Из романа. Вступление и публикация Анны Наринской
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2014
Текст, позже получивший название «Плохо быть мной», Михаил Найман начал писать в 2010 году: почти десять лет спустя после того, как он вернулся в Россию – поучившись в американской и британской школах, окончив британский университет, успев испробовать себя на самых неожиданных поприщах в США и Англии. Он работал парамедиком в Нью-Джерси и посещал рейвы в Северном Лондоне, занимался с детьми в Русской школе в штате Вермонт и подрабатывал, продавая бутерброды в закусочной курортного города на юге Англии. Но по мере того, как этот опыт – опыт русского мальчика в гуще странной английской и американской жизни – отодвигался в прошлое, он из набора баек (неизменно поражавших тех, кому доводилось их слушать), кристаллизовался в историю самопознания.
Важнейшее и болезненное для любого молодого человека деление на «я» и «они» в романе Михаила Наймана (как и в некоторых рассказах сборника «Осень ofLove», вышедшего в 2008 году) оказывается проявленным так ярко потому, что герой и те, кто его в заграничной жизни окружает, разделены буквально – разным воспитанием, разными детскими впечатлениями, разной верой. И в то же время – это отчетливая проекция общей человеческой невозможности «никогда ничего никому объяснить». Удивительное и, можно сказать, несовременное достоинство этих текстов в том, что здесь получается – иногда все-таки можно.
Михаил Найман умер 1 мая 2013 года в возрасте 39 лет.
Последний косяк на крыше смотровой площадки аэропорта Хитроу. Джек скрутил мне его напоследок. Для меня это стало привычным – перед любым полетом сдать вещи в багаж, показать паспорт и билет и уже потом с чистой душой идти на крышу. И в момент, когда самолет взлетает, находиться в приподнятом расположении духа.
Оглядел местность, мысленно прощаясь со всей страной. Увидел взлетную полосу и автобусную стоянку с другой стороны. Даже этот абсолютно прозаический пейзаж заставил сердце биться быстрее. Я приехал сюда три года назад с родителями как несовершеннолетний. Отца пригласили на год в Оксфорд, я к тому времени кое-как кончил школу в Москве. Потом школу в Англии, потом два года проболтался в универе. Я приехал недотепой. Недозрелым. И здесь не дозрел. Не хочу дозревать. И не умею. Таким и уезжаю. Прощай, Англия, фэавелл форэвэ. Я говорил себе так, даже когда улетал на каких-нибудь три недели. Сейчас я впервые произнес эти слова ненапыщенно.
Чувство укреплялось несокрушимой уверенностью, что это мой последний косяк. Я на все сто знал, что больше никогда не окажусь здесь. Почему, чтобы бросить наркотики, надо лететь на другой континент? Почему для того, чтобы начать «нормальную жизнь», требуется, чтобы выгоняли из колледжа и из страны и чтобы над тобой висела угроза армии?
На таможне офицер попросил меня отойти в сторонку:
– Что это у вас на ремне?
– Плеер.
– Вы не будете возражать, если мы его разберем и посмотрим, что внутри?
– Вы его соберете?
– Безусловно.
Что я мог ответить? Плеер мне дала с собой Лиз – старый, еле функционирующий, вместе с кассетой ее друга диджея. В голову полезла паранойя – вдруг они шутки ради засунули туда пакетик кокса? Но потом веский довод, что такие люди не будут тратить такой продукт на такую ерунду, как розыгрыш, быстро меня успокоил. И правильно. Плеер вернули.
Самолет уже забит до отказа. Через проход расположилась пара. Он переходит рубеж тридцати пяти, короткие русые волосы, пузо; она помладше – симпатичная крашеная блондинка. Переговариваются на иностранном языке. Минут через пять понимаю, что на русском. Вот что сделали годы, проведенные в англоязычных странах, – родной язык звучит по-чужому, иностранно. Интересно, о чем они говорят?
– Володь, слышал, стоимость квадратного метра в Москве скоро догонит манхэттенскую?
Русские. Но что это значит? Слова понимаю, а о чем речь ни бум-бум. Стоимость… Квадратный метр… В Москве… Догонит… Скоро… Что за муть?
У мужчины на коленях здоровенная бутылка виски. Почти уже кончилась. А еще не взлетели.
«Для вашей безопасности пристегните ремни». – Чернявый парень моего возраста, сидящий сзади, начинает передразнивать стюардессу. Двое других лениво смотрят в окно.
Взлетаем. Ребята за мной оживляются и что-то лопочут по-французски. Выкуренный косяк и восторженное чувство перед началом новой жизни тянут на разговор. Перегибаюсь назад с дружелюбной миной на лице:
– Из Франции?
– Швейцария, – говорит мне тот, который самый серьезный. Он единственный волокет по-английски.
– В Нью-Йорк на каникулы? – спрашиваю.
– Навсегда, – отвечает швейцарец.
– Навсегда?! Ничего себе. Не нравится Швейцария?
– Швейцария – мерд. Говно. Там тихо, как на пастбище для овец. И в каждом доме – бомбоубежища. Мы едем в Бруклин.
– Что собираетесь делать?
– Будем рэперами.
Я слегка обескуражен.
– Собираетесь читать рэп по-французски?
– Англе.
Я окончательно поставлен в тупик. И все же меня охватывает чувство уважения и даже трепета по отношению к этим парням. Скорее всего, это неведомый мне восторг в преддверии подступающей жизни, в которую предстоит окунуться самому. Они настолько молодые, что запросто идут на откровенно неосуществимую, невозможную авантюру. Мною овладевает похожее чувство: и меня ждет нечто. Я тоже молодой и так же, как эти трое, лечу в Нью-Йорк. Впереди меня ждет волнующая неизвестность – может, и я стану рэпером. Да, я лечу, чтобы стать рэпером! Пусть не буду рэповать, но я все равно буду им! Откидываюсь назад и начинаю думать о вкладе Швейцарии в хип-хоп культуру.
– О-ля-ля! – прицокивает языком чернявый парень на проплывающую мимо нас темнокожую девицу. Действительно, «ой-ля-ля»: длинные стройные ноги, изящная посадка головы – лань. На кого она похожа? Начинаю вспоминать. Память на лица у меня нечеловеческая. Один раз узнал женщину в русской православной церкви в Лондоне – год назад видел ее в метро. Так что мулатку мог видеть где угодно. Вдруг осеняет – на обложке журнала. Она модель! Только у модели в журнале был имидж дурнушки. Неординарная внешность – негритянка, при этом копна рыжих волос и веснушки. Настолько примечательная, что она стала лицом многих солидных фирм, да и вообще известная фигура в Нью-Йорке. Недавно видел ее фотографию в одном хип-хоп журнале на вечеринке Биз Марки. Стояла в обнимку с виновником торжества.
А сейчас неожиданность – передо мной красавица. Облачена в черную, из тонкого материала кофту, преподносящую нам ее идеальную фигуру. Красивые рыжие волосы аккуратно стянуты в пучок. Косметика для африканок. Это точно она. Пытаюсь объяснить швейцарцам, но они не понимают.
– Ce que femme veut Dieu veut! Чего хочет женщина, того хочет Бог! – обнажает белоснежную улыбку чернявый.
Русская пара начинает говорить откровенно громко. Они только что отоварились второй бутылкой виски и угощают очкастого мужика впереди. Тоже русский. Присматриваюсь: блондинка все-таки здорово младше обоих мужчин, наверное лет на десять. Говорит заплетающимся языком, с акцентом Брайтон-Бич, постоянно перебивая свою речь матюгами.
– Почему ты не оставишь свою дочь в покое? – громогласно вопрошает очкастого.
– Я ей сказал, если ты этого придурка не бросишь, я тебя прокляну. – Он тоже пьян вдупель.
– Тебе не по фиг, с кем твоя дочь? Ну скажи мне, чем этот парень тебя не устраивает?
– Тем, что он не тот, кого я люблю. – Язык у очкастого тоже заплетается. Компаньон блондинки заливается довольным смехом.
– Послушай, как тебя там… – Блондинка еле выговаривает слова. – Нашей дочери пять лет, а мы уже купили ей квартиру. Купили ей квартиру в Москве, а сами живем на Брайтон-Бич! Я вышла за Володьку в пятнадцать лет, – кладет она руку на колено своему соседу, – больше я своих родичей не видела. Я тебе говорю, они повзрослеют и выплюнут тебя, как жвачку. И ты должен сделать то же самое. Понял?
– Я ей сказал, – настаивает на своем очкастый, – если ты меня не будешь слушаться, я тебя прокляну.
– Слушай, может, ты собственник? – нахально выпучивает на своего собеседника два стеклянных голубых глаза девушка. – Может быть, у тебя была эмоционально неуравновешенная мама? Или тебя в молодости бросали девушки?
Переглядываемся с мужем блондинки и хохочем. Мне весело и прекрасно от чувства, что начинается новая жизнь, и даже грубая непривычная мне русская речь блондинки, перебиваемая бранными словами и отдающая моим московским двором и армией, которой я избегаю, не позволяет мне впасть в меланхолию. Скоро, скоро мы будем на месте!
***
Бредем по Джей-Эф-Кей. Аэропорт такой огромный, что найти правильный выход довольно сложно. Блондинка и ее муж еле передвигают ноги. Оба держатся на большом расстоянии друг от друга. Блондинку заносит в сторону, и она становится в очередь на рейс в Бангладеш. Муж этого не замечает. Догоняю его только у паспортного контроля.
– Ваша жена встала не в ту очередь.
– Не может Ленка без фокусов, – жалуется он. – Даже когда обращается к полицейскому за помощью, пытается всучить ему пару долларов. Еще не поняла, что это Америка. – Кряхтя и тихо ругаясь, он бредет за ней.
Стою в очереди, сжимаю свою зеленую карту и, как всегда, нервничаю. Как всегда – при любых представителях правопорядка, начиная с главы таможенной службы США и кончая сторожем на автостоянке.
Муж и блондинка возвращаются и становятся передо мной. Глаза у нее косят, до того она пьяна. Муж подходит к паспортному контролю первым, показывает паспорт и быстро проходит. Блондинке трудно, офицер ее допрашивает, она отвечает невпопад. Муж не видит этого, он ушел за багажом.
Я вмешиваюсь.
– Сэр, – обращаюсь к офицеру, – она была на моем рейсе…
Таможенник с ледяным американским дружелюбием советует мне занять свое место.
– Так будет легче для всех нас, сэр, – вежливо кивает он мне.
С блондинкой еще какое-то время разговаривают, потом пропускают. Стою в очереди, чувствую себя откровенно глупо. Впечатление, что нажил неприятностей. Таможенник, усатый, к которому я приставал, сделал кому-то еле заметный знак. Из воздуха выплыл человек в униформе и встал рядом со мной.
– С вами все в порядке, сэр? – спрашивает мягким голосом. – Вы нормально себя чувствуете?
Понимаю, что из-за моей безалаберности у меня могут быть проблемы.
Какое-то время молча стоим друг подле друга.
– Дни становятся короче. Ночи длиннее, – поворачивается он ко мне вдруг. – Тебе хочется уехать от этого всего. Но в какую бы страну ты ни приехал, первое, что видишь по прибытии, – это лицо таможенника. Ты не находишь это странным? – спрашивает меня чуть погодя.
– А вы?
– Иногда мне кажется, что весь мир себя арестовал, – вздыхает он. – Каждая страна заточена в клетку. Даже мне, если я захочу полететь куда-то, надо будет проходить через таможенный контроль. Очень бы хотелось попасть в какое-нибудь место просто так. Оказаться на пляже, увидеть океан и закат. Без таможни…
– Необычные слова для представителя таможенной службы.
– Скорее всего, они вызваны тем, что когда я обучался в подразделении, то мечтал отслеживать террористов и наркотрафик. Но уже пятый год кряду я роюсь в чужом белье.
В этот момент к нему подходит усатый человек в фуражке и передает ключ. Он, видимо, услышал последнюю реплику.
– Помнишь ту девицу рейсом из Майорки? – обращается к нему. – Когда мы осматривали ее вещи, ни в одном из чемоданов не оказалось ни единого комплекта нижнего белья. Ни намека…
– А что в этом такого? – не понял я.
– Стойте спокойно, молодой человек! – одернул меня усатый. – С вами все ОК?
– Тебе не кажется это странным? – чуть грустно посмотрел на меня сверху вниз таможенник.
– Да. Точно! – поддакнул я.
Усатый ушел. Я и таможенник стояли молча.
– Вы спросили ту девушку, почему она прилетала в эту страну, не взяв с собой ни единого комплекта нижнего белья? – поднял я голову на таможенника. – Вы ее не арестовали?
– Делайте то, что вам посоветовали, – бесстрастно порекомендовал он мне. – Стойте спокойно, сэр.
Он простоял подле меня до момента, как меня подозвал офицер на паспортном контроле, и ушел. Я думал, у меня будут трудности, но все прошло гладко. Офицер даже произнес обычное «добро пожаловать в нашу страну, сэр».
Забираю паспорт, прохожу к месту, где все ожидают багажа. Блондинка и муж возятся неподалеку. Оба благодарно смотрят в сторону моих ботинок. Нагибаюсь проверить, не развязаны ли у меня шнурки. Блондинка снимается, тащится ко мне и спрашивает, не из двадцать ли я второго дома Брайтон-Бич. Отвечаю, что нет.
– Тогда откуда я тебя знаю? – громко говорит она и, похохатывая, заглядывает мне в глаза наглым пьяным взглядом.
Мне кажется, что ее вопрос звучит невероятно фамильярно.
Подхожу к ленте. Какое-то время багаж не пускают, наконец дорожка поплыла, начинается привычный хаос. Боковым зрением взглядываю на стоящую рядом со мной девушку. Оп, это та самая модель из самолета. Какая все-таки красавица!
Почти одновременно забираем чемоданы и направляемся к выходу. Она идет в нескольких шагах впереди. Может, познакомиться? Мой первый шаг по прибытии в эту страну будет знакомство с моделью! Вольюсь в ее тусовку, а? Вот пойдет жизнь! Действовать надо немедленно. Что ей сказать? Видел вас в журналах, в жизни вы лучше? Банально и пошло. Ускоряю шаг, дотрагиваюсь до плеча – как бы коснулся случайно.
– Уверен, что вы в Нью-Йорк, – неловко улыбаюсь, – и еще уверен, вы меня подвезете…
Выпучив глаза, отшатывается. В это время в толпе встречающих красавец негр, гигант, вскидывает руку. Она вскидывает в ответ. Я мгновенно отстаю – только приехал, и сразу неудача. Плохая примета: страна плохо тебя принимает. Даже немножко разволновался.
На автобусной остановке вижу швейцарцев:
– Вы куда?
– В Манхэттен.
– А я в Бруклин.
Вместе доехали до метро. Вместе сели в вагон.
Поезд гнал, пролетая остановки. Брюнет махал проносящимся мимо девушкам. Одна улыбнулась и помахала ему. Страна хорошо его принимала.
На Сорок второй вышли. Слышим бит, видим спины пританцовывающих. Пробиваемся вперед, там мулат за бит-машиной с колонками. Перед ним два черных парня в длинных майках и кепках. Один покрупнее и вида посвирепей. На майке написано: «Нация Зулу». Стоят друг против друга, позы вызывающие, у каждого в руке по микрофону.
Оба стараются оскорбить один другого, в рифму – чем обиднее оскорбление, тем яростнее поддерживает толпа. При этом ни тот ни другой нисколько не обижаются. Наоборот, всякий раз, когда один заканчивает оскорбление в рифму, оба делают негритянское рукопожатие и обнимаются.
