Из дневников
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2014
Окончание. Начало см. в № 3 с.г.
8-го июля 1919 г. Омск, Баронская ул., д. 3
Опять в Омске всем семейством. Две больших хороших комнаты с обстановкой в квартире Лимонова – он же и домовладелец – мы получили благодаря неизменному Андрею Андреевичу. Комнаты заняты были датским консульством для каких-то датчан, но он уступил их нам.
Настроение в Омске сразу не уловишь, но в общем, кажется, ничего, и, видимо, не очень беспокоятся положением на фронте.
10-го июля 1919 г. Омск
Вчера вечером, после того как устроились и разложились, пошел в городской сад, где познакомился с артиллерийским полковником Сполатбогом. Он мне сообщил, что состоит командиром батареи во вновь открытом артиллерийском училище, и, узнав, что я в свое время читал лекции в Школе прапорщиков Юго-Западного фронта, посоветовал подать рапорт инспектору артиллерии с просьбой меня назначить лектором, ибокак раз лектор нужен.
Сегодня, не откладывая в долгий ящик, явился в Ставке инспектору артиллерии генерал-майору Прибыловичу и подал ему рапорт. Он сейчас же вызвал меня и сказал, что запросит по прямому проводу Томашевского его согласия на мое прикомандирование. Я пошел за Прибыловичем в аппаратную. Стали вызывать Томашевского, минут через пять он подошел. Прибылович спросил, не имеет ли он чего-нибудь против моего прикомандирования. Застучал аппарат, пошла лента: «Ничего не имею точка Полковник Ильин произвел на меня самое отвратительное впечатление». Я почти не верил глазам, и, когда начались слова «самое от…», я сейчас же решил – «отличное», сам не знаю почему, может быть, потому что слово «отвратительное» просто не умещалось в сознании. Я опешил. А Прибылович, который почувствовал себя неудобно, немного рассердился, сказав: «Вам, подполковник, нельзя присутствовать при разговоре, потрудитесь выйти».
Что я испытывал, сказать трудно. За что, почему? В чем дело? И давать такую аттестацию, не зная человека совершенно, лебезя, сладко улыбаясь, справляясь о здоровье детей и пр., и пр. Передавать по прямому проводу, на котором отправляют и принимают разговор писаря, и кругом сидят нижние чины… Во мне просто все клокотало.
Сейчас пришел домой и пишу про этот случай, единственный в моей жизни, и никак не могу понять, что надо было этому человеку, что он хотел, какую цель преследовал… Ни с того ни с сего сказать «отвратительное впечатление» только по первому взгляду, только по поверхностному знакомству – это ли не низость…
11-го июля 1919 г.
Кончилось тем, чем и должно было кончиться после такой милой аттестации, – Прибылович написал на моем рапорте: «В просьбе отказать». Мне даже было все равно, так все это стало противно и так надоело.
Когда я шел по коридору с этой резолюцией, увидел Андогского. Мы тепло поздоровались, он мне рассказал про свою ссылку и про то, что теперь он генкварм, а я в свою очередь про свою историю. И вот Андогский тут же произнес: «Погодите, я сейчас все улажу» – и пошел к Прибыловичу. Через пять минут я уже опять был в кабинете Прибыловича и он дал мне предписание, в котором говорилось, что я временно прикомандировываюсь к артиллерийскому военному училищу в качестве лектора. Трудно передать, как подкупил меня поступок Андогского. В данной обстановке и с данными людьми такие поступки нечасты.
12-го июля 1919 г. Омск
Начальник училища полковник Герцо-Виноградский. Спокойный, выдержанный человек, который на все отмалчивается, что бы ни случилось и что бы ни спрашивали у него. На мой взгляд, это самые опасные и самые ненадежные люди. Ничего нет хуже, как не иметь своего лица. Разговаривая с ним, я вспомнил покойного дядюшку Алексея Александровича Толстого и свою бель-мер[1].
Командиром одной батареи Сполатбог, второй – полковник Прибылович, конно-артиллерист, брат генерала Прибыловича. Оказывается, Прибыловичей четыре брата и все артиллеристы.
Курс артиллерии, теории стрельбы и порохов читает подполковник Коневега, тактику артиллерии – я, затем другие предметы распределены между самим Герцо-Виноградским, офицером Генерального штаба, Сполатбогом и Прибыловичем.
Молодежь – юнкера – вся очень хорошая, вполне интеллигентная и много выше той, которая была в школах прапорщиков уж хотя бы потому, что все со средним образованием.
Единственным серьезным и знающим артиллеристом, конечно, является Коневега – видимо, прекрасный математик и знающий хорошо предмет. Сполатбог, бывший в мирное время и во время войны все время курсовым офицером в Константиновскомартиллерийском училище, – просто, как говорят, «ловчила», который все время вертится, крутится, старается со всеми поддерживать отношения. Кто больше в милости, с теми и Сполатбог дружит, кто меньше, Сполатбог старается отойти и в сторонке выждать. Молчальник Герцо-Виноградский тоже все время был курсовым офицером в Константиновском училище, но на несколько лет старше Сполатбога.
Прибылович, видимо, честный, хороший строевой офицер, как и его брат, инспектор артиллерии. Говорят, впрочем, что все братья такие.
Сегодня начал свои лекции. Тут пришлось несколько серьезнее читать, и я несколько боялся своей неподготовленности.
После училища зашел рядом в Главное артиллерийское управление и вдруг, о радость, увидел сидящим за одним из столов нашего Игнатьева. Мы горячо обнялись и забросали друг друга вопросами. Он рассказывал про бригаду, про потери, про то, как в первый же день революции Добров пришел, со всеми простился, сказал: «Ну, мне с революцией не по пути» – и уехал, отправившись к себе в Новгородскую губернию к старушке матери.
Сам Игнатьев командовал дивизионом, а потом жил в деревне, перебравшись в Сибирь. Жена с двумя сыновьями и сейчас где-топод Омском. Я рассказал про себя и про случай недавний с Томашевским. Милый Анемподист Александрович со своей немного угрюмой манерой прямого и честного человека спросил: «Неужели сами просились о переводе на Волжский фронт? Что вам, крови мало, что ли, еще в Гражданскую войну ввязываться добровольно. Если приказывают – ну, ничего не поделаешь. Я и то думаю, что и германскую-то войну зря воевал – чтобы вот дождаться того, что сейчас происходит».
Вечером Игнатьев обещал прийти ко мне.
13-го июля 1919 г. Омск
Вчера долго сидели с Игнатьевым. Вспоминали бригаду, Селищи, старое доброе время, которое кажется теперь таким милым. Вспоминали мобилизацию и как выходили на войну. Анемподист Александрович смотрит на положение мрачно и говорит, что из Белого движения ровно ничего не выйдет и выйти не может.
«Я народ знаю, – говорил Игнатьев. – Я сам из мужиков и вижу, в чем дело. Большевики правы потому, что дали волю – делай что хочешь – грабь, жги, руби, – и все под предлогом врагов народа. Потом они их зажмут почище еще всякого аракчеевского режима, а пока что жарь вовсю.
Да вы не думайте: и большевики, то есть Ленин, Троцкий там и пр., не очень-то правят сейчас – большевики только поняли, что настала революция, и стараются вовсю сами усидеть. Они только идут с волной, они не препятствуют, они сами угадывают и угождают. Когда революция, то есть разбой, пройдет, тогда другое дело: заберут в железные рукавицы.
А у нас что – посмотрите. Опять пошли министерства, да только какие, с какими министрами. И Главное артиллерийское управление, и Главный штаб, и сенат открыли, и синод вот-вот будет. Над всем этим интриги, интриги и интриги. Бедного Колчака так опутали, что он, я думаю, совсем перестал что-либо понимать…»
«Что же делать, Анемподист Александрович?»
