Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2014
Александр
Хургин родился в Москве,
жил на Украине, теперь – в Германии. Автор девяти книг прозы, лауреат
нескольких литературных премий. Его произведения переводились на немецкий,
английский, французский, испанский и другие европейские языки. Рассказы
публикуются в авторской редакции.
С потолка бывшей парикмахерской №
5, ныне салона, свисал одинокий паук. Светик сидела в клиентском кресле и
смотрела то в зеркало, то в потолок. В зеркале поглядеть было на что. А на
потолке нет. Разве вот на паука. Который жил своей
частной жизнью в подвешенном состоянии. Светика он не волновал, хотя и вызывал
с утра лёгкое отвращение. Но убить паука она не имела права. Убивать пауков
заведующая строго запретила даже Петровне. Потому что если пауков убивать –
гостей не будет. Примета такая. А клиенты – это те же гости. Только ещё и
деньги платят. Приходя.
Уборщица Петровна со щёткой
делала вид, что в поте лица подметает. Чистый пол она всегда подметала с бОльшей охотой, чем грязный. Поскольку имела
любовь к чистоте от природы. И, значит, Петровна мела пол, а у Светика урчало
что-то в животе.
«Может, это творог? – думала
Светик и прислушивалась к животу. – Или котлеты?»
В общем, всё шло как всегда. Только клиенты в мужском
зале отсутствовали совершенно. Кому придёт в голову стричься среди зимы?
Никому. Мёртвый сезон. Правда, в женском, ну, то есть в дамском отделении
салона работа шла полным ходом. Бабам что зима, что лето – без разницы. Все три
кресла скрипели под клиентками по записи. Да сверх того к заведующей пришла вне
очереди Зинка из ломбарда. Сволочь, кстати, та ещё – обдирает всех подряд без
зазрения, с чистой, как говорится, совестью. Для неё ни родных, ни близких не
существует, только брюлики и бабло.
Зинка прошла мимо Светика, как мимо пустого места. Прямиком к заведующей. Через
время заведующая высунулась из кабинета и крикнула в пространство салона, чтоб
в женском зале было услышано:
– Коля, – крикнула, – покрой
Зину.
– Сейчас клиентку докрою, –
отозвался Коля, – потом.
– Только ты её хорошо покрой. Как
свою.
– Я всех хорошо покрываю. Был бы
лак.
«Интересно, –
сквозь дрёму мыслила Светик, – почему женский зал называется у нас дамским, а
мужской мужским?
А не господским. Мы же не говорим «дамы и мужчины», мы говорим «дамы и
господа». Хотя какие в жопу дамы, какие нах господа в наше мирное время. Клиенты, они клиенты и
есть. Даже не посетители».
Кстати, клиент для Светика в конце концов возник. И обозначился в зеркале. «Вот
и дождались», – сказала Светик и освободила кресло. Освободила не спеша. Так
как спешить ей было некуда. Клиент постоял на пороге, огляделся. Никого кроме
себя не обнаружил и спросил: «Кто последний?» А Светик, подумав «тупой, что
ли», сказала:
– Вы. – И сделала жест. Мол,
садитесь.
Хотела ещё автоматически
улыбнуться, но расхотела. Потому что клиент в Светике симпатии не пробудил. Рожа у него какая-то неприятная под очками виднелась. И
голос очень раздражал. Особенно звуча в парикмахерской с её акустикой.
Петровна тоже отнеслась к клиенту
неоднозначно. Она оперлась на щётку обеими руками и уставилась ему в лицо
взглядом. Щётка под её весом растопырилась. Клиент обошёл Петровну по дуге. Сел
в кресло. Светик накрыла его простынёй и:
– Какую, – говорит, – причёску
делать будем?
Клиент под простынёй
встрепенулся. Простыня всколыхнулась.
– Мне не надо причёску. Мне
постричься.
Светик взгрустнула и пришла в уныние.
– Понимаете, – говорит, – у нас
здесь салон. Можно сказать, красоты. Я – мастер Светлана Панина, делаю причёски
мужских разновидностей согласно прейскуранта цен.
Тут клиент стал Светика
неграмотностью тонко попрекать и настаивать на своих принципах, ошибочно
считая, что клиент всегда прав:
– Ну, если прейскуранта цен, –
говорит, – согласно, тогда конечно. Но мне все равно, – говорит, – не надо
причёску. Мне коротко и ясно: под насадку пятнадцать миллиметров.
– Под насадку, – Светик ему
объясняет, – ниже моего достоинства. Я же не ученица какая-нибудь. Я лауреат
конкурса парикмахерского искусства.
Светик сняла со стенки диплом в
рамке и сунула его под нос клиенту.
– За первое место, – прочёл
клиент.
– Естественно, – сказала Светик.