Тот, что покрупнее, даже подошел вплотную к парню из толпы и начал ему угрожать. Этот малый выкрикнул что-то слишком громко и сбил фристайл его маленького соперника. Хотя тот минуту назад в своем речитативе обозвал большого пидором, а до того большой в своей части стишков сообщил маленькому, что борода матери маленького рэпера щекочет ему шею, когда он занимается с ней любовью. Большой кричал на зрителя, что тот выказывает ему неуважение, несмотря на то, что парень перебил не его, а как раз того, кто его оскорблял. Главный аргумент большого был, что он, большой, вообще мог сюда не приходить. Он повторил это раз, наверно, семь и всякий раз указывал на вывеску метро с надписью «Сорок вторая улица».
Потом большой вернулся на место, и они продолжили. Маленький в рифму крикнул, что его зовут «Большой Пи – Последний Апостол» и посоветовал всем признать это. Потом, вероятно, в благодарность за то, что большой встал на его защиту, он обозвал большого мазафака и ниггером, который стирает ему портянки в тюрьме. В своем рифмованном речитативе он заметил, что этот ниггер рэпует об убийстве, так почему бы ему не перестать болтать как баба, а перейти от слов к делу? Ведь ему, Большому Пи, не надо даже доставать пушку, чтобы укокошить ниггера напротив него – он убьет его и все его окружение одной лишь рифмой. «Йе… Йе… Мне наплевать – я убью тебя всего лишь одной своей мазафакинг рифмой!»
Все это действительно было сказано в рифму, причем очень ловкую, так что толпе это нравилось и все аплодировали.
После этого оба опять обнялись и сказали друг другу респект, что значит «уважение», а парень за бит-машиной попросил тех, кому понравилось, как выступил «Большой Пи – Последний Апостол», сделать шум в его честь, и все с охотой его просьбу выполнили. Но, когда парень попросил сделать шум в честь другого рэпера, толпа закричала громче, потому что рифмованная фраза о том, что борода матери Последнего Апостола щекочет шею большого рэпера, когда тот занимается с ней любовью, видимо, понравилась всем больше. После этого оба негра снова сделали негритянский шейк и засвидетельствовали друг другу полный респектос.
Тогда большой подошел к микрофону и громовым голосом спросил всех, как его зовут, и тут же сам за всех ответил, что его имя «Маленький Марли Би», после чего зарэповал:
– «Если вам нужно больше информации, слушай, читай и смотри.
Маленький Марли Би улетел с той индики так, что задевает головой об уличные фонари.
Маленький Марли Би оплодотворит твой мозг своим лирическим семенем так, что вместо мыслей у тебя будут ниггеры с пушками, наводящие страх.
Маленький Марли Би порежет тебя ножом, как Авраам не резал Исаака в самых смелых своих мечтах.
Перейдешь мне дорогу, сам будешь желать себе скорой кончины.
Мне не нужен повод – Маленький Марли Би разобьет тебе лицо без всякой на то причины.
Для того чтобы понять, что будет, если Марли Би останется один на один с толстозадой мулаткой, не надо даже ходить к гадалке.
Результат – “десять негритят”, как сказано в одной известной считалке…»
После этого Маленький Марли Би добавил, что деньги, полагающиеся за десять нежданно-негаданно появившихся на свет ниггеров, он заберет себе на убойную траву, потому что Маленький Марли Би привык так поступать с деньгами всех девушек, которые от него залетают, и этот последний кусок рэпа, по-моему, пришелся людям в толпе больше всего по душе.
Я посмотрел на швейцарцев. Все трое выглядели растерянно. Мне показалось, что только сейчас они поняли, что находятся в городе, который сильно уступает Швейцарии в безопасности и дружелюбии и в котором любой черный заткнет их за пояс, когда дело дойдет до рэпа. Я окликнул их, чтобы попрощаться еще раз, но они даже не повернулись.
***
Мой друг не был рад меня видеть. Честно сказать, это было не совсем точно – звать его другом. Некий английский маргинал два года назад узнал, что я отправляюсь в Италию, и дал мне адрес своего приятеля в Неаполе. Три дня мы с моим новым другом и его женой провели под палящим солнцем на пляже, обкуриваясь травкой, на вид мало чем отличаясь от итальянских бездомных. Они успели мне сказать, что всегда будут рады видеть меня в Нью-Йорке. Он был белый итальянский раста, у него было африканское имя Малик, жена, годовалый ребенок и маленькая квартирка в Бруклине. Адрес, который он мне дал еще в Неаполе, привел меня в район Флатбуш.
Когда Малик открыл дверь, я испугался, что он совсем меня не помнит. Потом я подумал, что выражение его лица, очень напоминающее гримасу человека, только что отхлебнувшего здоровущий глоток солярки, может быть вызвано просто появлением в дверях кого-то с чемоданами, имеющего намерение к тебе вселиться. И расценивающего это как самое лучшее, что может случиться в жизни хозяина квартиры. Войдя внутрь, я понял, что ему действительно негде меня приютить – квартира состояла из одной комнаты и кухни.
Я сидел на кухне, и до меня никак не могла дойти серьезность ситуации, несмотря на доносившейся из коридора тревожный шепот Малика и его жены. Мне казалось, что весь мир такой же молодой, как я, и что жизнь сводится к радушному приглашению между затяжками амстердамского сканка пожить у друга и твоего на это такого же радушного согласия, после чего веселье должно продолжаться как раньше. Поэтому всякий раз, как Малик заходил в комнату, я смотрел на него восторженными глазами, всем видом показывая, как непомерно ему, Малику, повезло, что я вот так свалился как снег на голову, потому что где я, там веселье и бесшабашная молодость.
– Что будешь делать? – спросил меня Малик.
Мы сидели на кухне вместе с ним и его женой. Ребенок играл у нас в ногах. Жена Малика сидела за столом и скручивала косяк.
– Да, что ты будешь делать? – поддакнула мужу Джазмин.
– Что я буду делать? – переспросил я. – Откуда я знаю? Нью-Йорк у моих ног, Джазмин, а ты меня спрашиваешь, что я буду делать!
– Я, конечно, понимаю, что когда ты вынешь козырной туз из колоды, то на нем будет начертано имя «Миша», – сказал Малик. – Но что ты будешь делать? Будешь сидеть у меня на шее и курить травку моей жены?
– Я бросил курить, – торжественно сообщил всем я.
– Сколько ты не куришь?
– Восемь часов.
Малик засмеялся:
– Я не курю уже полтора года.
– Ты бросил курить? – удивился я.
– Я так горжусь им, – сказала Джазмин. – Каждые пятнадцать минут я произносила одну и ту же фразу: «Любимый, я так горжусь тобой». – Она выпустила клуб дыма. – Ты так давно хотел бросить…
– Я захотел бросить сразу после того, как выкурил свой первый косяк, – мрачно заявил Малик. – А это было тринадцать лет назад.
Для меня-то они были те же, что в Италии, и я не мог взять в толк, почему эти двое так серьезно отнеслись к тому, что я не в колледже. И что я теперь у них. Что уж так расстраиваться? Мы ведь все согласились, что это не очень хорошо, но теперь-то вечеринка должна продолжаться, не так ли? Жизнь должна продолжаться.
– Ты ведешь себя совершенно как мальчик, – сказала Джазмин. От дыма ее лицо было еле различимо. – Сейчас ты еще можешь себе позволить так себя вести и не быть посмешищем. Но через два года на тебя будут смотреть как на клоуна.
– Люди бывают романтиками только в молодости, – ответил я. – Я не понимаю, почему не переносить идеалы молодости в зрелую жизнь. Не понимаю, почему я должен меняться, если я в них все еще верю. Я приехал в самую заскорузлую страну. Даже Россия изменилась, а здесь все то же. Ты что думаешь, я завтра возьму в руки портфель и пойду наниматься в офис? Я устрою здесь революцию, если нужно, поверь мне!
– А ты что сделал за свою жизнь? – произнес Малик. – Ты выгнал себя из университета. Ты не умеешь работать. Почему я не вижу рядом с тобой женщины? Ты сидишь один и рассуждаешь о падении этого мира. Для начала удостоверься, что чужие тебе люди не расхлебывают кашу, которую ты заварил, а потом устраивай революцию. Я со своей женой уже семь лет, и с каждым годом у меня все меньше времени думать о революции.
– Это называется… – добавила Джазмин, и лицо ее вдруг исказилось страхом. – Любимый, я забыла слово, – лихорадочно обратилась она за помощью к мужу.
– Эгоцентризм, милая, – нежно сказал Малик. – По-моему, ты все-таки слишком много куришь, дорогая.
– Да, ты эгоцентрик, – вновь встала на привычную колею Джазмин.
Я поднялся.
– Обещаю продолжить этот разговор вечером, когда вернусь, друзья мои, – весело утешил я их. Я и правда был рад им, и мне вполне нравилась наша беседа. – Но сейчас у меня важная встреча.
Я возбужденно помахал им и вышел за дверь. Я ехал в Манхэттен. Мне надо было встретиться с подругой моей сестры. Все, что я знал от сестры об этой девушке, – это что она красивая и что, как и я, недавно переехала жить в Нью-Йорк.
***
Я узнал ее сразу. По телефону она звучала шикарно. И в баре была самая шикарная девушка, так что я сразу понял, что это она. Я смело подошел.
– Полина, – кивнула она коротко стриженной головой.
Мы устроились за столиками на улице.
– Хочу тебя предупредить, что у меня нет денег, – бухнул я с ходу. – В Англии я тусовался с чуваками, у которых не было ни пенни.
– Хочу тебя сразу предупредить, что они у меня есть, – небрежно перебила она. С ноткой пренебрежения.
Она взяла нам по Лонг Айленд Айс Ти.
Английская фишка, что в кармане пусто, не прошла, оставалось удивить ее своей алкогольной выносливостью.
– Откуда у тебя деньги? – спросил я. – Уже нашла работу?
– Живу на капитал, накопленный в Москве.
– Что делала в Москве?
– Совладелица клуба.
– Какая там была музыка? – затрепетал я.
– Андеграунд техно.
Я сильно заволновался:
– Правда?! Ты знаешь, английская клубная жизнь не прошла мимо меня.
– Не сомневаюсь, – сощурилась она. Не без иронии.
– Между нами говоря, очень даже не прошла мимо. Можно сказать, был в самом центре танцевальной культуры. Перед тобой икона танцевальной революции. – И я глупо хихикнул. – Так что это, считай, исторический момент в твоей жизни.
– Англия единственная страна, в которую я боюсь ехать.
– Почему?
– Она для меня слишком много значит. Хочешь еще коктейль?
Я согласился, хотя уже опьянел. Не знаю, то ли перелет, то ли потому что я никогда не пил нью-йоркских коктейлей, но я быстро ослабел.
– Почему ты уехала из России? – спросил я вяло. Голову стало клонить к столу, если не к полу.
– Ищу новых впечатлений.
Я был готов поспорить с любым, что понимаю ее как никто на свете.
– Не скучаешь по клубу? – поднял я на нее пьяный, задумчивый и влюбленный взгляд. – Он был хороший? – Мне сделалось грустно.
– Лучший в Москве. Понимаешь, гламур, наркотики, легкие романы – все это начинает себя изживать и засасывать. Поэтому я здесь, и я свободна.
– Свободна… – восторженно повторил я за ней.
Она нравилась мне все больше, и у меня появилась надежда, что мы поймем друг друга. И я уже испытывал ощутимую слабость от выпитого.
– Англия – это вообще! – Красотка напротив должна была меня понять. – Такая страна, ты бы знала… Там бездомность, неприятие системы, наркотики и рейвы возведены на духовный уровень! И к рейвам у них церковное отношение, ходят на них, как мы на службу. Знаешь клуб «Хевен»? Где все начиналось? Помню, стою там и думаю, ведь он называется «Хевен», «Небеса», понимаешь?
Полина смотрела сквозь меня рассеянным скучающим взглядом, разглядывая что-то в дальнем конце улицы. Полное впечатление, будто она меня не слышит. Мне вдруг стало не по себе: нет, эта неприступная девушка напротив не поймет меня. Нет, то, что я говорю, не окажется для нее так же важно, как было для меня.
– Еще там стыдно любить свою страну. Самое позорное говорить, что ты патриот и что гордишься своей родиной, – продолжил я изливать то, что казалось главным. – Хорошим тоном считается презирать политику своей страны и ее правительство.
Я замолчал. Теперь я сидел, тяжело дыша, и испытывал что-то наподобие отчаяния. Пробежал дистанцию, и сил на еще что-либо не осталось. И напротив сидит изваяние.
– Меня это изменило, – взглянул я на нее снизу вверх. – После этого я как бы обрел духовность.
– Здесь слишком разбавленные коктейли, не находишь? – посмотрела она на меня чуть раздраженно, как будто я был виноват в том, что ей пришлась не по душе здешняя выпивка. – Не знаю, что имела в виду Моника, когда рекомендовала мне это место.
Ее лицо приняло капризное выражение, которое, как и любое другое, шло ей.
– В Англии я был свободнее ветра! – не унимался я. – Помню, как меня пропустили в клуб «Хевен» без очереди. Только потому, что у меня был стиль.
Она посмотрела на меня в легком недоумении.
– Нет, серьезно, – начал горячиться я. – Я жил в Брайтоне, на выходные уезжал в Лондон. Один раз моя девушка и я, мы приняли на двоих… Не, не буду рассказывать. Тем более что она без предупреждения уехала от меня к маме.
Полина смотрела на проплывающую мимо толпу и качала ногой. Я был одновременно в каком-то пьяном кураже и в полной безнадежности.
– Один раз девушки меня побрили… – сообщил я.
Она удивилась:
– Побрили?
– Ага. Я был с Луизой. Было еще пять девушек. Они меня побрили…
– Слушай, все твои истории закончились? – перебила она меня устало.
– Могу еще.
– Мне бы хотелось куда-то пойти.
– Тут рядом есть парк, – выдавил я из себя несчастным голосом.
Мы сидели в парке. Она все трясла ногой. Я молчал.
– Мне надо встретиться с человеком в одном русском баре, – сказала она наконец, не скрывая скуки. – Можешь пойти со мной, если хочешь.
Мы шли по Бродвею. Смотрелась она, повторю, шикарно. Нью-Йорк вообще сплошной подиум, и она соответствовала. Я тащился сзади, повесив голову. Я был пьян и чувствовал себя опозоренным.
– Ты хорошая, – бросил я ей в спину.
– Почему ты так решил?
– Женщины вообще более христианские создания. Они знают, как страдать. Знают, что проигрывать не грех. Главное – они милосердные. Всегда простят твою слабость. Однажды я чувствовал себя очень слабым, Полина. Все мужчины от меня тогда отвернулись, а женщины, наоборот, смилостивились и спасли. Ты спасешь меня?
– Заходи, – раздраженно сказала она, толкнув дверь, ведущую на нижний этаж.
Мы заходим в русское кафе. К Полине подсаживается владелец бара.
– Это мой очень милый и хороший друг Миша, – кивает она ему в мою сторону с улыбкой.
Владелец бара что-то оживленно ей говорит. Полина грустно и чуть обреченно смотрит мимо него. Вдруг на секунду возникло чувство, что я-то весь вечер нес откровенную ахинею, но она странным образом мне за эту чушь благодарна.
– Мне надо уходить, – говорю я.
На прощание она поцеловала меня в губы.