«Не знаю, Осип Сергеевич. Я по крайней мере, что бы ни случилось, останусь в деревне. Пойду к мужикам, буду работать, на хлеб себе и семье заработаю. Мытарствовать надоело – не хочу, да и нигде ничего утешительного нету. Вот что…»
Мы помолчали. Было грустно. Анемподист Александрович серьезно и строго глядел куда-то и мимо меня, и мимо этой комнаты – он о чем-то думал сосредоточенно и упорно. «Да, ничего не выйдет. Поверьте мне…» – сказал он опять.
Совсем было поздно, когда я его проводил. Омск спал. Полутемные улицы еле освещались тусклыми фонарями. Где-то в темноте за базаром нет-нет и хлопали выстрелы.
«Вы думаете, это что?» – спросил Игнатьев.
«Выстрелы-то…»
«Да, выстрелы».
«Не знаю. Пожалуй, грабители какие-нибудь, а может быть, преступников ловят».
«Не грабители и не преступники, а вот нашего брата подстреливают. Каждую ночь, если только забредет офицер в темные закоулки, его уж, смотришь, и подстерегают».
«Да кто ж, Анемподист Александрович?»
«Как кто! Большевики. У них, дорогой мой, организация – будьте покойны, и все средства хороши…»
15-го июля 1919 г. Омск
Приехал от Деникина, вернее пробрался, Новицкий. Очень обрадовались друг другу и с восьми до двух ночи, не вставая, вчера беседовали. Он пришел к нам, а потом мы остались вдвоем и не могли наговориться. Я подробно рассказывал про все, что произошло здесь с момента его отъезда из Самары, потом Новицкий говорил про юг.
Он подробно рассказал про то, как Франше-д’Эспере оставлял Одессу, дав слово французского генерала ее не покидать, как грабили и разоряли город французы, которые уходили, как погрел руки старый знакомый Гришин-Алмазов, который, бедняга, потом погиб в Каспийском море, попавшись в лапы к большевикам. Деникин, оказывается, хотел хоть как-нибудь избавиться от Гришина и послал его к адмиралу Колчаку.
Грустные и печальные вести привез Новицкий. Он откровенно сказал, что и на юг нет никаких надежд. Там тоже развал, и развал не меньший, чем здесь. Там тоже интриги, воровство, предательство, полная разрозненность и отсутствие людей.
Где они, в конце концов, эти люди? Или им не время, или весь этот развал есть закономерный ход истории.
Через несколько дней Новицкий едет обратно.
18-го июля 1919 г. Омск
Сегодня обедал с Новицким. Он был у Пепеляева, рассказывал ему про юг. Говорит, что Пепеляев в очень мрачном настроении, и говорит, что если так будет продолжаться, то на хороший исход борьбы рассчитывать нечего. Колчак совсем изнервничался, хватается за людей, но их нет. Беспрестанные поэтому смены, высылки, посылки на юг, чтобы отделаться как-нибудь. Эти поездки, между прочим, участились страшно, с юга тяга в Сибирь, и чем там хуже, тем тяга больше, отсюда стремятся к Деникину, и чем становится хуже, тем желание ехать на юг больше…
Генерал Лебедев, приехавший с юга и занявший пост начальника военных сообщений после попавшегося в злоупотреблениях Касаткина, сумел устроить себе поездку на юг во главе с целой миссией из двух офицеров – слушателей академии, Зуевым и еще каким-то. Едут через всю Сибирь во Владивосток, оттуда в Японию и затем морем на юг. Каких это все стоит денег! Получают на эти поездки в фунтах, и получают много, чтобы ехать с удобствами.
Непревзойденные мастера интриг Генерального штабаопутали все своей сетью. С производствами вакханалия, и производятся все, кому не лень, выдумывая, изобретая причины и возможности, сочиняя послужные списки, которых у многих нету, а многие решили их скрыть и изобрести свои собственные, для чего требуется всего два поручителя или свидетеля, ну а таких сколько угодно. И вот друг другу пишут себе послужные списки, выводят чины, награды, отличия – и дело в шляпе.
19-го июля 1919 г. Омск
Новицкий уехал. Простились с невыразимо грустным чувством, будто так, что никогда больше не увидимся. Грусть еще усиливалась потому, что ни у него, ни у меня нет никакой веры, и мы оба это не скрываем друг от друга.
Сейчас появилось новое течение, за которое схватились, – пропаганда. Большевики побеждают главным образом пропагандой, они сначала разваливают тыл, они не жалеют денег на агитацию, листовки, литературу, плакаты. Они пропагандой наводняют все и вся – значит для того, чтобы с ними бороться, надо и нам вести пропаганду, надо и нам применять то же оружие. Так стали говорить и писать Устрялов, Коробов, все бюро печати и телеграфное агентство и, наконец, неизвестно откуда взявшийся профессор Оссендовский и Генерального штаба полковник Клерже.
После обеда пошел на собрание, которое было устроено под председательством Клерже и Оссендовского по поводу пропаганды. Клерже назначен ведать этим отделом. Длинный стол, белые листы бумаги, карандаши. Перед листами сидят офицеры разных чинов и частей войск, оказывается, вызваны с фронта или вообще из частей для того, чтобы повезти отсюда пропагандные воззвания, брошюры и пр.
Я сел на одно из свободных мест. Через несколько минут вошел плотный красивый блондин с сытым, наглым лицом и серыми холодными глазами. Он слегка то поправлял пушистый ус, то зубочисткой ковырял в зубе, время от времени издавая «цц-цц».
Это был Клерже. Необыкновенно гладко, красиво и рисуясь, он начал излагать картину пропаганды у большевиков и каким образом такая же пропаганда должна быть организована у нас. Он наметил пункты, развернув большую карту, отмечал кружки, где должны быть сосредоточены склады литературы, он разбил всю Россию на квадраты и, лихо водя карандашом, завоевывал пропагандой все губернии, города, села и веси России. Все было у Клерже предусмотрено, все очень тонко задумано, оставалось… только провести в жизнь. «И это, господа офицеры, должны сделать вы, вы должны организовать эту пропаганду, для чего я вас сюда и собрал», – закончил господин Клерже свою речь. В таком же духе прочел лекции и господин профессор Оссендовский, положительно уверяя, что при помощи пропаганды большевизм будет в два счета кончен.
Не знаю, что думали другие, но для меня ясно было, что Клерже просто Хлестаков и не меньший Хлестаков и Оссендовский.
Клерже недавно, оказывается, очутился по эту сторону – он был у большевиков. Очень удачно подвизался у них где-то в Туркестане и умел им очень угодить. А Оссендовский – тот самый Оссендовский, которого суворинское «Вечернее время» обвинило в шпионаже в пользу немцев в начале войны, и он был куда-то выслан, в Сибирь или Нарым. Вот такая компания теперь организует «борьбу» с большевиками путем «пропаганды».
22-го июля 1919 г. Омск
По существу, нет ни суда, ни закона, ни даже власти, которой бы боялись. Министр Зефиров вагонами возит из Харбина товары, пластинки и фотографические принадлежности для своей тещи госпожи Ждановой, у которой ателье. Министр Зефиров пользуется своим положением, дает наряды на вагоны и получает сколько угодно вагонов, возит что угодно, торгует и спекулирует. Вместо того чтобы отдать его под суд или для примера расстрелять, как сделали бы большевики, его только высылают, то есть дают ему возможность с удобствами уехать.
Кругом ужас и гниение. Михаил Львович Киндяков ухитрился стать во главе Красного Креста и получить огромную сумму в иенах, которой, очевидно, и будет распоряжаться. Положим, так большинство – стараются нахапать; кто не может сразу схватить, старается получить повыгоднее командировку или какую-нибудь «миссию».
28-го июля 1919 г. Омск
Жара ужасающая, часто дует знойный ветер, поднимая облака пыли. По утрам читаю лекции, потом иду обедать на Баронскую, вечерами дома или у Андрея Андреевича. Часто заходит и он к нам.
