Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2014
Илья Смирнов – историк и публицист. С начала 80-х годов редактировал самиздат
(журналы «Зеркало», «Ухо», «Урлайт»). Автор книг об
истории русского рока (и не только): «Время колокольчиков» (1994), «Прекрасный
дилетант» (1999), «Либерастия» (2000), «Регрессанс» (2011). Выступал в качестве рецензента
гуманитарной литературы в программе «Российский час. Поверх барьеров»
радиостанции «Свобода». Постоянный автор журнала «Скепсис».
В учебниках истории «деятелей науки и культуры» принято подавать списком, через запятую «и др.» Таким образом, Варлам Шаламов оказывается трудноотличим от Александра Солженицына – своего сначала товарища, а потом личного врага и мировоззренческого антагониста.
«П а с т е р н а к (внезапно останавливается). А пила разведена?
С о л ж е н и ц ы н. Разведена, разведена. Как говорил мой бывший знакомый писатель Шаламов: высшее образование – достаточная гарантия для умения разводить пилу».
Цитата – из шаламовской «фантастической пьесы» (к сожалению, недописанной). Волею сочинителя за тюремной решеткой оказываются вместе все известные на тот момент русские лауреаты Нобелевской премии по литературе (еще без Бродского). Называется «Вечерние беседы», наброски пьесы опубликованы в недавно вышедшем седьмом томе собрания сочинений[1].
Из широкого разнообразия представленных в книге литературных жанров я сразу же выделил бы две подборки источников: во-первых, «внутренние рецензии» на так называемый «самотек», то есть рукописи (часто непрофессиональные, а иногда просто графоманские), которые приходили по почте в журнал «Новый мир», а Шаламов был приставлен их читать и оценивать. Как правило, оценки были пессимистичные. Но рассказ Вадима Емельянова «Зверушка» строгий читатель одобрил, и он был опубликован в № 7 за 1964 год. Не менее интересны свидетельства о Шаламове – донесения секретных сотрудников ГБ о его взглядах, поведении и даже о стихах, которые он читал уже после освобождения. «Прочел несколько стихотворений Мартынова, затем стал читать стих Пастернака. Читал он хорошо, грамотно, с душой».
И еще удивительный документ – письмо в Коллегию ОГПУ, ЦК ВКП(б) и прокуратуру. В нем «заключенный 4 роты УВЛОН (Управления Вишерских лагерей особого назначения) В.Т. Шаламов» настаивает на праве беспартийных участвовать в «разрешении всех вопросов, которые выдвигает жизнь перед партией» и призывает вернуть оппозиционеров «из ссылок, тюрем и каторги».
Новый том собрания сочинений, видимо, не последний. Работа с архивом далека от завершения, и она оказалась сродни тем расшифровкам, которыми занимаются египтологи или шумерологи: из-за тех недугов, которыми страдал писатель (болезнь Меньера и прочее), почерк его трудно, а местами невозможно разобрать. Но с выходом седьмого тома, который включает произведения неопубликованные и незавершенные, собрание сочинений обретает академическую основательность.
И это логично: Варлам Тихонович – один из крупнейших русских писателей ХХ века. Но если бы все сводилось к изящной словесности, я не осмелился бы его публикации рецензировать (оставил бы эту работу филологам). Подозреваю, что коллектив издателей и редакторов тоже был бы несколько иной, профессионально однородный. А сегодня он такой, какой есть (см. чуть ниже) именно потому, что Шаламов занимает особое, едва ли не уникальное место в нашей истории. Его мировоззрение не вписывается ни в какие привычные схемы: «советский – антисоветский», «официальный – диссидентский», «традиционный – авангардный», «религиозный – атеистический».
Я сражался один на один
С этим белым, клокочущим зверем,
И таким я дожил до седин,
До подсчета последним потерям.
Не зная, что с ним делать, на какую полку поместить и какой этикеткой украсить, его коллеги – не последние люди в литературе! – объявляли его просто очеркистом, не советовали молодому человеку его читать (Л.К. Чуковская) и даже хоронили при жизни (А.И. Солженицын). Но так уж сложились контурные карты на небесах, что именно сегодня стали очень важны суждения Шаламова, проблемы, им поставленные с крайней, бесстрашной остротой, и весь его неудобный жизненный опыт.