– Так что не держу я насадок в своём арсенале и тем более не применяю их в
своей практике.
– Почему?
– За-пад-ло.
Клиент посмотрел на Светика
сверху вниз, хотя и сидя – наверно, он парикмахерш в душе презирал, – но доводы
принял как данность и тему сменил:
– У меня, – говорит, – там, на
затылке, родинка нехорошая. Её если повредить – можно на тот свет отправиться.
У моего приятеля отец именно так умер. От бритья. Так вы уж поосторожнее
с ней.
– Мы со всем осторожные, – Светик
говорит, – и с родинками, и с ушами, и с человеческим фактором в целом. Работа
у нас такая.
И стричь начала. Ну, то есть
причёску делать. «Спортивный стайл»
называется. А клиент ей с юмором вроде, но обидно, говорит:
– Как симпатично у вас в животе
урчит и булькает. Прямо калейдоскоп.
Светик никак этот пассаж не
парировала. Ещё не хватало ей жизнедеятельность своего организма с клиентами
обсуждать.
– А вы, – умыла она клиента в
ответ, – давно, я вижу, не стриглись. Месяца, небось,
четыре. Экономите средства?
Клиент задумался и сказал:
– Не люблю стричься. Конечно, с
короткой стрижкой шампуня гораздо меньше уходит. И это плюс. Но голова-то
мёрзнет!
В общем, углубилась
Светик в работу и ушла в неё практически целиком. И время как-то замедлилось, и
потекло еле-еле, и клиент сидел, скучая, и готов был затосковать. А минут через
двадцать не выдержал – спросил:
– Сколько ж, – спросил, – вы меня
так стричь будете?
На что Светик спокойно ответила:
– Мой учитель, Ефим Наумович
Штифт, любил повторять: «Никогда не суетитесь над клиентом». Вот я и не
суечусь. Тем более в отсутствие очереди.
Говорила всё это Светик, а сама
думала: «А если я ему эту родинку чикну, и он помрёт – я стану убийцей? Или не
стану? И понесу ли я за его смерть заслуженное наказание? Или всё-таки не
понесу? Если я не специально её зацеплю, а случайно. Имею я моральное право
зацепить не специально? Или не имею? Это же не по заранее намеченному плану и
сговору, а типа несчастного случая при исполнении?»
Такие вопросы с мыслями докучали
Светику во время работы над клиентской головой. Но работала она всё равно как
подобает мастеру – умело и аккуратно. И родинку эту багровую со всех сторон
обходя. Несмотря на то, что покоя она ей не давала. Ну
просто на уровне подсознания, которое неуправляемо. «Чикнуть бы её тебе, –
думала Светик навязчиво, – узнаешь тогда». Что именно он, тип этот неприятный,
клиент, узнает – Светик не думала. В ней же просто по глупости и от непривычки
к умственным упражнениям возникли столь вздорные мысли – конечно, она не
думала. И клиент под воздействием Светика тоже давно уже не думал. Ни о чём.
Сидел, как кисель, чуть ли не видя сны, и ждал, когда она уже с ним
разделается. И наблюдал, косясь, в зеркале – что там у него за спиной
происходит, в глубине парикмахерского салона. Но там происходили всякие
пустяки: мастер из женского зала открывал кассу ключиком. И получал у дамы
деньги, и чек выбивал. А ещё дама что-то совала ему в карман. Видимо,
дополнительные чаевые деньги. А он отнекивался, но вяло, для проформы, и нежно
провожал даму к выходу под локоток. Ещё уборщица слонялась туда-сюда за спиной
со щёткой. Слонялась и слонялась, слонялась и слонялась.
Но вот, слава богу, и Светик свой
труд фактически завершила. Осталось буквально две-три волосинки подравнять. И
она их высматривала в гуще остальных, приводя ножницами к общему знаменателю и
округлости. И тут, в самый, можно сказать, последний момент, паук с потолка
взял и спустился точно свежестриженному клиенту на
макушку. Спустился и на ней замер. Как будто в раздумье. А может, хотел слиться
с фоном окружающей среды. В целях безопасности.
– Вот гад,
– сказала Светик и паука с клиентской головы рукой смахнула.
А в руке-то она ножницы держала.
Острые ножницы, хорошие. Ей Марик с Озёрки буквально
вчера их как следует заточил. И они остриём своим
прямо по родинке клиентской – хрясь.
Не хотела этого Светик. Честно не
хотела. Случайно всё вышло – это как на духу.
И кровища из клиента хлынула ему
же за воротник. Светик кинулась рану прижигать карандашом специальным – да без
толку. Тампоны ватные тоже прикладывала – ни черта. Хлещет, как из ведра
дырявого – неостановимо.
Растерялась Светик. Руки, халат, щека – всё в кровище.