Сегодня получили письмо от Ариадны Владимировны из Лондона. Много пишет про юг, про настроения в Англии и говорит, что зимой мы встретимся, вероятно, за самоваром в Вергежах и будем вспоминать, как участвовали в Белом движении. Какой насмешкой звучат эти строки. Ариадна Владимировна писала их целых два месяца назад, когда успехи были так блестящи и когда к тому же в Лондоне казалось, что большевикам приходит конец…
2-го августа 1919 г. Омск
Кажется, начинают прозревать. Казаки поднялись и вынесли постановление дружно идти всем против общего врага – большевиков. Своему атаману Иванову-Ринову преподнесли драгоценную шашку.
10-го августа 1919 г. Омск
Профессор Болдырев горячо взялся пропагандировать идеи крестоносного движения[2]. Видно, что это человек – один из немногих – глубоко честный, искренний, убежденный, способный гореть святым огнем. Он сам выразил желание пойти простым рядовым в первую же дружину, которая будет сформирована. По его инициативе везде открывается запись в дружины Святого Креста. Ах, если бы хоть тут-то что-нибудь да вышло.
15-го августа 1919 г. Омск
Познакомился с графиней Елизаветой Николаевной Толстой, бывшей фрейлиной Великой Княгини Елизаветы Федоровны. Чудесная девушка. Она все время была до последней минуты при Елизавете Федоровне, не оставляла ее, была с ней арестована, потом во время наступления чехов бежала, долго скиталась, массу перенесла, пока наконец отряд Казагранди не взял ту деревню, в которой она скрывалась. Елизавета Николаевна ходит в платьях сестры и носит наперсный крест Елизаветы Федоровны, которая передала его ей в минуту ареста и просила сохранить, если удастся.
22 августа 1919 г. Омск
Очень сдружились с Елизаветой Николаевной Толстой. Вчера сидел у нее вечером, она только что пришла от госпожи Дитерихс. Рассказывает, что Дитерихс все время ищет с ней встречи, просит помочь в организации приюта для девушек. По ее мнению, и мадам Дитерихс, и сам генерал – оба ненормальны. Дитерихс, например, рассказывает, что Россию спасет Михаил, то есть ее муж, что каждый день они устраивают бдения, прячутся друг от друга, потом ищут и, найдя, молятся. Недурное времяпрепровождение для генерала.
26-го августа 1919 г. Омск
Во главе формирования добровольческих частей Святого Креста назначен генерал-лейтенант Голицын, а его помощником генерал-майор Торейкин.
27-го августа 1919 г. Омск
Артиллерийское училище переводится во Владивосток, а я вчера же подал рапорт о зачислении меня в дружины Святого Креста: по-моему, единственно, что еще может спасти положение, – это вдохновенный религиозный подъем.
Узнал в Ставке, что с востока приехал генерал Хрещатицкий, который будто формирует новый корпус. Пока нету ответа на мой рапорт, решил сходить к нему и сегодня был у него.
Его вагон первого класса с великолепным салоном стоит на ветке. Я вошел, и ко мне подошел адъютант, видимо из казаков, в чине подъесаула, с большими черными усами.
«Вам кого угодно, генерала?»
«Да, я хотел видеть генерала».
«Вот подождите в этом купе, он скоро должен приехать, сейчас он у адмирала Колчака».
Я вошел по мягкому ковру в купе и сел. Задумался. Вдруг окно кто-то загородил, я повернул голову и обмер: высокая, в великолепном элегантном платье, надушенная, в бриллиантах и драгоценных камнях на пальцах и в ушах, стояла… Мишина[3] «невеста». Она стояла спокойно у окна и небрежно полировала ногти. Умная женщина взглянула на меня искоса и, предупреждая всякие попытки с моей стороны, произнесла: «Подождите, полковник, генерал скоро будет», – и прошла к себе.
Да, это была она. Но что она тут делает? Как попала она сюда? Пока я думал и ломал голову над странностями и причудами жизни, послышались торопливые шаги и голос Хрещатицкого, что-то говорившего адъютанту. Я встал. Вошел невысокого роста генерал в погонах лейб-гвардии казачьего Его Величества полка с лицом некрасивым, немного вульгарным. Я не успел представиться, как из соседнего купе раздался голос Мишиной невесты: «Коман са ва, мон шери?» – «Тут э бьян, тут э бьян…»[4]
Значит, подумал я, теперь она «невеста» Хрещатицкого, а может быть, и жена. Я сказал, что хотел бы знать относительно формирующихся частей и какова будет артиллерия в будущем корпусе. Тут, несмотря на свой такой простой вид, Хрещатицкий начал говорить необычайно гладко, толково и стал развивать такие идеи, что казалось, уже вся Сибирь покрыта корпусами, которые под его началом вот-вот двинутся на Москву. У него уже было соглашение с атаманом Семеновым, которого мог достигнуть только он, Хрещатицкий. Его знали отлично японцы, его любили американцы, у него необыкновенные знакомства в среде иностранцев… Он врал с упоением, врал лучше всякого Мюнхгаузена, и передо мной сидел настоящий, подлинный Хлестаков в погонах генерала…
Я ничего говорить, разумеется, не мог, потому что говорил только Хрещатицкий. По счастью, перебила «невеста», она по-французски вызвала: «Шери!», и этот казачий Хлестаков встал, подавая мне руку.
«Когда начнется формирование артиллерии, а это будет скоро – адмирал уже понял все значение моего проекта, – я буду рад видеть вас у себя, полковник».
Он, конечно, то же самое сказал бы и говорил всякому – это те люди, которые трещат фразами и говорят что попало, но всегда с расчетом поразить, очаровать, обласкать…
С грустным чувством я вышел из вагона. Вот кем окружен Колчак. И ведь в своем вагоне с женщиной-авантюристкой катается такой генерал по всей Сибири, создает какие-то фантастические проекты, бедного Колчака обманывает, – откуда же Колчаку знать всех этих авантюристов? – добивается лишь одного: получить побольше денег «на формирование» и затем засесть за «формирование», выбрав где-нибудь получше и потеплее место в Сибири.
В Ставке все узнал. Миша[5] сообщил мне все подробности.
«Да брат, ты что, с неба свалился, что ли? – начал он своим грубоватым голосом. – Ведь этот кондитер сколько времени уже охаживает Колчака. Почти уже убедил, да теперь, кажется, Колчак не соглашается. А дама эта, так ведь она жена нашего капитана Генерального штаба И-ва Д-ва, не знаю когда, кажется, в девятьсот шестнадцатом или девятьсот семнадцатом году вышла за него замуж, у них и сын маленький есть. Раньше она была тоже за кем-то замужем, а девичья ее фамилия Я-ва, она дочь генерала. Вот, брат. Теперь И-ва Д-ва Хрещатицкий уговорил уехать в какой-то штаб, кажется, и денег дал, а его супруга путешествует с Хрещатицким. Ну, понял?..»
Сомнений не было – это была М.П., Мишина «невеста». Я рассказал Мише про нашу встречу на войне.
«Ты что, подал рапорт в крестоносцы? Хорошо сделал, – сказал Евстратов. – Тут, брат, такой б<арда>ктворится, что и сказать нельзя. Ты думаешь, Хрещатицкий один… Все, брат, почти Хрещатицкие. Вон Лебедев поехал к Деникину, знаешь, сколько получил на троих? Тысячу фунтов. Десять тысяч иен, а? Как тебе понравится?..» – Честный Миша басил и сердился, размахивая, как граблями, своими длинными большими руками.
28-го августа 1919 г. Омск
Сегодня откомандировали от училища, которое уходит во Владивосток. Расстался без малейшего сожаления, Герцо-Виноградского помянуть мне нечем, да и всех вообще – я, вероятно, не пришелся ко двору.
