот этот вот… этот сбор общественного мнения о том, чтó они такое. Отвоевывая Маяковскому молодежную аудиторию и вообще аудиторию и политическое положение ЛЕФу, средствами не стеснялись. Кстати говоря, Маяковский был здесь абсолютно ни при чем сам. Он ни черта в этом не понимал, он тянул лапу всем своим литературным недругам и был очень милый человек. Мы встретились с ним когда-то у Елисеева, и он через прилавок кричал М.: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный» – и они махали друг другу дружески руками. Еще раньше О.Э. подружился с Маяковским в Петербурге, их растащили в разные стороны: Брик – Маяковского, а, вероятно, Гумилев – М.
К.Б. Говорят, что М. говорил Маяковскому: «Маяковский, перестаньте кричать, вы не…»
Н.Я. Это в «Бродячей собаке»: «Вы не румынский оркестр», но вообще…
К.Б. Вы еще рассказывали о поступках Брюсова.
Н.Я. Ну, это такое озорство, это очень мелкое озорство. Брюсов очень испугался, по-моему, что он теряет положение, когда М. вернулся с Кавказа, это двадцать второй год, весна. И пошел ряд статей, где Брюсов называл М., как он называл его… шефом?.. главой школы неоакмеистов или неоклассиков. Этой… такой группировки не было, ее выдумал Брюсов, но он во всяком случае давал М. всех худших поэтов своего времени в эту группировку. Это такое у него было развлечение в статьях.
К.Б. Ее выдумал Брюсов?
Н.Я. Нет, нет, нет… Нарбут и Бабель хотели неоакмеизма, но он не состоялся, это было просто предложение О.Э., но тут не было ни Бабеля, ни Нарбута в этой выдуманной Брюсовым группе, тут были двадцатистепенные поэты… Во-вторых, Брюсов занимался так… мелкими шалостями. Одна из шалостей такая: он зазвал М. и страшно расхваливал его стихи и цитировал Маккавейского. М. сидел, улыбаясь, и, [как] потом мне рассказал, он не возражал. Маккавейский – это киевский поэт с очень сложными какими-то латинизированными стихами.
Ну, еще одна шалость Брюсова: когда М. давали паек, он сделал вид, что не узнает М., путает его, поэта, с юристом, и настоял на том, чтобы дали паек второй категории – меньше хлеба, меньше масла. Но это все озорство, настоящих политических вещей, как у ЛЕФа, Брюсов не делал, т.е. к политической дискриминации не прибегал.
Еще? О чем я должна говорить?
К.Б. О Гаспре?
Н.Я. Гаспра – это имение, где когда-то лечился Толстой, в Крыму, возле деревни Кореиз. Его получила ЦЕКУБУ для санатория, и туда мы поехали с О.Э. в августе-сентябре двадцать третьего года. Там мы жили среди профессоров, там он писал «Шум времени». Приехал Эфрос Абрам и сообщил, что М. Союз писателей вынес выговор. Это была ложь… Эфрос говорил, будто соседи жаловались, что М. заставляет всех молчать в коридоре или что-то в этом роде. Жаловался будто бы Свирский. Такой жалобы не было, разбирательства не было. Это была чистая пакость Эфроса. Эфрос был знаменитый пакостник, М. страшно разозлился, что в его отсутствие какие-то его дела в Союзе писателей разбирают и послал отказ от комнаты в Союзе писателей, так что, когда мы вернулись, мы остались без жилья. Это у нас всегда очень сложный вопрос.
Осенью двадцать третьего года мы вернулись в Москву. В письме к отцу М. пишет, что он достал наконец комнату. Мы полтора или два месяца жили без всякого жилья и, в сущности, с тех пор началась вот эта фантастическая бездомность. Если б мы остались в Союзе писателей, нас бы переселили, дали нам помещение… Он привез «Шум времени», но первым отказался от него Лежнев (23). Интересно, что отказывался Лежнев, в своем журнале не печатал, потом Тихонов (24). Это оба человека, написавшие свои «Шумы времени», так что мандельштамовский не отвечал тому заданию, которое они ставили. Лежнев рассказал о еврейском мальчике, который пришел к марксизму, а Тихонов – очень талантливые мемуары о своих приключениях с Горьким. Ясно было, почему им не нравится мандельштамовское: не то, другой мемуарный ряд. Ну вот, «Шум времени» остался на руках. Где-то очень далеко, не в центре, на Якиманке, достали временную комнату, за которую очень дорого платили. И оказалось, что ни один журнал больше М. не печатает. Это Николай Иванович Бухарин сказал, он тогда был «Прожектор» (25): «Я не могу вас печатать, дайте переводы».
<…> То же самое потом повторил Нарбут, когда встал во главе ЗиФа: «Я тебя, Ося, не могу печатать, я могу тебе только переводы давать». Вероятно, состоялось какое-то решение наверху… в ЦК, в отделе культуры, где началась идеология – разделить писателей на своих и на чужих. Чужими оказались М. и Ахматова, самый крайний ряд. Шкловский как-то пробился, он тоже был в этом положении. Белый… Замятин нет, Замятин, в сущности, попал в это самое положение лишь позже, когда он уже был за границей… Ну вот, о переводах я уже говорила, это единственное… Написано «они оставили мне только переводы»… Всюду писалось, что он перешел на переводы и бросил писать стихи… Началось тяжелое время.
Переводы… М. не переносил переводов, кстати, переводить не умел. Все переводы, которые он сделал, в конце концов, это свободные переложения, а не переводы…
Теперь я записала о смерти Ленина. Я расшифровываю записку, что М. сказал по поводу огромных очередей: «Они жалуются Ленину на большевиков». Мы стояли ночью в этой очереди, а М. вообще человек безумно любопытный, и все, что случается, особенно на улице, его всегда интересует. (Интересовало, вернее. Я напрасно настоящее время употребила.) Мы стояли ночью втроем: Пастернак, М. и я. Горели костры, и очереди были многоверстные. Прошел Калинин, к нему пристали какие-то комсомольцы, он их отогнал, подошел к М. и позвал его… и провел его… Борис Леонидовича, кажется, тогда не было, не помню. Он, кажется, уже ушел.