– Надо «скорую», – говорит, –
вызывать. Срочно.
А клиент себя рукой трогает,
смотрит на ладонь скользкую, липкими пальцами шевелит и говорит с ужасом:
– Что ж ты наделала? – говорит. –
А? – и бледнеет…
В прямом эфире
Вообще, по-настоящему любил Сенин
в жизни только покой и телевизор. А не любил много чего. Но больше всего не
любил он революций и когда с чем-нибудь борются. Он просто тихо это всё
ненавидел. Потому что боялся. Всеми фибрами и прочим чувствуя,
что ожидать от них можно чего угодно. От революций и борьб
этих самых. Вот он и ожидал. И не любил. И когда они происходили при его жизни,
он в них участия не принимал ни разу из принципа. И вышеупомянутой нелюбви. Ни
активного участия не принимал, ни пассивного, ни иного. Сидел дома в тепле и
смотрел по телевизору программу «Вечерний Познер». Или «Культура – ледниковый
период» смотрел. А также и прочий КВН-клаб. А когда
тепла дома не было, из-за центрального отопления и ЖКХ, он включал на полную электрообогреватель масляный бытовой трёхсекционный. И тепло возникало само собой, как по
волшебству и мановению. Если, конечно, этот обогреватель не вышибал в подъезде
все пробки.
Относился так к революциям Сенин
потому, что от них не то что лучше никогда не
становилось, от них бывало всегда только хуже и ужаснее. И тем, кто эти
революции легкомысленно затевал, в том числе. Взять того же сенинского
прадедушку. Отец отца Сенина рассказывал, что его отец, тоже Сенин, был редким
босяком и рубакой-парнем. И убеждённым казаком. Причём красным. Сколько он
разрубил надвое – до седла – белых гадов, сколько
контры лично в расход пустил – не сосчитать. А в тридцать девятом его самого
пустили туда же. И он нашёл вечный покой у какой-то безымянной стенки за
сараями, хотя совсем его не искал. И дедушка Сенина трудно рос всю войну
сиротой. И после войны тоже им рос. А потом и отец Сенина сиротой стал по
доброй традиции. Поскольку дедушка их с мамой вовремя бросил и женился на
другой женщине, где и погиб. Ну, а там и сам Сенин… Но это к делу совсем уже
не относится. Тем более отец его после смерти оказался очень даже приличным
человеком. И к тому же порядочным.
В общем, были, были у Сенина
веские причины не любить и опасаться революций и прочих боевых действий. Что он
и делал всей душой. Бывало, как только забрезжит в стране рассвет революции,
Сенин отпуск на работе возьмёт, питьевой воды в ванну напустит, телевизор
включит и наблюдает за её ходом глазами корреспондентов первого, второго,
третьего, четвёртого, а также и других телевизионных госканалов.
Или не наблюдает, а смотрит что-нибудь нейтрально-развлекательное в виде
Баскова, допустим, с Петросяном или другого какого-нибудь Гордона. И чувствует
себя при этом спокойно. Хоть и неуверенно в завтрашнем дне. Несмотря на бронированную
дверь, седьмой этаж, а также неприкосновенный запас пищепродуктов
в кладовке. Запас достаточный. Потому что кладовка у Сенина вместительная. Под
стать квартире. Да, а квартира ему от покойного отца осталась. Того, который
оказался порядочным и которого Сенин никогда в глаза не видел. И отец его тоже
не видел. А когда, значит, до смерти дело дошло, он вдруг ему одну из своих
квартир завещал по наследству плюс некоторую сумму денег. Как оказалось, отец у
Сенина был сравнительно большим человеком и у него этих квартир, не говоря уже
о деньгах, скопилось к концу жизни, завещай – не хочу. В разных концах страны и
мира.
Сенину квартира досталась
элитная, в центре города, в самом, как говорится, престижном доме и на
относительном юге. Где он и без того родился и жил.
У него сразу, как только он в
наследство вступил, местные элитные бандиты хотели эту элитную квартиру честно
выкупить. Но Сенин послал их подальше, мол, цены на недвижимость растут, поживу
пока сам, как человек – царь зверей и природы. «Ну-ну, – сказали бандиты, –
поживи».
И он стал жить в этой царской
квартире – спокойно, как у бога за пазухой. Без суеты. Скучной ему казалась
всяческая суета. Тем более политически окрашенная.
Скучной и бессмысленной. А так называемые революционеры вообще его бесили до
глубины души и мозга костей. Слишком они все умные, революционеры эти, и нахальные. Столпятся рядами и колоннами на улицах и
препятствуют движению городского транспорта. Своими лозунгами и речами. А толку
никакого. Потому что государство своих революционеров в упор не видит и не
замечает пока, слава богу. У государства и без них забот хватает. Кроме того,
оно против мирового терроризма по сортирам борется, в
соответствии с заветами президента Путина. Что Сенина тоже сильно раздражает.