Был в Ставке и узнал, что на моем рапорте положена резолюция: «Откомандировывается в распоряжение генерала Голицына», – сейчас же отправился к Голицыну. Штабс-капитан Долинский, адъютант генерала Корнилова, в присутствии которого Корнилов был убит снарядом, а Долинский брошен к стене, оказался теперь адъютантом у Голицына. Он сейчас же доложил обо мне, я был принят.
Высокий, красивый молодой генерал поднялся мне навстречу и необыкновенно любезно предложил сейчас же сесть.
«Итак, – сразу начал он, – вы хотите в дружину Святого Креста. Так разрешите мне вам сделать следующее гнусное предложение… – Он помолчал. – Вот видите, вся территория Сибири разбита на районы, по которым должен происходить набор добровольцев. Районов четыре: Омский, Иркутский, Читинский и Владивостокский. В три района уже назначены мои уполномоченные, свободным остается один район – Иркутский. Так вот, угодно?..»
«Покорно благодарю, ваше превосходительство», – ответил я.
Так состоялось мое назначение, и начался еще один этап в моей жизни.
29-го августа 1919 г. Омск
Сегодня в управлении Голицын назначил мне помощника.
Только что приехал от Деникина уже пожилой полковник заамурской стражи, который уехал с юга, отпущенный в Харбин. Он являлся Голицыну, когда я пришел. Голицын, увидя меня, сказал: «Ну, вот вам и помощник. Полковник Демиденко, мой старый сослуживец по Заамурскому округу».
Высокий, с сильной проседью, очень неотесанный и, видимо, грубый человек, Демиденко произвел на меня неважное впечатление, но делать было нечего, и я постарался разогнать это впечатление, в сущности ни на чем не основанное.
5-го сентября 1919 г. Омск
Предписания, все бумаги, всё готово, дело только за ассигновками, деньгами и вагоном. Еду один – семью выпишу, как устроюсь. Был на докладе Д.В. Болдырева относительно истории русского религиозного движения и православия. Он доказывал, что вся русская культура, как и государственность, группировалась около церкви и что в критические минуты жизни России всегда выступала на сцену церковь, которая и выводила страну из тупика несчастий и бедствий.
На меня Болдырев произвел неотразимое впечатление. Прав он или нет – это другой вопрос, да это и неважно в его характеристике, но видно сразу, что человек это настоящий, что человек этот с хребтом. Он честно убежден и сам готов первый подать пример тому, что говорит и проповедует. Он верит, и верит искренно и вдохновенно. Ах, если бы было у нас таких людей побольше, а не единицы: Колчак, Каппель, Болдырев – смогут ли они справиться и влить жизнь в умирающий организм…
10-го сентября 1919 г. Омск
Пора ехать, а все не могу получить денег. Познакомился с Болдыревым, он уже в простой солдатской форме и ходит в строю с винтовкой на плече – вот молодчина-то.
С утра было большое торжество, которое устроили в американском Красном Кресте. Госпиталь американского Красного Креста помещается за городом в помещении сельскохозяйственного училища. Американцы решили показать госпиталь представителям прессы и пригласили к 10 часамутра осмотреть все. Поехали Клафтон, Кудрявцев, Жардецкий, много еще какого-то народу и я с женой. У нас оказалась старая знакомая, петербургская Домерщикова, которая, оказывается, приехала из Америки с госпиталем в качестве старшей сестры.
Все очень хорошо, все по-американски великолепно, и во всем стараются раздуть рекламу. Кормили нас завтраком, показывали палаты, кровати, кухню, пищу и пр., и пр. Потом все снимались в многочисленных группах.
Во главе всех здешних американцев стоит майор Макдональд. У него свой офис, и жена, кроме своего француза и «Сибирской речи», работает у него в качестве переводчицы. Ее работа заключается в том, чтобы переводить статьи русских газет про американцев, делать из этого сводку, и затем Макдональд посылает это все в Америку.
21-го сентября 1919 г. За Новониколаевском около станции Тайга
Итак, еду в Иркутск. Я хочу верить, что мне удастся хорошо и честно выполнить возложенную на меня задачу, тем более что я вполне искренно верю в то, что возрождение придет через религию, через истинное понимание Бога и церкви.
Как удивителен переход от степи к тайге. Степь становится все еле заметнее, и огромная сибирская лесостепь переходит уже в тайгу. Сначала обычные перелески, немного более густые, постепенно все увеличиваются и, постепенно заполняя горизонт, переходят в сплошную стену леса. Но и это еще не настоящая тайга, это только ее преддверие. Чем дальше, тем картина все величественнее: громады сосен, елей, пихт, желтеют березы и, словно рубины, вкраплены кусты калинника.
22-го сентября 1919 г. В дороге
Подъезжаем к Красноярску. Начиная со станции Тайга, где мы были вчера в 10 часов вечера, мы вступили в зону, проехать которую благополучно не так-то легко. Уже более двух недель шайки бандитов нападают на поезда, устраивают крушения. Почти не проходит суток без того, чтобы не было крушения. А крушения такие, что жуть берет, – мы их видели.
Несмотря на весьма скудные средства охраны, несмотря на почти полную неуловимость и, кроме жертв, неисчислимые убытки, до сих пор не отменили ночного движения на опасных участках и лишь отдали распоряжение идти не более 15 верст в час.
От станции Тайга шли медленно-медленно. Я не спал. Около станции Судженка увидел картину первого ужасного крушения, происшедшего с товарным поездом позавчера. На 30-верстном ходу этот поезд свалился под откос, образовалась такая груда обломков, такая каша щеп, что даже негодяи, устроившие крушение и бросившиеся грабить, ничего не могли взять.
Было очень темно. Тайга таинственно спала – вдруг в окно вагона ворвался колеблющийся кроваво-красный луч света. Я выскочил на площадку, поезд тихо шел по насыпи. Внизу, точно в адском пламени, освещенные кровавым отсветом костра кучей лежали обломки вагонов, колес, скрученных рельс. Несколько человек рабочих, словно призраки, таинственно бродили между ними, и их длинные черные тени, причудливо извиваясь, падали на все эти груды, тянулись к огню, пропадали в темноте. А над всем этим на телеграфных столбах, покачиваясь от малейшего движения воздуха, висели трое повешенных – женщина, ее сын и какой-то мужчина. Настоящих преступников, разумеется, не поймали, а повесили троих, которых схватили у разъезда, который подожгли и грабили.
И все это в наш век, век телеграфа, беспроволочного телефона, радио, аэропланов, кино, трескучих фраз, версальских договоров, 14 пунктов американского идеалиста[6]. Глухая тайга, кучи обломков, болтающиеся повешенные «для примеру», дичь и беспросветная человеческая тьма, каторжная тьма Сибири. И казалось мне, что я живу в каком-то доисторическом веке, а не тогда, когда люди кричат пышные фразы о мире всего мира, о свободе, равенстве и братстве, о борьбе за лучшие идеалы. Какие жалкие болтуны. Если бы посадить сюда Вильсона, если бы привести Ллойд Джорджа, если бы этих фигляров ткнуть носом в эту кровь и пепел.
Не доезжая Боготола, опять та же картина: груда нагроможденных вагонов, лежащие на боку два паровоза. Тут еще крушение. Тихим ходом проезжаем мы это место около 12 часов дня.
Около двух часов дня за Боготолом та же картина, но здесь бандиты облили керосином вагоны и подожгли так, что лежит лишь куча железных каркасов, словно скелеты, – согнутых, скрюченных, поломанных. Впереди два новых паровоза «декапода» – один, взрыв землю, словно упрямый конь, уперся, второй перевернулся.
За Ачинском еще один поезд, разбитый и загромождающий насыпь с двух сторон. За 10 дней уничтожено четыре поезда, погибло 30 человек убитыми, более 100 чел. ранены и благодаря случайности предотвращено еще два крушения. И все это на перегоне от станции Тайга до Красноярска, то есть всего на расстоянии 500 верст.
