Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2014
Олег Ермаков родился в 1961 году в Смоленске, где живет и сейчас. Прозаик, автор
книг «Знак зверя», «Запах пыли», «Арифметика войны» и др. Лауреат премии
имени Юрия Казакова (2009).
Заратустра и недели не пробыл дома: надев облезлую кожанку отца, его же шлемофон, новые джинсы, подаренные теткой, обрезанные кирзовые сапоги, сложив в сумку теплые вещи и заправив полный бак «ЧеЗета», выехал из города вечером – покатил на закат солнца.
Езжай в любую сторону, Заратустра. Может быть, в этом свобода.
Ну, в известных границах.
Выезжая из гаража Хромого Орфея, он еще не знал, куда именно направится. Орфей с блаженной хмельной улыбкой на рябом тяжелом забубенном лице смотрел на вчерашнего служивого. У Орфея в гараже стоял «запорожец», ездил он на нем, когда бывал трезв. То есть крайне редко. Он любил утопить головушку с вечно мокрыми и слегка дымящимися волосами в вине и потом устроить разборки со своей кралей чумазой, так он называл жену, женщину изумительно некрасивую и сварливую, припоминавшую ему некстати каких-то медсестер и даже одну немку-портниху. Пушечный удар кулака по столу бывал ей ответом. Далее следовала какофония. Мальчишки забирались на древние вишни, чтобы посмотреть побоище. И Заратустра был среди них.
Орфей, раскрасневшийся от портвейна, смотрел на уезжавшего дембеля с пониманием. Артиллерист, накрывавший немецкую технику на переправах через Вислу и Одер, точно знал цену этих мгновений.
Свою кличку ветеран получил по двум причинам: у него был протез и овчарка Орфей. Пес гонял всех дворовых шавок, пока свора пенсионеров его не отравила. «Это вой-наа», – сказал Орфей-человек, безумно блестя голубыми хмельными глазами. Но дальше драки с одним из представителей противоборствующего лагеря дело не пошло. «Нет орудий», – вздыхал Орфей, сжимая сокрушительные кулаки, и окидывал окрестности прицельным взором. Нет, еще пару вылазок организовали сами ребята – в отместку за Орфея-овчарку. Да и за человека. В набегах участвовал и Заратустра. Несколько пыльных бомб – пакетов, наполненных пылью и песком, – взорвались в комнатах с открытыми форточками; два-три окна и вовсе были разбиты, и подожжен один сарай, но огонь быстро затушили.
С Орфеем у Заратустры связано еще одно собачье или, скорее, волчье воспоминание. Как-то Хромой захлопнул спьяну дверь и попросил Заратустру залезть по вишне в квартиру. Заратустра ловко забрался, прошел по карнизу до кухонного окна с открытой форточкой, подтянулся и скользнул внутрь. Орфей уже стоял под дверью и стучал, хрипло требуя: «Открой! Открывай, мать твою!..» Но в прихожей было темно, и мальчишка никак не мог справиться с замком. Дверь дрожала от ударов. И Заратустра начал шарить по стене в поисках выключателя и внезапно угодил пятерней прямо в пасть. Волчья голова на стене! Он выдрал руку и, словно в каком-то озарении, кинулся к двери и сразу открыл проклятый замок. В прихожую ворвался пыхтящий, пышущий винными парами Орфей на скрипящей ноге, толкнул мальчишку к стенке: «Назад! Стоять!» И, захлопнув дверь, Орфей пошел проверять полки на серванте, выдвинул ящик стола, заглянул в холодильник. Как будто не видно было, что мальчишка с пустыми руками. Затем он включил свет в прихожей. И, прежде чем Заратустра вышел, получив скупое «спасибо» ветерана, он увидел на стене – не волчью голову, а висящий на проводах грязно-белый пластмассовый выключатель, вывалившийся из раздолбанного гнезда.
Потом эта электрическая пасть преследовала его иногда в снах, а однажды и наяву… Хотя стрельба в том ущелье была и не электрическая. Но ощетинившиеся со всех сторон скалы точно были хищной пастью. Пули щелкали, клацали по броне. Тягач летел на всех парах. Гранатометчик промазал; это было похоже на чудо, но все экипажи прорвались без потерь. Шли как под водой, закрыв люки. И так и не поняли, почему не сработали мины. Засада без мин – что водка без пива, шутили там. Заратустра навсегда запомнил тошнотворное ощущение хрупкой брони. Хрупкой – и непробиваемой. А машина показалась ему живым существом. И она тяжко остывала по ту сторону ущелья, и по броне как будто пробегала дрожь. У экипажей глаза иллюминировали, все лихорадочно говорили, закуривали…
Несмотря на грубый норов, Орфея ребята уважали, он разрешал чинить в гараже велосипеды, пользуясь всеми ключами, тисками, инструментами, прятать угнанные мопеды или просто сидеть, слушать «Голос Америки», покуривая болгарские сигареты и травя анекдоты, играть в карты.
Военное прошлое Орфея никого не интересовало. Он ничего и не рассказывал. Ну а в День Победы напивался сразу с утра и, если жена провоцировала, устраивал Ватерлоо, как все во дворе говорили.
Только однажды он, мучаясь с похмелья, рассказал Заратустре о Кенигсберге, как они его долго обстреливали и не могли взять, а в заливе плавали распухшие солдаты в шинелях и мертвые лошади, сначала он подумал – какие-то рыбы здоровые, дельфины, что ли, а потом увидел, что нет. «И мы долбили день и ночь», – бормотал он, сжимая голову с сырыми дымящимися волосами. И попросил раздобыть ему хотя бы один бокал пива. Заратустра ушел, но просьбу его так и не выполнил. Он еще не держал в гараже мотоцикл.
Война Хромого Орфея казалась такой же давней, как и какое-нибудь Полтавское сражение. Да и любая война. Мир представлялся вечным. Смутные вести о китайско-вьетнамской войне, арабо-израильской, ирано-иракской ничего не меняли. Здесь и сейчас мир был нерушим. Хромой Орфей был реликтом, как и остальные ветераны, приходившие в школу нагонять скуку своими постными лицами и однообразными рассказами. У него и кличка была соответствующей.
…И кто бы мог предположить, что события примут такой оборот. И что сам Заратустра станет артиллеристом.