***
Чтобы смягчить неловкую ситуацию, я решил что-нибудь принести Малику и Джазмин. Купил здоровую банку томатного сока. И сам же ее всю выпил. Сок оказался из концентрата, и я страшно отравился. Всю ночь проблевал в туалете. Весь следующий день пролежал, скорчившись на матраце, кинутом под дверью в туалет. «Наконец-то ты похож на человека», – говорил Малик всякий раз, как проходил мимо меня помочиться.
– Он мне напоминает блохастого песика на коврике, – донеслось до меня из спальни. Джазмин лежала на кровати и как всегда забивала один косяк за другим. У меня не было сил ответить.
В какой-то момент мне стало лучше, я поплелся в спальню смотреть телевизор. И тут сломался и попросил у нее косяк. Сослался на то, что болен, но звучало неубедительно, и еще более неубедительно я чувствовал себя сам, пока говорил.
Мы сидели и смотрели. Какое-то китайское кино. С английскими субтитрами, но иногда действие прерывалось сценами, где герои переговаривались на нечеловеческом английском. Молодая китайская пара сидела в кафе и изъяснялась на этом инглиш.
– По-мойна мне нузен личный пелеводчик, – спародировал я. Девушка на экране сказала что-то еще. – Последний лаз я в этом лестолане заказала бигмак, потомусто не могла плоизнести четвелть фунта с сылом. – Малик засмеялся. – Я плиехала в эту стлану на больсом, больсом колабле, отень, отень много налоду…
– Моя подружка из Китая тоже, между прочим, приехала в эту страну на большом корабле, – строго сказала Джазмин. – Два года мыла посуду в забегаловке в Чайна-тауне. Сейчас изучает искусство в колледже и ходит на какой-то вид единоборств. Привязывают к себе подушки, катаются друг на друге и отскакивают от стен.
– И сколько за эту прелесть платит? – осклабился я в сторону Малика. Ждал его поддержки, но ему не понравилось.
– Подумал бы о том, что тебе говорят. Некоторые приезжают и два года подряд горбатятся в тухлой дыре, чтобы получить шанс заниматься чем-нибудь стоящим. А некоторые – чтобы шутить на их счет да вдобавок заболевать и пыхать чужую ганджу. Я это к тому, чтобы ты завтра встал на ножки и шел искать работу.
Мне опять стало плохо, и я поволокся к матрацу.
– Мне уже второй час как нужно по нужде, – услышал я нервный шепот Джазмин.
– Так что же тебя удерживает? – спросил ее Малик.
– Мне неприятно быть в туалете, когда под дверью лежит этот… – слово «этот» она произнесла как «прокаженный». Все же поднялась и направилась в уборную.
Вдруг ноги у нее подкосились, и она осела на пол. Малик принес ей стакан воды. Джазмин его залпом осушила, быстро встала и как ни в чем не бывало прошествовала в туалет. Ну обычная семейная сцена из тех, что в порядке вещей.
– С тобой бывало? – спросил я Малика. Мне хотелось поддержать разговор. Я все еще отчаянно отказывался поверить, что мне здесь не рады.
– Со мной бывало и не такое, – угрюмо ответил он.
– Со мной тоже было один раз в Амстердаме. Приехал и прямо с чемоданами в кофе-шоп. Через час обнаружил, что сижу на столе и дышу, как будто прибежал из Гааги. И мне тоже – стакан воды.
– Наверное, подумали, приперся студент, а курить не умеет.
Я счел это ударом ниже пояса и унижением достоинства. Но ответить не осмелился. Слишком напряглась ситуация. Вместо этого сказал:
– Как бы я себя завтра ни чувствовал, иду искать работу, – и, только когда произнес, понял, что мне правда предстоит это сделать.
Остаток дня и ночи провалялся на притуалетном коврике, пребывая в прескверном самочувствии, и всякий раз, как думал, что завтра нужно искать работу, мне делалось хуже.
***
Девять часов утра, а я уже в Манхэттене. Меня постоянно мутит, и чувство, что вот-вот вырвет. Искать работу в Нью-Йорке в таком состоянии – как спасательной шлюпке участвовать в параде лайнеров.
Начал, понятное дело, с Пятой авеню. Ведь я из Англии, красавец. Мое предназначение – быть предметом зависти ограниченных, пропитанных буржуазным духом американцев.
Смело захожу в магазин «Кристиан Диор». Охранник – вылитая модель, в костюме, по всей видимости, от Диора. Перегораживает путь:
– Можно поинтересоваться, что вам здесь нужно, сэр?
– Просто посмотреть, – небрежно отвечаю.
Как же я хитер! Знаю правила игры.
– У нас так просто не смотрят.
– А эти люди в магазине?
– Хорошо, уточню: такие люди, как вы, у нас так просто не смотрят.
На улице оборачиваюсь и через витрину обдаю охранника, а заодно и весь магазин, Америку, да и современный мир в целом, волной презрения. Буржуа! Для тебя я опасность, чувак. Ты боишься таких, как мы. Я твой кровный враг.
Шествую по Пятой авеню как победитель. Идущие навстречу кажутся мне не людьми, а людишками. Презренные тараканы, подобострастно заглядывающие в окна магазинов. Ваша жизнь сводится к фланированию по этой улице и ощупыванию дорогих шмоток, думаю я. Вы мне противны. Вы, вы… Хочу найти подходящее слово для жителей Пятой авеню, не справляюсь со своим желудком, уже второй день ведущим независимую жизнь, и меня выворачивает наизнанку и тошнит на стену Донны Каран.
Какое-то время я стою в совершенном замешательстве. Меня вытошнило на Пятой авеню! Можно сказать, начало революции, о которой я говорил Малику и его жене! И какое блистательное! Только мне сейчас так плохо, что не находится подходящих сил, чтобы отпраздновать победу. Единственная мысль, которая крутится в голове, – это что меня сейчас заметут. Через витрину вижу служащих магазина, глядящих с откровенным отвращением.
Удаляюсь с Пятой, и, несмотря на мое безапелляционное торжество над американской буржуазной системой, в душу закрадывается бес сомнения. Такой ли это триумф, каким он предстал перед моим внутренним зрением? Может, Пятая авеню меня не приняла? Может, не считает, что мне уготованы лучшие сокровища и самые сладкие плоды этой жизни, не замечает, что Нью-Йорк лежит у моих ног? Потом я опять вижу всех этих обывателей, шагающих кучками и заглядывающих в магазины, и уже продолжаю идти с гордо поднятой головой. Она не достойна меня, Пятая авеню!
Направляюсь все дальше к Нижнему Манхэттену. Тридцать вторая, Тридцать первая улицы. Захожу во все офисные здания и заполняю аппликации. Конечно, это слегка подрезает мне крылышки, здесь я уже не могу быть курчавым купидоном, беспечно целующим в уста богинь Олимпа, но зато здесь больше реального общения с реальными индивидами. Тем более что офисные костюмы сидят на отдельных женского пола служащих высшего звена вполне эротично. Вакансии в основном на должность курьера или клерка. На вопрос, есть ли у меня диплом, отвечаю, что жду его по почте из-за границы. Всем говорю, что это мой первый день в Нью-Йорке. Не знаю почему, но уверен, что это мне поможет. И, хотя на самом деле это мой третий день, у меня нет чувства, что я обманываю. Ощущение, будто действительно это первый. И мне это было очень важно. Как ни странно, многих это трогало. Особенно произвело впечатление на пухлую чернокожую девушку-секретаршу. Она взяла домашний телефон Малика и обещала позвонить, если что-нибудь придумает.
– Ты подумай, – качала она мне вслед головой, – первый день, надо же…
(Честно говоря, не первый. Не первый и не третий. Был я уже в Америке. В Пенсильвании. И в Нью-Йорк я тогда ездил раза три, и в Русской школе целое лето провел. Но то было в доисторические времена, и я был доисторический, и мой английский тоже.)
От нее я – на юг, на юг. Вот уже Нижний Ист-Сайд. Где-то недалеко отсюда китайская подружка Джазмин с большого корабля горбатилась посудомойкой. Два года. Но сейчас ее здесь нет – она изучает искусство и занимается единоборствами, обвязанная подушками. С корабля, набитого людьми, сплошь настроенными на успех.
Я не уверен, ищу ли я сейчас работу или просто гуляю, уж слишком этот район полон странной урбанистической поэзии. Взгляд блуждает по толпе в поисках хорошеньких девушек. Найти таких нетрудно: каждая вторая – моя будущая жена. Я готов связать с ними остаток жизни. Особенно вон с той. На белой майке, сквозь которую просвечивает пара упругих грудей, выведено слово «Я», потом сердечко, потом «NewYork». Да, она совершенно права, я тоже уже люблю Нью-Йорк, уже для меня загадка, как можно его не любить.
Где-то совсем-совсем близко море. Я совершенно отчетливо чувствую его присутствие. Наверное, это потому, что Ист-Ривер рядом с местом, где я сейчас стою. Или, может, это запах гниющих рыбных остовов в помойных пластиковых мешках на задах ресторанов Чайна-тауна.
Впечатление, что всё в этом районе города отбрасывает тень. Например, тень от черных волос и черных глаз Розарио Доусон – актрисы, к которой я испытываю нечто вроде влюбленности. Я мало знаком с ее биографией, но знаю, что детство она провела в заброшенном здании где-то здесь. Одна мысль, что Розарио правда была здесь, заставляет меня любить этот район еще больше.
Когда ей было шестнадцать, она сидела на ступеньках своего сквота, может, думала то-се или не думала, и тут к ней подвалили фотограф Ларри Кларк и сценарист Хармони Карин. Карин сказал, что она идеально подходит на роль из его сценария. Так появился фильм Ларри Кларка про отвязную, бешеную нью-йоркскую молодежь девяностых – «Kids». Его действие происходит тут, неподалеку от места, где я сейчас верчу головой. В частности, в Вашингтон-Сквер-парке. Сумасшедшая нью-йоркская тусовка – я тоже имею к ней отношение, потому что я здесь.
Захожу в ресторан недалеко от Деланси-стрит, спрашиваю, есть ли у них для меня работа. Мне понравились стулья в этом ресторане: они были из черного металла, с витыми спинками, прямо как в кафе на Пьяцца Навона в Риме, где я пил кофе со странствующим жонглером, который научил меня сворачивать косяки из пяти бумажек сразу. Металлические спинки опять почему-то навели меня на мысли о Розарио и о том, что я действительно в Нью-Йорке. Все, что сейчас происходило, наводило меня на эти мысли.
Девушка за стойкой сказала наведаться в филиал ресторана на Брум-стрит.
– Там хозяин кафе как раз принимает аппликации. Вам очень повезло, сэр. Сегодня последний день. Если поторопитесь, то точно успеете…
– А работать я буду с вами?
– Зависит от того, возьмет ли он вас на работу вообще.
– Мне очень хотелось бы.
– Брум-стрит двенадцать. – И очаровательная улыбка нью-йоркской победительницы мне вслед.
Толкаюсь в дверях кафе на Брум-стрит с компанией таких же шалопаев, ищущих работу, а с ней и улыбку американской фортуны. Кафе еще не открылось – пустая зала со свежевымытым кафельным полом, химический запах от моющих средств. Блестящие окна с разводами порошка и такие же, как в ресторане на Деланси, стулья, горой сваленные в углу. Рядом со мной переминается с ноги на ногу существо, напоминающее, скорее, мужчину, в короткой маечке и обтягивающих шортах.
Входит владелец заведения, говорит, чтобы каждый взял по стулу из кучи. Классный нью-йоркский типаж. За сорок, небрит, лысый, полный, а все равно был классный. Мне:
– Есть опыт работы в кафе?
Я перечислил названия всех пабов, баров и кафе, в которых периодически напивался в Англии.
– Оба мне подходите, – показал на меня и сидящее рядом женоподобное существо. – К сожалению, не осталось бланков. Сходите за ними на Деланси и вернетесь сюда.
– Сэр? – окликнул я его, когда мы были уже у двери.
– Что?
– Это мой первый день в Нью-Йорке…
– Формальный адрес – Эссекс-стрит. Рядом с Деланси. Куда вам идти.
Я и тип вышли на залитую солнцем улицу. Тип шел и вертел задницей.
– Сколько дней в Нью-Йорке? – осклабился на меня.
– Я же сказал, первый! Не слышал, я говорил хозяину?
– Это тоже мой третий день в Нью-Йорке. – Он меня не слушал, полностью был поглощен собой, я его совершенно не интересовал. – Третий день без физической любви. Мне этого не выдержать! Моя бедная голова раскалывается. Если не выйдет с этим кафе, пойду работать в мазохистский центр для сексуальных меньшинств. – (Неожиданно.) – Буду рабом, вернее, рабыней. За день до того, как уехать в Нью-Йорк, я признался семье, что люблю мужчин. Это было мое мщение за все, чего от них натерпелся. В каком они были шоке! Моя семья очень консервативна. Мой отец не гнушался физического наказания. Снимал ремень с пояса и бил меня. Лупцевал прямо по попе!
Я расхохотался.Он обиделся и ушел вперед. Нипочему, а мне вдруг расхотелось работать – с ним, не с ним. Я свернул в улицу налево. Я знал, что меня ждет, если вернусь сейчас к Малику, тем не менее шел все быстрее.
Через десять минут я уже сидел на Томпкинс-Сквер-парк, курил и старался отвлечься. Вокруг было полно бездомных, я надеялся, что это поможет мне начать думать о чем-то другом. Это было место для серьезных наркоманов и людей без крыши над головой. Они проходили мимо меня, таща за собой одеяла, и громко перекликались. Было бы неправдой сказать, что среди них я чувствовал себя дома, но я хотя бы мог думать. Я втягивал в себя никотин и старался выкинуть из памяти все, что произошло сегодня.
Подошел завернувшийся в одеяло бомж. Хотя солнце грело, я видел, что ему холодно, его бьет дрожь и все лицо в капельках пота.
– Извините? – обратился он ко мне. Голос звучал немного униженно. – Можно у вас спросить… Я даже заложу руки за спину, – вдруг добавил он.
– Зачем же вам закладывать руки за спину?
– Чтобы вы ничего не подумали.
Я начал его отговаривать, но без толку: было видно, как ему самому понравилась эта идея и как сильно он ею увлечен. Он держал руки сзади и многозначительно на меня смотрел, словно проверяя, вижу ли я.
– Можно задать вам вопрос? – с торжествующим видом спросил он меня снова.
– Слушаю.
– У вас не будет сигареты?
Поскольку руки у него были за спиной, мне пришлось собственноручно вкладывать ему сигарету в рот и подносить зажигалку. Он сидел и давился дымом. Ему было очень неудобно из-за позы, которую он принял, но вид у него все равно был довольный.
– М-да… – произнес я нараспев. Мне, ясное дело, хотелось и его захватить «первым днем» и чувством влюбленности во все, на что падает взгляд. Но что-то мешало. – М-да… – повторил я снова. Я понял, что говорить придется мне одному, поскольку рот у него занят сигаретой, а руки помочь не могли. И все-таки сделал я проверенный ход: – Мой первый день в Нью-Йорке.
Это не произвело на него никакого впечатления. По бесстрастному выражению лица я сообразил, что, если срочно ничего не скажу, этот парень разрушит мое восторженное расположение духа.
– Сижу тут, сраженный любовью, – поспешил я прокомментировать свое состояние.
– Послушай, – выплюнул он окурок и изменил тему, – если я дам тебе мой адрес, ты мне напишешь?
– Что же мне тебе написать?
– Поздравишь с Рождеством или хотя бы с Днем благодарения.
Не выслушав моего ответа, он вынул руки из-за спины, поднял с земли клочок бумаги и принялся строчить на нем огрызком карандаша, оказавшимся, как ни странно, у него в кармане.
– Вот, – вручил он мне обрывок. – Точно напишешь?
