Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2014
Юрий Арабов – прозаик, поэт, сценарист – родился
и живет в Москве. Выпускник сценарного факультета ВГИКа.
Автор сорока киносценариев, пяти поэтических книжек и шести книг прозы. Лауреат
премии Каннского фестиваля (1999), премии «Ника» (2000, 2005, 2012),
Государственной премии (2002, 2011), Пастернаковской премии (2005), премии «Триумф»
(2008), премии «Золотой орел» (2012).
О.К.
Петух был похож на д’Артаньяна в тот момент, когда он возвратил королеве бриллиантовые подвески. Гордый красавец, степенный, словно хранитель древнего рода, отливающий на солнце всеми цветами радуги, он ходил по обочине деревенской дороги, аккуратный, как ювелир. Лапы его в коричневых сапогах-нарукавниках были с иголочки в любую погоду. Поклевывая в грязи съедобную труху и находя свои жемчужные зерна, присматривал косым глазом за ветреными курицами, составлявшими его гарем.
Мой деревенский дом был напротив, и я, просыпаясь утром, глядел на этого петуха с завистью, что тот знает настоящую жизнь, знает, почем она, копеечка, что хлеб наш насущный невозможно отыскать без усилия, а мы, люди, про это усилие почти забыли. Я вот сижу в деревне и ни о чем особенно не забочусь, а съедобная труха относительно высокого качества возникает сама собой из ниоткуда. Выезжая на дорогу на своей тяжелой машине с железными бамперами, которые на сегодняшний день – редкость (что мне ваша пластмасса?… она, как силиконовая грудь, не светит и не греет), я всегда боялся этого петуха поддавить.
И вот однажды мой герой исчез из Книги жизни. Я выехал в город в половине второго дня, а вернулся без четверти четыре, и за время моего отсутствия соткался этот античный сюжет. Первым о нем сообщил кот Кузя, похожий на человека столько же, сколько любой человек похож на кота. С отчаянной рыжей мордой, перепачканной свежей кровью, он как-то виновато поглядел на меня, прижал облезлый хвост к задним лапам и юркнул, приседая, под ворота. Я огляделся. У обочины лежал какой-то палевый мешок, будто выпавший из праздничной корзины Деда Мороза. На редком весеннем снежке он дымился от уходящей из него горячей жизни. Поруганная кем-то красота… это первое, что приходило на ум. Вместо головы у этого мешка была кровавая рана. Страшно, когда у птицы отрывают голову, но когда это делают с существом эстетически красивым, то начинаешь задаваться онтологическим вопросом: а есть ли у этой низкой жизни хоть какой-то возвышенный сюжет? И от предчувствия логичного ответа глаза начинают чесаться сами собой.
Коты не могли совершить подобное поругание. Мой д’Артаньян сумел бы склюнуть их одним волевым движением, и любой бывалый Кузя остался бы навсегда без глаза, как Кутузов или адмирал Нельсон. Коты выдавали лишь свою специфическую испорченность. Словно зомби-партизаны, они сползались со всей деревни на запах непредвиденной смерти, окунали усатые морды в свежую кровь героя и, захмелев, разбредались кто куда, подобно пьяным матросам.… Что с пьяного матроса возьмешь? Он даже не купается, а только тонет… Нет, это не коты. Тогда кто же? И я, кажется, понял.
С утра по деревне шаталась бойцовая собака с железным ошейником. Черт его знает, зачем хозяева выпускают на природу бойцовых собак. Я с ней встретился нынче утром на пустой улице с глазу на глаз, слегка струхнув. Но собаке я оказался неинтересен, как неинтересен для профессионального тяжеловеса субтильный молокосос из спортивной школы. Собачий боевик прошел мимо, не удостоив меня даже коротким лаем. Потом я видел его в замершем саду нюхающим сухие прутья малины. Потом собака пропала….