Прежде всего, Шаламов один из немногих, кто попал в лагеря не по разнарядке на поставку бесправной рабочей силы: «безнаказанная расправа над миллионами людей потому-то и удалась, что это были невинные люди» («Как это началось» – http://shalamov.ru/library/1/3.html), а как реальный противник Сталина. Свой первый срок он получил, арестованный в подпольной типографии. За распространение ленинского «Письма к съезду». «Спор среди исследователей: можно ли назвать Шаламова троцкистом? Он был участником оппозиции большевиков-ленинцев. Троцкизм – это ярлык, который к ней приклеила уже сталинская карательная система», – комментирует С.М. Соловьев, один из составителей седьмого тома (http://finam.fm/archive-view/9262/1/). По первому своему делу Шаламов был реабилитирован только в 2000 году. Именно потому, что дело реальное, а не выдуманное. Принципиально важно то, что он не переносил свое отношение к «карательной системе» на всю советскую страну: «Я был представителем тех людей, которые выступили против Сталина, – никто и никогда не считал, что Сталин и Советская власть – одно и то же». В монографии В.В. Есипова (Варлам Шаламов и его современники. – Вологда: Книжное наследие, 2007) показано, что «взгляды Шаламова и после лагеря развивались в том же русле – левого, социалистического… течения», они были «антибуржуазными», «антиторгашескими», писатель безоговорочно отвергал сталинскую модель с позиций не «правых, тем более не националистически-консервативных», а «советских ценностей в их идеальном варианте».
И в седьмом томе вы найдете множество подтверждений этого вывода. Оказывается, писатель восхищался Асуанской плотиной («здесь гений двух культур…») и посвятил стихотворение памяти Эрнесто Че Гевары, «пленника мечты», который «мировую славу сумел преодолеть, / По собственному праву / Ушел на смерть». А один из центральных материалов – биографический очерк, точнее настоящая поэма в прозе, посвященная Федору Раскольникову, мичману и красному комиссару, который вступил в свой «последний бой» в 1938 году.
Шаламов неоднократно заявлял о неверии в Бога.
«– Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?
– Только, только. Идите.
Я вышел, положив Евангелие в карман, думая почему-то не о коринфянах, и не об апостоле Павле, и не о чуде человеческой памяти, необъяснимом чуде, только что случившемся, а совсем о другом. И, представив себе это “другое”, я понял, что я вновь вернулся в лагерный мир, в привычный лагерный мир, возможность “религиозного выхода” была слишком случайной и слишком неземной. Положив Евангелие в карман, я думал только об одном: дадут ли мне сегодня ужин».
Но его скепсис не имеет ничего общего с тем глумливым безбожием, которое утвердилось в СССР и сейчас время от времени дает рецидивы, немало способствуя тому, чтобы в церковной среде усиливались (от противного) самые крайние, средневековые проявления (два мракобесия играют в пас человеческими головами).
«Та безрелигиозность, в которой я прожил всю сознательную жизнь, не сделала меня христианином. Но более достойных людей, чем религиозники, в лагерях я не видел. Растление охватывало души всех, и только религиозники держались».
Седьмой том открывается рассказом «У Флора и Лавра» – не совсем подходящий сюжет для атеиста:
«…Якутская церковь в память великомучеников Флора и Лавра – изъеденные ветрами коричневые бревна лиственницы, с трудом повторяющие какой-то куполообразный мотив на крыше церкви. Само тело церкви было конусообразное, похожее на юрту. Сейчас на входной двери висел железный замок – тут был склад, а когда-то церковь Флора и Лавра».