Хромому Орфею он купил четыре бутылки портвейна – надо было рассчитываться за годы стоянки. Так-то он должен был ставить ему две бутылки вина в месяц или одну бутылку водки; но годы службы Орфей скостил, понимая, что откуда у дембеля столько вина? Да и опасался, видимо, что и сам не выплывет из этого моря. Но в дальнейшем он явно намеревался потихоньку наверстывать упущенное. Что ж, посмотрим.
И Заратустра отправился в путь.
По городу ехал, не надевая массивные очки и захватывая открытыми глазами мчащийся по обе стороны мир: деревья, дома, афиши, женщин. Мотоцикл рокотал и пыхтел почерневшими трубами. Город остался позади. Справа проплыл танк на постаменте с букетом цветов в стволе, нацеленном на запад, а слева, за деревьями и дачами, уже алел знак вечернего солнца, и он проехал прямо по мосту над всесоюзной трассой Москва – Минск, завернул направо, чтобы выехать на нее, поднырнул под мост, набрал движением руки скорость и взял курс на запад, на закатное солнце. Выписал замысловатый вензель.
На самом деле все решено было давно.
Закатное солнце окрашивало его забрало-очки, горя пышным островом над осиновыми перелесками, и Заратустра чувствовал на левом плече пламенеющий факел. В голове вертелась песенка шведов, которых он услышал удивительным образом в гараже у Орфея: у того был включен транзисторный приемник. Орфей и шведы совсем не вязались друг с другом.
Поеду в Ригу, в Таллин, думал он, мчась по трассе, там песок, море и сейчас тепло. Хорошее пиво!
Заратустра радовался, что выбрал этот курс.
Он гнал, салютуя дальнобойщикам – немцам, полякам, чехам, идущим с тяжелыми грузами на Москву. Те радостно отвечали: сигналили, махали; один рыжий голландец бросил руль и, сцепив руки, успел потрясти ими. Заратустра выжимал все из слабоватой все ж таки лошадки. Что бы они сказали, узнав, кто на самом деле этот беспечный ездок. Заратустра видел западные журналы с карикатурами на солдат и офицеров. И на Брежнева. Кроме карикатур, там были и фотографии захваченных в плен. Салютуя дальнобойщикам, он кричал навстречу солярному ветру и грохоту: «Салам алейкум!» Вот так и встретились запад и восток. И Заратустра нес свою весть дальше.
Заночевал на гребне-холме рядом с автострадой, в тополевой аллее. Поел бутербродов, запивая еще горячим ячменным суррогатом кофе из термоса и глядя сверху на горящие фары проносившихся на запад и восток автомобилей. Над равниной зажигались звезды. Наломав веток, он постелил овчинную безрукавку, положил под голову седло, завернулся в одеяло.
Под утро его разбудил дождь. Невыспавшийся, искусанный Заратустра не мог больше сидеть под тополями, быстро свернул и упаковал свой лагерь, установил сиденье, завел мотоцикл и поехал по травянистой мокрой дороге, скатился на асфальт трассы. Пропустил пыхтящую фуру в дождевой пыли и черных клубах, переключил скорость, вырулил на правую сторону и ударил с места в карьер, трезвея от резкого движения сырого воздуха и запахов дороги.
Уже через полчаса он пожалел, что в спешке не стал даже завтракать. Скорость держал за сто, не давая фурам обгонять себя – и обдавать брызгами. На трассе уже шла обычная напряженная жизнь. Кожаная куртка, джинсы были сырыми, по железным бокам «чезета» стекали ручейки. Заратустра не останавливался на завтрак, ему хотелось вырваться из дождя, он выжимал из своей старушки все, что та могла, – и угодил в лапы меланхоличного, как финн, постового. Он стоял на перекрестке, невзирая на дождь, в плащ-палатке, с рацией, но машины нигде не было видно – возможно, напарник куда-то отлучился, – это Заратустра сразу отметил.
– Куда это так спешим? – спросил безо всяких эмоций постовой с бледным плоским лицом.
Заратустра ничего не отвечал. Вступать в беседу с постовым ему совсем не хотелось. А тому, наверное, было скучно.
– Куда, говорю, это летел? – снова спросил он, уже грубее, с напором.
Заратустра пожал плечами и ответил, что, в общем, прямо, по дороге.
– Хотел прямо, а вышло крыво, – назидательно произнес постовой. – Глуши, давай документы.
Заратустра посмотрел ему в глаза. Тот слегка растянул губы в улыбке:
– Гнал-то больше ста?
Заратустра ему в ответ тоже улыбнулся. Машины-то с радаром не было.
– А это могло и показаться, – сказал Заратустра.
Постовой кивнул:
– Ага. Вот это кажется мне, к примеру, кажется – нехорошая у тебя машина. Не нравится она мне почему-то.
Заратустра быстро соображал, чем все это может обернуться. Большой уверенности, что этот «ЧеЗет» не угнан, а документы подлинные, у него не было. Купил он тачку у одного темного дельца из соседнего двора. Постовому он не глянулся сразу – и, как обычно, эта неприязнь с первого взгляда была взаимной. Придется торчать здесь, пока не появится напарник постового, а потом, небось, предстоит отправиться в ближайший городок, и сколько он там потеряет времени, неизвестно. Он даже вспомнил недруга – прапорщика Юрасова, представил его улыбку: ну что, отдыхаем?
Ничего не отвечая, Заратустра выжал сцепление, крутанул ручку газа, переключил скорость и рванул прочь, мотнув державшегося за руль постового так, что тот взмахнул руками, как птица крыльями, и чуть ли не крутанулся вокруг оси. Мотоцикл едва не вылетел на встречную полосу. Постовой что-то крикнул. Не оглядываясь, Заратустра гнал по шоссе с десяток километров, потом свернул на проселок, понимая, что рано или поздно на трассе его перехватят: если постовой и не запомнил номер, то уж приметы одинокого мотоциклиста не мог не запомнить: джинсы, летная куртка, летный шлем. И Заратустра петлял по проселкам, наматывая грязь, чертыхаясь, распугивая в деревнях гусей и уток.