Как чего-нибудь взорвут или захватят, так они и начинают борьбу на всех
фронтах. Поборются, поборются, объявят для порядка где-нибудь режим КТО, и всё.
А потом про террор и террористов забывают и снова занимаются своими личными
делами государственной важности. И опять всё везде тихо и мирно встаёт с колен.
Так и живут скачкАми.
А Сенину покой нужен был
непрерывный. Плавный. Ну, любил он покой. А окружающие люди, наверно, не
любили. Раз постоянно его нарушали. Бывшая жена Сенина тоже его не любила.
Покоя. И особенно не любила, когда Сенин ему предавался и в него впадал.
Поэтому она в конце концов от Сенина ушла и с ним в
установленном порядке развелась. Надеясь недвижимость
его огромную разделить поровну или слупить с Сенина много денег. Но у неё ни
черта не получилось. Поскольку квартира была завещана Сенину лично, а его жена
в завещании не упоминалась ни сном ни духом. И он остался в своей обширной вип-квартире
один с телевизором. И ему стало совсем хорошо.
Так хорошо, что, казалось, лучше быть не может ни ныне, ни присно, ни вовеки веков.
И сидит как-то Сенин в покое –
поскольку революций никаких нигде временно нет, – телевизор смотрит, а в нём
главаря бандформирования ликвидируют. Специальные подразделения в масках. В
прямом эфире. Шоу, значит, такое, реалити – типа
«Дом-2». Ну, в общем, не одно, так другое. И показывают всё с самого начала
подробно: вот во двор торжественно въехали БТРы, вот
они красиво рассредоточились и замерли на заранее подготовленных позициях. Вот
бойцы ОМОНа или спецназа – хрен их разберёт, – как
горох, из БТРов высыпались и, конечно, залегли и
засели. А снайперы по своим точкам разбежались, смешались с окружающей средой и
доложили о готовности. На экране крупным планом девка
вёрткая появилась с микрофоном и стала по двору бегать туда-сюда. И в микрофон
на бегу слюной брызгать, чтоб объяснить народу и телезрителям, что тут
происходит конкретно.
– Итак, – говорит, – контртеррористическая операция по уничтожению опасного
преступника, боевика, главаря местного отделения Аль-Каиды Азу Урзаева объявляется открытой. – И: – Ваши, – говорит, –
аплодисменты, друзья.
Потом она с цифрами в руках
доложила, сколько техники задействовано, сколько единиц личного состава и
боеприпасов, а также сколько бригад «скорой помощи»
дежурит на соседней улице и какая сумма из бюджета будет освоена благодаря всей
операции в целом. После чего повела уже прямой репортаж по существу:
– Здесь, за мусорным баком, –
камера наехала на бак с каллиграфическим нецензурным обозначением мужского
полового органа, – заняли огневой рубеж автоматчики. Тут, прикрывшись
автомобилем «москвич» – гранатомёт. На деревьях вы видите замаскированных под
цвет листвы снайперов, а общее руководство осуществляется с вертолёта через
спутник по рации.
Смотрит Сенин в экран – а двор
какой-то знакомый. И бак мусорный с «органом» знакомый, и «москвич» ржавый, на
котором тот же нецензурный член нарисован. «Где-то, – думает, – я «москвич» с
такими половыми приметами уже видел. Да и бак тоже».
И как раз в разгар этих его
раздумий изображение на экране помутнело и стало серым, без всех остальных
цветов радуги. Девка как перевозбудится,
как зачастит:
– Вы, – кричит, – видите
квартиру, в которой закрепился террорист. Изображение мутное, потому что
работает камера наружного наблюдения, а не внутреннего. И окна в квартире грязные, давно не
мытые. Но всё равно мы имеем возможность. Видите? Бородатый мужчина, похожий на
Урзаева, устанавливает у окна пулемёт. Готовясь дать
бой бэтээрам и живой силе превосходящих
правоохранительных органов.
После этих слов девки раздаётся выстрел, изображение меркнет. И тут же на
экране снова появляется эта телевизионная девка. В
полный рост лёжа.
– Сейчас, – говорит, – мы были
невольными свидетелями того, как преступник коварно выстрелил в камеру.
Поэтому, что происходит в квартире, мы теперь не знаем, зато мы знаем многое
другое. О чём расскажем вам после рекламы. – И: – Не переключайтесь, – говорит,
– дальше будет ещё интереснее.
А после рекламы какого-то лепса девка эта опять на
экране возникла и опять за своё взялась. С новыми творческими силами.
– Мы ведём свой репортаж, –
говорит и адрес называет. Сенина адрес. И город, и улицу, и номер дома, и даже
номер квартиры. А потом ещё этаж уточняет на всякий случай. Мол, седьмой.