Но и религия здесь, прямо скажем, не каноническая:
«Флор и Лавр наблюдали здесь за собаками, за ездовыми псами, за охотничьими лайками…
Флор и Лавр наблюдали и за диким зверем – за песцами, медведями, росомахами, лисами, соболями, рысями, горностаями…
И за птицами наблюдали Флор и Лавр. Слушали гоготание гусей, резкое хлопанье лебединых крыльев, глухаря, куропаток рябых – все подлежало охране, заботе. Флор и Лавр наблюдали и за рыбой – сумасшедший нерест лососевых пород, прыжки хариуса. Омуль, нельма, голец.
Флору и Лавру было немало дел в Якутии».
И финальные строки – как будто отчеканены на памятнике:
«Я и сам был волк – и научился есть из рук людей».
Одно из предсмертных стихотворений (тоже опубликовано впервые) – воспоминание о детстве.
Я занят службою пасхальной.
Стихи читаю в стихаре.
Порядок мира идеальный
По той мальчишеской поре.
Здесь нельзя не упомянуть о влиянии на писателя его отца. Тихон Николаевич Шаламов был священник, причем миссионер, десять лет успешно работавший на острове Кадьяк, но замечателен не только этим. Его взгляды в изложении сына: «Славные имена выходцев из духовного сословия – знаменитых хирургов, агрономов, ученых, профессоров, ораторов, экономистов и писателей известны всей России. Они не должны терять связи со своим сословием, а сословие должно обогащаться их идеями. …Не истерические проповеди Иоанна Кронштадтского, не цирк Распутина, Варнавы и Питирима. А женатое, семейное священство – вот истинные вожди русского народа. Духовенство – это такая сила, которая перевернет Россию» (http://shalamov.ru/library/20/10.html).
В научном сборнике «Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории» (он выпущен тем же коллективом, который работает над собранием сочинений) интересующиеся могут найти статью М.В. Головизнина «Теология освобождения Варлама Шаламова». По мнению исследователя, Шаламов-отец был представителем определенной традиции среди белого духовенства, которая формировалась задолго до революции и могла принести много пользы России, но оказалась задавлена с двух сторон: справа – церковными единомышленниками К.П. Победоносцева и Г.Е. Распутина, слева – «воинствующими безбожниками», для которых все «попы» были на одно лицо.
Но вернемся к диалектике Шаламова-сына.
С одной стороны, он вроде бы приверженец «литературы факта» и противник «морализаторской традиции», считал, «что Толстой увел русскую прозу с пути Пушкина, Гоголя». «Нечего размазывать по странице сопли, нужны факты. Не надо всего этого: любит – не любит, чувства – это все вторично и никому не нужно. Как можно больше фактов, фактов, фактов. Сколько успеешь, об этих фактах только и писать».
Но с другой стороны, «в этической ценности вижу я единственный подлинный критерий искусства».
«…Прочел статью какого-то критика о “Зеленых холмах Африки” Хемингуэя. Критик поражается, как мог Хемингуэй включить в число любимых своих литературных героев Ламоля из «Королевы Марго». …Небрежного критика обидело соседство Дюма с Достоевским, Толстым и Стендалем. Ханжа-критик не хочет понять величайшего воспитательного значения лучших романов Дюма».
«В “Колымских рассказах” нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра».
Это были цитаты из самого Шаламова. А вот современный комментарий: «Да, он изображает распад и расчеловечивание… Но у него нет поэтизации падения, возведения душевных пакостей в норму. Подлость – значит, подлость, ненависть – ненависть, любовь – любовь. В его рассказах нет никакого морализаторства (главная заповедь – “не учи!”), но называние вещей своими именами действует лучше всякого нравоучительства. Его тексты написаны так, будто он только указывает на происходящее, не в силах найти слов для объяснений. Не потому ли его шок так остро передается читателю, обжигая совесть» (Наталья Тихонова «Изнанка мира» – http://otrok-ua.ru/sections/art/show/iznanka_mira.html).
В этом – принципиальное отличие «Колымских рассказов» от современной «чернухи».
И наконец, мы подходим к самому неудобному: как писатель-лагерник резко рассорился с диссидентами, с Солженицыным лично и со всем «прогрессивным человечеством», обозначенным в его записях аббревиатурой «ПЧ». Вот соответствующие письма и авторские комментарии к ним.
«Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к «человечеству», беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете “Таймс”, я бы нашел особый язык, а для «Посева» не существует другого языка, как брань…».
«ПЧ состоит наполовину из дураков, наполовину – из стукачей, но дураков нынче мало».
«Я не желаю сотрудничать с эмигрантами и зарубежными благодетелями ни за какие коврижки, не желаю искать зарубежной популярности, не желаю, чтобы иностранцы ставили мне баллы за поведение».
«На Западе те же сволочи, что и у нас, только их больше».
«Господин Солженицын, я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти. С важным чувством и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки… Я точно знаю, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы – ее орудием».
Коллизия не новая. Ее запечатлел Шекспир в «Кориолане», вдохновляясь еще более древней римской историей. Негодование против собственных властей (вполне законное и обоснованное) может подвести человека к такому рубежу, на котором для продолжения борьбы нужно будет объединиться с внешним врагом. Врагом не правительства, а страны, всего твоего народа. «Горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!» (http://www.magister.msk.ru/library/history/karamzin/kar09_02.htm).
В такой ситуации оказался шаламовский герой Федор Раскольников. «Но как, что ему делать, смешаться с кучкой всяких тогдашних… лакать их похлебку с их ладони, жить на их подачки». Сам писатель не захотел становиться «орудием холодной войны» и превращать трагедию своего поколения в бизнес для агентов спецслужб, тем более для НТСовцев.
Теперь, когда опубликованы подробности шпионского детектива: как и кто организовал издание за рубежом «Доктора Живаго» и присуждение Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии, становится понятно, насколько был прав Шаламов. (См.: Толстой И.Н. Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. – М.: Время, 2009.)
Полагаю, что постепенно и нехотя с ним соглашался и А.И.
Солженицын. Уже в эмиграции он начал понимать, что люди, которые его принимают
и награждают – России не друзья. Вернувшись на родину и отойдя немного от своей идефикс («врезать» ненавистным коммунистам),
«писатель-мститель» пишет «Россию в обвале»: триллер о том, какие счастливые
горизонты открыла соотечественникам его месть.
Но в СССР не понимали. Не понимали умнейшие люди, такие, как
академик А.Д. Сахаров. И мы не понимали, когда обустраивали свое рок-подполье,
а потом удивлялись, почему компрадорская элита 90-х годов, которой мы помогли
забраться во власть, оказалась хуже старых партийных чиновников. Впрочем,
виноват. Один из нас понял, не дожидаясь пирровой победы. Не историк, не
философ и даже не физик, а поэт. Не читая Шаламова (где мог прочитать его
дневники и записи бесед?), он сформулировал собственными словами, в сущности,
ту же самую мысль:
«Хвалил он: – Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я – предатель.
…
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога Он на моей иконе…»
(Александр Башлачев. Случай в Сибири)
А сейчас то, что было для Солженицына и Сахарова трагедией,
повторяется в виде фарса на разнообразных майданах, в соцсетях
и в эфире «Эха Москвы».
Набралось бы у советских чиновников побольше ума и фантазии, они, конечно, постарались бы извлечь из особой позиции Шаламова максимум политической выгоды. Освободили бы его от всякой цензуры, наградили премиями, позвали в почетные президиумы. Конечно, он проявлял бы в ответ черную неблагодарность. Характер такой. Предупреждали же тех, кто шел к нему в гости: «Смотри, он очень резок, чуть что не по нему, с лестницы спустит».
Он отказывался бы от наград, хвалил бы, кого не положено, устраивал бы скандалы на официальных мероприятиях. Все это следовало терпеть, как геополитические конкуренты терпели выходки Джона Леннона. Потому что не комсомольские мальчики-мажоры, а личности (такие как Шаламов) только и могли спасти советскую систему. Но инстинкт классового самосохранения не сработал. А может быть, пророчество-проклятие Льва Троцкого уже начинало действовать и партийные чиновники заботились не столько о благополучии «реального социализма», сколько о том, как бы его ловчее развалить (чтобы потом приватизировать обломки). Поэтому Шаламов умер, как жил – бедняком-аутсайдером, литератором, работающим в основном в стол, в призрачной надежде на потомков.