Наконец дождь прекратился, выглянуло солнце, и он подрулил к одинокому дереву, заглушил мотор, стащил шлем, расстегнул куртку. Тучи сносило за дальний березовый лес, над обширным лугом небо уже синело. По лугу бродили коровы. Мотоцикл был по седло залеплен грязью. Серые ошметки сползали с него, как старая кожа – с огненного змея с опаленными соплами. Заратустра провел рукой по волосам, зажмурился. Может, не стоило?
Но постовой верно учуял неприятеля. И… Заратустре… ему стало хорошо.
Ездить по этим дорогам тоже не мед, весело подумал Заратустра. В траве он нашел чистую лужицу, наклонился, умылся. Живу, как птичка божья, ухмыльнулся он. Но жрать хочется зверски. Он снял седло, положил его на кочку, уселся, достал хлеб, банку тушенки, термос. Куртку, джинсы, шлем и рубашку развесил на ветвях, и его стоянка стала похожа на цыганский табор. В полосатых трусах он восседал на обочине дороги и неспешно завтракал, а может, уже и обедал. Солнце светило все упорнее, жарче. Пахло озоном, слегка навозом. Жужжали слепни. Не было все-таки спасения от желающих поесть кровушки на даровщину и здесь.
Заратустра очистил банку тушенки до дна, допил ячменный кофе – ладно хоть ячменный, а то ведь рассказывали, в войну его готовили из высушенных желудей. Дубовый кофе сильнее горчил. Так что прогресс налицо. И масло есть. Надо уметь радоваться малому. По-малому, по-советски. Он достал атлас автомобильных дорог, нашел свою страницу. Просмотрел, сколько километров покрыл. Маловато. Путь на Ригу по этой дороге заказан. Ладно. Где же мы с красным конем?.. Водил пальцем с мозолями на сгибе и на костяшке: всю службу, каждое утро на кулаках отжимался с хлопком. Это тоже одна из составляющих свободы: уверенность в своих силах – прежде всего физических, ну а потом и всяких прочих. Физически слабый не может быть свободен, никогда и ни при каком строе, как бы его ни защищали законы и менты. Он уже изначально узник своей немощи. В любой момент его могут элементарно пнуть, и он знает об этом, ждет и боится. Служба только подтвердила это простое умозаключение. Заратустру никто пинать не осмеливался. Привилегию пришлось выбивать кулаками. И, по крайней мере, от дедовщины он освободился. Такова была его вторая свобода. Первой добился еще в школе, отказавшись вступать в пионеры, потом и в комсомол, так просто, из духа противоречия. Пионервожатая школы, черноволосая девушка Агнесса, пыталась его переубедить. Тщетно. Он угрюмо взглядывал исподлобья на ее грудь, распирающую белую блузку, на языки галстука, лижущие эту грудь, и думал, что вот галстуком на этих высях он согласился бы лежать. Не он один примерно о том же самом думал, глядя на Агнессу. И ему нравилась ее ярость, нравилось, что она его упрашивает, обрабатывает.
Мотоцикл под солнцем приятно курился бензиновыми парами. Заратустра вспоминал Агнессу, озирался, как будто она могла тут появиться в белой блузе, черной юбке, с языками красными. Иногда она даже в палатке на Плато ему снилась. Мучила его. Да и не она одна. Целая толпа женщин тревожила солдатские сны. Как на картинке: в каком-то зачуханном от долгого употребления американском журнале была репродукция испанского художника «Искушение святого Антония», галлюцинации бородатого мужика на коленях, с крестом, – на тонконогих лошадях и слонах голые бабы держат руками пышные груди. Каждый солдат был святым Антонием. Ну, почти святым. Этот Антоний, небось, боролся с видениями и желаниями. Солдаты страдали, но не боролись. Иногда Заратустра замечал бойцов, дрочащих на дежурстве. Сам держался, воспитывал волю. Правда, женщины проникали сквозь эту стену легко – во сне, когда он лежал беспомощный, и ему ничего не оставалось делать, как следовать их прихотям. Но это не в счет? Интересно, у святого Антония бывало? Отвечает ли человек за свои сны?
«Глуши мотор, он говорит», – напел Заратустра, озираясь.
И ему на мгновение померещилось, что он и вправду всадник, не покидал седла с того июльского утра на плацу, последнего утра, когда кэп костерил стоявших перед ним солдат в парадной форме – вот за форму и костерил, за всякие висюльки, горбатые погоны, не тот цвет околышей фуражек, набитые каблуки, а потом запнулся, услышав реплику замполита, и, ну, все-таки поблагодарил эту ораву, блещущую дико белками перебирающую ногами, как чудище, готовое ринуться прочь, топоча и поднимая пыль, поблагодарил, ведь вместе воевали сколько-то, четыре или три месяца, он прибыл недавно взамен обосравшегося командира, на операции не было выставлено охраны командирского пункта, сознание сузилось до целей впереди, в предгорьях, а пустынные духи объявились прямо здесь, ударили, горстка артиллеристов отстреливалась из-за станин гаубиц и тягачей, под огнем смог приземлиться вызванный вертолет – и командир улетел, унося все свое говно с потрохами, а пушкарей побили, нескольких взяли в плен, угнали тягач с гаубицей, остальные не смогли завести, механики притворялись орудийными номерами и радистами… Командир – новый – замолк и махнул рукой, и толпа двинулась – домой, в Страну Советов.
Да нет, остановки уже были, в Ташкенте, в Оренбурге, Москве. И дома он жил неделю, пил с друзьями и плохо пьянел, слушал музыку – и не слышал, смотрел на суетливого отца, летчика гражданской авиации, и с трудом понимал, как этот человек казался ему почти богом и почему он во всем подчиняется своей жене, властной и суровой, но совсем уже и не властной – с ним, Заратустрой, а виноватой и фальшиво бодрой. Друзья озадачивали Заратустру, временами он словно бы переключался на другую частоту и четко слышал иностранные языки. То есть забывал свой родной язык. Точнее – язык друзей. А ему родным был какой-то другой. Ну недаром же его звали так: Заратустра. Эту кличку ему дал переводчик, сопровождавший одного советника из Гардеза, увидев, как он трет песком испачканные мазутом руки. Переводчик, кадыкастый синеглазый лейтенант, выпускник Института стран Азии и Африки в Москве.