Адрес был Пятая авеню.
– Я только что там был! – сразу сообщил я бездомному. – На Пятой авеню. Каких-нибудь полтора часа назад. Меня там вырвало на магазин Донны Каран.
– Правда?
Этим он явно заинтересовался. Что эта часть жизни ему знакома и близка, сомнений не было.
– Так что же? – обратился он ко мне теперь уже совсем другим, дружелюбно-светским тоном. – Сидишь сраженный любовью, значит?
– Ну да. Точней, иду. Нижний Ист-сайд, – кивнул я в сторону Ист-Хьюстон-стрит. – А она сидит на ступеньках своего сквота… Где-то совсем недалеко отсюда. В двух улицах…
– Да знаю я, где Нижний Ист-сайд, – слегка раздраженно перебил он. – Дальше?
– И такой у нее, понимаешь, вид немного отстраненный. Думает о чем-то. Или не думает. Будто не совсем принадлежит этому миру. Ей даже неважно, что она такая красавица.
Это, похоже, вызвало у него недовольство. Он жевал губами и что-то невнятно бубнил. До меня донеслось только бормотание, что Нью-Йорк и так опасный город, а тут еще каждый будет лезть со своей историей.
– Ну и закрутилось, завертелось у нас с ней, – фантазировал я дальше.
Я рассказывал все это для себя, и мне было плевать, поверит он мне или нет. Главное поверить самому. Тогда Нью-Йорк…
– Тусовались на Вашингтон-Сквер-парк, – продолжал ожесточенно убеждать себя я, – с нью-йоркской андеграундной молодежью. Девяностые – класс! Грязные наркотики, рейвы. Постоянно ходили к ней в сквот в гости. Подружился с ее мамой. Это ведь моя мечта – так жить в Нью-Йорке. – Я огляделся по сторонам.
– Ты же сказал, что это твой первый день.
– Я путешественник, – ответил ему я.
Это его вполне удовлетворило.
– Путешественник, – повторил я. – Все здесь оставил, а сам поехал в Европу. Нью-йоркская молодежная тусовка, она ведь мрачная, согласен? Нью-йоркских наркоманов как будто тянет к земле, а европейских, наоборот, ввысь. Это, наверное, потому, что, когда и те и другие танцуют, у ньюйоркцев все больше задействованы ноги, а у европейцев верхняя часть тела.
– С чего это ты решил, что нью-йоркских тянет к земле, а европейских ввысь? – разозлился он. Явно принял как личное оскорбление.
– Не знаю. Такое чувство.
– Поосторожнее со своими чувствами. Зачем вообще было сюда приезжать, а? «Это мой первый день в Нью-Йорке». Здесь люди за последние два года озверели, а тут еще ставят диагнозы с выделением всяких симптомов и синдромов! И вообще, если ты говоришь, что это твой первый день здесь…
– Я пока там был, все время думал о ней, – не слушал я его. Мне мерещилось, что, если расскажу до конца историю с Розарио, как-то решится и с Нью-Йорком. – Ну а потом приезжаю, смотрю, она снимается в кино. Я это воспринял как измену. И теперь между нами все кончено…
– Мало того, что здесь каждый второй, – продолжал он, – готов отвинтить тебе голову. Не хватало еще, чтобы тебе ставили диагноз. – Он принялся раскачиваться из стороны в сторону и сокрушенно мотать головой. – Вон, подошла ко мне утром банда Лейквона. Чтобы сегодня, говорят, к вечеру достал нам пятьсот долларов, или мы тебя порежем. Я им: где я вам достану такие деньги? А они мне: нас не интересует где. Так что у меня сегодня к вечеру в кармане должно быть полтысячи, а у тебя это первый день…
Он был очень расстроен. Я путаюсь, не двигаюсь с места, и его сердит, что я твержу одно и то же. Я почему-то не думал, что он может раскусить меня. Раскусить, что я вру. Я опять занервничал и опять заторопился:
– Я, например, уверен, что единственно, как быть круче рэпера, это быть нерэпующим рэпером. – Я опасливо на него посмотрел. – Молчаливый рэпер.
С каждым моим словом он все удрученней тряс головой.
– Раньше дела в этом парке были совсем на другой ноге. – Это был упрек мне. – Раньше у меня были силы приглядывать за порядком в Томпкинс-Сквер-парке. Следить, чтоб слабых не лупили уж слишком больно. А когда вышел из тюрьмы, смотрю, сил-то у меня не осталось. Только и осталось, чтобы выживать. Времена изменились. Пошла молодежь, которая не любит думать. Для них думать – это как для меня наниматься на работу. Откуда я им достану пятьсот долларов? Совсем никуда дела в этом парке, а у тебя первый день в Нью-Йорке, и ты мне такое рассказываешь.
– Еще чего доброго решит махнуть в Голливуд, – сказал на это я. – Тогда вообще конец. Розарио! Доусон!
– Никуда не годится. – Он возмущенно прищелкнул языком. – Кривого Бобби вон вчера подожгли, пока он спал в парке. Не вижу в этом ничего хорошего. А ты мне Розарио Доусон впариваешь!
К нам подошел всклокоченный парень, сплошные вихры. Чем-то напоминал русского.
– Ну что? – обратился он к моему собеседнику. – Как тебе мое одеяло? Помогло?
– Нормально, – ответил тот. – Пошли…
– Я же всем говорю, при ломке любого вида обращайся к Счастливчику Джимми за его заветным одеялом. Когда залезаешь в него с головой, можно даже на время забыть об этом гребаном мире. – Оба уже стояли на ногах. – А этот что? – развернулся он ко мне.
– Плющит его, – ответил мой собеседник. – Последняя стадия.
– Клей?
– Несчастная любовь.
– Так плохо? В кого влюблен? – спросил тот деловито, по-медицински. – В Хилари Клинтон? Ее собаку? Или еще, боже упаси, в какую-нибудь голливудскую звезду?
– В точку, – ответил ему мой сосед. – Последнее.
– Что, актриса? – Парень обхватил голову руками, будто его худшие опасения подтвердились. – Ты прав, Квентин, – последняя стадия. – Он смерил меня безжалостным профессиональным взглядом. – Долго ему не протянуть. Помнишь, как Грязный Джерри девять месяцев кряду был влюблен в Холли Берри? Он ведь тогда чуть не помер! А когда наконец стал слезать с крэка, то говорил всем, что, сколько длилась их связь, Холли ему изменяла, плохо с ним обращалась, а под конец даже обесчестила.
– Не думаю, что это крэк, – критически поглядел на меня Квентин. – Слишком уж депрессивную историю он мне рассказал. Такая мутная история, что мы явно имеем дело с самой грязной наркотой. Точно, долго не протянуть бедняге.
Они пошли. В последний момент Квентин повернулся ко мне с таким выражением, будто я наговорил ему кучу неприятных вещей, в его взгляде сквозила откровенная насмешка.
– Первый день, – передразнил он, – Нью-Йорк…
Я остался один. В руке я держал адрес на Пятой авеню. Подумал: обязательно ему напишу, поздравлю с Рождеством.
***
Неподалеку два дворника в униформе собирали листья. Я встал, подошел к ним и начал смотреть, как они работают.
– Как же мне нравится ваша работа, ребята! – сказал нараспев после паузы.
Они не ответили. Просто продолжали собирать листья. Они и сами были похожи на бездомных.
– Ох, как же мне нравится ваша работа! – повысил я голос. – Я бы мечтал о такой работе. Собирать листья, быть близко к природе! – Я не был уверен, услышали они меня или нет, и потому почти кричал. Я изобразил губами звук поцелуя. Какое-то время стоял, наблюдал и всем видом показывал, как сильно мне по душе то, что они делают. Крутил головой, иногда радостно присвистывал. Дворники не обращали на меня никакого внимания.
– Было бы здорово, – сказал я, – приехать в Нью-Йорк и в первый же день начать работать дворником. Убирать листья, траву, быть на природе, – повторил я. – Вот бы мне бы какую работу бы работать! – сочинил я собственное сослагательное наклонение.
Они продолжали свое дело, будто меня вовсе не было. Может, и вправду меня не заметили.
– Вы не знаете, где я могу найти такую работу? – сделал я последнюю попытку, потому что в тот момент уже собрался уходить.
Один из них поднял голову, лишь на секунду:
– Иди на Девятнадцатую улицу. – Он назвал адрес. – Попробуй. Только не факт, что получится. – По-моему, он произнес это удрученно. И снова принялся за работу.
Огромная зала Центра по распределению рабочих мест больше напоминает тюремный холл. До меня доносится чей-то визг. Потом появляются двое мужчин в униформе, они держат за локти женщину. Женщина извивается.
– Суки! – кричит она. – Зачем обязательно нужно было разбивать сердце? Могли бы просто не дать мне работу, зачем было разбивать и сердце тоже? – Она пытается порвать лямку у себя на майке. Эхо ее крика разносится на все здание.
Встаю в очередь. Передо мной миловидная женщина. Читает книгу. Мне очень понравилась. Показалась молодой. То есть молодой не была, но держалась как молодая. В ней была свежесть и неиспорченность, какая бывает только у юных созданий. Я нагнулся вперед посмотреть, что она читает: томик Тургенева на английском.
– Классно пишет, – ободряюще подмигнул я.
Она отпрянула и в испуге вытаращила на меня глаза. Они у нее были огромные и небесно-голубые. И я подумал, что милые.
– Про Тургенева, – обратился я к ней, – говорят, что он устарел и что сейчас нельзя так писать. А мне нравится.
Она все смотрела на меня, и я никак не мог понять, что кроется в ее взгляде.
– «Ася», «Первая любовь», «Вешние воды» показали мне, как надо любить, – сказал я женщине. – Помню, в первый раз, когда читал «Вешние воды», так завелся, что пошел на следующий день с книжкой в школу. Сижу на первом уроке, держу книжку под партой, читаю, а учитель истории увидел, схватил меня за шиворот и как начал трясти – вот так…
Она все смотрела на меня во все глаза.
– Извините, – сказала наконец. – Я просто не ожидала, что молодого современного человека может интересовать литература. Тем более классическая русская. Я не думала, что это интересует еще кого-нибудь в этой стране, кроме меня. Извините – я просто поражена. Тем более у вас такой вид…
– Какой?
– Не знаю. Сережки. Длинные волосы…
– Да что вы! Все эти рассказы научили меня, как надо любить! – чуть ли не вскричал я. – То есть я еще не любил никого так, как написано в этих историях, но я жду кого-нибудь, кого мог бы так полюбить. У меня были девушки, с которыми я знакомился в клубах в Англии, и я пробовал полюбить их так, как у него написано, только они меня всегда поднимали на смех, и вообще получалось полное безобразие и гнусность… – Я продолжил: – Когда учитель начал трясти меня, то я тоже стал на него орать. Да как вы смеете! Вы унижаете мое достоинство и достоинство всего класса! Он меня выгнал, я пошел в пустой физкультурный зал, разлегся на матах, вздыхаю блаженно, страницу перелистываю – сейчас, думаю, опять окунусь в тот мир, а там полстранички – и следующий рассказ начинается. Вот такая подстава…
– Потрясающе! – Она все трясла головой и глядела на меня, выкатив глаза, как будто не могла поверить в то, что происходит. Какое-то время мы просто смотрели друг на друга.
– А вы? – нарушил я первый тишину. – Тоже, значит, читаете?
– У меня русские корни. Мои соседки, они милые женщины, но, чтобы сесть и почитать, они даже мысли такой не рассматривают. Мои прадедушка и прабабушка еще молодые эмигрировали из России. Мои родители не говорят по-русски. Абсолютно американская семья. Помню, зашла днем соседка, а я сижу в гостиной и читаю Оруэлла. Она говорит: «Мелисса, чем же ты занимаешься, скажи мне?» Вроде как – этого надо стесняться. Наверное, поэтому у меня в районе репутация – немножко того. Мои соседи меня любят, но я для них «странная».
Я стоял, пожирал ее глазами и раздумывал над тем, кем бы я хотел, чтобы она мне была – женой или мамой. Скорее всего, второе.
– Это мой первый день в Нью-Йорке, – сообщил я ей наконец.
– А мне!.. – перебила она и даже прикрыла себе рот рукой. – Ох, мне ведь надо поменять почти все, что было до этого в моей жизни.
– До этого?
– До того, как умер Майкл.
– Майкл?
– Мой муж. Сколько я с ним жила, ничего не делала. Только читала и иногда ходила с ним в кино. Он нас с дочкой полностью содержал. Это было единственное условие нашей совместной жизни, которое Майкл нам с дочкой поставил, – чтобы мы ничего не делали.
Я вдруг увидел, какая она красавица и полностью заслуживает того, чтобы ничего не делать, и как мило и гармонично у нее это получалось. Скорее всего, она была создана для этого.
– А потом он умер, – чуть ли не весело заключила она. – Денег совсем нет. Мы сейчас с дочкой на грани краха. Когда я это вижу, я говорю себе: Мелисса, ты же должна делать все, чтобы вам обеим не оказаться на дне, а ты ведешь себя так, как будто у тебя в распоряжении беззаботная жизнь. Мне даже перед Майклом становится стыдно. Вроде бы должна горевать, а веду себя совершенно как раньше.
Я, когда это услышал, страшно разволновался. Мне очень хотелось правильно поддержать разговор, но я совсем не знал как.
– Надо, чтобы дали работу не меньше чем на две с половиной тысячи в месяц, – плутовато прищурилась она на меня. – Джастин точно ничего не будет делать.
– Джастин?
– Моя дочь.
– Какая дочь? Ах да, вы сказали. Сколько ей?
– Джастин? Восемнадцать.
– Врете! – Это в самом деле не могло быть правдой.
Глядя на нее, невозможно было представить, что она мать. Я вообразил, как она сидит у себя на диване в гостиной, читает Оруэлла и ждет, когда Майкл вернется с работы.
– Похожа на вас?
– Глаза такие же, зато волосы рыжие, курчавые и мелко вьются.
– Ух ты, рыжая – классно! Я только что был в Томпкинс-Сквер-парке, там листья рыжего цвета.
– Она и раньше была замкнутая, а после смерти папы вообще не выходит из комнаты.
Меня удивило, что она назвала своего умершего мужа папой, до этого она говорила о нем как возлюбленная.
– У нее с рисованием то же, что у меня с чтением. Мы думали отдать ее в арт-колледж, но тут он умер.
– Дайте мне ваш телефон, – сказал я.
– Зачем тебе мой телефон?
– Может, узнаю что-нибудь о работе для вас. Так бывает: держишь в голове и вдруг само подворачивается.
– Даже только что приехавшим?
– Им особенно. Мне вон мужчина сейчас свой адрес дал. На Пятой авеню. Опять же мои друзья Малик с Джазмин. Вы с ними подружитесь, я уверен. У Джазмин такие четкие суждения! Например, обо мне, вы бы только знали какие! Малик на первый взгляд резковат, но он добряк, мягкий.
– Ну записывай. – Она была тронута, я видел.
– Вам надо познакомиться с моей сестрой… Правда, она в Москве…
– Она что, живет в России?
Я смешался:
– Я просто думал, как бы вам помочь. Я здесь никого не знаю. Понимаете, хочу вам помочь и не знаю как. А сестра обязательно бы помогла.
Мелисса звонко рассмеялась. Без насмешки, без укора. Все-таки в моей завиральной болтовне было участие, которое проникновеннее правды. Она не могла его не заметить.
– Спасибо. Вот тебе телефон. Позвони. А то мне и поговорить не с кем. Правда, не с кем поговорить. А ты родственная душа, так, по-моему, это называется? Всё. Следующий номер мой.