Сенин прямо удивился:
– Как седьмой? Это же я на седьмом
этаже живу. В персональной квартире. – И тут же вспомнил, что бак мусорный и
«москвич» с нецензурными половыми обозначениями видел он у себя во дворе. Чуть
ли не ежедневно видел. Проходя мимо.
Попробовал Сенин выйти к людям и
всё им объяснить. А с лестницы гарью тянет, и уголок двери красный. Он в глазок
глянул – темнота. Залеплен глазок чем-то. Сенин говорит громко:
– Что вы делаете? – говорит. –
Тут я, Сенин, а никакой не Урзаев.
А ему говорят:
– Отойди от двери, гад, а то взорвём её сейчас к бенеям.
И ещё говорят, но, наверно, уже
не ему, а друг другу: «Проверь ещё раз номер квартиры, – говорят. – Нам точно
эту заказали, а не другую? А то будет, как в августе». И ответ: «Да проверил я,
проверил…»
Сенин к телевизору вынужденно
вернулся, а там та же самая девка по экрану снуёт и аж задыхается вся – мол,
спецназ на исходной, военный сварщик закончил заваривать дверь, чтобы
вооружённый до зубов зверь не ушёл, переговорщики вернулись ни с чем… Ещё минута, и штурм начнётся.
«Какой штурм? – Сенин понять не
может. – Откуда штурм? И какие переговорщики?»
А девка
эта шустрая продолжает рассуждать, что, может быть, удастся обойтись и без
штурма. Поскольку снайперы держат окна квартиры в своих оптических прицелах и,
если в них мелькнёт силуэт бандита, он будет ликвидирован огнём из всех видов
вооружений. Что предпочтительнее. Так как позволит избежать жертв со стороны
штурмующих органов власти и сэкономит народные средства.
Сенин думает: «Это ж просто
подлог какой-то и обман телезрителей. Нет у меня тут никакого бандита. И
пулемёта нет». И думает: «Интересно, чем же всё это недоразумение кончится?» И
ещё думает: «А чего думать? Всё сейчас покажут».
Сполз он с дивана на пол, чтобы
головой излишне не возвышаться, сделал телевизор погромче
и уставился в экран. Откуда тотчас же и полыхнуло. И увидеть вспышку Сенин
успел, а услышать – уже не услышал ничего. Потому что, как известно, скорость
света гораздо выше скорости звука. Гораздо выше. Гораздо.
Эвфемизм
День у Заксов
начинается в полдевятого. Когда Закс возвращается с
работы. Ленка к этому моменту уже рвёт и мечет. Она мыла зачем-то голову и
теперь опаздывает. Надевает одни штаны, надевает другие. Штаны сползают.
– Широки штаны мои родные, – поёт
Ленка.
Сначала она необузданно
поправлялась. Теперь необузданно худеет. Говорит, из-за стрессов на новой
работе. Из-за них она мало ест и часто моет голову. А по утрам есть не может
вовсе.
Закс ей говорит:
– Сходила бы ты к врачу.
А она:
– У гинеколога я была. Остальные
значения не имеют.
– А почему ты худеешь и не ешь по
утрам? – спрашивает Закс.
– По утрам я с детства не ем.
– А с месяц назад ещё как трескала.
С Ленкой говорить бесполезно.
Чтобы с ней говорить, надо гороху наесться. Поэтому Закс
и не говорит. И она убегает в ниспадающих с бёдер штанах.
– Зонт, – кричит Закс, – возьми. Там дождь.
На углу, у булочной, её
перехватывает сосед. Он идёт рядом с Ленкой вприпрыжку, длинными кривыми
шагами, и что-то ей говорит. Потом останавливается и никнет.
Сосед этот появился у Заксов недавно. Безобидный и сумасшедший. Целыми днями он
торчит на улице. В надежде поговорить по-русски. Наших определяет мгновенно.
Подходит и говорит:
– Я русский. Русский. Живу тут.
Один. Один живу тут, один. Такая херня.
Что ему отвечать – неясно. А он
идёт, возвышаясь, сбоку, провожает до дому и возвращается на угол, и опять там
стоит. Часто до позднего вечера. Прямо под окнами.
А сейчас он стоит под дождём и
смотрит, как мастер из АDAC* реанимирует синий «фольксваген».
Мастер тоже стоит под дождём. В руках у него ноутбук. За спиной хозяйка машины
и трое каких-то людей. Мастер тычет в ноутбук пальцами, задаёт хозяйке вопросы.
Хозяйка пожимает плечами. Мастер ныряет в машину и снова из неё выныривает.
Закс наблюдает за этим и чувствует,
что пора завтракать. И завтракает. В одиночестве и тиши. И ложится на диванчик
вздремнуть.