Он вспомнил момент: рев мотора, свист проносящихся мимо машин, крик постового – и ожидание выстрела. Хотя ясно было, что постовой не выстрелит. Даже неизвестно, с собой ли у него оружие, пистолет ли у него в кобуре или огурец соленый. И это ожидание его насквозь прожгло и взбодрило. Эффект был посильнее чем от полных стаканов вина с друзьями. И сейчас это воспоминание встряхнуло его, и он посмотрел вокруг в каком-то озарении. Словно вновь сунул руку в электрическую пасть. Сидел и внимательно разглядывал «чезет», грязь на колесе, древесную кору, руки.
Дорога уходила на восток, а ему сейчас надо было держать северное направление. И рано или поздно он выедет на другую, параллельную трассу.
Заратустра перенес сиденье к дереву, сел и прислонился к морщинистой коре, решив немного покемарить.
Но вскоре слепни вынудили его натянуть джинсы, майку-тельняшку, рубаху, куртку, стоявшую коробом, надеть кирзовые сапоги с обрезанными голенищами; он протер очки и сунул их в сумку; шлем пока тоже не стал напяливать, пристегнул его к ремню позади на сиденье. Открыл бак, качнул мотоцикл, чтобы определить по колыханию бензина, надолго ли еще хватит?
Дорога завела его в озерный край с камнями, соснами и всюду вышагивающими или парящими аистами.
Вечером он свернул на турбазу и сразу же подрулил к невзрачному одноэтажному деревянному зданию в окружении березок с выцветшей надписью: «СТОЛОВАЯ».
И вскоре на его столике дымились тарелки: борщ с салом и мясом на кости, макароны по-флотски, две порции сырников со сметаной, булочки, морс. Кассирша, загорелая, худая, сероглазая, весело глядела, как он уплетает обед, и он понял свою оплошность: надо было сесть спиной к ней. В столовой было жарко. И он снял куртку, оставшись в одной майке-тельняшке, бронзовея загорелыми плечами. На левом синел факел.
Поев, он вышел было, но вскоре вернулся с термосом и попросил наполнить его морсом. Кассирша скашивала глубоко сидящие, какие-то свирепые глаза, стараясь рассмотреть наколку на его плече. Расплатившись, он пошел к выходу с полным термосом, недоумевая: вот женщина, страшна, как ядерная война, а улыбается Моной Лизой. Он долго возился у мотоцикла, поглядывая сквозь стекло на кассиршу… И остался на турбазе, снял комнату в дощатом домике. Завалился на железную койку и проспал до звезд, в столовую уже идти было поздно. Напился морса. Прогулялся по турбазе. Всюду слышались голоса, смех, где-то играла музыка. Интересно, где живет эта кассирша? Страшная, но притягательная, загорелая, злая. Пахло соснами. По дорожке шла женщина. Увидев Заратустру, она приостановилась, поправила накинутый мужской пиджак и прошла мимо. Заратустра смотрел ей вослед.
Пока он был в армии, Машка поступила в институт и на втором курсе вышла замуж за аспиранта. Ну, бывает и хуже, решил Заратустра. От старлея Костюченко ушла жена, пока он сидел в камере смертников. Девушка Геловани сразу переехала в другой город, когда он вернулся со своей культей. А Заратустра был на своих ногах, и его ничего ни с кем не связывало. Он это понял как-то вдруг, сидя дома на диване и слушая музыку и голоса отца и матери из кухни. Отец уже не летал, работал на аэродроме заправщиком. Он обрюзг, постарел и все оставался таким же подкаблучником. Мать продолжала работать главным бухгалтером на авиационном заводе и диктовать условия пребывания здесь своему спутнику и младшему сыну, поступившему в авиационный техникум. Крылатая семья. Только Заратустра два года ползал по горам и пустыням. Ползать-то ползал, но кулаки его летали, увесистые чушки, громя в хлам глиняные жилища, крепости и дворцы, выворачивая наизнанку сады, поля и школы.
Духи ненавидели артиллеристов. И вертолетчиков. Всех. Неизвестно, кого больше. Гнет ненависти хотелось ослабить после операций. Офицеры в бане пили самогон, чистый, горевший, если поджечь.
Солдатам было труднее возиться с брагой, прятать пузатую канистру в щелях. Проще с дозой анаши или порошка, если удавалось разжиться опием. Тогда можно было уже и не мыться в бане, и не сдавать оружие – снова седлать тягачи и катиться к чертовой матери, в пыль, по кишлакам. И превращать эти кишлаки в пыль. В отместку. Если в кишлаке пехота или разведка нарывались на засаду и несли потери, позже в дело вступала артиллерия. Даже если все уже было кончено, через день или два гаубицы приседали, как странные существа, напротив глиняных стен и деревьев, вычислитель колдовал со своим инструментом… следовала команда, крик, отмашка – и длинные глотки луженые начинали блевать огнем и металлом, превращая лачуги басурман в пыль. Кровь за кровь. Око за око. Ухо за ухо. И больше того в два, в три раза. Чтоб неповадно было.
Все-таки солдатам было вообще труднее. Два года пружина сжималась. Офицеры ездили в отпуска, устраивали оргии в Ташкенте, отмокали дома. На обратном пути – снова прощальные угарные балы в Ташкенте или Ашхабаде с похмельем в Кабуле и здесь, в полку. Солдат держали в узде, на цепи, чтобы не разбежались. Ну, Заратустра, например, вернулся бы. Да, точно – вернулся бы, не задумываясь. А многие ребята мечтали сдернуть. Записывались абитуриентами в военные училища, чуть заколет под правым ребром – бежали в санчасть сдавать анализы, мол, не желтуха ли? Напрашивались в колонны в Союз, намереваясь там по дороге что-то предпринять и затеряться. Правда, особенно затеряться никому не удавалось. Но кое-кто уезжал и исчезал навсегда за горизонтом. Нет, не навсегда. Вдруг тот или другой беглый присылал письмо кому-нибудь, мямлил что-то, ходил вокруг да около, потом откровенно писал, что жалеет о переводе, служба в Союзе его достала и он с изумлением вспоминает афганскую вольницу. Саня Карамышев называл это парадоксом ОКСВА[1] – похлеще всяких парадоксов, ну там парадокса дедушки: перемещаешься в прошлое и убиваешь деда до его встречи с бабкой, но тогда не появляешься на свет и, следовательно, не можешь убить деда.