Переезд в Ленинград. У М. заболел отец, мы поехали впервые в Ленинград, когда он заболел ревматизмом… мм-м… его положили в больницу, и тогда выяснилось, что в ленинградском отделении издательства сидит некто Горлин (26), который охотно даст работу М. А не только трудно было переводить, и переводы-то достать было невозможно почти. Переводы – это тоже привилегия, до сих пор, хотя они оплачивались тогда чудовищно. Сейчас переводчики довольно нормально зарабатывают. Раньше один день перевода – это один день еды, но все-таки это дома. Да и кроме того нищета была общая. Вплоть так до тридцать пятого года люди, в общем, плохо жили. Дифференциация между зарабатывающими и не зарабатывающими началась только с тридцатых годов.
Здесь есть у меня такая фраза: «Лившиц и больше никого», да? НЭП как-то пришел с потрясающим одиночеством: Гумилев был расстрелян, Анна Андреевна была почти не видна, пришли новые люди, совершенно чужие люди… Большинство известных, близких людей уехало в эмиграцию, кроме того, масса убитых в Гражданской войне – это была колоссальная первая ломка. И когда мы приехали в Ленинград, в сущности, Ленинград был чужим городом. И в те годы мы встречались, пожалуй, с Лившицем, с Выготским и не сходились с молодой литературой – это «Серапионовы братья», хотя Зощенко М. всегда нравился. Весной двадцать пятого года я заболела…
К.Б. Скажите, пожалуйста, Блок в издательстве «Время» – это двоюродный брат?
Н.Я. Ах, да, сейчас. Это где здесь, это ниже? Хорошо, сейчас запишу. «Шум времени» так бы остался в кармане, тогда бы не увидел света, но тогда еще существовали частные издательства. Двоюродный брат Блока, он писал о Фете когда-то, по-моему, его имя Георгий, бывший лицеист… ему очень понравилось, и он напечатал в том издательстве, в котором он работал, издательство «Время». Вот когда уже «Шум времени» печатался, О.Э. написал, кстати, своей рукой (все остальное диктовано) три последние главки, феодосийские. В одной из этих феодосийских главок он рассказывает о своем особом… он рассказывает о полковнике… как его фамилия?
К.Б. Цыгальский.
Н.Я. Полковнике Цыгальском, это правильная фамилия. Это именно полковник Цыгальский освободил его из врангелевской тюрьмы. Волошин, когда приехал, застал уже М. на свободе.
К.Б. А Мазеса да Винчи?
Н.Я. Мазеса да Винчи – был такой художник, был. Был, был. М. ничего не выдумывает, это быль. Я его не видела никогда, но это провинция, они смешные.
К.Б. А была у полковника Цыгальского…
Н.Я. Сестра?
К.Б. И сумасшедшая.
Н.Я. Наверное, была. Ничего не выдумано… Я не знала Цыгальского, наверное, погиб человек где-нибудь в эмиграции или до эмиграции. Ну вот, мы жили на Морской зиму первую в Ленинграде. Я заболела там обострением туберкулеза, сначала меня перевезли в Детское село в частный пансиончик, туда приехали Пунин с Ахматовой, и в это время у М. не было близости Ахматовой. Они разошлись в период, когда она бросила Гумилева и жила с Шилейкой. Он почти с обидой вот эту фразу сказал мне, но она остановилась именно там, в нашем пансиончике. Мы очень с ней подружились. С этого времени, в сущности, начинается и моя дружба с ней. Она не раз говорила, что новое сближение, второе, с О.Э. произошло из-за меня. Благодаря, вернее, мне. До этого мы бывали у нее, но это были визиты. Однажды она ко мне пришла, О.Э. в это время был в Москве, он перевозил мебель из Москвы в Ленинград. В те годы мы купили какую-то очень хорошую мебель, потом ее всю продали, потому что его обложили налогом и мебель бы забрали. Она пришла ко мне, а я как раз была больна, и она вспоминала потом, что я послала ее тут же за папиросами – она сбегала очень быстро и ловко. И говорила: «Она меня послала за папиросами, и я, как телка, пошла», – ха-ха… Вот… После Ялты, после вот этого периода – Ялта, Луга – я уехала в Ялту, и О.Э. старался как можно больше времени провести в Ялте. К этому времени относятся письма. Осенью я опять уехала в Крым, на этот раз в Коктебель.
Н.Я. Мне нельзя было жить в Ленинграде, очень трудно было жить, очень трудно было с работой. Вот в этот год О.Э. поехал в Москву и начал брать работу у Нарбута. Специфика этой работы была такая: «Земля и Фабрика» – коммерческое издательство, как можно выгоднее оно старалось все устроить, яркие обложки и так далее. Они не переводили, они переделывали, переделывали старые переводы…
Н.Я. «Сцена с Рождественским». Это поэт Рождественский, один из участников позднего гумилевского «Цеха». Гумилев после себя оставил Рождественского, Оцупа и Нельдихена – таких трех основных его учеников или товарищей, бог его знает. Рождественский, отличавшийся тем, что в своих мемуарах он выдумал длинные разговоры и прямую речь, кстати, М. Прямая речь – это всегда вранье в мемуарах. Рождественский приехал после ареста, он несколько дней был арестован, сидел в ЧК, и сообщил, что его все время расспрашивали о М. М. спросил, что его спрашивали. Рождественский сказал, что он не может сказать, так как он обещал не говорить. Мы пытались ему объяснить, что в таких случаях надо говорить, но он не сказал. Вероятно, Рождественский тогда вошел в более глубокие отношения с этим учреждением и, может быть, это была попытка пугнуть М., официально порученная Рождественскому. Кстати…
К.Б. Вы хотели пропустить это место?