Я стоял и мял в руках бумажку с ее телефоном.
– И будешь звонить сестре, скажи про меня. – На табло появился номер. – Я тебя никогда не забуду, – неожиданно порывисто повернулась она ко мне и пошла.
До моего номера оставалось семь человек. Не знаю почему, пока я ждал очереди, я стал уверен, что у меня все получится. Загорелись мои цифры, я смело прошагал к конторке. Клерк – крепко сбитый, усталый негр – угрожающе смотрел на меня. Майк Тайсон таким взглядом побеждал противников еще до первого удара. Деморализовал.
– Это мой первый день в Нью… – говорю с напором, ведь это должно быть гораздо важнее для моего черного парня, чем для меня. И удивляюсь, что он не реагирует.
– Кем вы собираетесь работать? – перебивает меня.
Это звучит не как вопрос, а как приговор, что в этой жизни мне не на что рассчитывать. И я сразу вешаю голову, признавая свою вину. Этот парень знает мою породу. Сотня таких, как я, проходит мимо его стола меньше чем за день. Они являются сюда за чем угодно, только не за работой. Я готов вот-вот согласиться с ним и понуро поковылять отсюда, если бы не мысль, что впереди у меня объяснение с Маликом.
– Это мой пер… – тихо пытаюсь я навязать негру свой неоспоримый, но, увы, приевшийся уже и мне аргумент.
– Ты же не хочешь работать! – заорал он немедленно. Как будто наконец дал мне ответ на слова, с которыми я ко всем пристаю. – Первый день в Нью-Йорке! Приехал сюда в Америку и не хочет работать. Не знает, зачем приехал. Ты зачем сюда приехал?
У него усталый вид, но у него хватит сил со мной разобраться.
– Дай мне хоть одну причину, почему я должен дать тебе работу? – продолжает он беспощадно расправляться со мной. – Прилететь в этот город и не знать, зачем здесь оказался. Ты даже не знаешь, зачем ты в этой стране. Скажи честно – ведь не знаешь!
– Нет. То есть знаю…
– Ну вот видишь, даже не можешь ответить нормально. Послушай, у меня не так много времени, чтобы возиться с каждым, кто…
Мне вдруг захотелось ему сказать: «Я приехал в Нью-Йорк, чтобы распрощаться с моим прошлым и начать новую жизнь. Я стоял в очереди рядом с Мелиссой. Она мне сказала, что у нее есть дочь, у которой курчавые, рыжие, мелко вьющиеся волосы. Я только что из Томпкинс-Сквер-парка. Там листья такого же цвета. Они сейчас там влажные, уже начали подгнивать. Если долго на них смотреть, забываешь об этом городе и вообще становишься вне всего. Их там так много, что кажется, убирать их не хватит всей жизни. Убирать листья целую жизнь, вы представляете, как это классно?
Мне нравилась моя жизнь в Англии. Мне вообще нравится моя жизнь. Ничего не хотелось бы в ней менять. Но все время, пока я мотался в Англии, у меня была мысль, что одновременно где-то в мире есть Гарлем. Жил в Англии, но немножко жалел, что я не в Гарлеме. Я бы очень хотел быть негром. И жить в сквоте, в котором жила Розарио Доусон, до того как ее пригласили сниматься в “Kids”, на Лоуэр-Ист-сайд – это, кстати, совсем недалеко отсюда.
Понимаете, я не считаю, что должен перед кем-то отчитываться и что-то доказывать. Мне нечем похвастать, кроме того, что я выслушал пару первоклассных сетов Фабио и Голди. Меня выгнали из университета, я в чужой стране, у меня нет денег, и я живу с людьми, которые не хотят, чтобы я у них жил. Я толком еще не видел города, но у меня ощущение, что мне никогда не было так хорошо. Я в восторге от всего, что я вижу. Я в постоянной эйфории. Мне ничего не надо – ни девушки, ни работы. Потому что не может быть лучше, чем сейчас. Хотя от работы я, конечно, не отказался бы…»
А кончил бы я свою речь так: «Жил бы здесь всю жизнь каким-нибудь негром из Гарлема или, как Розарио Доусон, сидел бы на ступеньках у подъезда… Или дворником в Томпкинс-сквер-парке. Собирал бы листья… И чтобы бездомные рядом».
Но вместо этой речи я лишь растерянно сказал:
– Может быть, вы и правы, что я не знаю, зачем сюда прилетел, но сейчас мне очень нужна работа.
Он посмотрел на меня с подобием интереса, как будто услышал в этом что-то стоящее. По-моему, я часть своей речи произнес вслух.
Тут я вспомнил и затараторил:
– Слушайте, если я вам дам телефон одной женщины, вы поможете ей? – Я протянул ему бумажку с телефоном Мелиссы.
Он переписал и сказал, что позвонит. Я не был до конца уверен, говорит он правду или просто хочет от меня отвязаться, но все равно теперь был спокойнее за нее.
– Иди! – подозрительно отмахнулся от меня он.
Иду в Центр социальной помощи, по адресу, который дал мне негр. Почти уже был у места – и мимо проплывает девушка. Я, может, и не заметил бы ее, не будь на ее платье нарисован дорожный знак. На это просто невозможно было не обратить внимания. Она оглядывалась по сторонам – как-то чрезмерно озабоченно. Достаточно ли круто выглядит. Какое-то время мы шли рядом.
– Стой, ты куда? – Я заглянул ей в лицо. – У тебя на платье знак «не обгонять», а я тебя обогнал, гы-гы-гы…
Отвечать она не напряглась. Отзываться на такой бред было некруто.
– Первый день в Нью-Йорке, что ль? – нехотя бросила через плечо.
– Как ты поняла?
– Это я так сказала. Чтобы поставить на место. Хотя видно, что ты не отсюда. Совсем уж не нью-йоркское говоришь, – сказала с неодобрением и строго, как тренер игроку, допустившему непростительную ошибку, и не возьмут его больше в команду. Выключила меня раз навсегда из своего пространства.
Но вдруг обратилась – тоном, будто решила помочь:
– Хочешь произвести со мной обмен? – Притормозила.
– Чего на что?
– Обменяться сексом. Я дам тебе секс, а ты мне секс в обмен.
– Давай.
– Это была шутка.
– В чем смех-то? Я серьезней не бываю, чем когда мне предлагают секс. Где шутка? Мол, что вместо правды неправда? Или что вслух выговариваешь заветное слово?
– За милю видать, что это твой первый день здесь. И что приехал из деревни. Ни хрена не попал в нью-йоркскую волну.
– Слышал, слышал я об этой волне. Так что не разочаровывай меня.
Обозвала меня придурком и ушла вперед.
Сижу в Центре социальной помощи. Место очень похожее на накопитель в аэропорте. Кресла очень мягкие, я надеялся просидеть в них как можно дольше. Много за день прошел, устал. Даже не очень хочется, чтобы зажигался мой номер.
Соседка, негритянка, смотрит весело. Молодая. Но ощущается сила. Красивая, со светлой матовой кожей. Одежда мешковатая, а подчеркивает тонкую фигуру.
– Слишком хороший день, чтобы тут сидеть, – обратилась она ко мне. – Здесь уж совсем тоска. Даже дома, когда весь день орут дети и мать на тебя кричит, и то лучше.
– Сколько у тебя детей? – спросил я.
– Двое. Так что работать могу только в ночь. Я не против. Ночью хорошо. Ночью драгоценности светятся ярче.
Честно сказать, я не ожидал, что разговор так повернет.
– Я думал, ночью вообще ничего не видно.
– А одиночество? Разве не драгоценность? И люди другие чем днем.
– К одиночеству пять последних лет приучаюсь. – Это я попробовал соответствовать теме. – Научился разве что отличать фальшь от вранья. Жаль, что столько энергии уходит, чтобы выжить днем. Впустую.
– А что делать? – пожала она плечами. – Ты же не собираешься бросить жить?
Эта сможет меня защитить. Я смотрел на нее сбоку и думал, кем бы я хотел, чтобы она мне была – женой или сестрой. На этот раз сестрой.
– Подождешь меня? – спросил. И пошел через залу.
Я подходил к столу и по тому, как смотрел сидящий за ним, понял, что и тут у меня не выгорит. Толстый усатый человек в очках. Перешел рубеж усталости, так что можно ее и не заметить. Хмуро смотрит вокруг, неприветливо. А как еще смотреть? Задал полагающиеся вопросы. Очень сурово.
– Что же ты сюда пришел, если у тебя диплом? – тоном грубым, враждебным.
– Я простой работы не гнушаюсь. – Нужно же было что-то ответить.
– Хочешь быть работягой? – Всем своим видом показывал, какой я зеленый.
– Работягой нет. А тяжелой работой заниматься не прочь.
– Что-то я не вполне тебя понимаю, парень, – посмотрел поверх очков. Видать, не в настроении был философствовать и разговаривать на отвлеченные темы.
Я на него уставился и выговорил:
– В Англии я вылетел из университета. Перед тем как приземлиться здесь, мечтал начать в Америке новую жизнь. Теперь появилась надежда, что действительно получится ее начать.
В уголках его маленьких глаз появилось по морщинке.
– Хочешь работу? Я дам тебе работу. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?
– Первый день.
– Мой сын говорит примерно то же самое. Только он так рассуждает об искусстве. Говорит, что современное искусство – это просто коммерция. Вы с ним похожи.
Чем мы похожи, я не взял в толк, но спорить не стал.
– На, возьми, – протянул он бумагу. – Направление на работу. Печать и подпись. Если сегодня успеешь с ними поговорить, завтра можешь выходить. Тридцать четвертая улица.
Он подумал, взял у меня листок и добавил еще несколько слов. Глядя через его плечо, мне удалось различить «рекомендую» и «высококвалифицированный». И вернул бумагу.
Я вышел, оглядел залу в поисках негритянки. Ее не было. Я не удивился. Пока разговаривал, уже знал, что так и будет. Или очкастый, или она.
Я встал на ступеньки Социальной помощи покурить. Весь день поднимался в гору, теперь наблюдал открывшийся сверху вид. Из дверей вышел следующий курильщик. Сперва я не сообразил, но через секунду узнал мужика, давшего мне работу. Курил он нервно, выглядел менее внушительно. Доброжелательно кивнул:
– Тебя как дома зовут?
– Миша.
Начал неуверенно:
– Ты и мой сын. Вы и внешне похожи. Закончил колледж с отличием. Художник-архитектор. Меня учителя благодарили. Спасибо, что вырастили нам такого талантливого. Он у меня талантливый, это так, – вздохнул мой работодатель.
Почему, что сын невероятно талантливый, вызывало такую меланхолию, до меня не доходило. Попытался что-то приличествующее сказать, он даже вида не сделал, что слушает. Произнес рассеянно:
– Хотел с тобой поговорить… – Но он говорил не со мной. – Хотел с тобой поговорить, Миша. У вас мозги сходные – может, я тебя пойму? У него была девушка. Разошлись. И с ним что-то случилось… – Он надолго замолчал. Потом поднял на меня подслеповатые глаза. – Я грешу на колдовство. Думаю, она пошла к колдунье и та навела на него порчу. Очень я рассматриваю такой вариант…
– Я в такие вещи не верю, – охотно перебил я. – Во всю эту энергетику и тому подобные вещи. Я в Бога верю.
– С ним что-то случилось, – сказал он опять самому себе. – Ничего не хочет.
– Депрессия?
– Ты бы с ним поговорил, Миша.
– А как он вообще к рыжим? – деловито спросил я.
– Не понял тебя.
– Ну, торчит он на курчавых, с мелко вьющимися рыжими волосами? Похожего цвета, как опавшие листья в Томпкинс-Сквер-парке?
Он махнул рукой и пошел. Даже не стал спрашивать, что я имел в виду.
Я нашел телефонный аппарат и набрал номер Мелиссы. К телефону подошла Джастин. У нее был тихий неуверенный голос. Наверно, сумрачная квартира, и он из ее глубины раздается. Встревоженный.
Я объяснил: мама, Мелисса, дала мне их телефон. У меня есть предложение к ней, к Джастин. Не хочет ли она, чтобы к ней бесплатно ходил учитель рисования? Высокого класса. Художник и архитектор. Диплом с отличием.
– Простите, это кто? Мэлвин, ты? – Никак не могла понять, о чем я. На все отвечала не сразу и с подозрением.
Наконец невыразительно согласилась. Сказала «да», но вроде как и не сказала. Так и не вылезла из сумрачного бункера, пока мы вели разговор. На прощание попросил передать привет маме, Мелиссе, обязательно.
В направлении на работу стояло «Тридцать четвертая улица, Манхэттен, Нью-Йорк». Ну что, место, уверен, известное, наверняка историческое. Какое еще может быть, если в адресе черным по белому – Нью! Йорк?!
Дом двухэтажный, с железной дверью. Ясное дело, запертой. Матовые окна. В общем, затемненные. Здание заброшенное, во всяком случае, пустует уже давно. Что дверь не заколочена, так наверняка по недосмотру. Я перед ней потоптался, поднял камешек с земли и пустил в окно, несильно. Он чиркнул по стеклу и вернулся к моим ногам. Я еще походил туда-обратно, пустил тем же камешком, но уже в другое окно. Посильнее, от души. Уже для своего удовольствия. Я заворачивал за угол, когда оно открылось и наружу высунулась всклокоченная очкастая голова. Злая.
– Ты кинул? Я тебе сейчас башку проломлю.
– Нет, не я. Я не кидал… – (прибавил) – сэр. Просто хотел узнать, когда завтра приходить на работу.
– В пять тридцать утра. Тебя как зовут?
– Миша.
– Пять тридцать утра, Миша. – Он захлопнул окно.
Я получил работу. По бухгалтерскому счету, может, и третий, но это, правда, был мой первый день в Нью-Йорке.
***
Я встал в четыре тридцать. В метро тут же заснул. Приснилась женщина с розой в волосах и грязным пятном на юбке. Ничего не делала, просто сидела и пристально смотрела на меня. На самом деле она продавала меня в рабство редактору порножурнала. Во сне бывает: человек ничего не делает, а при этом ты знаешь, что он совершает ужасный поступок. Например, продает тебя в рабство или соблазняет твою девушку. Чуть было не вскочил с криком: «Не смей! Подам на тебя в суд!» Вагон был пуст.
Я сидел, хлопал глазами и недоумевал, почему мне так неспокойно на душе. Потом подумал, что женщину, которая мне приснилась, я хорошо знаю. То есть – возможно. Сидел и ломал голову. Прихожанка из церкви в Москве, куда я ходил в детстве? Возможно.
И дальше то же беспокойство на душе, сна ни в одном глазу. Когда вышел, удивился, что на улице еще темно и на небе полно звезд, – настолько у меня было утреннее настроение. Вышел на Четвертой и пошел через Вашингтон-Сквер-парк. Не знаю, зачем я сделал это – мне предстояло топать тридцать улиц.
Нью-Йорк никогда не спит, это правда. Но есть моменты, когда он кажется пустым. Это когда люди перестают воздействовать друг на друга. Как протоны и электроны, которые теряют свою энергию и отпускают друг друга гулять по пространству. В такие моменты люди сами как пустые. Вон та фигура, точно, я несколько мгновений видел сквозь нее деревья парка. Она остановилась и ждала моего приближения. Без угрозы, без дружелюбия, одна медитативная отрешенность.
– Что, тоже еще не ложился? – спросил меня негр с глазами, в которых зрачки гуляли как разряженные электроны в пространстве.
– Не знаю, можно ли три часа назвать сном.