Пока ты в полку – воешь в тисках, выпустят – ноешь от тоски.
Саня коллекционировал заумные штучки. Любили послушать. И потом думали всю ночь на дежурствах над каким-нибудь парадоксом узника: начальник тюрьмы объявляет в воскресенье, что в полдень на следующей неделе заключенного казнят и это будет полной неожиданностью для него. Зэк размышляет: в воскресенье это не произойдет, ведь тогда я буду знать в субботу вечером об этом, значит, последний день казни – суббота, но тогда я буду знать о ней уже в пятницу – и так далее до понедельника. Зэк понял, что его не казнят никогда. И когда в среду в полдень заявился палач, зэк одурел: это было полной неожиданностью, как и обещал начальник.
У Сани был математический склад ума, хотя окончил он всего лишь восемь классов, в девятом недоучился, пошел на почту, работал разносчиком телеграмм, но быстро переквалифицировался и начал ремонтировать телефонные аппараты. Ну и стал радистом, а потом освоил вычислительную науку и заделался первоклассным вычислителем. «Тебе, Карамышев, в Генштабе разрабатывать армейские операции надо», – шутил майор Панкратов. «Согласен и на мозгование полковых», – отвечал Саня.
Заратустра вышел к озеру. Где-то на противоположном берегу горел костер. Мелкие волны сонно хлюпали о сваи причала, в лодке, вытащенной на берег, сидели двое, курили. Заратустра разделся и вошел в воду. Она была теплой, нежной, как женщина. Заратустра взмахнул руками и ухнул в расступившуюся толщу, долго плыл под водой и вынырнул с шумом и фырканьем. Черт, надо было давно это сделать. И хотя Заратустра уже смывал дома грязь долгой дороги, ему показалось, что происходит это именно сейчас. По его телу прошла дрожь наслаждения. Два года он не плавал, точнее – купался в пыли. Как и положено заратустрам. Последователи Заратустры ценили воду как божество. Потому и умывались золотыми песками. Так объяснил тот парень переводчик. Больше рассказать не успел. Его свистнул советник. А переводчик явно наслаждался разговором с солдатами. Осточертела ему жизнь в крепости среди зеленых[2] на горе.
Плавать он не разучился. Руки и ноги помнили все. Он снова нырнул и под водой, почувствовав прохладную глубину, вдруг подумал, что ведь можно погружаться дальше, достичь дна, вцепиться в камни. И он работал руками, перебирал сильными, натренированными ногами, зарываясь глубже, но воздуха уже не было в легких, и он пошел резко вверх, вынырнул. За ним наблюдали две сигаретные точки, два кровавых глаза. Вверху сияли туманные звезды, вода пахла дымом и тиной. Отдышавшись, Заратустра снова скрылся под водой. На этот раз он достиг дна, мягкого, илистого, как будто вздыхающего равномерно и непонятно, мёртво. Уцепиться было не за что. Руки шарили по дну, окутанные густым холодным илом, натыкались на осклизлые сучья, напоминавшие на ощупь какие-то кости, потом он нашарил гладкую бутылку, может, это была бутылка с чьим-то письмом, по ноге скользнула веревка или проволока, он повернулся, да, проволока, вот за нее и можно держаться, но когда он схватился за проволоку, та подалась и вырвалась из ила… Заратустра раскрыл глаза, ничего не видя, и мгновение думал, что ему делать, разжать зубы или нет… И в эту секунду его живота коснулось что-то, Заратустра не разобрал что, уже не было времени – он устремился вверх, вверх, словно убегая, да, бежал вверх, удивительно, как будто во сне, и с оглушительным плеском вырвался наружу, закачался, задышал, грудь ходуном ходила, сосновый воздух хмелил, сердце билось мощным кулаком, горло перехватывали спазмы. «Заратустра», «Заратустра»… Улыбаясь в темноте, Заратустра поплыл к берегу. Двое в лодке все сидели и молча смотрели, не догадываясь, что здесь ныряет «Заратустра». Они, конечно, не знали, кто это такой. Да и сам Заратустра только недавно, уже дома, у Гены Павлова взял с полки словарь и нашел про настоящего Заратустру то, что ему не успел рассказать переводчик: через три месяца в той крепости зеленые устроили бунт, советника с переводчиком убили. С трудом удалось выкупить трупы, порубленные буквально на куски.
Так вот, настоящий Заратустра был поклонником не только воды, но и огня. Но откровение получил на реке, увидел семерых… типа ангелов.
Заратустра встряхнулся, выйдя на берег, подобрал одежду и пошел к домикам. Он раздумывал, не уехать ли ему отсюда прямо сейчас. Но где живет лодочный сторож, в чьем сарайчике с веслами и спасательными кругами он оставил мотоцикл, Заратустра не знал. Можно было, конечно, сбить замок. Но… зачем ему эта морока? Скинув в комнате мокрые трусы, он растянулся на койке. Лежал, не включая свет и ни о чем не думая. Говорят, это невозможно. А вот у него получилось. Вообще ни о чем не думать. Только вспоминал колыхание ила. Но ведь это не мысли. Так умеет вспоминать дельфин, увернувшийся от встречи с акулой, – вспоминать шорох ее шкуры… Ведь в воде все звучит.
Ничего не произошло.
Нормально…
Но что-то Заратустру смущало.
Утром он отправился в столовую на завтрак, но вместо вчерашней кассирши была другая, толстая и одышливая, и заготовленные реплики не понадобились.