Н.Я. Какое? «Анна Радлова говорит со мной и с Ахматовой»? Нет, могу сказать… Анна Радлова – поэтесса, она вздумала ненавидеть Ахматову и говорила о ней омерзительно и отвратительно. Настолько, что когда-то целый ряд друзей Анны Андреевны ушли от Анны Радловой и больше с ней никогда не встречались, не посещали ее. На сестре Анны Радловой был женат брат О.Э. Евгений… Она умерла, роды… и Мария Николаевна Дармолатова, мать Радловой и Лебедевой, скульптора… нам пришлось встречаться с Анной Радловой, даже мы были раза два у нее. Анна Радлова, кстати, одна из людей, вместе со своим мужем Сергеем Радловым, режиссером, тоже предлагали объединение литературное и так далее О.Э., он тоже отказался. Я узнала, как Радлова говорит об Ахматовой, случайно встретившись с ней в Царском Селе, она, так сказать, предлагала мне быть ее подругой, а не Анны Андреевны. И говорила невероятные гадости и хамства про Анну Андреевну, я рассказала об этом О.Э. и тогда узнала, что это давняя история. Интересно, что до сих пор какие-то старые знакомые Анны Радловой повторяют эти вещи. Например… Ну ладно, «например» не надо. Это уже форма женской литературной борьбы, которая смешана (смеется) с дополнительными личными выпадами. Еще что?
К.Б. Все это Вы уже комментировали. Вот: «Летом 1927 года Горлин, узнав, что Нарбут предлагает…»
Н.Я. «Уленшпигеля»… Вот Нарбут предложил такую обработку «Уленшпигеля». Кстати, он заключал договор на редактуру, а не на обработку, потому что редактура дешевле обработки. Он неслыханный коммерсант был. Горлин советовал не связываться и буквально так сказал, что Горнфельд собственник и считает Костера своей собственностью. Но после М. такую же обработку Костера сделал Заболоцкий, и никаких неприятностей у него уже не было. А я считаю, что «Уленшпигель» и вся история, весь скандал с ним, «Уленшпигелем», – полезная вещь. М., по крайней мере, бросил, поссорился с писателями и литературой и понял, где он живет… Потому что много видели тогда.
«Военные на пароходе». Мы встретились на пароходе с очень крупными военными чинами. О.Э. был поражен блеском и снобизмом этих людей, я не помню их фамилии, но это был, вероятно, впоследствии погибший генералитет. Один из них сказал волшебную вещь, которую… которую О.Э. запомнил и повторял: «Для того чтобы управлять казармой, нужно иметь портрет». Сильно? (Смеется.)
К.Б. Это не Кржижановский?
Н.Я. Я не знаю, кто это был, я не запомнила их фамилий.
К.Б. Кржижановский – он в «Египетской марке»?
Н.Я. Нет-нет-нет. Это позже гораздо, это после уже.
К.Б. Кржижановский – это настоящее имя?
Н.Я. Нет-нет, но, кстати говоря, он останавливается в гостинице «Селект». Тут есть уже тоже какая-то… А так носорог, теперь очень хорошая терминология есть – это носорог. Удачливый носорог Кржижановский, так? Это… Вы помните?.. Знаете, что такое носорог, нет?
К.Б. Да, знаю.
Н.Я. Он останавливается в гостинице «Селект»… Насколько я помню, гостиница «Селект» – одна из лучших гостиниц была, потом сделана общежитием ЧК, это какая-то маленькая дополнительная деталь. Нет, это не ее, нет, это не Кржижановские, это совершенно новая формация, вот эти военные. Это наш блеск, а не тот блеск. «Хлопоты приговоренных» – это то, что рассказывается… «Весна двадцать восьмого года, хлопоты приговоренных». Я была в Ялте и никак не могла дождаться М. Когда он приехал… Я не буду говорить обо всей этой уленшпигелевской истории, там надо посмотреть материалы. К сожалению, вся куча материалов погибла, когда я уезжала из Калинина перед немцами, немцы занимали Калинин, и я оттуда удрала. Но все-таки кое-что сохранилось, правда, в копиях…
Я начну отсюда: «Вызов меня в ЦК к Гусеву – Сухум, Армения». Кончилось тем, что взбесился Бухарин, страшно рассердился, пошел в ЦК и потребовал, чтобы… всё это… вся эта канитель с так называемой травлей прекратилась и чтоб М. отправили на отдых. И мы уехали тогда на полгода в Армению. Я говорила с секретаршей Бухарина: «Куда?» – я сказала: «Армения». Она очень удивилась, что, очевидно, тяга в Армению очень серьезна, потому что несколько лет тому назад, за несколько лет до этого, М. тоже хотел иметь в Армении… ехать в Армению. Его пригласили в университет, но нарком Мравьян умер, и это все в ту минуту… скоропостижно он умер… и это рассеялось. Тогда меня вызвали в ЦК к некому Гусеву, и он организовал отъезд в Сухум сначала на два месяца в санаторий и в Армению. Сухумский санаторий – это был санаторий ЦК, там мы почему-то жили с Безыменским. Ну, это в «Путешествии в Армению» есть, эта главка об этом.
«Ранняя весна 30-го года, Сухум, смерть Маяковского». Мы туда получили известие о смерти Маяковского. Там был Ежов, тот самый, вероятно, который впоследствии был знаменитым Ежовым. Мы жили вместе с ним. Он был очень тихий человек, разводился с женой и женился на той жене, которая впоследствии погибла вместе с ним, приятельница Бабеля. В день смерти Маяковского, как всегда, они танцевали и пели русскую. Ежов, хромой, очень любил похвастаться танцем русским. Мы гуляли с каким-то грузином по саду, и грузин сказал: «Если б умер грузинский поэт, то грузинские наркомы не стали бы плясать». Оська сказал мне: «Пойди, скажи Ежову». Я пошла, позвала Ежова и рассказала ему это, танцы прекратились. Ничего?
