Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2014
Адель Хаиров родился и живет в Казани. Окончил
филологический факультет КГУ, работал корреспондентом и редактором в местных
газетах и журналах, сценаристом на телевидении. Печатается в журналах и
альманахах. Постоянный автор «Октября».
У всех были добротные ворота и калитки, а у него в зарослях неприметный лаз в нору. Сначала надо было отодвинуть коленом лопухи, похожие на слоновьи уши, затем раздвинуть малину и лягнуть автомобильную дверцу посильнее, чтобы прибила ржавую крапиву, и тогда уж пробежать вдоль глухого забора, поскальзываясь на скороспелках-гнилушках. Бежать следовало быстро, потому что навстречу тебе уже гремела цепь волкодава. Нет, волкодав был первейший добряк, однако любил поиграть своими какашками, а потом положить огромные мокрые лапы тебе на плечи и скулящими глазами спросить: «Ну, как дела, чувачок?»
Но больше всего я в тот день переживал за темные прыткие бутылки, готовые выскользнуть пингвинами из потных ладоней. Как бы не кокнуть!
Тем летом всю страну иссушил, испепелил сухой закон, а здесь, в просевшей избушке сельпо татарской деревни Бармет, вдруг выбросили настоящее розовое шампанское «Мадам Помпадур». Восточная сказка! Я их девять, мадамов, и купил. Еще – снулый от жары батон бумажной колбасы, банку килек, кулек пряников. Вся моя стипа!
В Казани это шампанское смели бы махом, а здесь оно грелось, пронзенное зайчиками, выпрыгивающими из черного ведра уборщицы. Низкорослый кривоногий народец с буханками медленно оборачивался на меня, единственного покупателя этой дорогой, никому не нужной ерунды.
С июльского жара (даже яблоки на ветвях висели печеные) нырнуть в прохладную норку было одно удовольствие. Рубашка потихоньку отлипала от спины, джинсы, как самоварные трубы, остывали, носки мокрыми мышами уползали в угол. Красота!
Пьем исключительно из старинных бордовых бокалов. Не ради эстетства, просто прощальная гастроль Мубарака на земле предполагает роскошество.
На пластмассовом подносе появляется несуразная в данном случае горка редиски, коготки молодого чеснока, ломти колбасы и латунная ракета «Союз», превращенная из чернильницы в солонку. Не забыл хозяин и про свое «лакомство дембеля» – пряники, которые он макал в банку с килькой в томате. Вкуснотища!
Мубарак сворачивает одной «Помпадур» голову. Та шипит на него злобно.
Что-то покрепче ему пить не разрешалось. У него – белокровие. Из пробок от выпитого за июнь «Салюта» он уже смастерил оригинальное жалюзи и повесил на входе. Приятно, входя, пошуметь. Прямо как будто в кабачок входишь: «А вот и я, пани Моника! Здрасьте!»
Главное – не покатиться, как циркач, на пустых бутылках, которые озвучивали ксилофоном каждый твой шаг. Скрипучий пол бугрился, так как поблизости росла двухсотлетняя ива и своими корнями-осьминогами приподнимала лаги.
В неглубоком погребке под кухонькой пушистые усики щупалец лезли во все щели за трехлитровыми банками домашних солений.
Здесь же, в сырой нише, в обрамлении новогодней мишуры, стояла католическая мадонна, грубовато вырезанная из деревянной болванки. Мубарак спускался к ней по вечерам, зажигал потухшие толстые огарки и минут пять стоял на коленях. Потом вытаскивал из-за мадонны бутылку с полынным чаем и тут же «чистил кровь».
Наверху в спаленке, у изголовья, лежал в истертом кожухе бабушкин Коран, и повсюду, даже в бане, были развешаны шамаили с мечетями из фольги. В буфете сидел фарфоровый песик, которого Мубарак называл Святым Христофором и подкладывал под него денежку. Обязательно должна быть новенькая купюра. Молился он своим богам нагишом. Объяснял, что перед силами небесными человек должен стоять в чем мать родила.