Целый день он провел на турбазе. Ему попадались компании, на загорелых лицах сверкали белозубые улыбки. Он попытался заговорить с одной женщиной в широкой светлой юбке, черной маечке и в солнцезащитной шляпе, прогуливавшейся в тени сосен с журналом в руке, но та шарахнулась от него, как от маньяка. А производила впечатление одинокой и скучающей. Или, может, действительно за ночь у Заратустры изменилось лицо. Как в той сказке про парня с медвежьей головой. Только у Заратустры голова стала львиной. Там не водятся медведи. Хотя и львов давно выбили. Последний лев жил в клетке кабульского зоопарка, его звали Марьян. Заратустра сопровождал офицеров, захотевших посмотреть на диких зверей. Но даже этого льва афганцам подарили немцы, еще королю Захир Шаху. Немецкий лев Марьян был внушителен, лениво лежал в клетке. У майора Панкратова зачесались руки, он был заядлым охотником в своей Тульской губернии. Но сразиться со зверем покрупнее кабана ему не приходилось. Над ним подтрунивали офицеры, мол, кабан – да это же свинья, их так режут по деревням, майор кипятился и рассказывал, как раненый кабан – вепрь – с разбегу срезал клыками деревца в руку толщиной. «Ну, это надо бивни иметь, – отвечали ему. – В палеонтологическом музее лежат такие, Артур Иванович». Смотритель в чалме, шароварах, белой рубахе и жилетке, в резиновых калошах на босу ногу рассказал им про льва на ломаном английском. Старлей Костюченко переводил остальным. Забавно было, конечно. Смотритель нищенского вида владел этим языком, а русские офицеры – нет, ну, кроме Костюченко. Еще поглазев на льва, они отошли к клетке с обезьянами. А Заратустра немного задержался. И, собираясь последовать за командирами, задел локтем ремень, тот клацнул железной пряжкой по затвору автомата, и тут-то Заратустра поймал вспыхнувший взгляд льва. Сумрачные глаза немецкого льва на мгновение посветлели и тут же угасли, зверь отвернул башку с пыльной гривой. На ветку шелковицы села черная птица с белыми перьями в хвосте и желтыми кругами возле глаз, повертела ярко-желтым клювом и внезапно заскрипела, как колодезный ворот. Лев не обратил на нее никакого внимания. А птица уже шипела змеей. Заратустра удивленно на нее смотрел. И желтоглазая птица явно рассмеялась. Заратустра попятился, догнал группу офицеров и сказал о ней. Все повернули головы. «Это майна, восточный скворец», – блеснул познаниями тульский охотник Панкратов. «А есть вира?» – тут же спросил прапорщик. Скворец, лихо шикнув на прощание, взлетел в голубое бестрепетное небо Кабула. «Он же делает и вира, – ответил Панкратов, покусывая ус. – Ему бы работать переводчиком». Прапорщик заинтересовался и, узнав, что майна – знаменитый пересмешник, решил во что бы то ни стало увезти такого же домой, в Брянск. «Такого же ты можешь в Ташкенте поймать», – сказал ему майор. «Так это уже будет ташкентский, а мне нужен афганский скворец», – возразил прапорщик.
Не найдя никого больше, вечером Заратустра снялся с места, хотя разумнее было остаться на этой турбазе «Светлое», спать в дощатом домике лучше, чем в соснах, и на плитах кухни готовятся обеды посытнее лесных закусок.
Нет! Надо было без передышки гнать на запад, дальше, и уже глядел бы с дюн, как солнце садится в Швецию. Все-таки чем ближе к Швеции, тем должны быть свободнее, естественнее нравы.
И Заратустра наддал, помчался прочь, снова за вечерним солнцем.
Но пора было заправиться, бензин заканчивался. Пришлось завернуть в небольшой городишко за железнодорожным переездом: на заправке, стоявшей на дороге, бензина попросту не было; зевающая королева дорог посоветовала ехать через городишко – и там, на другом его краю, заправиться. Заратустра попытался с ней шутить, заигрывать, у той враз слетела вся сонливость, глаза испуганно и грозно потемнели, и тут же откуда-то возник рабочий в синей спецовке, как будто вызванный нажатием невидимой кнопки, кто знает…
Городишко был обычный, с невзрачными хрущобами, с кинотеатром и парком в центре. В парке возвышался какой-то монумент, то ли Ленина в зимней шапке, что нетипично, то ли местного моджахеда, что скорее всего; правда, рука у него была как-то не по-партизански, а ораторски вскинута, но из-за деревьев толком не разглядишь – может, это был местный вариант вождя. Их видение народного проводника сквозь зиму жестокой действительности в вечное лето, которое царит же на каких-нибудь островах, в глухих джунглях, где до сих пор процветает радость первобытного коммунизма. Хотя в фигуре зимнего проводника есть что-то идеологически беспокойное, подозрительное, о чем-то настойчиво напоминающее. Но – вот поставили его, и он стоял в пиджаке, жилетке и зимней шапке, как аксакал, подавая руку птицам, и, небось, когда на нее опускалась галка или черный ворон, композиция принимала завершенный зловещий вид.
Заратустра благополучно заправил бак по самую крышку и, снова проезжая по городу, притормозил у кинотеатра. В глаза ему бросилась афиша с краткой и звучной надписью: «ABBA».
В первое мгновение его обдала жаром шальная мысль: выступают! Здесь, в озерном крае, на дороге к Швеции… Но уже он внимал трезвящему пояснению: фильм. Фильм? Широкоформатный, цветной. Что за подвох? Производство: Швеция – Австралия. Заратустра соображал. Может, это какая-нибудь кинокомедия? Оставив мотоцикл неподалеку, он зашел в кинотеатр, подождал, пока две девушки купят билеты, нагнулся к окошечку и спросил: что за фильм-то? Окошечко ответило безразлично: музыкальный. Значит, так и есть! Заратустра взглянул на часы, поинтересовался, во сколько начало следующего сеанса, и купил билет. Это был, конечно, порыв ветра интуиции. Вообще как весь его этот вояж.
Народ прибывал. В кинотеатре было душновато. Кто-то сзади щелкал семечки. Заратустра сидел в рубашке, чувствуя, как его обожженная солнцем кожа пышет жаром. Не надо было поддевать майку-тельняшку в дорогу. И как только погас свет, он стащил рубашку и сунул ее в сумку.
Зрителей потчевали обязательной порцией документального кино: «На просторах Родины», и в зал с грохотом катились тракторы, с ревом ползли самосвалы; на Дальнем Востоке рыбари в оранжевых робах тянули сети, и в зал сыпалась сёмга да сельдь, смущая душу рыбаков-любителей и молодых хозяек; на Алтае овцеводы стригли баранов; в Узбекистане черноглазые женщины в полосатых платьях и платках собирали хлопок, а в Молдавии – виноград; пограничники с овчарками несли службу на китайской границе, а на западе балтийские воды бороздил сторожевой корабль; ну а в Москве Косыгин или Громыко, Заратустра их плохо различал, встречал делегацию из Эфиопии. В этом было что-то шизофреническое. На этих киножурналах сознание мучительно расслаивалось. Добрая и великая страна, а тебе видится все нехорошее, мелкое, злое. Богатства страны необозримы, фантастичны, а ты еле сводишь концы с концами. Голова начинала кружиться. И никуда не денешься.