К.Б. «Бегство из литературы» – это…
Н.Я. «Бегство из литературы» – это вечная тема М. Он хотел жить чем угодно, только не литературой и подальше от литературы.
К.Б. Какие произведения…И почему в кавычках?
Н.Я. Нет-нет-нет… Ну это я так…
К.Б. Тема, да?
Н.Я. Да, тема, тема жизни. То, что мы уехали… он надеялся в Ереване или где-то на Кавказе устроиться внелитературно. Но, конечно, из этого ничего не вышло, и там мы опять очутились в литературе.
«Разговор с писателями». Он говорил о том, что знаменитая формула «национальный по форме, социалистический по содержанию» невежественна и безграмотна. Это формула Сталина… И удивился, что писатели исчезли (смеется) и больше никогда не подходили. Между прочим, Чаренц (27) решился познакомиться с нами только в Тифлисе, где он был, так сказать, не под наблюдением. И там он к нам пришел в гостиницу, уже после Эривани, и много с нами разговаривал… «Севан», мы ездили на Севан, в Эчмиадзин. Кузин – это человек, которому посвящено «К немецкой речи». Я думаю, что он «был как выстрелом разбужен». Биолог.
К.Б. Он в Ленинграде?
Н.Я. Он в Москве. К нему не стоит идти, он совершенный маразматик (28). К нему ходил Саша [Морозов], один мальчик, который занимается М., и был поражен. Это маразм уже такой степени… Анна Андреевна его как-то встретила и тихо плакала потом. Когда мы вернулись из Тифлиса, после этого путешествия в Армению, которое длилось месяцев восемь, О.Э. хотел остаться в Ленинграде. И это поэт Тихонов сказал: «Пусть едет в Москву». Речь шла о какой-то комнате, о работе… Он сказал: «Ни за что не хотели ленинградские писатели, чтобы М. оставался в Ленинграде». А у нас все так, все только через организованную литературу. Ну, мы вернулись в Ленинград…
Н.Я. А? «Шуша». «На высоком перевале… мы со смертью пировали». «Папиросы» – это… Вдруг в Тифлисе мы остались без папирос, оказалось, что на них повышаются цены, и с Чаренцем все время искали папиросы. «Волчий цикл» – Зоологический музей, где работает Кузин. В Зоологическом музее написаны стихи «Всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой». Это в Зоологическом музее мы выпивали с Кузиным и зоологами, это начинается дружба с зоологами. В общем, я попала в «ангел мой» или в «Мэри»… Не давали пайка, мы застали абсолютный голод уже, это второй голод, голод раскулачивания. У писателей были пайки. Халатов встретил… (Халатов – заведующий ОГИЗом). Шестнадцать пайков было на писателей… Остановил М. и спросил, получил ли он паек. М. даже не знал о существовании пайков. Халатов страшно ругался: «Кому они дают пайки, что делается у вас в литературных организациях?» – и устроил семнадцатый паек на М. «Изучение древнеармянского», понятно. Очень было трудно жить опять… Я пошла впервые тогда работать и служила в газете, потом лежала в Боткинской больнице, и комнату дали на Тверском бульваре.
«Кто чем занимался, кто с кем встречались?» Клычков и зоологи, читал Данте. «Издевательства с жилплощадью» – дали чудовищную комнату. Весной тридцать третьего года разрешили почему-то вечера в Ленинграде и в Москве, литературные вечера. Их до сих пор помнят в Ленинграде. Лидия Яковлевна Гинзбург не была, потому что в тот день, когда был… накануне вечеров несколько человек были арестованы в Ленинграде, в том числе и Гинзбург. По-моему, дальше даже нечего объяснять. Фраза Пастернака: «Вот и квартира есть, можно писать опять стихи». После этого была написана «Квартира тиха, как бумага». «Статья в “Правде” – “Лакейская проза»” о “Путешествии в Армению”», – до этого через некоего Чечановского мне… через меня было передано предупреждение М., что он должен публично отказаться от «Путешествия в Армению», иначе ему будет плохо. Официально, сверху откуда-то…
К.Б. А чья это статья «Лакейская…»?
Н.Я. Без подписи. Комплекты «Правды», вероятно, тридцать третьего года есть. Тридцать третий – тридцать четвертый год, вероятно, найдете.
К.Б. Я не знаю, есть ли?
Н.Я. Есть, есть такая. «Путешествие в Армению» названо лакейской прозой – в ней страшное разоблачение.
К.Б. Шкловский тоже писал об этом? «Путь в сетке»?
Н.Я. Да-да-да, он писал…
К.Б. «Путь к сетке»? (29)
Н.Я. Он, вероятно, писал так, что… Я не знаю, о чем он писал, но о прозе он писал. Он писал вот что, что М. видит не вещи, а их отражение в литературе. А его любимый разговор был о том, что у Золя настоящие вещи и настоящее солнце, а не отражение в искусстве. Я потом прочла Золя и поняла, что он весь идет от готовых форм, уже разработанных. Ну, май тридцать четвертого – арест, ссылка в Чердынь, оттуда я дала телеграмму Сталину, Бухарин написал Сталину письмо, и результатом было «минус» какой-то, «минус семь», кажется. И мы выбрали Воронеж. В Воронеже был Рудаков.
К.Б. Что такое «минус семь»?
Н.Я. Запрещено жить в каком-то количестве городов. Все будете подробно читать, все очень подробно.