Отношение соседей к Мубараку было скептическое. Конечно, дохлых крыс они ему через забор не перекидывали, но и на свадьбы не приглашали. Не позвал и родной сын. Забор, которым он отгородился от отца, был без щелочек. Мубарак только по голосам понял, что стал дедушкой…
Интересно, как он к внуку свою любовь проявлял. Проходя мимо, как бы невзначай перебрасывал на «вражескую территорию» золотой ранет, который плодоносил только у него прозрачными райскими яблоками с подвешенными косточками внутри.
Я сына его как-то видел. Угрюмый тип, похожий на следователя.
В воскресные дни, помолившись, Мубарак облачался в темно-вишневый халат с зеленым пояском, натягивал узкие сафьяновые ичиги, нахлобучивал малиновую турецкую феску с кисточкой и не спеша, ханской походкой направлялся в гараж. Ворота, сделанные из выпрямленной дюралевой «Казанки», светились в глубине сада. Это был большой ангар для сельхозтехники, но внутри в бензиновом сладком облачке стоял одинокий экспонат – мопед «Рига-11». Мубарак сдергивал попону – красный прикроватный коврик – и несколько минут любовался техникой, что-то подкручивая, подтягивая, где-то подтирая салфеткой.
Мопед был как будто бы целиком отлит из золота! После покупки Мубарак разобрал его и возил по частям на Казанский вертолетный завод к приятелю, который работал в гальваническом цехе. Тот хромировал детали и покрывал золотой эмульсией. Собрав мопед обратно, Мубарак начал его украшать, как туземного вождя. К каждой ручке прикрепил по пять зеркал заднего вида и повесил два лисьих хвоста от воротника бабушкиной шубы. Седло обшил каракулем. Сзади на шесте закрепил новогоднюю звезду и обмотал багажник гирляндой. На крылья налепил алмазы. Сбоку у бензобака повесил транзисторный приемник «Турист». Индюшиные перья распушил веером над фарой.
Подняв пыль в деревне, Мубарак устремлялся в Казань. Однажды он все-таки взял меня с собой, и я стал свидетелем тому, как советских граждан, облаченных во все серое, неброское, хватал на улицах столбняк. Они разглядывали мопед во все глаза и светлели лицом. Мубарака узнавали и махали ему, как Гагарину!
На граждан эта необычная воскресная картинка с золотым мопедом и татарским ханом в седле действовала разрушительно. Она сбивала с толку и звала к запретной индивидуальности. Золотая «Рига» была явно антисоветской!
В конце августа я уезжал с филфаком на картошку. На прощание мы распили последнюю «Помпадур», а когда вернулся, Мубарак уже лежал на мазарках. Быстро сгорел! Никому не нужный добрый волкодав играл у сельпо своими какашками. Я купил ему пряников – колбаса кончилась, а себе на талон – бутылку «Имбирной». Покрутившись возле дома Мубарака, притулился на какой-то трубе и помянул…
Уходя, все же не удержался и заглянул в щель забора. В саду была свалена в кучу старая мебель, на тахте лежала мадонна, треснутое зеркало разрезало мокрый сад пополам. По земле были разбросаны книжки и разбитые виниловые пластинки. Окна – нараспашку. Проветривают.
А у ангара сын Мубарака сосредоточенно обдирал с золотого мопеда лисьи хвосты…
ПОДКОВА ТАМЕРЛАНА
Подкова местами отшлифовалась до блеска и скользила по грязи, как лысая автомобильная резина. Усталая лошадь, видимо, сбросила ее с ноги, как дырявый башмак, и пошла дальше прихрамывая. Подобрав подкову на обочине, я размечтался, представив себе играющие на солнце мускулы черного аргамака, который щипал ромашки. Лепестки залепили ему все губы. Он рванул в степь вместе с майским ветром, скинув железо с копыт. Имя придумалось сразу – Тамерлан!