Разве что бежать в Швецию.
Могли бы показать и Кабул или Кандагар, где все продолжалось. Над колоннами вставали пыльные хвосты, горы плыли в жарком мареве, взлетали вертолеты, дремал лев Марьян, по руинам древних башен блуждали светочи огнепоклоников… Но не показывали.
Начался фильм. Не про Швецию, а про Австралию – ABBA отправилась туда на гастроли, журналист-неудачник следовал за светловолосыми белозубыми скандинавами, варягами по пятам и никак не мог взять интервью. Это был, по сути, грандиозный красочный концерт посреди сосен, озер и песчаных дорог. Народ, забыв о семечках, зрел запредельный мир, мир обратной стороны луны – как это сюда пропустили? Залитые солнцем, вставали города с вавилонскими башнями, стадионами на океанском берегу, по сказочно ровным дорогам скользили всевозможные лимузины, пестрели витрины магазинов, но сами аборигены не обращали ни на что внимания, все они были одержимы страстью к ABBA, стадионы скандировали: «We want ABBA!» Аббатисы в обтягивающем трико, с распущенными волосами, с обезоруживающей естественностью демонстрировали все изгибы своих восхитительных тел, вертели задницами. Аббаты белозубо сияли. И музыка – музыка насыщала искрящимся кислородом воображение, воспарявшее аэростатом…
Все было отлично сделано, звук, съемки безупречные. Уж этого в сосновом захолустье Заратустра никак не ожидал увидеть и услышать.
Но примерно на середине роскошного фильма его взгляд случайно упал в сторону и рядом обнаружились две бледно светящиеся коленки. Заратустра поднял глаза и увидел переменчивое в отсветах экрана лицо девушки. Он снова вернулся в шведскую, то есть австралийскую действительность… Да, варяги были молодцы, на уши ставили Австралию. Четыре человека заставляли своими голосами, улыбками, музыкой раскошеливаться миллионы. Такие вещи всегда озадачивают: успех – откуда что берется… Заратустра, отпуская бразды фантазии, думал, что тоже добился бы чего-нибудь – но не здесь, конечно, и не в музыке, разумеется, а в чем-то другом, в каком-нибудь деле. Все начинали с чего-нибудь незначительного.
Девушка переменила позу, забросила ногу на ногу, Заратустра это сразу отметил. Она сидела очень тихо, внимая фейерверку радости в далекой призрачной Австралии. У Заратустры вдруг обострилось обоняние, и он почуял, как густо от него разит дымом, бензином, тиной, но, к сожалению, эта смесь не перебивает запаха пота. И когда девушка вновь заерзала, он решил – сейчас пересядет. Но она не уходила. Он снова скосил глаза, и ему показалось, что и она слегка повернула лицо в его сторону. Он видел бледную половину ее тонкого лица, обрамленного темными подрезанными волосами.
Австралия стремительно тускнела. Заратустра уже слушал хиты четверки вполуха. Австралия была так же далека и недосягаема, как Венера. Не в характере Заратустры было предаваться бесплодным изнуряющим мечтаниям. Идеальному он всегда предпочитал реальность, как бы груба и неприглядна она ни была. Неведомая девушка вмиг победила длинноногих шведок. Заратустра уже был ею очарован. Сквозь бензин и дым и запах дерматиновых креслиц он уловил аромат ее слабых, слегка терпких духов. Все помыслы его были сосредоточены на ней. Он пытался определить, одна она или с кем-то. Если с подружкой, можно попробовать. Если одна – тем более. От соседки не ускользнуло его внимание, и глаза ее блеснули, отражая свет экрана, когда она тоже покосилась в его сторону.
Австралийское турне шведов заканчивалось. Звучала музыка. Над скалами парил орел. Зажегся свет. Захлопали сиденья. Заратустра нарочно медлил, как будто искал что-то в сумке. И вдруг сообразил, что и девушка в светлой блузке и короткой юбке как-то особенно не спешит. При свете она показалась тощей. Но юбка туго обтягивала ее бедра. Заратустра поднял сумку и не спеша двинулся к выходу, держа девушку в поле зрения. На улице еще было светло, солнце скрылось, но продолжало озарять перистые облака над сосновым местечком. Городок мирно готовился к ночи. Девушка была одна. Было что-то в ее фигуре, походке деревянное… словно она, как принцесса, ожидала того, кто ее раскует…
Он нагнал деревянную принцессу. Она слегка повернула к нему лицо. Он успел с удивлением заметить конопушки, хотя волосы-то черные, обычно это у рыжих…
Главное сказать что-то, начать, так, наобум, ляпнуть.
– Не зря я сюда завернул, – сказал он.
Девушка вопросительно посмотрела.
– Хотел заправиться, увидел афишу – не поверил. – Все это звучало как-то плоско, и тогда Заратустра выпалил: – Как будто в Швецию уже приехал.
Девушка улыбнулась.
– Но там же Австралию показывали, – ответила она.
– Австралия тоже запад, – глубокомысленно заметил он. – Странно, как этот фильм пропустили.
– Что в нем такого? – беспечно спросила она.
Он удивленно покосился на девушку:
– Ну… как-то не совпадает.
– С чем?
Заратустра подумал о Сане Карамышеве. Тот бы уже завернул какой-нибудь парадокс близнеца-младенца. Надо было внимательнее слушать его байки. А то только и запомнил про убить деда, да удивление приговоренного. У девушки-то вон какой взгляд чисто ясный, студенческий. Заратустра вмиг почувствовал себя грязной обезьяной. Голос девушки тоже был чист и прохладен. Такими же казались и ее плечи. Как Заратустра посмел вообще рядом с ней сидеть? А сейчас вот еще пытается ее кадрить.
Он перехватил тяжелую сумку и ответил тупо:
– С действительностью.