Минут через сорок встаёт. Утро
кончилось. А постель до сих пор не убрана. В ней свила гнездо себе кошка. И
видны от неё только уши. Кошке не хватает тепла. Потому что осень и сырость, и
скользкий холодный пол. По полу гуляет сквозняк. И ей лучше не вылезать, чем
мёрзнуть в его дуновениях. А у Ленки рука не поднимается кошку из постели
выселить. И у Закса она не поднимается. Поэтому с
осени до весны постель убирается редко.
И всё-таки кошка выходит и сонно
движется в кухню. Сообщает, что пора бы пожрать. Закс
даёт ей консервов. Кошка стоит над едой и смотрит на Закса
снизу.
«Ну? – говорит её взгляд. – Что
стоишь?»
Закс склоняется к кошке и гладит её,
гладит. Потому что кошка не глаженная у них не ест.
Она кивает, мол, хватит, и
приступает к трапезе. Закс оставляет её с тарелкой
наедине. Но она требует его в кухню – присутствовать. Он идёт и присутствует. А
кошка ест и следит боковым зрением, чтобы Закс не
вздумал свалить.
Но сваливать Заксу
надо. Ничего не поделаешь. Нужно идти на работу к Ленке. Везти с ней какого-то
деда. Она же, как получила права, так ни разу за руль не садилась. Лет уже,
наверное, семь. А теперь он должен сидеть справа и дурно потеть с перепугу, и вцепляться в ручной тормоз.
Ленка выходит, оглядывается.
Боится, что коллеги увидят Закса. И подумают, что они
едут по своим делам. И вообще, посторонним в служебной машине находиться
запрещено. А Закс – посторонний.
Они садятся в Ленкино «поло». И
едут за дедом.
– Левее, – говорит Закс, – левее держи машину. Понимаешь? Левее.
Ленка что-то шипит. Закс орёт:
– Стой. Пропусти.
Ленка пропускает. Сворачивает.
– Тут арка.
– Вижу.
– Сможешь в неё въехать?
– А я знаю?
– Перпендикулярно давай. И
медленно.
Они влетают под арку. Закс закрывает глаза. Машина чудом проскакивает в проём.
– Ты что, – кричит Закс, – дура?
– Ну не успела я первую включить.
Мне бы автомат.
– Пулемёт, млять,
тебе, пулемёт!
Ленка идёт за дедом.
Закс разворачивает машину и ставит
так, чтобы можно было выехать, держа руль прямо.
Они бережно грузят деда и везут
на приём к врачу. Дед недоволен, что едет на заднем сидении. Он всю дорогу
ворчит. Сам с собой разговаривает и обещает пожаловаться Ленкиному начальству.
Ленка психует.
– Да ладно тебе, – говорит Закс.
– Меня выгонят.
– Не выгонят. Херня
это, понимаешь? Чистой воды.
После деда Ленка говорит:
– Теперь – к одному алкашу.
Закс удивлён:
– Ты говорила только про деда.
– Алкаш возник дополнительно.
Позвонил, чтобы денег ему привезли. Телевизор чинить.
– Денег?
– Ну да. Мы ему пособие на дом
возим. Частями, чтобы сразу не пропил. Покупаем еду, то-сё и немного даём в руки. А тут у него телевизор
сгорел.
– Так он же их пропьёт, деньги. Тем
более без телевизора.
– Не пропьёт. Шефиня десятку ему
выдала. Чтоб отстал.
Довольно быстро они разделываются
с алкашом и возвращаются на работу. Ленка мучительно паркуется,
и Закс уходит домой.
Сосед встречает его на своём
посту. Говорит обычное: «привет» и «как дела», и «а я один
живу, один, один». После чего достаёт блокнотик и простенькую
мобилку. Показывает в блокнотике номер и просит
позвонить маме, которая «живёт далеко, далеко».
– А то я, – говорит, – не умею. А
она не звонит, не звонит. – И: – Такая вот, – говорит, – херня.
Закс набирает номер. Наконец, он хоть
что-то может для него сделать. Но металлическая девушка сообщает, что позвонить
невозможно, на карточке нет денег.
– Надо пополнить счёт, – говорит Закс, – иначе не позвонишь.
– Ну ладно, ладно, – говорит
сосед. – Ладно.
Поднявшись к себе и глянув в
окно, Закс видит, как он протягивает телефон
какому-то мужику. И блокнотик протягивает. В развёрнутом виде. Наверное, у него
новый бзик. Бедный парень.
А дома ждёт уже Закса Ленкин папа. Он принёс ему селёдки с луком. Принёс и
говорит:
– Вкусная. Из русской лавки.
Потом говорит:
– Ну что?
Это он о квартире. Которую Закс с Ленкой ему ищут.
Потому что хозяин его выселяет.