Кто такой Рудаков? Рудаков и Калецкий – это молодые литераторы, высланные в Воронеж. Воронеж был наполнен высланными, эти двое всегда у нас бывали. Рудаков все аккуратно записывал за О.Э. и, вероятно, тоже писал письма жене обо всем, что он говорит. Рудакову я дала на сохранение бумаги. Анна Андреевна Рудакову же отвезла архив Гумилева. Все это украдено. Рудаков убит на войне, жена его все украла и постепенно торгует… рукописями… Мандельштамовских рук… Да, вот в эту минуту… Мандельштамовских рукописей, как будто, она не продавала, а гумилевские – целый ряд пошел… в продажу. Мы пробовали через кого-нибудь выкупить у нее эти рукописи, ничего не вышло – она боится. Во всяком случае, там весь архив Гумилева и очень много М. Она хранила… и решила, что не зря же… еще хранит, продолжает.
«Обиженный хозяин» – человек, у которого мы жили там, потом мы жили у «агента», все это уже неинтересно, потому что… Здесь опечатка – «до начала». Ну вот – здесь два предложения союзов литературных, после Гумилева. О.Э. остался один совершенно. И всем известно – особенно у нас: очень важно было иметь за плечами группу. Скажем, очень помогал ЛЕФ.
<…> Это стихи Ольге Ваксель. Вот это единственный случай в нашей жизни, когда мы были накануне развода. Она совершенно была прелестная женщина и, кстати, я с ней была в очень хороших отношениях. «Жизнь упала, как зарница» (читает стихотворение). «И за куколем дворцовым» (читает стихотворение). Январь двадцать шестого, так? Эти стихи надо поместить в конец первой книги, а не отдельно. Я, когда узнала, очень уговаривала О.Э. в двадцать седьмом году уже напечатать их в книге, но у него были какие-то идиотские основания не печатать их. «Мы не трубадуры», – он говорил, – «изменнические стихи», – и не напечатал. Но это исключительно его кретинизм.
Теперь я Вам прочту Стивенсона… Да, кстати, в воронежских стихах «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» – ей, «Уже выгоняет выжлятник-пожар линеек раскидистых стайку» – тоже ей и «Римских ночей полновесные слитки». Вот эти три стихотворения – он ее вспомнил.
Ну теперь я Стивенсона прочту, «Заморские дети»: «Дети-негры, мальчики-малайцы…» (читает стихотворение) – журнал «Воробей», двадцать четвертый год, номер пятый. «Одеяльная страна» – второе: «Лег в постель. Закутался. Согрелся…» (читает стихотворение) – «Новый Робинзон», двадцать четвертый год, номер двенадцатый.
Н.Я. Ну вот. Это сначала я про «Твоим узким плечам», да? Вероятно, против воли как-то появившиеся стихи, сразу после чердынской истории, когда мы очутились в Воронеже. Он прочел мне потом, он сказал, что он выбросил, потом – что их нету. Потом я узнала, что он их все-таки сохранил, но он такие стихи, в которых он как-то заглядывал в будущее, – он их очень боялся. Предсказал сам будущее и потом… вылезай из него.
И вот это же относится к двум переводам со старофранцузского. Это, в сущности, не переводы в такой же степени, как Лоуэлл (30), это свободные переложения. Они оба: одно – обет нищеты, а другое – борьба, несмотря на все неприятности, которые будут в жизни. И он ни за что не хотел их иметь дома, ни за что. Он их сдал в редакцию, потом их вернули, не напечатали, переписать мне не дал. Страшно злился, когда я просила, чтоб он дал, и много лет у меня этих стихов не было. Мальчишки, которые сейчас начали искать М. всеми способами, мне разыскали эти стихи в каких-то невероятных архивах, принесли. Я думала, что они пропали.
К.Б. «Алисканс»?
Н.Я. «Алисканс» и вот это стихотворение, второе – про святого Алексея. Это очень странные стихи – и по размеру, и по всему. Как-то мне кто-то объяснил из знатоков русского стиха, Маймин (31), он в Пскове живет, что, вероятно, есть еще какая-то мера, мера времени, что каждая строка произносится приблизительно в определенный период времени и что возможны такие размеры. Во всяком случае, какой размер «Алисканса», понять трудно. Я прочту несколько строчек: «Вильгельм-государь» (читает все стихотворение). Кстати, есть такое «Братья Аймона», вот это в одно время делалось, и там то же…
К.Б. В двадцать втором году?
Н.Я. Да-да, ведь там же то же… та же штука, такое же перенесение на себя. Вы помните там: «Дети, вы обнищали, до рубища дошли». Это ж из той же области. Почему-то все эти якобы старофранцузские переводы – они все связаны очень лично с ним. Это не переводы по-настоящему.
Ну, все!
ПРИМЕЧАНИЯ
(1)…мемуары Миндлина – воспоминания о Мандельштаме, вошедшие затем в книгу Эмилия Львовича Миндлина (1900–1981)«Необыкновенные собеседники» (М.: Советский писатель, 1968).
(2)Эта книжка была Каблукова… – сборник стихов Мандельштама «Камень» (Пг., 1916), принадлежавший Сергею Платоновичу Каблукову (1881–1919), математику, педагогу, в 1909–1913 годах секретарю Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге.
(3)Саша Морозов – Александр Анатольевич Морозов (1932–2008), литературовед, один из первых исследователей жизни и творчества Мандельштама.
(4) Халатов Артемий (Арташес) Багратович (1894–1938) – в 1921–1928 годах председатель Комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ) при Совете народных комиссаров.
(5) Я ушла на службу в газету «Московский комсомолец»… –В «Московском комсомольце» в 1929–1930 годах служил О. Мандельштам, а Н.Я. Мандельштам работала в начале 1930-х годов в газете «За коммунистическое просвещение».
(6) Кузин Борис Сергеевич Кузин (1903–1973) – биолог, автор воспоминаний о Мандельштаме.
(7) Ему было трудно «фигурять»… – из письма О.Э. Мандельштама к Н.Я. Мандельштама от 13 марта 1930 года: «Не хочу “фигурять Мандельштамом”. Не смею! Не должен!»