И, глядя на эту картину, опять мысль переносится к Омску. Что за дети там сидят. Они упиваются «великодержавностью», они спорят, интригуют, повторяют с точностью копировальщиков ошибки старого, изжитого, казалось бы, режима, не видя, что они просто пуф, блеф, чепуха, – уйди чехи, какие-то румыны, итальянцы и еще невесть кто с охраны дороги, и о всех о них не будет даже воспоминаний.
Сейчас только одно: набирать добровольцев, платить им золотом, создавать таким образом армию и оставить все другие государственные вопросы в стороне. Хотя, сказать правду, после всей виденной картины я начинаю вообще сомневаться в успехе чего бы то ни было и думаю, что возрождение России пойдет не отсюда, а оно в самой России и нам лишь бы продержаться.
25-го сентября 1919 г. Иркутск
Приехали вчера поздно вечером. Вокзал очень хороший. Толпа какая угодно, но только не русская – масса чехов, румыны, китайцы, японцы.
Мой вагон отцепили и поставили на запасном пути. В вагоне мое купе, а в других отделениях помещаютсяДемиденко, его жена, дочь и денщик. Вагон третьего класса, чистый и хороший, что гораздо лучше для жизни и длинных путешествий, чем мягкие вагоны, да еще в теперешнее время, полные пыли и насекомых.
27-го сентября 1919 г. (14 по старому стилю – Воздвижение Креста) Иркутск
Сегодня день моего рождения. Мне 34 года. Как летит время. Боже мой, не успеешь оглянуться, как прожита жизнь. А что сделано за это время, как эти 34 года прожиты…
Вчера вечером пошел в церковь первый раз за долгое время. Стоял с тихой грустью и молитвенно-торжественным настроением. Я люблю, когда приходит это душевное состояние. Певчие пели хорошо, торжественно неслось их пение, освещенные лики икон строго смотрели из своих позолоченных риз.
Днем занят страшно, всё в хлопотах: надо достать помещение, надо все устроить, надо набирать служащих. Весь аванс в 100 тысяч рублей передал Демиденко и ему поручил всю хозяйственную часть. Так лучше, его я буду проверять, а у меня на руках денег не будет, и по крайней мере я избегну всяких нареканий, а то ведь непременно скажут, что краду.
Сегодня был у воинского начальника, где видел 80 добровольцев, поступающих в мое ведение. Хороший все народ, очень хотят ехать на фронт, надеюсь, что, может быть, Бог даст, дело пойдет хорошо.
28-го сентября 1919 г. Иркутск
Был с визитом у командующего войсками генерал-лейтенанта Артемьева. Я ему не подчинен, и, вообще, моя должность вполне самостоятельная. Артемьев старый боевой генерал, командир корпуса на войне, был ранен уже командиром корпуса, честный, хороший человек. Но он как был старым офицером, так им и остался. Он ничего не хочет и не может понять и так как переменить тоже ничего не может, то поэтому просто ото всего отошел.
Два его адъютанта, капитан Келлер и поручик Каршин, очень милы. Я долго сидел у Артемьева, он мне рассказывал здешнюю обстановку, и в его словах было много безнадежности. Передавал, как Розанов, сидя в Красноярске на месте командующего войсками, пьянствовал, путался все время с бабами, как выразился Артемьев, и в конце концов получил по физиономии, после чего его перевели на место командующего войсками во Владивосток.
Начальником военного района тут генерал-лейтенант Сычев, казак, бывший офицер Сводно-казачьего гвардейского полка; комендантом города милейший человек полковник Аксаков, армейский пехотный офицер, на войне командовал полком.
Не последнюю роль играет некий Ломакин, штатский человек, который издает газетку с семеновской ориентацией, живет, видимо, на семеновские деньги, очень вертляв, хитер, ко всем подделывается, сразу же пригласил меня «пожаловать по русскому обычаю на пирог».
29-го сентября 1919 г. Иркутск
Был у здешнего губернатора Яковлева-Дунина, эсера. И вот странно сказать – понравились друг другу мы очень и сразу же как-то сошлись, сошлись настолько, что в нем я вдруг увидел лучшего доброжелателя всем моим начинаниям. Он всячески берется помогать, хотя откровенно и сказал, что ни в какой успех не верит, что настроение деревни он знает, что добровольцы пойдут, но это будет капля в море, что Белое движение умирает, дегенерирует и надеяться не на что.
Яковлев произвел на меня впечатление очень умного человека. Когда я к нему ехал, я был настолько предубежден, что даже не хотел с ним разговаривать, а теперь, откровенно скажу, проникнут к нему глубокой симпатией.
Вечером зашел к Татищевым. Граф Татищев заведует здесь таможней. Татищевы нам с женой какие-то дальние родственники. Татищев маленький, миниатюрный, карманный граф, а графиня высоченная крупная женщина. Контраст так велик, что в первую минуту на них смешно смотреть. Графиня очень умна и очень милая и интересная женщина. С удовольствием провел у них вечер.
1-го октября 1919 г. Иркутск
С трудом добились помещения. Аксаков назначил нам под управление и наши квартиры гостиницу по Графо-Кутайской улице, а там оказался формирующийся артиллерийский дивизион. Этот дивизион во главе с полковником формируется тут уже с год, с тех пор как в Омске образовалась власть адмирала Колчака, и его никак не могут отправить, потому что командир каждый раз на всякое предписание отписывается, доказывая, что нет того или другого и он не может выступить.
С большим трудом его выселили, и я начал устраивать свое управление. Решил вести отдельный дневник уполномоченного по формированию добровольческих частей. Буду заносить туда все объявления в газеты, списки членов совещания из граждан города, которое должно состоять при мне, заметки, статьи и воззвания.
Настроение в городе, в общем, скверное. Тут еще тот дух, который царил в Самаре при Комуче или даже два года назад при Керенском. Что делалось два года назад, сюда еще только теперь доходит – так трудно расшевелить спящий, замороженный мозг сибиряка. Дума тут эсеровская; городской голова еврей; газета «Наше дело» – сущая «Правда»; орган кадетов «Иркутянин» – типичная газета «постольку поскольку»; наконец, «Еврейская жизнь» совсем левого направления.
Посетил главу местного кадетского комитета Н.Н. Горчакова. Трудно себе представить более типичного мягкотелого русского интеллигента, чем этот человек. Он помешан на демократии и слово это произносит с особым ударением, разделяя «демо-кратия».
Просил его собрать комитет для того, чтобы доложить об идее профессора Болдырева, о том, каковы мои задачи, и просить возможного содействия и помощи.
4-го октября 1919 г. Иркутск
Управление мое сформировано, работа идет. Я занят главным образом тем, чтобы расшевелить общественные круги. Демиденко упрям, туп, необычайно груб. Настоящий тип Скалозуба. Денщика своего, татарина, он бьет по физиономии, ничего, кроме кулака, не признает. Очень жалею, что Голицын мне всунул этого бурбона. Дальше понимания ротного хозяйства, ремешков и тренчиков он не идет.
Завтракал у генерала Артемьева. Много говорили о положении. Артемьев разводит руками и говорит, что, если так пойдет дальше, навряд ли что-либо выйдет.
Вечером вместе с Артемьевым сидели у Татищевых.
11-го октября 1919 г. Иркутск
Утром было совещание в покоях епископа Зосимы, на котором я выступил по вопросу о добровольческих формированиях, прося духовенство оказать мне содействие и заявив, что всё или очень многое, во всяком случае, зависит именно от духовенства, которое должно взять на себя почин в развитии религиозного движения, – мы же можем быть лишь техническими выполнителями.