– Пока ничего.
Папе хочется жить поблизости. И
на втором этаже. А если выше, то с лифтом. И чтоб хоть какая-то кухня. И две
комнаты. Пусть крошечные. А то в одной – как в камере пыток. Но таких квартир
нет. Во всяком случае, в их районе. У них хороший район. Сплошной югендстиль. Его даже англичане в сорок пятом почти совсем
не бомбили. И с квартирами тут не очень.
Ответ Закса
папе не нравится. Но другого ответа нет. «Ладно, херня,
– думает про себя Закс. – Как-нибудь рассосётся.
Зато, – думает, – он сейчас уйдёт, а я сяду за компьютер – и вдруг получится
поработать. А не получится – поваляюсь с книжкой. Может быть, даже до вечера».
Но папа не уходит. И Закс говорит, что уходить нужно ему. Он незаметно суёт в
рюкзак книжку. И они вместе выходят. И расходятся. Папа – домой. Закс – в парк за театром. По дороге он нагоняет мужика в
чёрном балахоне с косой. «Смерть, что ли, идёт?» – думает Закс.
Тётка с камерой пятится перед ней
задним ходом. За смертью несут микрофон. На длинной штанге. Микрофон нависает.
Смерть на ходу говорит. Видно, что-то они мутят к своему карнавалу, фашингу.
Закс обгоняет процессию и входит в
парк. Жизнерадостные инвалиды обоего пола сидят в самоходных колясках на
главной аллее. Они пьют что-то из горлышек и страшно хохочут. Чуть дальше, на
мокрой скамейке, актёр повторяет роль. Тарахтит, глядя в небо, скороговоркой. Закс проходит дальше, к Йоханес-кирхе.
В ней есть кафе для верующей молодёжи. Ему давно хочется туда заглянуть.
Узнать, чем означенная молодёжь отличается от обычной.
Но Закс не верующий и не молодёжь, поэтому не
заглядывает. Думает – вдруг попрут с первого взгляда. Будет неловко.
Его скамейка – за памятником
жертвам фашизма. «Мы умерли, чтобы вы жили», – выбито на памятнике серым.
Скамейка свободна. Закс достаёт из рюкзака пакет. Стелет под зад. Усаживается
и открывает книжку.
Домой уходит только потому, что
опять начинается дождь. Мелкий, частый и препротивный.
Ленка уже вернулась.
– Завтра, – говорит, – мне к
семи. Сегодня ушла пораньше. А это, – говорит, – тебе.
Закс пробегает открытку: «Шестнадцать
актуальных художников впервые, ла-ла
в городе, включая Мозамбик».
– Ну?
– Они тебя приглашают. Лично.
Закс сразу всё понимает. Это Игорь,
когда в музее выступал, прямо в микрофон наговорил о нём. Мол, живёт тут у вас
один из самых-самых, пишущих сегодня по-русски. Ну, в общем, херни всякой наговорил. А они, выходит, запомнили и
приглашение прислали.
– Надеюсь, с супругой приглашают?
– Закс говорит.
А Ленка говорит:
– Ты когда-нибудь картины мозамбикского художника видел?
– Нет, – говорит Закс. – Слава богу.
– Давай сходим.
– Мне ж завтра к пяти на работу.
– А мне к семи.
– Ну вот.
– Слушай, неужели тебя совсем не
волнует актуальное искусство?
– Волнует. Я как про него слышу,
так рука сразу тянется к этому… К спусковому крючку
унитаза.
Тут Ленка начинает дуться.
– А давай, – говорит Закс, – в субботу сходим.
– Так открытие же сегодня.
– Думаешь, на открытии будут
наливать?
– Я выставку хочу посмотреть. С
людьми пообщаться.
– Я ж не против.
Но если выставка мозамбикского художника – должны
наливать. Просто обязаны.
– Написано «художники из восьми
стран».
– И что за страны?
– Ну вот – Россия, Украина,
Казахстан, Мозамбик, Того…
– Что, и Того?
Точно должны наливать.
– Не любишь ты искусство. И людей
искусства не любишь.
– Я и остальных-то люблю не
слишком…
И беседуют они так с Ленкой, а Закс думает: «Опять, – думает, – не высплюсь, опять
бригадир будет на мой перегар оглядываться. Раньше одиннадцати мы ж не
вернёмся. А в полпятого выезжать».
Работает Закс
наполнителем. Полки в супермаркете наполняет. Товарами. Магазин открывается в
семь, наполнители работают с пяти. Раньше, когда он открывался в восемь,
работали с шести, и это было нормально. А с пяти уже перебор. Всегда спать
хочется. Хоть после сна, хоть перед. Радует только,
что всего двадцать часов в неделю. Но и зарплата за двадцать. Что радует
меньше. Ну да им с Ленкой хватает. Тем более Закс
кое-какими публикациями в прессе и редактированием всякой херни
добирает. Вроде всё это и по мелочи, но на отпуск где-нибудь в Греции-Италии-Хорватии,
если скромно, наскрести можно.