– Три часа? Назвать сном? – Он почесал в затылке немного растерянно. – Не могу сказать с уверенностью. Наверно, можно, если видишь сны. Ты видишь сны?
– Сегодня в поезде видел во сне женщину с пятном на юбке.
– Это не сон. Жалкая пародия. Хотя не мне судить. Я не спал уже… Всю ночь гулял, – перебил он сам себя. – Единственное время, когда можно нормально принять кислоту в Нью-Йорке, – это ночью. Поэтому я, в общем, и не сплю.
– Днем тоже?
– Днем разве заснешь? Днем надо нести наказание за ночь. Просто за то, что она существует. Независимо от того, делал ли ночью что-нибудь или нет.
– Второй раз меньше, чем за сутки, встречаю человека, который доказывает преимущества ночи.
Он еще не до конца отошел от дозы, я это чувствовал. Он был прозрачный, а не пустой. Меня это слегка разочаровало. Во всем должна быть тайна – даже если известна ее разгадка.
– Знаешь, почему я не нуждаюсь в кислоте? – спросил я.
– Потому что ты уже сумасшедший?
Какое-то время мы просто стояли.
– Странно, – внезапно пропел он.
– Что странно?
– А ты послушай это слово. Как оно звучит – «С Т Р А Н Н О…»
И действительно, из его уст прозвучало незнакомо. Звук был другой. Как будто я его только что услышал, впервые в жизни. Совершенно новое слово. И он вроде понял, что я это подумал.
– Странно гулять по Нью-Йорку ночью, – проговорил он. – Не в том смысле, что волочишься как придурок, а в хорошем. Назвать человека странным, в моем понимании, выделить его лучшее качество. Сделать комплимент. Я бы очень гордился, если б меня кто-нибудь так назвал. Мне нравится это слово. Может, оно мое самое любимое. И твоим любимым может стать – если поймешь его в моем смысле. Ты понял, о чем я?
– А чего не понять? Странно, от слова «странник». Ты всю ночь странствовал.
Он обнажил то, что осталось от зубов:
– А что ты еще думал значит триповать? Трип – путешествие.
Я хотел спросить, странствует ли он по жизни, но сцена была абсолютно завершенная, любое слово было лишним и все бы испортило. Мы разошлись.
Народу на улицах здорово прибавилось. Нью-Йорк стоял чистый, как стеклышко. Дым из выхлопных труб автомобилей – белый. Люди тоже в белой пелене. Вот какое «странно» имел в виду негр. Странно, когда на душе странно – как в сказке. Когда на все хочется заглядываться. Меня охватило острое чувство, что я сейчас трипую. Что кислотный трип передался мне от него. Дух его вселился. Потому и непривычные мысли, и незнакомый город. Правда – странно. Состояние вроде как кто-то спайкс ю. Спайк – подкинуть порошок в напиток. А потом наблюдать, как человек не может допереть, почему у него едет крыша. Со мной сейчас оно самое, да? Беспричинное ощущение восторга. Я испытывал чувство влюбленности. Только не в девушку, а… Во все вместе: в мои двадцать лет, в то, что прилетел в Нью-Йорк, в то, что негде жить, что я иду на работу, что не знаю, чем это закончится.
Когда подошел к месту, дверь была закрыта, перед ней толпилось человек тридцать. Меня сразу окликнул какой-то итальянец. Кроме него я был единственный белый из всех жавшихся от холодка. Он это обозначил – два белых, два представителя европейской расы.
Преувеличенно дружелюбным тоном заверил меня, что совершенно не знает, чего мы с ним делаем среди этих доходяг. Подразумевая черных и испанцев. Спросил, сколько дней уже здесь работаю, и, узнав, что ни одного, заорал, что это неважно, мы с ним так и так дадим фору «этим»:
– Только посмотри на них, как они гнутся под ветром, словно тростник! Мы-то это с тобой понимаем!
Что именно мы с ним понимаем, не сказал. Был уверен, что я как белый человек знаю. Мы с ним.
Сказал мне, чтобы я от него не отходил. Мне вообще не надо будет беспокоиться, он все возьмет на себя. Есть такие люди: говорят тебе, что и как делать до того, как узнали первую букву твоего имени. По-моему, они называются лидерами. Я ответил, что сейчас вернусь, и поспешил смыться к моим черным братьям. Выглядели они, действительно, невзрачно. Подуставший, презирающий жизненные ценности народ. Такую, в частности, ценность, как поход к дантисту. В особенности же ту, что называется работой.
Когда я к ним присоединился – выразив тем самым солидарность, – было незаметно, что черные ребята у дверей чувствуют себя мне обязанными и собираются благодарить. Пожимать руку за то, что я начал вместе с ними толкаться, дожидаясь своей очереди. Глядели мимо меня, не подозревали, что есть такой.
– Это случайно не очередь из тех, кто хочет стать миллионером к концу этой недели? Если так, заходите! – Это был тот же самый дядька, который собирался проломить мне вчера голову за то, что я бросил камень в окно.
Каким он был сейчас благодушным! Рэй Чарльз на сцене.
Я забыл его вчерашнюю грубость, охотно ему улыбнулся и шагнул внутрь. Даже сострил, что миллионером не миллионером, а пару тысяч к концу недели рассчитываю получить. Никто не среагировал. Добряка в упор не видели, как и меня, просто ломанулись внутрь, как в знакомое стойло.
Я вгляделся в них. Союз калек с бандитами. Похоже, что имидж, ими самими выдуманный, – калеки для работы, бандиты для всего остального. Они расселись по креслам, вытянули ноги и закрыли глаза. Я почувствовал себя неуютно.
Кроме Добряка этой конторой заправлял еще один мужик, с огромными усами, латиноамериканец, потрясающе похожий на Супер Марио. Как я понял, у них был договор с предприятиями, где не хватало рабочих. Компании звонили им, говорили, в каком количестве работяг нуждаются. Эти два молодца отправляли своих разгильдяев куда требовалось. За такую услугу они отбирали практически всю зарплату. Разгильдяи получали на руки не больше сорока долларов в неделю. Может, поэтому парочка и выкрикивала в воздух бодрящие фразы. Которые, как мелкие камешки, падали в океан без всплеска и неслышно шли на дно.
Океан явно дремал, никто и не думал двигаться ни на один из выкриков. Бог знает, зачем они приходили в эту контору. Может быть, для развлечения. Не так много развлечений у бездомных. Что касается меня, я железно решил, что наймусь на первое же, куда меня сунут, предприятие. Это опять был мой первый день в стране – рабочий. Вдохновение накатило, как только я вошел внутрь здания, я готов был свернуть горы. Я тянул руку на каждое предложение. Все восторги нахлынули снова и разом: что четыре дня назад прилетел; что Америка; что получил работу; что черные братья. Ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться, излить чувства ближнему. Ближайший был старый негр с лицом, конечно, человеческого образа, но еще больше – изваяния с острова Пасхи. Я положил ему руку на плечо, как мудрец, не жадничающий открыть миру то, что знает, и сказал:
– Это ведь и есть жизнь!
– Что? – Он здорово удивился.
– Вот так сидеть. Дожидаться в очереди, когда тебя вызовут, и потом идти на самую похабную работу. И чтобы после этой работы тебе некуда было возвращаться.
Он уставился на меня:
– И что в этом хорошего?
– Просто жизнь у нас такая собачья. – Я поощрительно ему подмигнул, не избежав, должен признаться, небольшой дозы высокомерия. – Тяжело нам приходится…
– «Нам»? Кому это «нам»? – Он весь как-то насторожился. Даже сходство со сторожевым псом мелькнуло.
– Понимаете? Что черные живут по низшему разряду – само по себе протест. И непримиримость.
Он резко откинулся на спинку кресла, словно обжегся или, наоборот, попал под ледяную струю. Думал, он меня ударит. Я решил, что то, что я сказал, оскорбило его жгучей, чем если бы обозвал грязным ниггером. Я срочно попытался загладить ситуацию.
– Вы потому обиделись, что я сказал «мы», а говорю про черных, а сам белый? – Я нагнулся к нему и улыбнулся преувеличенно дружелюбно.
Его передернуло, он посмотрел на меня с отвращением, как на грудничкового младенца, срыгнувшего ему на рубашку. Молниеносно переглянулся с остальными, будто дал им невидимый сигнал, и все как по команде уставились на меня с подозрением и опаской – заразный больной. Все черные, но и тот итальянец тоже. Все прекрасно знали, что он расист, и это было нормально: где негры, там расисты. А я был расист, который притворялся, будто любит черных. И лез с этим к ним. Некоторые смотрели с агрессией: то, что я сказал старику, было прекрасным поводом для драки.
Какое-то время я был в легком замешательстве. Сидел и неуверенно похлопывал себя по коленке. Я мог им сказать, что в Англии не различал, кто из моих знакомых черный, кто белый. Тем более из незнакомых. Что три дня назад негр, нахлебавшийся сибирского сучка, лез ко мне в друзья. Я мог, но уже не имел права.
А потом я принялся думать о звонках, которые сюда поступали, и о том, что каждый раз, когда кто-то звонит, на том конце провода меня ждет работа. И я, в общем-то, не очень расстроился из-за дури, которую прекраснодушно сболтнул моему ближнему.
Телефон трезвонил все чаще и чаще с каждой минутой. Под конец уху было не продохнуть. Заказы сыпались один за одним. А все дремали. Ждали, наверное, по-настоящему стоящего предложения. Мне это казалось довольно странным: все предложения были одинаковыми – одинаково дерьмовыми. Один я на всякий звонок бегал наниматься в образцовые работники к Добряку и Супер Марио. Форменный ударник труда.
– Я поеду, – киваю на телефон, по которому только что звонили.
– Куда это ты поедешь?
– Откуда звонили.
– У нас, – говорят, – за последние три минуты пятнадцать запросов было, какой именно?
– Какой самый хороший.
Они засмеялись. Их сильно позабавило слово «хороший».
Супер Марио говорит:
– Поедешь в Йонкерс, – и начал писать адрес. Потом посмотрел на меня и на бумагу. – Я тебя раньше не видел, это что, твой первый раз?
– Да, – с вызовом отвечаю.
– Нельзя тебе ехать в Йонкерс.
Но меня ни с того ни с сего понесло. Я принялся их упрашивать. Сам не знал, что выдавал мой рот.
– У меня такое в первый раз в жизни, чтобы рядом с такими людьми, как эти. С местными. С черными, с испанцами. Всю жизнь мечтал – чтобы Нью-Йорк и чтобы сразу так. Понимаете, какая это в определенном смысле удача? Начать, как самый что ни на есть местный.
Этот Супер Марио очень внимательно меня слушал. Как будто то, что я говорил, имело прямое отношение к его профессиональной деятельности. Не думаю, что моя мысль произвела на него впечатление. Даже что он в нее вник, не думаю. Но что-то он из моего болботания вынес. Что-то совершенно свое.
– В Нью-Джерси поедешь, – сказал он.
Разорвал бумажку и принялся писать новый адрес.
Мне стало обидно, что я не в Йонкерс, сам не знаю почему.
– В Нью-Джерси, – говорю, – я уже был. У меня там друзья.
Супер Марио строчит, будто я ничего и не сказал.
– Вот эта мысль и будет тебя греть, что друзья рядом.
– Я этих друзей в любую минуту могу увидеть. Вскочил на автобус и поехал. А в Йонкерс…
Тот вдруг поднял голову и говорит:
– Что ты о друзьях заладил? Тебе что, твои друзья дают работу? Мы ее даем! Не хочешь, поезжай к своим друзьям в Нью-Джерси и нанимайся к ним на работу. Может, они тебе лучшую подыщут, чем мы. Чем они занимаются?
– Отец семейства писатель.
– Видишь, как хорошо! Может, роман напишешь? Про то, как мы тебе отказали в работе. Называется «Как я не получил своей первой работы в Нью-Йорке, потому что первое, что сделал, – это нахамил работодателям». Вполне себе хорошее название. Дэвид, ты не находишь? – обратился к Добряку. – Если у тебя друзья есть в Нью-Джерси, зачем мы тут потеем, подыскиваем тебе работу? Может, не надо? Поедешь к ним, они тебе и машину купят, сахар в чашке будут за тебя размешивать. Тогда можно вообще не работать. А?
– Нужда есть. Начать жить и тэ дэ и тэ пэ.
– А то у меня сейчас вообще по твоему поводу появились сомнения. У тебя есть разрешение на работу? Ты смотри! – Видно, сам хотел замять тему. – Если тебе друзья или еще чё-нибудь дороже работы, ничего ты в этой стране не добьешься. Это работа, сынок! – «Работа» он произнес с благоговением, будто речь шла о нетленных мощах, о мироточивой иконе.
– А я что говорю!
– Давай, руки в ноги, и в Нью-Джерси.
Второй, тот, который Добряк, сует доллар:
– Тебе на метро.
Они немного нервничали из-за меня. Вернее за себя. Они же не знали, кого отправляют на работу и чего от меня ждать. Мне их нервозность на время передалась. Но ненадолго. Забрал доллар и пошел. Не спросил даже, почему не доллар двадцать пять. Но это метро доллар и стоило. Потому что для рабочих, что ли? Доставляло к местам работы? Или ветка такая специальная, нью-джерсийская? Кстати, нормальное метро – как любое другое. Вся разница, что за доллар, а не за доллар двадцать пять.
Еще в этом не было хорошеньких девушек. Может, потому и дешевле, что без хорошеньких девушек? И рекламы в этом метро не было, никакой. Туннель, освещенный тусклыми лампами, – стой на платформе, жди поезда. Какие рекламы, когда проезд на двадцать пять центов дешевле, да и то деньги на него дает твой работодатель.
На станции я был один. Ощущал себя более местным, чем любой коренной. Я был из Нью-Йорка. Гул машин на эстакаде наверху, эхо шагов с лестницы, звук приближающегося поезда – все это был шум одной большой вечеринки, устроенной по поводу моего приезда. Я почувствовал легкий укол грусти, уловив, что то, что происходило сейчас, было началом конца. Вспышка петарды, которая гаснет в ночи, и ты, наблюдая за последними отблесками, постепенно погружаешься во тьму.
В вагоне было полно работяг. Наплевать мне на них, я сам еду на работу. Какой-то офисный очкарик, самоутверждаясь, смерил меня угрожающим взглядом. Я просто разорвал его ответным взглядом. Я вспомнил лондонские открытки с накачанными красавцами, долбившими отбойным молотком асфальт, домкратившими тачки в автосервисе, демонстрировавшими все виды мышечных усилий. Я нет-нет и примерял на себя их работы. Никогда в жизни не хотел работать, но в такие мгновения думал, что если буду, то только чтобы быть как они.
Район, в котором я вылез, был беспримесно промышленный. Источавший настроения моих брайтонских рейвов – почти всегда они устраивались в заброшенных фабриках и прочих мертвых индустриальных зданиях. У меня было впечатление, что это продолжение одной английской вечеринки в тех же самых устрашающих стенах. Здесь меня встречало то, на чем я завис там.
Я уже начинал опаздывать. Но все равно к месту пошел не сразу. Купил хот-дог, сел на скамейку, стал лопать. Рабочий парень-модель с лондонской открытки. Я знал, что более рабочим, чем сейчас, уже не буду. Получу место, начну работать, и рабочесть пойдет на убыль. Все уже немного двинулось на убыль, я это чувствовал. Сидел, ел хот-дог, болтал ногами и уже был тем черным в Гарлеме, которым мечтал стать.
На площадке перед метро стояла, дожидаясь кого-то, девушка. В бежевом твидовом пальто, под ним – стройные обнаженные ноги почти такого же цвета. Как будто пальто надето на голое тело. Естественно, меня этот феномен заинтересовал.