(8) Борис Матвеевич Лапин (1905–1941) – поэт, прозаик.
(9) Лавут Павел Ильич (1898–1979) – концертный администратор.
(10) Чечановский Марк Осипович (1899–1980) – литератор, переводчик, в начале 1930-х годов редактор издательства «Художественная литература».
(11) Это история с «Уленшпигелем»… – Издательство «Земля и Фабрика» заказало Мандельштаму литературную обработку двух переводов «Тиля Уленшпигеля» Ш. де Костера, опубликованных ранее В.Н. Карякиным и А.Г. Горнфельдом. В 1928 году, после того как эта книга вышла из печати, Горнфельд опубликовал статью «Переводческая стряпня», а В.Н. Карякин подал на издательство в суд за то, что по его ошибке обработка их переводов была названа в книге «переводом О. Мандельштама». Он был привлечен по этому делу в качестве соответчика. После экспертизы суд признал обработку «совершенно самостоятельным произведением» и в иске Карякину отказал. Однако после публикации фельетона Д.И. Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре» («Литературная газета» от 7 мая 1929 года) вокруг инцидента разразился общественно-литературный скандал. Подробнее об этом см. ст.: Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // «Знамя», 2014, №№ 2–3.
(12) …история с Саргиджаном. – В сентябре 1932 года Амир Саргиджан (Сергей Петрович Бородин, 1902–1974) в грубой форме отказался вернуть взятые у Мандельштама взаймы деньги и устроил драку, которая стала предметом разбирательства в товарищеском суде.
(13) Дубинская-Фурман Татьяна Леонтьевна (1896–1981) – жена С.П. Бородина, в начале 1930-х годов пом. зав. Культпропом ЦК ВКП(б).
(14) Малашкин Сергей Иванович (1888–1988) – писатель, автор нашумевшей повести «Луна с правой стороны» (1926).
(15) Плетнев Дмитрий Дмитриевич (1871/72–1941) – врач-терапевт, профессор; среди его пациентов были В.И. Ленин, Н.К. Крупская, И.П. Павлов и др.8 июня 1937 года «Правда» напечатала неподписанную статью «Профессор – насильник, садист», поведавшую о том, что еще в 1934 году Плетнев во время приема укусил за грудь некую пациентку, и у нее развилась неизлечимая болезнь. За статьей последовали письма «возмущенной общественности», а в декабре того же года Плетнев был арестован по обвинению в причастности к троцкистскому заговору и затем расстрелян.
(16) Поэт Дмитрий Борисович Кедрин (1907–1945) трагически погиб под колесами пригородного поезда при невыясненных обстоятельствах.
(17) Номер триста двадцать четвертый… – Здесь и далее номера стихотворений приводятся по изданию: Мандельштам О. Собрание сочинений: в 2 т. Т. 1. – Вашингтон, 1964.
(18) «А к Юнгу гулять ходишь?» – из письма О.Э. Мандельштама к Н.Я. Мандельштам от 1 октября 1926 года.
(19) Номер тридцать пять. – Здесь и далее приводятся номера цитируемых писем О.Э. Мандельштама к Н.Я. Мандельштам по рабочей машинописи К. Брауна.
(20) Она назвала… – Речь идет о женщине, жившей в Детском (бывшем Царском) селе, где в то время собирался снять помещение Мандельштам.
(21) Московское отделение драматических писателей – Московское общество драматических писателей и композиторов.
(22) Сутырин Владимир Андреевич (1902–1985) – писатель, критик, кинодраматург; член секретариата Федеративного объединения советских писателей (ФОСП).
(23) Лежнев (Альтшулер) Исай Григорьевич (1891–1955) – публицист, редак-тор-издатель журнала «Россия» (1922–1925); далее упоминается его книга «Запис-ки современника» (1934).
(24) Тихонов-Серебров Александр Николаевич (1880–1956) – писатель, издательский деятель; далее упоминается его книга «Время и люди. Воспоминания 1898–1905» (1949).
(25) …он тогда был «Прожектор». – В 1923–1931 годах Н.И. Бухарин входил в состав редколлегии этого журнала.
(26) Горлин Александр Николаевич (1878–1938) – переводчик, издательский деятель, в середине 1920-х годов главный редактор отдела иностранной литературы Ленотгиза.
(27) Чаренц (Согомонян) Егише Абгарович (1897–1937) – поэт, прозаик и переводчик, классик армянской литературы.
(28) Несправедливая оценка, указывающая прежде всего на то, что в тему, связанную с Кузиным, Н.Я. предпочла бы не углубляться.
(29) «Путь к сетке» – статья В.Б. Шкловского, посвященная творчеству Мандельштама («Литературный критик», 1933, № 5).
(30) …не переводы в такой же степени, как Лоуэлл… – Роберт Лоуэлл (1917–1977), американский поэт, драматург, литературный критик, много и плодотворно занимался переводами, в том числе и Мандельштама.
(31) Маймин Евгений Александрович (1921–1997) – филолог, писатель, профессор Псковского государственного педагогического института.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Хроника жизни О.Э. Мандельштама
Составлена Н.Я. Мандельштам для Кларенса Брауна, середина 1960-х годов; печатается по авторизованной машинописи (собрание С.В. Василенко)
1917, июль 3. Разговор на балконе Союза городов с сослуживцами К[аменев]. и З[иновьев]. (?).
1917, ноябрь. Блюмкин приглашает работать в новое учреждение вместе с ним. Выяснение и отказ.
1918, март. Переезд в Москву вместе с правительством. Горбунов. Наркомпрос, отдел художественного воспитания. Растерянность и злая секретарша. Институт ритмики и хор (Кастальский?).
Наркоминдел, свидание с Чичериным. Лопатинский.