Кто бы ни был убийца, пес-боевик или забежавшая из березовой рощи торопливая лиса, но петуха нужно было похоронить с почестями. Мне не слишком хотелось это делать. Я представил себе хозяина Пашу, у которого столовался покойник. Мой сосед, вернувшись из города после рабочего дня, обнаруживает это кровавое разорение… Нет, пусть петух просто исчезнет, а хитрые коты ничего об этом не скажут. Я взял поверженного мушкетера на лопату, кое-как донес до поля и, подкопав мерзлую землю, предал тело земле. Последнее, что я запомнил, – это запутавшаяся снежная крупа в затвердевших крыльях, которая уже не таяла от соприкосновения с телом….
Некоторое время в деревне ничего не происходило. Сосед Паша выглядел озабоченным и, здороваясь со мной, почему-то прятал глаза. Естественно, человек сильно переживает, его можно понять… Но через пару дней сюжет с петухом получил неожиданное продолжение.
У меня заглохла машина. Мой полувоенный «хёндай-галлопер», трехдверный монстр со сломанной вентиляцией, проезжавший даже через небольшие болота, позорно умер, как обыкновенная «девятка». Произошло это во Владимирской области к удовольствию народа, ее заселяющего, за сто шестьдесят километров от Москвы. Но если «девятку» заведет каждый второй водила – сменит свечи, дунет да плюнет, – то мой «галлопер» оказался менее сговорчивым и все попытки реанимировать его на дороге ни к чему не привели. Кончилось тем, что пришлось вызывать эвакуатор из Москвы за сто пятьдесят баксов, ждать его три часа на холодном ветру, а потом примерно столько же ехать обратно в Первопрестольную. По пути я, примерзший и убитый, легкомысленно проклял весь южнокорейский автопром, наблюдая из кабины эвакуатора, как нас обгоняют не только отечественные «девятки», но и недобитые «Таврии» с легендарными «буханками»… Было отчего сделаться патриотом. Но реальная жизнь, как всегда, оказалась глубже даже самых благородных чувств.
С моим «галлопером» произошло худшее из зол – трехлитровый двигатель накрылся медным тазом, а точнее закис. Чтобы непосвященный читатель понял мое изумление, ему нужно представить бочонок прошлогоднего меда с металлическими поршнями внутри. Этим бочонком оказался мотор железного скакуна. Поршни, естественно, не могли двигаться взад-вперед, и бывалые мужики в моем гараже выбивали их из мотора тяжелыми кувалдами, матерясь и восклицая. Недели две понадобилось, чтобы промыть двигатель и сделать его рабочим. И когда «галлопер», вопреки моим ожиданиям, все-таки завелся, то возник законный вопрос: а как подобное могло произойти? Мужики терялись в догадках. И только один из мастеров, спокойный и мудрый, как древнегреческий стоик, заметил: «Тебе в бак насыпали сахарного песку…» Я взвесил его невесомые слова на абстрактных весах души, и одна из чашечек прогнулась от неподъемного веса.
Сахарный песок в моногородах Владимирской области стоит около двадцати девяти рублей за килограмм. Если по акции, то двадцать семь. Мне представилось, как мой сосед Паша пробирается к несчастной машине поздней ночью, поддевает крышку бензобака перочинным ножом и сыплет вовнутрь свой сахар. Затраты – двадцать семь рублей, зато удовольствия – на пятнадцать тысяч. Именно столько мне стоил необычный ремонт. Моральные же издержки его не поддаются денежному исчислению.
…Я возвращался в деревню как языческий мститель. Из души исчезли все намеки на кантовский категорический императив. Нагорная проповедь Иисуса Христа казалась литературным упражнением. Щеки горели от предвкушения быстрой крови. В мозгах стоял атомный гриб Хиросимы. И несчастный Паша представлялся валяющимся у меня в ногах. Он протягивал ко мне свои грубые руки мастера-наладчика с завода «Электрокабель» и молил: не убивай, прости засранца!.. Но я не думал его щадить. Единственное, что я мог ему обещать, – это поставить свечку на свежей могиле и открыть причину страшной мести сонному батюшке на утренней исповеди.