Девушка усмехнулась:
– Про эту действительность тоже можно снять лихое кино.
Заратустра несколько опешил:
– Про эту?..
– Ага, – сказала она. – Как приезжает сюда Муслим Магомаев. Идет пить квас у тети Шуры.
Заратустра хохотнул:
– Не, аббаты лучше.
– Не знаю, – ответила она.
Заратустра смотрел на нее как на инопланетянку.
– В смысле?
– Слишком расчетливы.
Заратустра усиленно призывал на помощь Карамышева. Ему хотелось поразить воображение этой девушки каким-нибудь парадоксом. Но в голове некстати вертелись песенки шведов.
– А кто не расчетлив? Магомаев?
– Ну-у, – задумчиво протянула девушка, – «Машина времени», «Аквариум».
Это звучало как пароль. О первых Заратустра слышал, об «Аквариуме» – впервые.
Они остановились. Заратустра смотрел на нее. Девушка – на него. И хотя Заратустра был на голову выше и в два раза шире, сейчас он почувствовал себя какой-то жердочкой.
– Они здесь гастролируют? – спросил он.
Девушка улыбнулась:
– Нет!
– Я не меломан, – сказал Заратустра. – Но шведы мне нравятся.
Они еще немного прошли рядом, и Заратустра остановился у мотоцикла. А девушка медленно уходила.
– Моя тачанка, – сказал Заратустра.
Девушка оглянулась и приостановилась:
– Твой «чезет»?
– А ты разбираешься.
– Просто читать умею, – сказала он, указав пальцем на бак.
– А я, когда увидел название на афише, подумал, что разучился, – ловко ответил он. Карамышев бы заценил.
– Хм.
– Все-таки классный фильм, – добавил он, ставя сумку на багажник. – Размах… И орел там парил уже где-то не в Австралии.
– А где?
И тут Заратустра припомнил читанное:
– Там, где львы.
Девушка окончательно остановилась. «Сработало!» – порадовался Заратустра.
– Это где же?
– В других краях. А в Австралии одни кенгуру. Мы их ели.
– В Австралии?
– Нет, просто нам поставляли на кухню кенгурятину. В камбуз.
– На корабль?
– Да, – ответил он, радуясь, что успел снять рубашку. – Так далеко – к Австралии мы не ходили.
– Ты рыбак, что ли?
– Почему именно рыбак? – удивился он и тут же вспомнил, как в зале от него пахло дымом, тиной. – Нет, торговый флот. Хожу по морю пешком! По Каспию, – уточнил он. – А теперь решил по суше прокатиться на запад.
– Куда?
– Ну, в Ригу. Или в Ленинград, – сказал он и почувствовал, что сейчас торкнется в электрическую пасть, но все-таки не смог ничего добавить.
– Здорово, – откликнулась девушка.
Теплый сосновый асфальтовый ветер закрыл ей пол-лица черной россыпью волос.
«Тут рифма, баран! – словно бы крикнул Саня. – Поехали со мной!»
Но Заратустра только сказал, что ночует на воле под звездами, про турбазу можно было и не упоминать.
Мимо шли ребята, курили, смолкнув, пристально разглядывали Заратустру. Он с удовольствием смотрел им в глаза.
– Вообще лучше спрашивать у местных, где остановиться можно, – немного поспешно сказала она, отвлекая его.
– Зачем? – спросил он, переводя взгляд на нее.
– На озерах есть места, где гадюки, – сказала она и вдруг прозрачно улыбнулась.
– Да? Ну, на Каспии, то есть на той суше, их еще больше. Но спасибо. Учту.
«А лучше покажи мне безопасный берег», – посоветовал Карамышев.
Но Заратустра лишь вопросительно и, наверное, жалобно смотрел на нее. Не совсем жалобно. А так, с немой просьбой.
Девушка улыбнулась:
– Ну, пока!
Глаза у нее были синие. Или зеленоватые. Почему же она не рыжая?
– Пока!
Заратустра быстро приторочил сумку, но мотоцикл не заводился. Слили бензин? Нет. Да черт, забыл открыть краник! Наконец «ЧеЗет» завелся. Заратустра рванул и тут же сбросил газ, быстро нагнав девушку. Она уже собиралась свернуть в проулок.
Странно, она вновь походила на заколдованную деревянную принцессу, но говорить умела расколдованно. Или нет, тоже заколдованно. То есть…
Сейчас он скажет.
Девушка обернулась.
– Как тебя зовут? – крикнул через дорогу Заратустра. Это все, на что он оказался способен. И кто из них был истуканом? Заржавевшим?
– Надя! – легко откликнулась девушка. – А тебя?
– Заратустра!
Девушка засмеялась, уходя по разбитому тротуару своего городка, затерянного среди сосен и озер. Заратустра газовал на месте, глядя ей вслед. Она не оглянулась, скрылась за какими-то строениями. И Заратустра тронулся, покатил дальше – против воли, против смысла этого вечера, этой встречи, против Карамышева, мимо невзрачных домов, скверика и памятника то ли вождю, то ли партизану.
Заратустра вновь оказался на дороге, ведущей в сторону ушедшего солнца, прибавил скорости, еще. В лицо бил прохладно-теплый сосновый воздух, словно перед ним летела птица с разными крыльями, мешала, не давала глубоко вздохнуть и что-то увидеть. Может быть, высшую логику его действий. Какой-нибудь парадокс в духе Карамышева, какую-нибудь среду. Или вторник.
«Разве ты приговорен?» – сказал ему Костя. А уж он-то теперь во всем дока. Но это сам себе говорил Заратустра.
Заратустра гнал по шелестящей сухой дороге, не останавливаясь на ночлег. Дорога давно уже была пуста, только его желтоватая фара одиноко и светила, выхватывая на поворотах то куст, похожий на сидящего льва, то столб с какой-то надписью, то придорожный дом с темными окнами. В ушах стоял бесконечный шорох, как будто все в эфире замолчали и ждали чего-то. Не спали, а ждали. Но Заратустра тоже молчал, прибавляя скорость.
Ночью скорость воспринимается острее.
Пространство становится плоским, хотя это и трудно понять.
И ты гонишь вдоль черного листа к морю. Может, и к морю. «ЧеЗет» дрожит на пределе. И перед глазами трепещет птица.