1918, июнь. Столкновение с Блюмкиным, спасение поляка – Лариса Рейснер, посещение Дзержинского с Ларисой (в письме Дз[ержинского] ошибка – Раскольников только устроил свидание). Угрозы Блюмкина – О.М. считал простым запугиванием. (Эпизод, искаженный Г. Ивановым – не бессмысленный жест, а протест и спасение жизни арестованного.)
1919, март. Отъезд в Харьков (Малкин).
Харьков. Разница в ценах. Смирнов (ленинградский профессор), Мочульский. Первые попытки перевода – отказ.
1919, апрель–август. Киев. ХЛАМ, Континенталь. Встреча с Блюмкиным. Художники. Кафе «Настоящая простокваша». Служба в Собесе, Зубков, Эренбург. Приход белых («Как по улицам Киева-Вия», 37), отъезд в актерском вагоне – Харьков, Коктебель.
Зима 1919/20… Коктебель – Феодосия. Брат А.Э. Арест у Врангеля, уничтожение бумаг, пересылаемых подпольной организацией большевиков через Грузию в Москву. Освобождение, полковник Цыгальский (в «Шуме времени»), Волошин опоздал.
Возвращение через Грузию. Арест в Батуме (очерк в «Огоньке», сокращенный по просьбе грузин). Грузинские поэты и их отказ помочь брату О.М. Спасение. Отъезд с Эренбургами в Москву. Бумаги.
Зима 1920/21. Петроград, Дом искусств. Горький дал свитер, вычеркнул брюки. Встреча с Блоком – «просыпается артист». Несхожесть записи с разговором. Открытость работы, замеченная В. Шкловской. Гумилев.
Весна 1921. Москва. Лариса зовет в Афганистан. Киев. Москва.
Весна 1921. Москва. Встреча с Лопатинским. Отъезд в Грузию с поездом Центроэвака. Ростов – Баку (встреча с В. Ивановым. Городецкий) – Тифлис.
Тифлис – Батум. Багдатьев. Дом искусств. «Голубые роги». Переводы. В Батум – с письмом в Центросоюз (попытка устроиться вне литературы), лекция о Блоке в Центросоюзе.
Гумилев. Полпредство РСФСР. Легран. Булгаков в Батуме.
Отъезд на пароходе «Дмитрий». 1 января 1922 в Сухуме. Новороссийск – дома.
Переводы старофранцузск[ого] эпоса.Отыскать «Плач по Алексею» – не напечатан.
Жюль Ромен и Толлер. («Он саваном бумажным шелестит» из переводов Толлера. «И до самой кости ранено» – из Важа Пшавела.)
Статьи у Лежнева («Россия») и в «Русском искусстве». Фельетоны «Огонька», «Накануне». «Гостиница». Альманахи. Ростов, январь.
Отъезд в Харьков в вагоне профессора Тринклера. Литературная молодежь – Катаев. Сестра Раковского. (Февраль – март.) Новости – теория относительности, Шпенглер, Фрейд, Пильняк. «Батум» перепечатан в «Правде».
Киев. Б. Лившиц. Отъезд в Москву. 1922.
Весна 1922. Дом Герцена. Хлебников. (Комната в Д[оме] Г[ерцена] с весны по август 1923.) «Тристии» в Берлине (название дал Кузмин в отсутствие О.М.). «Камень» в Госиздате, «Вторая книга». Ряд стихотворений, проданных и напечатанных журналистом М., – отсюда ряд двойных публикаций (с М. никаких объяснений, без обиды).
Эфрос, предложение «неоклассицизм» с Липскеровым и С. Парнок. Отказ и вечная обида и пакости Эфроса.
Нарбут – неоакмеизм с Бабелем. Отказ. По начало 23 года – открытое положение О.М. в Москве – широкое сотрудничество, литературная борьба: символисты (Брюсов), Леф (Брик), отчасти крестьянские поэты.
С 23 года характер борьбы меняется: имя снято со списков сотрудников всех официальных изданий.
Август–сентябрь 1923. Гаспра. Эфрос и его ложное сообщение: мы вам вынесли выговор. Письменный отказ от комнаты в Доме Герцена.
О. В[аксель]. Детские книги. Последние главки «Ш[ума] Вр[емени]».
Якиманка (письмо к отцу). Изоляция. Н.И. Б[ухарин]: я не могу вас печатать – дайте переводы.
1 января 24 года – Киев.
Болезнь отца О.М. и поездки в Ленинград. Горлин, переводы. «Сам себя перепевает», «Перешел на переводы»…», «Они оставили мне только переводы». Трудности (никогда непрекращавшиеся) добывания работы, чудовищная оплата. Рецензии у Горлина. Барбье – лето в Апрелевке (Дом отдыха Госиздата). Детские переводы (Стивенсон).
21/1 – возвращение от Нарбута в трамвае, известие о смерти Ленина. Ночь с Б. П[астернаком] у Дома Союзов. «Они жалуются Л[енину] на б[ольшевиков]».
Лето в Апрелевке и Барбье.
Осень 24. Перевод Жюль Ромена принят Худ[ожественным] театром. Деньги от Театрального общества. Переезд в Ленинград.
Зима 24/25 года на Морской. Тихонов, Эфрос отвергли «Шум времени».
Блок в издательстве «Время».
Лившиц и больше никого. (Встречи: Лозинский, Скалдин, Волосов, Татлин, Слонимский.)
Весна 25 года – Детское Село. Ахматова. На известие, что здесь (пансион Зайцева) были Пунин с Ахматовой – с обидой: «Она здесь не поселится – вот увидишь». Радость, что ошибся. Сближение.
Лето – Луга. Моя болезнь. Осень – отъезд в Ялту.
Зима 25–26 года – Ялта.
Весна – Детское Село. Китайская деревня. Лифшиц. Кузмин у Лифшица.
Лето – статьи в Киеве.