Вечером за мной заехал прапорщик и сказал, что комендант Аксаков просит меня, если только я смогу, присутствовать на казни в тюрьме. Оказывается, несколько дней тому назад полковник Аксаков присутствовал при повешении большевистского комиссара и так расстроился, что едва тут же во время казни не хлопнулся в обморок.
Я согласился, и в 11 часов мы поехали в тюрьму. Была совсем ночь. Город точно вымер. Иркутская каторжная тюрьма помещается за городом за речонкой Ушаковкой. Это новое здание устроено по образцу тюрем последнего времени. Тут за городом по ночам всегда бродят «подкалыватели» и «петельщики», то есть бандиты, которые нападают на случайных неосторожных прохожих и или всаживают нож в спину, или же сзади ловко накидывают из тонкой бечевы петлю и душат. Это не только теперь случается, это бывало всегда и в мирное время, с тех пор как стоит Иркутск. И жители никогда без крайней нужды не пойдут в глухие отдаленные улицы ночью или же за город.
Вот забелела и тюрьма. Мне было не по себе и от рассказа нашего извозчика о иркутских нравах, и от вида тюрьмы. Мы позвонили у больших ворот из толстых железных прутьев. Загремели ключи, и к воротам с той стороны подошел сторож – с этой стоял часовой.
Мы вошли и прошли коридором в канцелярию тюрьмы. За столом сидел начальник тюрьмы. Перед ним лежали бумаги, рядом стоял человек в судейской форме – прокурор и сидели батюшка и доктор и дежурный офицер – начальник караула. Прокурор «принимал» приговоренных к смерти, и они вычеркивались из списков тюрьмы. Формальности кончены. Скоро 12. Начальник тюрьмы встает, и мы все идем к камерам. Идем по коридору гуськом и возможно тише, как просил начальник тюрьмы. Оказывается, что казнь назначается всегда ночью, для того чтобы тюрьма не слыхала, как выводят смертников, иначе поднимут невероятный шум и вой.
Вот и отделение приговоренных. Камеры расположены вдоль коридора в двух этажах – потолка нету, а вместо него решетчатый настил из железных прутьев и такая же лестница наверх, так что все верхние камеры видны снизу, как сверху нижние.
Смертники все в нижних камерах. Мы подходим к первой. Надзиратель открывает «волчок», оттуда выглядывают два глаза.
«Исповедоваться будешь?»
«Буду», – отвечают два глаза. Надзиратель звякает ключами, камера открывается, и туда входит батюшка. Мне становится жутко. Я не могу никак представить себе, что вот эти глаза, которые только что смотрели в «волчок», уже глаза обреченные, по существу уже не живые, ибо через полчаса их не станет!..
Из камеры неслось заглушенное бормотание. Батюшка вышел.
Подошли к следующей двери. Опять надзиратель открывает «волчок».
«Исповедоваться будешь?» – наклоняется батюшка. В отверстие глядят злые красивые черные глаза: «Пошел ты к …! – несется отборная площадная ругань. – Поп проклятый, сволочь!..»
Батюшка отходит.
«Малиновский, самый что ни на есть каторжный», – говорит надзиратель. Останавливаемся у третьего «волчка». Опять тот же вопрос. Глаза смотрят растерянно, и плаксивый голос говорит: «Буду, батюшка, буду!»
Опять жуткая тишина и бормотание из камеры. Наконец исповедь кончена, всех троих выпускают, и они выстраиваются, каждый перед своей камерой.
Первым Николай Бородулин, молодой парнишка в солдатской шинели, с жалким растерянным видом. Затем высокий статный красавец с вьющимися густыми черными кудрями, с низким лбом и красивыми злыми глазами – Малиновский и третьим, наконец, тоже в солдатской шинели, парень с симпатичным лицом, хорошим, русским, на котором написано и горе, и отчаяние, и недоумение, и твердая покорность судьбе – Андрей Захаровский.
Караул выступает вперед, и все мы с осужденными выходим, стараясь возможно меньше производить шуму, на внутренний двор тюрьмы. На большой квадратный двор выходят окна всех камер трех этажей, так что часовой, стоящий посередине двора, видит все камеры и что в них делается.
Мы пересекаем двор, входим в сводчатые ворота-арку и попадаем на меньший – задний двор, где чернеет большой деревянный настил.
Под настилом в глубине мерцает желтый свет свечи, освещая три деревянных гроба, стоящих горкой в углу, три бочонка, днищем кверху, и над каждым из них спускающуюся петлю. Мы входим под навес. От столба отделяется фигура китайца[7]. Он в синем китайском одеянии, с косой, закрученной на затылке, с заискивающей улыбкой на раскосом лице. При виде нас он начинает суетиться – снимает гробы и растаскивает каждый гроб под петлю, рядом с бочонком, потом пробует петли…
Караул выстраивается, каждый осужденный становится рядом с бочонком, мы – группой, вправо от караула. Красноватый отблеск свечи змеится по канатным петлям, падает на тесаные гробы, пропадает в чернеющей темноте.
Мертвая тишина, среди которой раздается голос начальника караула: «Слушай, на к-раул!»
Солдаты берут на караул. Прокурор поднимает к лицу тетрадку бумаги и начинает, вглядываясь, чтение обвинительного акта: «По указу верховного правителя… Николай Бородулин, двадцати лет, убил с целью ограбления семью бурят: старуху, мать, дочь и ее сына, ребенка одного года; Владимир Малиновский, двадцати восьми лет, убил с целью ограбления Василия Печурина, жену его, Пелагею Печурину, шестилетнего сына их, Кирилла Гинкула, Ивана Полубинцева и дочь его, Пелагею Полубинцеву; Андрей Захаровский, двадцати восьми лет, был в большевистском отряде в Нижнеудинске».
Прокурор читал, осужденные молча стояли, и мужичонка в солдатской шинели, Бородулин двадцати лет, всхлипывал и время от времени же причитал: «Господин начальник, простите, господин начальник, простите!» Владимир Малиновский обводил всех звериным, свирепым взглядом; Захаровский стоял все с тем же покорно-недоумевающим видом.
У караула дрожали винтовки в руках, и я видел, что штыки ходят ходуном. И мне вдруг стало ясно: схвати Малиновский любого, вырви винтовку, и он свободен. Все в панике, в смертельном ужасе, навеянном всей это картиной, бросятся кто куда, а он перемахнет через забор – и был таков. Я уверен, что инстинктивно я улавливал мысли этого преступника, которому терять было нечего, и я шепнул начальнику тюрьмы: «Послушайте, ведь это очень неосторожно, отчего вы не наденете наручников хотя бы на такого, как Малиновский, ведь он может черт знает чего натворить!»
Начальник тюрьмы спохватился: «Да, да, верно, верно, сейчас вот кончат читать…»
Чтение кончилось. Надзиратель вынул из-за пояса наручники и надел их на руки Малиновского. Прокурор обратился к осужденным: «У кого есть последнее желание – можете сказать». 20-летний мужичонка завыл: «Господин начальник, простите, господин начальник, простите, ой-ой-ой, простите!!!» Малиновский с мрачной усмешкой обвел всех глазами: «А только убивал я их здорово, особенно хряскали кости у мальчишки, растудыт их м...ть…»
Захаровский только сказал: «3ря вешают меня, ничаво я не сделал. Мобилизовали красные, пошел к ним, а как было не пойти, не пошел бы, они повесили б на первом сучке – вот что!..»
«Ну!» – кивнул головой начальник тюрьмы.
«Становитесь!» – скомандовал начальник караула.
Малиновский и Захаровский начали влезать на бочки, с Бородулиным началась истерика: он трусил, выл, молил о пощаде. Его стал палач-китаец подсаживать, смотритель ему помогал.
Когда все встали на бочки, китаец влез тоже рядом с Бородулиным и ему первому надел петлю. Он надевал деловито, аккуратно, хорошо притянув шею и натянув веревку. Потом влез к Захаровскому. Затем хотел к Малиновскому, но этот снова выругался и стал надевать сам. Палач снизу, подняв голову, подтягивал веревку. «Ладно», – раздался голос Малиновского.