Для завершенности сегодняшнего триумфа мне нужно было подойти к ней и сразить наповал ввезенной из Англии, но русских корней сексапильностью. Не то чтобы мне хотелось с ней познакомиться, просто я был уверен, что это участь всех пролетарских красавцев с открыток – играючи разбивать сердца девушек по пути на тяжелую работу.
Я лихорадочно раздумывал, что бы ей такое брякнуть. Ничего в голову не приходило. Я стал немного на нее злиться. Потом твердо решил не подходить. Даже почувствовал превосходство: сижу, доедаю хот-дог и не двигаюсь с места. Не подхожу и не пристаю к незнакомке с пошлыми вопросами и предложениями. Но потом мне действительно стало интересно, что такая девушка делает в таком Богом забытом месте. Район облезлый, а она как будто стояла перед зеркалом два дня кряду. Поймал себя на том, что думаю уже не о ней, а зачем она сюда забрела. И немного смутился, подумал, что, если об этом спрошу, она поймет, что сама она меня не волнует. И обидится или, может, даже решит, что я сумасшедший. Потом подумал, что хватит думать, и подошел.
– Извините, как пройти…– Я прочитал адрес на своей бумажке. – Это я вас так спрашиваю, – поспешно добавил, – без всякой задней мысли. Не подумайте, что я к вам подошел, потому что вы тут так стоите.
– И как же это я так здесь стою, скажи, пожалуйста? – Неприязненности не скрыла.
– Ну, в бежевом пальто. В таком, как будто под ним ничего. Примерно так.
– В каком смысле «под ним ничего»? – Уже откровенно рассердилась и принялась разглаживать на пальто складки.
– В том смысле, что я вас спрашиваю, как пройти к… – я снова назвал адрес, – и меня интересует только, как туда пройти, и ничто другое. В том смысле, что хочу туда попасть и другого смысла не преследую.
После этого она от меня иначе не сказать как шарахнулась. Заметалась, как птичка в клетке. И взгляд стал горький.
– Я вообще здесь ничего не знаю, – голосом проговорила безжизненным и стала на меня не смотреть, а коситься. – Я в первый раз тут – стою.
– Я так и думал. – Я стал ей кивать. Болванчик. Чтобы выйти из положения, достал из кармана монетку и принялся подбрасывать. – Двадцать пять центов, – сообщил ей, – это на сколько больше стоит обычное метро. А я приехал на том, что за доллар. И, кстати, который час?
Она задрала рукав и посмотрела на маленькие дамские часики. Они у нее сидели высоко на руке, и та часть, докуда поднялось пальто, была обнажена. Если – опять толкнулось в мозгу – не все тело.
– Почти восемь.
– Здорово уже опоздал. Если честно, еще раньше идти расхотелось. Я на той скамейке как раз думал: рабочим больше, чем в данный момент, мне никогда не быть. И, если приду и проведу там день, ничего не переменится, трудягой не стану. – По выражению ее лица видел, что для нее все это чушь несусветная. Еще раз подкинул монетку, не поймал, она покатилась по земле и замерла у ее ног. – Решка, – сообщил я. – Загадал на орла. – Нагнулся поднять монетку, ткнулся ей в колени и наконец понял, что хватит. – До свидания. Все-таки пойду. Дико не идти, раз уж приехал. Неохота просто ужасно.
По правде, я не особо расстроился, что вел себя так глупо. Нужный завод нашел сразу. Еще не сверился с адресом, а уже точно знал, что сюда. Открыл дверь и шагнул в середину рабочего дня. Освещение такое, будто этот день там царил вечно. У людей внутри цеха шесть часов утра начиналось вечным днем и в восемь вечера им же заканчивалось. Было ясно, что опоздал как следует. Что конвейер работает давно. И что люди за ним тоже давно работают.
По конвейеру ползли коробки – большие и поменьше. Работа выглядела не особенно тяжелой. Тридцать или сколько их было человек стояли рядами с обеих сторон, ставили на ленту коробки, смотрели, как они проезжают, и только двое последних складывали их одна на другую.
Две бригады – черные и испанцы. Белых только двое, оба начальники. Тот, кто помоложе, главный, другой – чуть за пятьдесят – скорее всего, числился в его помощниках. У него было тупое и одновременно хитрое лицо. Хитростью мелкой – если он тебя и обманет, то на три копейки. Ему одному и будет понятно, что обманул. Чтобы встретиться с такой физиономией, необязательно уезжать из России: на любом похожем заводе таких навалом.
Лицо у молодого вообще было комсомольское. Этот парень был в согласии с жизнью, он заключил с ней некий контракт. Он следил, чтобы во время рабочего дня все шло нормально, и считал, что занимает более или менее ответственный пост.
«Ответственный» и «начальник» были применительно к этим двум понятиями условными. Всем заправляли черные. Не в том смысле, что они хорошо работали, а в том, что держали всех в страхе. Испанцев просто гнобили. Вообще атмосфера была очень напряженная, практически неконтролируемая. Рабовладельческий строй, только наоборот. Негр, работавший в паре с испанцем, вместо того чтобы передать коробку, всякий раз бросал ее на пол. Когда тот нагибался, черный показывал на него пальцем и скалил зубы, приглашая всех посмеяться с ним заодно. Коробки от удара здорово коробились. На испанца было жалко смотреть.
«Начальники» вообще были не в состоянии что-либо сделать. Соглашались с тем, что происходило, лишь бы достичь своей цели – работы или ее видимости: чтобы конвейер в течение рабочего дня был включен. Контролируемый хаос.
В первую минуту я не разобрался, чем это может мне грозить. Понял, когда меня поставили работать в самом дальнем углу конвейера. Рядом встал начальник толстый и стал заслонять меня своим тучным телом. На случай, я догадался, возможной драки. Тот, что помоложе, тоже сообразил, что ситуация не из простых. Он дал еле заметный сигнал толстому, и на лицах обоих появилась озабоченность.
Молодой черный парень, младше меня примерно на три года и примерно втрое шире в плечах, подходит к месту, где я работаю, отталкивает одного из испанцев и начинает перебирать коробки в угрожающей от меня близости. На его кепке выгравирован марихуановый лист. Я недоумеваю, как с таким выражением лица можно носить знак, олицетворяющий столь хрупкое и возвышенное состояние духа. Немного похож на гончую. Удлиненные черты лица – я, когда на него посмотрел, сразу вспомнил Снуп Доггa, а все ниггеры с альбома Др. Дре «TheChronic» должны быть где-то неподалеку. То есть парень как бы один из чуваков с диска. Тех самых – «ниггеров с большими членами, автоматами Калашникова и с навыками замочить насмерть полицейского». Я просто ощущал их присутствие. «Ниггеров, которые не умирают» – тех, кто громит город во время лос-анджелесских беспорядков. «Ниггеров с мазафакинг миссией».
Я посмотрел на него и довольно беспомощно улыбнулся. Это, видимо, слегка выбило его из колеи, из всех возможных вариантов развития событий такой он ожидал меньше всего. Он резко откинул назад голову, и вид у него при этом был сердитый.
– Что улыбаешься? – быстро нагнулся ко мне.
– Привычка. – Я отпрянул назад, потому что его хищное лицо оказалось вплотную к моему.
– Джонни Деппа знаешь? Недавно тоже скорчил улыбочку, пришлось набить ему морду…
Я не понял, о ком шла речь. Не о самом же Джонни Деппе. Может быть, кличка одного из братьев этого парня по оружию? Из темного гетто мира Др. Дре с альбома «TheChronic» или кого-нибудь в этом цеху.
– Ты избил Джонни Деппа? – уставился я на него. – Того самого?
– Кого же еще? – Парень метнул на меня молниеносный и внимательный взгляд. Даже подался вперед, чтобы заглянуть мне в глаза, словно проверяя, серьезно я или нет. – Он тоже состроил мне слащавую улыбочку вроде твоей. Пришлось накатить ему с левой. А то почему, думаешь, в фильме «Эдвард Руки Ножницы» у него такой потрепанный вид?
Какая-то часть моего мозга необъяснимым образом отказывалась поверить, что россказни парня не что иное, как просто издевательство.
– Ты хочешь сказать, – я возбужденно прихлопнул ладонями, – что у него в «Эдварде» такой нестандартный вид потому, что ты его отмутузил?
Он опять наклонился вперед, проверить, не подшучиваю ли я над ним. А когда понял, что, наоборот, я ему верю, чуть ли не испугался.
– Странная прическа и белое лицо у него – это из-за вашей стычки, вот в чем дело? – продолжал его допрашивать.
Я был рад, что у нас завязался разговор, но следил, чтобы не выглядело, будто я к нему липну, и несколько раз сдержался, чтобы не хлопнуть по плечу. Еле слышно он ответил «да», не мог не ответить. Хотя, по-моему, не до конца схватывал, что происходит. Я видел, что он немного растерян.
– Обалдеть! Я бы в лучшем случае попросил автограф, а ты… Круто!
Он промолчал. Стоял возле меня и продолжал работать. Лицо его теперь было спокойным. Сдержанными движениями подталкивал коробки в нужную сторону и наблюдал за их движением из-под прикрытых ресниц.
– Снуп Догги Доггa слушаешь? – спросил я, переждав. – А альбом Др. Дре «TheChronic»?
– Ну? – резко перебил он. Прозвучало так, будто я говорил не о рэп-музыке, а о чем-то совершенно другом, гораздо более важном, и теперь от меня зависело, сболтну ли я лишнее или попаду в точку.
– А песню «Ниггер с пушкой»? «NiggaWittaGun» – знаешь? – продолжил я нажимать.
– Ну и что? – все еще недоверчиво прогнусавил он.
По его тону выходило, что я говорю не то.
– Классная песня, – сказал я.
– Нормальная.
– В этом есть какая-то беспроигрышная философия.
«Кто тут дока с ответом на все?
Это ниггер с мазафакинг пушкой!»
В этом и правда есть ответ на все. Фраза совершенно обезоруживает. Ей нечего противопоставить. Ни белым, ни социологам, ни министрам в Белом доме – никому. Они говорят: «Почему проблема черных в Америке является проблемой для американского общества?» А им на это: «Кто тут дока с ответом на все? Это ниггер с мазафакинг пушкой!» То есть почему негров надо расценивать не иначе, как американскую проблему? А потому, что кто тут дока с ответом на все? Это ниггер с мазафакинг пушкой!
Парень замер, его глаза вылезают на лоб в преувеличенном, слегка наигранном выражении шока. Он делает два шага назад, всем видом дает понять, что собравшимся предстоит увидеть спектакль.
– Кто-нибудь может поверить этому белому? – вопит он. – Кто-нибудь слышал, что несет этот негрила? Бульдог, ты слышал, что только что сказал мне этот ниггер?
Он резко поворачивается к черному парню с внешностью, полностью подтверждающей, что кличку Бульдог он носит абсолютно заслуженно.
– Бульдог, мы с тобой, оказывается, не знали, какое это счастье быть черным! Зато этот мне только что все объяснил! А мы, Бульдог, с тобой живем и раздумываем над тем, была бы наша жизнь немножечко легче, а зарплата чуть-чуть выше, если бы цвет нашей кожи был малость посветлей. Бум! Бум! – Парень выставляет два пальца и делает вид, что стреляет.
Он кривляется и специально говорит громко, чтобы его услышали все. Если я не ошибаюсь, он на меня кому-то жалуется. Меня смущает, что небольшое высказывание на музыкальную тему может вызвать столь бурную реакцию.
– Вы слышали, что этот парень мне только что сказал? – орет парень в полном неистовстве. – Я всегда думал, альбом Др. Дре «TheChronic» стал мультиплатиновым потому, что миллионы белых подростков из пригородов мечтают представить себя гангстерами. Но этот белый чувак подвел под него фи-ло-со-фи-ю! – Слово «философия» он произносит так, будто оно для него иностранное, может, и древнегреческое, может, он знает его первоисточник.
Чернокожие ребята бросили работу, собрались вокруг, с любопытством меня разглядывают. Ухмыляются не без издевки, нагло присматриваясь как к диковинке. Но дружелюбно. Судя по их лицам, вопрос агрессии в этом цеху не стоит.
– И что же ты увидел такого хорошего в том, чтобы быть черным? – хлопает меня по спине Бульдог.
– Наверное, из-за тех, кто считает, что быть черным плохо, – отвечаю я не совсем впопад.
Он закидывает голову назад, выставляет напоказ белые зубы и упоенно хохочет надо мной. Я сморозил чушь, но знаю, что в его смехе нет злости. Я уверяю себя, что эти несколько секунд Бульдог ко всем в мире относится хуже, чем ко мне, – быть может, даже к собственной жене. И вся темнокожая компания начинает похлопывать меня по спине, говорить, что все нормально и, если что нужно, пусть спрашиваю не стесняясь. Каким-то образом я миную все унижения, которые проходят новички и испанцы. Как я это сделал? Сам не знаю. Наверное, потому что я не хочу выигрывать.
Я счастлив. Я рассказываю о себе. Я отвечаю шутками на шутки моих новых темнокожих знакомых. Я признаюсь, что почти бомжевал в Англии. В порыве восторга я привираю, говорю, что перепробовал почти все наркотики, пока жил там. Я прибегаю ко всем моим познаниям черного сленга, которому научился у брайтонского наркодельца Шаки, выходца из Ямайки.
Все это страсть как не нравится испанцам. Толстому начальнику это тоже не нравится. Ничего нельзя сказать по лицу молодого начальника. Он просто зорко наблюдает за происходящим. Он смотрит на все это с непроницаемым лицом комсомольца, потом нагибается и говорит что-то на ухо толстому.
Толстый делает несколько шагов, пристраивается рядом и начинает слушать мой разговор с черными. Он настороженно поднимает голову, когда разговор заходит о моем наркотическом прошлом.
– Не знаю, откуда вы здесь достаете траву, ребята, но в Англии дела с этим обстоят отлично! – счастливо ору я своим черным знакомым. – Полночи на пароме – и ты в Амстердаме!
– Наркотики, ты сказал? – строго переспрашивает меня толстый.
– Да, но это все в прошлом! – кричу я. – За тем и прилетел в этот город, чтобы покончить с моим прошлым!
– Пойди встань в тот конец конвейера, сынок.
Я оказываюсь в окружении испанцев. Их взгляды полны неприязни. Никто не просил меня работать. Кто сказал, что главное здесь работа? Главное здесь совсем не это. Неужели я не знаю, что здесь главное? Непорядок, непорядок.
Один из испанцев взялся показать мне, что здесь главное. На мой вопрос, что делать с коробками, он отвечает, что их не надо трогать, так же как я трогаю себя, ложась спать, а просто ставить их на конвейер. Потом на ломаном английском спрашивает меня, как мои успехи на любовном поприще с плакатами порнокошечек, расклеенных по стенам моей квартиры. Или я предпочитаю котов?
Делаю первый шаг в его сторону, но в этот момент звенит звонок – перерыв на обед.
Иду вслед за чернокожим парнем по кличке Большой Каньон. Более подходящую нельзя было подобрать: гиганта крупнее не видел в жизни. А походка при этом легкая, как рояльный пассаж Оскара Питерсона. Иду за ним в комнату для рабочих и ловлю себя на том, что у меня идеально получается копировать неслышную поступь Большого Каньона. Внутри ощущаю потрясающую легкость – непринужденную, как джазовый грув.