Осень – Коктебель. Зима – Лицей. Анна Радлова разговаривает со мной об Ахматовой. Трудности загородной жизни. Ночевки в городе. Мелкая работа. Москва – «Земля и фабрика».
Нарбут: «Я не могу тебя печатать, но работу дам».
1 января 27 года в Лицее.
Приезд Рождественского после сцены в «Прибое» (или в 28?). «Меня про вас спрашивали». – «Что?» – «Я дал слово – не могу сказать».
Кругом чужие – кто они?
Летом Горлин, узнав, что Нарбут предлагает «Уленшпигеля», советует отказаться – Горнфельд сживет со света, т. к. считает Костера своей собственностью.
Осень – поездка в Сухум и Армавир к А.Э. Военные на пароходе. Газеты.
Зима 27/28 года – Лицей.
Весна 28 года. Хлопоты о приговоренных. Спасение. Разговор с Б[ухариным]. Надпись на книге. Телеграмма в Ялту (Б[ухарина]). Я – в Ялте, О.М. задержался в Москве, узнав (случайно, на улице) от переводчика И.Б. М[андельштама] о приговоре. Демьян: «Какое вам дело до этих жуликов? Вот если с вами что случится, я вмешаюсь».
В Ялте – весть о падении Нарбута. «Они теперь тебя съедят». – «Глупости, причем я здесь?» Разговор Е. Х[азина] в Зифе (уговаривал взять перевод). Денежный зажим.
Выход «Уленшпигеля». Ошибка титула. Телеграмма Горнфельду. Отказ сделать наклейку. Исправление в «Вечерней Москве».
Ионов рвет договор с Лившицем. Письмо Ионову.
Статьи о переводческом деле. (В «Известиях» название «Потоки халтуры» дала редакция.)
«Путешествие в Армению».
Зима 28/29 года. Бездомность. Квартира в Лицее ликвидирована.
Москва. Летом в пустой комнате на Старосадском (у А.Э.).
Фельетон Заславского в Литгазете. Протест московских писателей. Ленинградцы пишут протест, направляют копию О.М., но после разговора с Канатчиковым (редактор Литгазеты) забирают его обратно.
Стихи о квартире.
Отказ Ионова платить переводчикам. Иск переводчиков. Вызов соответчиком О.М. (договор на редактуру). Постановление судов с осуждением Литгазеты. Статья в «Комсомольской Правде». Комиссии в ФОСПе.
Зима 29/30 года. Служба в «Московском комсомольце».
Предложение Курса (фамилия. Звал в Туркестан) и его падение. Попытки устроиться вне Москвы. Письмо Н.И. в Армению.
Смерть Мравьяна (или лето 28?).
Комиссии ФОСПа. Землячка и Шкирятов (РКИ?). Новая комиссия – февраль, когда я в Киеве.
Уход из М[осковского] К[омсомольца] – характеристика (можно использовать как специалиста, но под руководством).
Вызов меня в Ц.К. к Гусеву – Сухум, Армения.
Ранняя весна 30 года – Сухум. Ежов. Смерть Маяковского.
Тифлис – 1 мая. Алла-Верды, Эривань.
«Бегство из литературы». Писатели: «Национальная по форме…»
Севан. Эчмиадзин. Кузин.
Шуша. Папиросы. Чаренц.
Осень (ноябрь) в Тифлисе.
Попытка устроиться в Тифлисе.
Л[оминадзе]. Падение. Отъезд в Москву. Московские цены.
Ленинград. Дом отдыха. Тихонов: «Пусть едет в Москву – здесь он не останется» – речь шла о комнате. «Работа? Нет». (1 января 1931 – Ленинград.)
С марта–апреля – Москва.
Зоологический музей.
Лето 31 года – в пустых комнатах – Старосадский, Покровка.
Изучение древнеармянского. Моя служба. После Боткинской и Болшева – в комнату на Тверском б-ре (с весны 32 по осень 33).
Клычков, зоологи. Дант.
Издевательства с жилплощадью.
Весна 33 года. Вечера. Ленинград.
Москва. Саргиджановская история.
Весна – Старый Крым (вдова Грина, которая зимой жила у нас).
Коктебель, встреча с Белым.
Москва. Квартира. Пастернак: «Вот и квартира есть – можно писать стихи».
Приезд Ахматовой – зима 33/34.
Статья в «Правде» – «лакейская проза».
В Ленинграде – пощечина Толстому.
Май 34 – арест. Чердынь. Письмо Б[ухарина]. Разговор С[талина] с П[астернаком] (узнала от Шенгели. П[астернак] подтвердил и рассказал в деталях).
Воронеж. Зима 34/35. Рудаков и Калецкий. Обиженный хозяин – «агент». Служба в театре. Мне дают перевод, но следующий отбирают. Мои поездки в Москву и разговоры с П[астернаком].
Зима 35/36. Тамбов. Театр. Радио. Приезд Ахматовой. Дом ИТР. Задонск. Отъезд Рудакова и Калецкого (ученик Эйхенбаума и Тынянова. Сослан в Воронеж).
У портнихи. Работы нет (зима 36/37).
Наташа.
Возвращение в Москву – май 37 г. В квартире Костырев. Милиция. Савелово и попытка устроить вечер в Союзе. Асеев.
Шкловские. Зима в Калинине. Бруни.
Разговор со Ставским о казни.
Дом отдыха «Саматиха» – второй арест.
Публикация и примечания С.В. ВАСИЛЕНКО и П.М. НЕРЛЕРА
[1] Расшифровка диктофонной записи 1966 года. Благодарю Е. Сосенского и, особенно, А. Дунаевского за большую техническую помощь. При подготовке к печати текст был частично избавлен от неизбежных в таком случае шероховатостей устной речи. В публикации приняты сокращения: К.Б. – К. Браун, М. и О.Э. – О.Э. Мандельштам, Н.Я. – Н.Я. Мандельштам.