Прошли секунды. Мерцал огарок, чернели гробы, длинные тени бочек и стоящих на них людей с веревками от голов, уходящими под черный свод, полосами лежали на земле, пропадая в черном провале ночи.
Вдруг резким движением, привычным и быстрым, китаец подбежал и со всей силы толкнул одну бочку, потом другую и третью. Раздался грохот падающих и катящихся бочек, и три длинные тени повисли и заболтались, кружась и качаясь. Но это было секунду, вдруг… резкий треск – и Малиновский грохнулся на землю. Он падал на зад, сел, оперся руками о землю и немедленно же вскочил, дико озираясь: «Сволочи, вешать не умеете, растуды вашу…» – выругался он и полез опять на бочку – на шее у него болтался обрывок веревки. Китаец за ноги одергивал и вытягивал книзу двух висевших. У обоих намокали штаны и текла моча, оба судорожно дергались.
Малиновский стоял и ждал. Китаец спустил веревку и начал делать вторую петлю. Влез на бочку, хотел надеть на шею. «Пусти, сам надену», – сказал Малиновский и руками в наручниках стал надевать петлю себе на шею. Он одернул ее, поправил и опять сказал: «Ну, ладно».
Китаец тем же движением выбил бочку. Снова треск, снова тяжелое падение тела и снова Малиновский, сидящий на земле. Оборванная петля опять болталась у него на шее. Ругаться тут он стал совсем невероятно. Китаец бросился за новой веревкой, стал ее мылить долго, натирая руками и плюя на ладони.
Трудно передать весь ужас всей этой картины. Казалось, что в действительности этого всего нет, что это отвратительный сон, кошмар, что-то невероятное. Снова Малиновский влезает, снова надевает сам себе петлю. На этот раз его длинная тень вытягивается, болтая ногами. Его сводит судорога, китаец одергивает за ноги. Мы ждем. Чего? Я спрашиваю доктора, который рядом со мной. Он говорит, что надо ждать ровно двадцать минут, так как повешенные живут в большинстве случаев, если не происходит от толчка сразу же разрыва шейных позвонков и смерть не наступает мгновенно, от десяти до двадцати минут, и даже через девятнадцать минут можно еще оживить. «Вот попробуйте и посмотрите по часам», – сказал он и взял руку Малиновского.
Потом с разрешения коменданта китаец стал снимать сапоги и штаны с висящих трупов. Я удивился…
«Это так полагается, – сказал начальник тюрьмы. – Это его законная доля, он с этими условиями нанимался». Потом одной рукой китаец стал приспускать веревку, отмотав ее с колышка, а другой подталкивать повешенного, направляя так, чтобы он пришелся как раз над гробом. Потом, медленно опуская, клал в гроб. В минуту, когда труп совсем уже оказывался в гробу, он отпускал веревку и голова с сухим треском ударялась о деревянное днище гроба.
«Вот как раз в эту-то минуту полковнику Аксакову и сделалось дурно», – сказал начальник тюрьмы.
Я понимал Аксакова: мне самому было почти дурно, но вместе с тем я решил видеть все и все записать. Перед глазами были семь повешенных Андреева, их переживания, теперь я сам видел троих, видел их психологию, не читал, а сам переживал и смотрел собственными глазами.
Только когда гробы были накрыты крышками, мы оказались вправе уйти, так как до этого момента и начальник тюрьмы, и прокурор, и доктор, и начальник караула, и, наконец, комендант должны присутствовать.
Странные мысли бродили у меня в голове, когда в третьем часу ночи я ехал к себе. И Малиновский, и дрянной выродок Бородулин, спокойно вырезавший целую семью, несомненно, дегенераты, несомненно, их надо попросту уничтожать, и, строго говоря, они вполне достойны казни. Может быть, вообще смертной казни не должно быть, может быть, вообще зло есть только людской продукт и в идеале ни Малиновских, ни Бородулиных быть бы не должно, но, применяясь к человеческим условиям, что с такими делать? Никакому исправлению они уже не поддадутся. Держать их в лечебнице? Но если Малиновский и Бородулин совершенно нормальны и здоровы, если просто они родились без некоторых свойственных другим людям чувств. Если вот бывают люди с физическими недостатками, то почему не могут быть с морально-духовными? Малиновский не имеет чувства жалости, страха, морали – а человек здоровый, красивый, отличный экземпляр животного вида…
И ни одной минуты моя мысль не склонялась в сторону малейшей жалости к Малиновскому или Бородулину, нет! Да, вид казни сам по себе ужасен. Вид убийства отвратителен, но еще более отвратительны эти убийцы детей, эти изверги…
Зато другое щемило сердце и не выходило из головы: перед глазами стояло лицо Захаровского. Невинный человек, запутанный в Гражданскую войну, как запутан каждый из нас. Его заставили на той стороне служить, меня, икса, игрека – на этой. Попадись я – меня повесят. Да я, может быть, в тысячу раз больше заслуживаю повешения с точки зрения красных, ибо я активный участник, я инициатор. А этот парень, может быть, и не знал, к кому вообще идти и что делать. И тут во всей своей наготе встала перед глазами картина Гражданской войны. Вот она, расплата! Расплата за замученную царскую семью, за заплеванные алтари, церкви, загаженные иконы, за опозоренную родину. Это безнаказанно пройти не может, и мы все в той или другой степени платим и еще будем платить за это, дай только Бог, чтобы их кровь не пала на детей наших…
Я не могу спать, пятый час, а я сижу и пишу. Сознаюсь, мне страшно в этой тишине: мерещатся звуки катящихся бочек, перед глазами длинные, колеблющиеся, подергивающиеся тени…
16-го октября 1919 г. Иркутск, «Итальянское подворье»
Вчера объезжал местных коммерсантов, общественных деятелей и всем объяснял свою миссию, подчеркивая, что никаких узкорелигиозных целей движение не преследует, что никакой нетерпимости быть не может и не должно быть, что каждая национальность вправе выступать в защиту своей церкви и своей религии.
Завтракал у Артемьева. Было очень мило. Артемьев прекрасный человек, честный и прямой, один из немногих, потому-то, вероятно, он и не играет никакой роли, не хочет играть и смотрит на положение весьма пессимистически.
Вечером с Артемьевым были у Татищевых, было очень хорошо. Графиня и дочери вышивали, граф хорохорился, когда говорил о политике. Он очень забавный и милый человек. Потом пили чай.
Сегодня было по моей просьбе в Харлампиевской церкви общее собрание членов союза приходов под председательством протоиерея М.А. Фивейского. На повестке дня поставили два вопроса: оформировании добровольческих дружин Святого Креста и о питательных пунктах для больных воинов.
Я выступил первым и изложил собранию все, что касается положения о дружинах Святого Креста, указав, что духовенство может в этом сыграть решающую роль.
17-го октября 1919 г. Иркутск
Утром после своей канцелярии поехал к Сычеву, потом в военный городок по ту сторону Ангары, от вокзала вправо, где формируются мои дружины. Командиром одной дружины назначен капитан Зотов – очень симпатичный человек, командиром второй дружины я назначил подполковника фон Франка, который сам просился, так как в полку у него вышли какие-то нелады. Кроме того, влились отдельной дружиной воткинцы под командой штабс-капитана Золотова.
Необыкновенно глупое расположение в смысле стратегическом имеет Иркутск. Вокзал на той стороне Ангары. Через Ангару понтонный мост, который во время сильного ледохода разводится, и город оказывается отрезанным от мира. Таким образом, сам Иркутск точно в ловушке и в случае какого-либо восстания или, положим, захвата моста – кончено!