Игорь его достаёт, мол, мог бы
спокойно выступать и этим тоже что-то зарабатывать. Но Закс
же в ящике в отличие от него замечен не был, а без этого хрен здесь
выступлениями заработаешь. «Ну хоть бы для самоощущения
выступал», – Игорь его воспитывает.
А Закс
говорит, что не знает точно, как себя самоощущает.
Игорь: «Ну не наполнителем же». А Закс: «Почему нет?
Наполнитель – это звучит гордо. Хотя и глупо».
Короче, всё у них с Ленкой в
порядке. А с новой Ленкиной работой вообще всё хорошо будет. В материальном
смысле. Оно и в другом смысле было бы хорошо. Если б не Ленкино желание
постоянно куда-то бежать.
Так что одела она Закса более или менее прилично и потащила.
– Заодно, – говорит, –
прогуляемся.
Закс говорит:
– Дождь там.
А она:
– Дождь – херня,
под дождём и прогуляемся.
Ну, догуляли они
таким образом до музея. Мокрые, как цуцики.
Отряхнулись. Ленка говорит:
– Видишь машину горчичного цвета?
– Горчичный цвет, – Закс говорит, – это эвфемизм. Так же, кстати, как и херня.
– Это машина моей шефини.
– И что?
– Значит, она здесь.
– Ну, тогда тебе сам бог велел.
На это Ленка сказала:
– Злой ты.
И вошла в музей.
А там, конечно, уже речи вовсю звучат. Торжественные. На разных языках. Мол,
культура, искусство, интеграция. Послушали они с минуту для приличия и
протиснулись за спинами в следующий зальчик. Чтобы определить, где наливают, и
чтобы выставку посмотреть – раз уж пришли.
Определили. Выпили вина красного,
согревающего изнутри. Ленка один фужер выпила, а Закс
три. Потом ещё по фужеру взяли и уже с ними в руках стали по залам
прохаживаться. Как люди, близкие к культуре и искусству. Туда-сюда. Ленка всё
хотела этого художника из Мозамбика найти, а он не находился.
В общем, ходили, смотрели, хотя смотреть,
собственно, было не на что. Херня какая-то по стенам
развешена и под каждой хернёй – название, имя автора
и цена.
Ленка у оленя с крыльями вместо
рогов остановилась, «смотри, – говорит, – тыщу
евро стоит».
– Тыща евро – это мечта идиотов,
– Закс говорит. – А стоит он… Да
ни фига он не стоит.
Так, минут за пятнадцать прошли
из конца в конец экспозиции со всеми остановками. Закс
вино допил и говорит Ленке, головой качая:
– Боже, – говорит, – боже, какая ж везде херня нас окружает,
какая херня!..
То есть это он так думает, что
говорит ей. А на самом деле он это всем присутствующим говорит, во всё воронье
горло. Громко, честно и справедливо. И неожиданно даже для самого себя.
Конечно, ответом ему была тишина. Мёртвая такая тишина, гробовая. А потом их с
Ленкой начали окружать и теснить. И художники из всех восьми стран мира стали
над ними нависать, жестикулировать и орать. На всех своих восьми языках.
Нехорошо стали орать, с пеной, как говорится, у рта, угрожая полицией.
«Почему не бьют? Загадка», –
думал Закс и пятился к выходу. По его представлениям
должны были бить. Художники же.
И представления
в конечном счёте Закса не обманули. Где-то в гуще и
сутолоке вмазали ему большим костистым кулаком по
носу. А нос у него всегда был слабый. И кровь ударила из ноздрей фонтаном.
Прямо на приличный костюм.
«Главное, никакого тебе
языкового барьера, – удивлялся Закс, зажимая красный
нос пальцами, – все поняли, что обидел я их. Хотя правдой обидеть вроде бы и
нельзя».
А тут ко всему Ленке поплакать
вздумалось.
– Теперь, – говорит, – шефиня
меня точно выгонит.
– Да она не поняла ни черта. Она
ж немка.
– Немка. Из-под Семипалатинска.
Конечно, после этой выходки
помещение они гордо, хотя и в крови, покинули. Несмотря на дождь, переходящий в
ливень. И вот идут они с Ленкой одиноко вдвоём под зонтиком, друг к дружке
прижались, а параллельным курсом спокойно и величаво едет на велосипеде
негритянка. Красоты, надо сказать, необыкновенной и вся с головы до ног в
белом. Без зонтика едет, под струями. То есть зонтик у неё был, но его
захватило ветром и понесло по проезжей части, коверкая и переворачивая.