Я лихо подъехал к своему дому, громко затормозил и изо всех сил хлопнул дверью, вылезая. Пусть все слышат и знают, что явился всадник Апокалипсиса – на коне бледном, страшном, корейском. Я жгуче хотел прояснить для себя мотивацию Пашкиного злодеяния… Что это было, тупая непросвещенная подлость или мистическая тайна? …Ее мне открыл дед Арсений, который все дни сидел на лавочке, чтобы принять в себя извивы быстротекущей жизни. «Ведь петуха ты хоронил?» – «Ну я…» – «Значит, неравнодушен и сам в этом деле замешан…» Крыть было нечем, ибо против логики не попрешь.
День сгорел, как белая страница. В наступивших сумерках мое горячее возмущение начало покрываться седым пеплом сложных литературных чувств. Я вдруг понял смысл Пашкиного проступка. В самом деле, зачем я хоронил петуха? Это ведь весьма подозрительно. Никто из деревни не догадался его зарыть, а я почему-то смог… И что будет дальше, как далеко зайдет месть друг другу? Ее прекрасно изобразил писатель Гоголь в известной повести, где вся вражда между помещиками возникла из-за опрометчивого восклицания: «Гусак!..» Неужели из-за какого-то мертвеца и я должен буду вздохнуть, глядя из механической кареты на окружающий лесок и дорогу: «Скучно на этом свете, господа…»?
Но тело требовало хоть какого-то действия. Страсти просили их утолить. И я, не сумев укротить их доводами рассудка, решился… Я не стал поджигать Пашкин дом, не отравил его кур, чтобы отдать трупы тем же котам. Я пошел на свое дикое поле, нашел в темноте худенькую молодую березку, под которой похоронил тело пернатого мушкетера, и вонзил лопату в среднерусский суглинок….
А потом, не глядя на то, что выкопал, понес холодный прах к соседскому крыльцу. Положил на ступеньки, утешая себя тем, что эксгумация эта скорее поучительна, нежели ужасна. Пусть Пашка знает, что я знаю. И готов на все, если кто-либо опять легкомысленно покусится на мой южнокорейский механизм…
…Что подумал хозяин, увидев на крыльце полуразложившееся тело? Для душ животных Господь еще не придумал рая – так говорят почитаемые мною мистики. Бог с ним, с раем, но и для птичьих тел нет даже приличных кладбищ. Сколько тушек кур я умял в детстве? Значит, человек для них – ходячее кладбище, а это почти несмешно. После своего демарша я был готов к затяжной борьбе со своим соседом, но завершение сюжета оказалось совсем не гоголевским. Не было ни суда, ни абсурдного противостояния. Все оказалось тихим и грустным, как облетающий на ветру одуванчик.
Пашка продал дом москвичам, перед этим перерезав всех своих кур. Москвичи оказались шашлычниками, то есть приезжали в деревню раза три за лето, наедались жареным мясом с пивом, а потом плелись обратно в столицу на своих «фордах». Дом без хозяев стал хиреть и крениться набок. От жизни той, что бушевала здесь, остались лишь пустые клетушки с засохшим пометом. Отчего Пашка решился на такой шаг, не знал даже дед Арсений. Мне же кажется, что виновато здесь телевидение со своими мистическими передачами. Дохлый петух без головы, лежащий на твоем пороге… это же беспредел, культ вуду, не меньше. И если сосед твой – африканский колдун, то лучше бежать в противоположную сторону, ни о чем не жалея.
Оскверненную машину я продал за полцены. Чтобы избавиться от укоров совести, стал вегетарианцем и покровителем птиц. И, провожая взглядом румяных снегирей, что залетают в деревенский сад каждую весну (странная привычка для зимней птицы!), я думаю: а почему не объяснился? Не поговорил с человеком не поступками, а словами? Глядишь, все встало бы на свои места. Черт с ним с «галлопером», он всего лишь – кусок железа. А мертвый д’Артаньян стал бы залогом нашей человеческой дружбы… Не костром, а хотя бы искрой… Но нет, не вышло. На самое главное не хватает душевных сил.
Так и вся жизнь наша…