Черные парни заходят в отдельную от испанцев комнату. Она меньше, зато, по всей видимости, тебя никто не будет здесь беспокоить. VIP-ложа, которая хоть и уступает в размерах загонам для простых смертных, но ее посетители обладают кучей привилегий и неограниченных свобод. В комнате всего несколько стульев и металлический комод с ящиками. Стены сплошь обклеены фотографиями обнаженных черных красоток, вырванными из порнографических журналов. Все как живые. Во всяком случае, я ощущаю их присутствие.
Бульдог указывает мне на один из плакатов:
– Для тебя это значит слово «любовь», Миша?
– Любовь к женщине – это одно, а к миру – это наоборот… – начинаю я.
– Я тебе покажу настоящую любовь, – перебивает он. – Вот! – тычет в один из постеров.
Это обнаженное, смуглое, совершенно очаровательное миниатюрное создание с зелеными глазами, с серьезным печальным выражением лани. Из одежды на ней лишь золотой браслет, украшающий левую щиколотку. Но в первую очередь внимание привлекают невообразимые размеры ягодиц. Как будто эту часть тела подклеили, вырезав из плаката много большей фотографии.
– Вот где истинная любовь, Миша! – мечтательно прикладывается губами к комбинированному снимку Бульдог. Глаза его застилаются дымкой. Выражение их задумчивое, нежное, он стал свидетелем чего-то по-настоящему прекрасного. – Наша с ребятами единственная чистая и незапятнанная любовь, – делится со мной Бульдог сокровенным. – Мисс Алия Love. Недавно снялась для календаря на девяносто девятый год. Ждем не дождемся, когда выйдет в продажу. Реальная гетто-сука, кстати, – добавляет уже другим тоном. – Мой друг ее знает, говорит, она обкуривается даже перед тем как пойти в церковь и исповедаться священнику в грехах.
– Да, – завороженно кивают головами Большой Каньон и Снупи.
«Гетто-сука» они повторяют вслед за Бульдогом таким тоном, словно речь идет об особе королевских кровей. И взгляд у них так же задумчив, нежен и мягок.
– Зацени лучше вот это. – Бульдог протягивает мне еще одно фото Мисс Алии. Надо полагать, в кадре она стояла на карачках, попой в камеру. – Нравится? – спрашивает меня, хихикая.
– Нравится, – честно соглашаюсь я. В комнате ржание и улюлюканье, хлопанье меня по плечу, поздравления и заверения, что я парень что надо.
– Я бы не прочь на ней жениться, – поддаю.
– Вы поняли, ребята! – в восторге завопил Бульдог. – Мы тут упражняемся во всех видах любви к нашей Мисс Алие! Изощряемся во всевозможных фантазиях. А этот парень не успел сюда прийти, как обскакал нас на десять голов!
Все это встречено новым взрывом хохота. Непонятно, издевались они или им правда было весело в компании со мной.
Я сказал:
– Бульдог, ты не понимаешь! Такие задницы бывают только у черных женщин из гетто. Если бы у меня была жена с такой грандиозной штукой, это бы означало, что я живу как негр. – Я ждал одобрения.
Но Бульдог обиделся:
– Ты что несешь, парень? Я тебе показываю красоту, а ты мне за это неуважительно отзываешься о моей расе.
– Я такого рода наездов не слышал за всю жизнь, – согласился Снуп. – Зря я ему не набил морду, когда он только подошел к конвейеру.
Тем временем разговор, который ведут трое черных парней, все больше попахивает тем самым гангста шит, о котором рэповали Снуп Догг и Дре на альбоме «TheChronic».
– А ты бы не испугался, если бы кто-то начал махать пушкой в пяти сантиметрах от твоей белой рожи? – возбужденно задает мне Бульдог вопрос, который явно является продолжением разговора, который я прослушал. – Вот мой племянник тыкал пистолетом, когда вырывал сумку у женщины на выходе из супермаркета. И вдруг узнает в ней мачеху. Испугался, что она на него донесет, и бросил сумку на землю. У них отношения не складывались с того момента, как отец привел эту фурию в дом. Только зря мой племянник беспокоился, его все равно арестовали. Днем позже. Торговал чем не надо.
– У моей мамы пара хулиганов пыталась отнять сумку в нашем дворе, – говорю. – Она им сказала: что бы они ни вытворяли, она их не боится. У меня за жизнь было две-три напряженные ситуации, и всегда вспоминал о маме, что она ничего не боится, и, в общем, не дрейфил.
– Все чего-то боятся, – произнес Бульдог с завистью. – Я вот свою маму боюсь. Ее даже копы у нас в районе боятся. А единственно, кого боится мама, – это Бога. – Он смотрит на меня с уважением, и я не вижу в его глазах ни намека на насмешку.
– Моя мама с пяти лет имеет репутацию самой отвязной женщины в районе, – медленно и с почтением произносит Большой Каньон. – Но даже про нее нельзя сказать, что она ничего не боится. Она, например, боится попасть в тюрьму. Наверное, поэтому она уже побывала в ней шесть раз.
– Моя подружка боится забеременеть, – признается Снуп. – Я тоже боюсь, что она забеременеет.
Темнокожие ребята встают и идут обратно в цех. Тишину нарушает шум открываемой двери. Это испанец, который пришел поинтересоваться, по-прежнему ли я так безнаказанно радуюсь жизни, и, если надо, поставить меня на место и испортить мне эту жизнь. Проверив, нет ли в комнате черных парней, он осторожно входит внутрь. Оглядевшись, начинает вести себя как хозяин. Критическим взглядом он окидывает стены с фотографиями обнаженных красавиц, а потом спрашивает меня, зачем мне фото девушек, если мы с ним уже договорились, что он подкинет мне пару фоток красивых испанских мачо. Я отвечаю, что, боюсь, фотки испанских ребят ему придется оставить себе, потому что меня вполне устраивает компания Мисс Алии Love, спасибо большое.
– Это которая из них? – грубо спрашивает испанец.
Киваю ему на плакат Мисс Алии на стене.
– С такой-то попой? – говорит испанец со знанием дела. – На этой заднице можно сервировать стол на пятнадцать персон, – делает он совершенно резонное замечание.
Я отвечаю, что замечание, пожалуй, резонное, задница Мисс Алии заслуживает того, чтобы о ней написать многотомный научный труд, но мне не нравится тон, которым он говорит об этой женщине, пусть я ее даже и не знаю.
На лице испанца выражение, будто я нанес ему личное оскорбление, а заодно и всем представителям мужского пола на земле. Он делает шаг вперед и говорит, что если бы я знал, с кем имею дело, то сначала подумал бы, прежде чем так откровенно нарываться. Я заверил его, что совсем не нарываюсь. Он спрашивает, уж не струсил ли я.
Тут я вспоминаю маму, и мне становится спокойно на душе.
– Хочу, чтобы ты знал, – я смотрю прямо ему в глаза, – что бы ты сейчас ни выкинул, я все равно тебя не боюсь.
Потом подхожу к куску трубы, беру его в одну руку и начинаю постукивать по нему другой.
– Ке паса, амиго? – улыбаюсь приветливо.
Единственные слова, которые я знаю по-испански, но никогда не подозревал, что впервые в жизни мне придется употребить их в такой нестандартной ситуации.
– Сейчас я тебя убью, – говорю тихо, как в кино. – Упакую в одну из этих коробок и отправлю по конвейеру вверх. Там на нее наклеят скотч, поставят печать и пошлют в Германию, город Дрезден. К тому времени, как ее там распакуют и начнут расследование, я заработаю столько денег на этой работе, что, скорее всего, буду уже на Багамах.
Испанец отступает на шаг, его лицо искажается, как у обиженного старшим ребенка. Может, я, произнося, и настроил себя, что на сто процентов уверен, что так все и сделаю, но сам-то знал, что перебираю. Теперь перебор мной распоряжался и диктовал.
– Вообще-то, собирался отдать тебе сегодняшнюю зарплату, – (улыбаюсь). – Клянусь Богом, отдал бы, не приди ты сюда и не начни молоть свою галиматью.
Ничего не попишешь, удар ниже пояса. Он даже оглянулся по сторонам, ища, кому пожаловаться. А я опять вспомнил маму и повторил ее слова во второй – или уже в третий, что ли? – раз:
– Запомнил? Что ни сделай, я тебя не боюсь.
Он вышел, оставив дверь открытой. А я чуть меньше чем за четыре дня достиг своей американской мечты. Сидеть в грязной подсобке и говорить на одном языке с тремя местными из гетто. Я закурил воображаемый косяк и пожалел, что Мисс Алия не сидит рядом, чтобы ей предложить.
Большой Каньон настежь распахнул дверь:
– Иди. Тебя все давно ждут. Что ты здесь делаешь?
Теперь мне это запросто – идти как негр. Иду, мечтая, чтобы мои рейвовские друзья увидели, как я тусуюсь с местными черными в подвале нью-йоркского цеха. Но мне же еще нужно произвести впечатление на Большого Каньона. Показать ему, что я совсем близок к его черному миру. Весело сообщаю:
– А мне негде жить! – И по тому, как он молчит, понимаю, что невпопад. И, втайне краснея, не могу остановиться. – Бездомный, – (хихикнув и отводя взгляд). – Жить негде, – (когда невпопад, только сильнее жмешь). – Ночую где придется.
– Где «где придется»? – Первое «где» он произнес сухо, прозаично, будто его интересовали только факты. Не бездомность как идея – это не произвело никакого впечатления, – а что можно сделать, только это его волновало. – Где? – вновь задал он свой вопрос.
– Ну, знаешь, как в фильме «Kids» с Розарио Доусон. Безбашенная нью-йоркская молодежь… Ты же знаешь, как это?
– Нет, не знаю, – медленно ответил Большой Каньон и насмешливо посмотрел на меня. Мне стало не по себе, я почувствовал, что он вот-вот выведет меня на чистую воду.
– Как это не знаешь? Тебе ли не понимать, как это быть за чертой и вне общества?
– Как?
– В Томпкинс-Сквер-парке где-нибудь! – воскликнул я. – Вместе с таким же выброшенными за рамки жизни маргиналами.
– Томпкинс-Сквер-парк – злое место. Там по-настоящему грязные наркотики. И люди там не больно добрые. Не так трудно и по башке получить. Там нехорошо быть бездомным.
Все это Большой Каньон говорил очень значительно. Мы с ним обсуждали совершенно разные вещи.
– Дам тебе адрес ночлежки, – с отсутствующим видом он достал ручку. Он мне верил, и для него это было серьезно, и мне опять сделалось стыдно, что я наврал. – Я знаю мало вещей на этом свете, которые были бы хуже, чем ночлежка, но это все равно лучше, чем ночевать под открытым небом в Нью-Йорке.
Мы облокотились на незапущенный конвейер. Большой Каньон писал адрес, а я чувствовал себя прежде всего глупо. Но меня все-таки не покидала мысль, что он поможет перебраться на ту сторону, туда, где были Dre, Snoop, Daz, Kurupt и все остальные. Я даже напел из «Ниггер с пушкой»:
– Я тот ниггер, которого тебе не сдвинуть, много было мазафакерс, старающихся доказать. – Я покосился на него: а вдруг одобрит.
Он поднял голову от бумаги и снова посмотрел на меня удивленным взглядом. Причем не потому, что правда был удивлен, а потому, что хотел показать, что удивлен. Белый использовал слово «ниггер» в присутствии черного, и не затем, чтобы оскорбить его, и оно Большого Каньона не оскорбило бы, но у этого белого не было права на это слово. Оно ему не причиталось и не принадлежало. И привилегии на него не было, и льготы.
– То, о чем рэпуют эти ребята с альбома Дре, – это бунт. Может, они сами и не имеют его в виду, но так получается.
– Они все богачи, вот они кто! – резко перебил он. – Настоящие гангстеры либо мертвы, либо в тюрьме, либо вот-вот окажутся там или там. Твои бунтари гангста-рэперы, миллионеры, с ними ходят телохранители, – лениво, даже с презрением окончил он и вручил мне бумажку с адресом.
…Теперь атмосфера на складе не та, что раньше. Парни стоят около сгруженных коробок и переступают с ноги на ногу, будто разминаясь перед чем-то. По напряженному выражению их лиц видно, что нас всех что-то ожидает. Никаких признаков радушия ко мне. Смотрят на меня безразлично, если не враждебно, прежнего братания и разговора о вечной любви к мисс Алие Love нет в помине. Я дернулся пошутить и, не найдя былого расположения, снова стал соответствовать ситуации. Такое у меня на сегодняшний день было амплуа.
Мы отработали больше половины дня, но самое тяжелое, видимо, ждало впереди. Конвейеры были выключены, коробки свалены в громадные кучи у металлических дверей, на которые я раньше не обратил внимания. Теперь они были открыты. Нам предстояло сложить коробки аккуратными рядами в самосвалы, их только что подогнали вплотную к отсекам.
Отсеков два. В одном кантовались все двадцать пять человек испанцев, в другом мы – трое моих черных, я и один испанец. В команду его взяли не по большой любви, а за силу. Размеров он был внушительных, а специальный пояс, чтобы сохранить спину, когда берешь тяжести, который он держал при себе, наводил на мысли о прошлом штангиста. То и дело он уныло косился на своих – расположением черных дорожил гораздо меньше, чем я. Смотрел на них неодобрительно, в их словесных дуэлях не принимал участия демонстративно. На меня глядел с нескрываемым пренебрежением, будто знал, на чем основано мое неадекватно приподнятое настроение, когда я говорю с черными, он это занятие презирал.
Прозвучал густой звонок, это означало, что пора действовать. Большой Каньон дает мне три коробки, я на подгибающихся ногах их несу, это занимает вечность, наконец с грохотом сгружаю в угол грузовика. Совершенно опустошенный, беспомощно оглядываюсь вокруг, чувствуя усталость главным образом моральную, какая бывает по окончании тяжелого рабочего дня. Сдвинь я с места еще хоть одну коробку, тут же умру. Я уверен, что рабочий день кончился. Я уверен, что не только сегодняшний, но и все работы, когда-то мной отработанные и предстоящие. Но Большой Каньон делает знаки, чтобы я подходил быстрее за новой порцией, работа не ждет. Остальные ребята подозрительно на меня смотрят.
И началась. Работа. Адская работа. Я впервые узнал, как это быть за краем – когда умираешь. Я от смерти ожидал другого. Всегда был уверен, что смерть значит покой. Что-то вроде дремоты. Тут я умер, но мне приходилось бегать, поднимать, ставить. Умер я сразу же после первой ходки, и всякий раз, как задумывался, сколько мне еще предстоит, меня обдавало леденящим холодом загробного царства, находившегося совсем рядом. После каждой брошенной на пол коробки я замирал, охваченный ужасом от вида следующей, ждущей, чтобы я ее погрузил. Каждый раз, как я сбрасывал очередную, это означало уже не конец работы, а жизни или, скорее, мира. Апокалипсис.
Черные чуваки не только не сбавляли темп, а наоборот, прибавляли, испанец не отставал. В какой-то момент я стал прикидывать, не лучше ли было бы, чтобы они меня побили. Но я не дал себе ни секунды роздыха, не сбавил обороты. Проработал в одном темпе со всеми и вместе со всеми закончил.
Когда прозвучал звонок, что смене конец, я замер в столбняке, не мог сдвинуться с места. Не мог представить, что надо будет прийти в этот цех опять и опять работать. Хотя бы еще раз в жизни. Жизнь кончилась. Я не хотел возвращаться сюда не потому, что место не пришлось мне по душе, – просто я больше не мог жить. Ну кончились силы. Минуты стали толстым набухшим материалом, оседали на мне вязким сковывающим любое движение слоем, и у меня не осталось стойкости их выдерживать.
Вступление и публикация Анны НАРИНСКОЙ