Помню, как ранним утром по пятикилометровой дамбе, которую возвели близ Казани от большой воды с Волги, шли-тянулись бесконечные подводы. Скрипя колесами, бренча бубенчиками под дугой, стуча пустыми ведрами, прикрепленными к облучку. Лошадки, как хохлушки, были украшены разноцветными лентами, в гриву вплетены полевые цветы, челки кокетливо подстрижены. Оглобли и дуги были свежевыкрашены, колеса очищены от навоза, в телегу на сено брошено лоскутное одеяло. Баянисты, разминая пальцы, пробегались туда-сюда по гладким кнопочкам, похожим на таблетки, громко зевали, и заодно с ними распахивали свои алые рты немецкие аккордеоны. Татары в телегах шумели, приодетые к празднику. Белые пятна рубах, бликуя, мялись снежными комьями, расшитые золотым гарусом темно-зеленые распахнутые жилетки топорщились от ветра, как жесткие крылья майских жуков. Скуластые, «жилистые», закопченные уже с мая месяца лица светились в предвкушении байрама.
Тюркская узкоглазость – следствие палящего солнца, степной пыли, знойного ветродуя со стеклянным песком или февральского со льдом, а еще хитрой ухмылки, которая стягивала морщинками виски.
По таким открытым лицам, как по школьным тетрадкам, легко читается вся монотонная жизнь сельчанина с единственным путешествием – в армию. Про то, как особенно изощренно мучил татарина-солдата татарин-сержант, потом, пыхтя папироской, в сотый раз пересказывали на завалинке, смакуя подробности. Вот это было событие, а все остальное – посевная, прополка, жатва… – кому интересно?
…С шести утра до девяти скрипели телеги, съезжаясь к Березовой роще у озера Дальний Кабан, где в июне устраивали городской Сабантуй. Под дамбой стояла наша дача – голубой одноэтажный домик, окруженный смородиной и малиной. Было мне лет шесть. У дороги, за забором, мелко шумели раскосыми листочками старые ивы и в вырубленном «окне», как на сцене, ехал и шел, приплясывая, веселый народ. Я выносил выцветший складной стульчик, на котором бабушка пропалывала грядки, и смотрел на неизвестных мне деревенских татар, съезжавшихся в город. Пестрая звенящая лента из нарядных телег бесконечно тянулась и час, и два…
Моя бабушка, соседи Марзия-апа и Джапар-абый бросали работу, выходили из своих калиток и глазели на народ, с которым они давно уже утратили связь, отгородившись от него холодными панелями городских квартир со всем удобствами.
Обратно с Сабантуя телеги возвращались вразнобой. Казалось, что и лошадки были пьяненькими. В телегах, прямо на мягкой горке из городских булок и бубликов, вповалку спали татары, утомленные жарой и весельем. Бубенчик устало бубнил. Гармонь, вырвавшись из ослабевшей ладони, выблевывала в горячую дорожную пыль торопливую кучу звуков. Иногда кого-то теряли, а потом возвращались и кричали осипшими голосами, рыская в тальнике вдоль дамбы: «Гайфулла, син кайда?» или «Акрамбай, таушны бир!»[1] А утром на дамбе мы с пацанами находили подковы, медные деньги, ключи от амбаров, мятые тюбетейки и кепки, а еще рассыпавшиеся и расплющенные карамельки. Помню, как тяжело отдирался прилипший фантик и кисло стягивало зубы желтое тельце конфеты с лимонной начинкой. Для меня это был вкус Сабантуя!
Потом, когда я уже оканчивал школу, телеги с татарами куда-то исчезли. Редко-редко проскрипит колесо по пыльной дамбе. И осталась у меня от того времени и мифического народа лишь погнутая и истертая дорогами подкова. Глядя на нее, опять слышу «но-о» извозчика, грустный баян и озабоченные голоса, которые ищут вывалившихся из телеги закадычных приятелей Гайфуллу и Акрамбая. Кажется, тогда их так и не нашли…