Но его опыт индивидуального бескорыстного противостояния, опыт человека, который «всю жизнь писал вопреки» (Вяч. Вс. Иванов), – эффективное средство от муравьиной партийности, возведенной некоторыми нашими классиками в добродетель, но на самом деле очень дорого обошедшейся России в ХХ веке. В «ПЧ» эта болезнь принимает иные формы, нежели в ВКП(б), но она не менее разрушительна для личности. При Сталине люди блеяли хором всякую чушь, потому что опасались за жизнь свою и своих близких. Сейчас делают то же самое за несколько ЛИШНИХ (подчеркиваю: лишних) купюр и чтобы не отставать от моды. Недавно беседовал с соотечественницей, ныне проживающей в США, о тамошнем ландшафтном дизайне: казарменно-стандартные бритые «газоны», которые сейчас распространяются и в России. Спрашиваю: а что будет, если я захочу, чтобы на моем участке свободно росли полевые цветы? Кто станет меня репрессировать? Полиция, национальная гвардия?
– Не знаю, потому что такое просто в голову никому не приходит.
В голову не приходит использовать эту часть тела по назначению: чтобы думать. Невидимые путы стадной «общественности», пожалуй, даже прочнее колючей проволоки. Шаламову пришлось испытать на себе и то, и другое, жестокую полицейскую антиутопию по Оруэллу и мягонькую добровольную по Хаксли. Он устоял.
Конечно, в его сочинениях при желании нетрудно обнаружить эмоциональные резкости, субъективные оценки и противоречия самому себе. Шаламов не был ни религиозным гуру, ни строителем систем, ни историографом. Он был писателем, то есть в первую очередь мастером художественного слова. Впрочем, катехизисы и системы почему-то тоже получаются противоречивыми… А Варлам Тихонович, если в чем и был неправ, то ошибался сам, а не по команде.
«Я никогда не был вольным, я был только свободным во все взрослые мои годы» (http://shalamov.ru/library/3/11.html).
Творческий коллектив, который на высоком академическом уровне издает и комментирует сегодня Шаламова, сформировался не в штате академического НИИ (там свои заботы, более креативные, см.: Авесхан Македонский «Имагофилология» – http://scepsis.net/library/id_1706.html), а сугубо неофициальным образом. Как сказали бы в XVIII веке – дружеское литературное общество.
Первое имя, которое следует с благодарностью упомянуть, – Ирина Павловна Сиротинская (1932–2011), друг Варлама Тихоновича и хранительницв его архива. Именно ее предисловием-воспоминанием открывается очередной том. Организационно-техническую базу обеспечил левый интернет-журнал под названием «Скепсис». Впрочем, разделение на левых и правых давно потеряло смысл, так что формулирую конкретно: «скептики» уважают Маркса, но не Сталина и являются противниками нынешнего социально-экономического строя, но именно строя, а не лиц. От «Скепсиса» в 2008 году отпочковался сайт http://shalamov.ru/ , сейчас это виртуальный музей, собрание сочинений в сети и международный дискуссионный клуб для тех, кто интересуется творчеством писателя. Главный редактор «Скепсиса» Сергей Михайлович Соловьев – один из двух составителей седьмого тома. Его коллега – замечательный вологодский историк и литературовед Валерий Васильевич Есипов – ведущий на сегодняшний день специалист по Шаламову, автор нескольких книг о нем (в том числе ЖЗЛ-биографии), а кроме того, еще и других интересных работ, например, об И.Г. Прыжове («Житие великого грешника»).
Наследие Шаламова публикуется независимо, бескорыстно и беспартийно, то есть в полном соответствии не только с буквой первоисточника (к сожалению, трудноразличимой), но и с мировоззрением автора.
[1] Шаламов В.Т. Собрание сочинений в 6 тт. + т. 7, доп.: т. 7, дополнительный. Рассказы и очерки 1960 – 1970; Стихотворения 1950 – 1970; Статьи, эссе, публицистика; Из архива писателя. – М.: Книжный клуб «Книговек», 2013.