Из города некуда податься, и единственный путь отступления – это дорога по берегу Ангары вдоль скалистых сопок берега, которая идет до Байкала. Интересная река Ангара. Уже холодно, морозит, воздух чист и прозрачен, а Ангара дымится густым облаком пара. Вода ее так прозрачна, что если встать на мосту и смотреть в воду, то совершенно ясно видишь дно в кристально-чистом синеватом отражении.
А вечером за мной опять приехал прапорщик с просьбой ехать на казнь вместо Аксакова. Я было заколебался, но потом решил, что поеду еще раз.
В 11 часов прапорщик за мной заехал, и мы отправились. Опять та же процедура. На этот раз приговоренных оказалось пять человек: Степан Цолоков, Николай Киселев, Константин Кикнадзе, Ефим Букневич, Нурей Шаймарданов. Все за «вооруженный грабеж», то есть в момент ареста при них оказалось то или другое оружие, или же с оружием в руках или в кармане они совершали кражи, а по законам военного времени за это казнь.
Мулла напутствовал татарина, батюшка русских и армянина. Здесь картина была иная. Видно было, что все это просто мелкие грабители, может быть, многие пошли на грабеж от нужды и тяжелой теперешней жизни, может быть, даже просто хотели попасть в тюрьму на казенные харчи зимой, и вместо этого – казнь.
У всех был покорно-растерянный вид, никто не молил о пощаде, но видно было, что эти люди просто жертвы ужасного времени. После прочтения приговора, когда все стали влезать на бочки, Кикнадзе со своим кавказским акцентом добродушно-грустно сказал: «Скажи пожалуйста – вешать будут! За что про что вешать: за ограбление! Старуху ограбил, восемь рублей украл да старое платье взял – и смертная казнь. Перочинным ножом пригрозил, чтобы крику не поднимала – на тебе! – смертная казнь. При царе год шесть месяцев тюрьмы – и делу конец, а вот теперь свобода пришла…» Он не кончил своих рассуждений, китаец ловко и быстро начал вышибать бочки, и пять теней заколебались в красноватом отсвете огарка.
Я совершенно ясно чувствовал, что убивают людей этих зря и что так расправляться – преступление нисколько не лучшее советских застенков.
Больше я решил на казнь не ездить: слишком тяжело и, главное, как будто и сам участвуешь в этом.
18-го октября 1919 г. Иркутск
Устраиваю праздник дружин Креста. Разослал пригласительные. Утром будут в церквах молебствия, потом крестный ход и, наконец, доклады. Присутствовать могут все желающие. Выступать пригласил священника Троицкого, прекрасного оратора, профессора Миролюбова Никандра Ивановича, а из местных деятелей Н.Н. Горчакова и присяжного поверенного Разумовского.
Пригласил Петра Карловича Грана с женой. Они приехали из Омска и живут в гостинице. Петр Карлович был губернатором в Томске, потом начальником тюремного ведомства и жил на Суворовском этажом ниже Воейковых, когда мы с ним и познакомились в начале революции. Потом Петр Карлович оказался в Омске. Человек очень честный, умный, пожалуй, сухой, он совершенно ни в чем не принимал и не принимает участия, уверенный, что ничего все равно не выйдет, так и говорит: «Как же я пойду, когда я не верю в успех, служить, занимать какое-нибудь место. Смогу, буду по мере сил работать, а идти на ответственные места – нет, увольте! Да я и не придусь ко двору…» У Петра Карловича молодая, необыкновенно красивая жена, кажется, он женат чуть не третий раз. От первого брака у него взрослый уже сын.
Лично пригласил Артемьева, Татищевых, Вагина, Сычева, Аксакова.
19-го октября 1919 г. Иркутск
День прошел отлично. Я даже не ожидал, что так все будет хорошо и удачно. Сначала в церквах и монастыре шли службы, после которых произносились проповеди. Перед церквами стояли столы, у которых производилась запись добровольцев. Затем начался крестный ход по городу, с хоругвями, во главе со всем духовенством. А в пять часов в зале собрания состоялись доклады. Программу я устроил такую: оркестр исполнял «Коль славен», потом отрывки из оперы «Жизнь за Царя», затем произносились речи. Первым выступил я, коротко объяснив цель и смысл крестоносного движения, затем говорил пр. Миролюбов, потом Троицкий и Горчаков. Говорили все хорошо. Горчаков лишь слишком злоупотреблял излишним пафосом, истерично выкрикивал, грозя кулаками: «Бьет двенадцатый час!» и пр.
Зал был переполнен. Был Яковлев, Артемьев, все военные, много молодежи. Порядок был полный.
Публика меня бурно вызывала и приветствовала.
21-го октября 1919 г. Иркутск
Во всех газетах есть заметки по поводу «дня дружин Святого Креста», и больше всего меня удовлетворяет и радует, что все газеты всяких направлений и даже «Еврейская жизнь» отозвались сочувственно и вполне одобрительно, что показывает, что тон всего торжества я взял правильный, а это очень важно.
27-го октября 1919 г. Иркутск
Свалилось совершенно неожиданное. Пришла телеграмма от Голицына:
«Разрешаю временно сдать должность Демиденко, выехать в Омск».
Буквально ничего не мог понять и ломал голову, в чем дело. Но телеграмма, полученная через час после первой, все разъяснила. Телеграфировала Домерщикова: «Кати по-видимому сыпной тиф выезжайте немедленно».
Ни думать, ни что-либо делать не в состоянии. Мысль все время вертится около семьи. Что дети, как проходит болезнь. А вдруг роковой исход, что тогда. Куда я денусь с малолетними крошками.
Собрался в несколько часов и сегодня еду.
28 октября 1919 г. Вагон
Еду в Омск. Путешествие продлится пять суток – прямо кошмар, кажется, что это целая вечность. Говорят, что наш поезд последний и больше в Омск пассажирских поездов не будет. Почему такая мера, неизвестно, но говорят, разумеется, много. Вернее всего, что дела наши плохи.
Из Красноярска послал телеграмму срочную Андрею Андреевичу Кофоду, прошу его быть почаще около жены. Чуть не остался и поезд догонял уже на ходу. Я возился с телеграммой, расплачивался, мне давали сдачу, а когда вышел, смотрю: перед носом уже последний вагон, теплушка, к счастью, с задней площадкой. Я был в одном кителе, а мороз градусов 20. Бросился вприпрыжку бежать, какие-то солдаты, стоявшие кучей около эшелона, улюлюкали мне вслед. Хороша дисциплина и хороши настроения, коли улюлюкают штаб-офицеру. Вскочил на заднюю площадку и на ходу стал перебираться через окно с помощью поясных ремней – в вагоне ехали солдаты и меня втаскивали.
3-го ноября 1919 г. Омск
Слава Богу – жена жива и поправляется. Приехал я ночью с 1-го на 2-е и утром был уже в госпитале у нее. Передать мое волнение трудно, особенно принимая во внимание издерганные нервы за пять суток пути.
Я, приехав ночью, бросился к телефонам на станции, но ни до кого дозвониться не мог. Вокзал был ярко освещен и запружен народом. Достаточно было одного привычного взгляда, чтобы увидеть, что Омску приходит конец. Бродил старик Ржевский, который просил всех дать ему место где-нибудь в эшелоне. На путях стояли эшелоны. Сворачивались министерства, уезжали отдельные чиновники, сами министры, разные генералы, штабные. Тут же на стенах, дверях и стойках красовались свежевыпущенные воззвания, в которых говорилось, что Омск сдан не будет, что Омск будут защищать до последней капли крови, что нет оснований к панике и беспокойству.
Я если не был в панике, то беспокоился сильно и, не добившись ничего по телефону, пошел по путям разыскивать вагоны американского Красного Креста. С большим трудом отыскал и нахально стал колотить в какой-то вагон. Это было безобразием, сознаюсь, но я плохо понимал, что делал. Колотил до тех пор, пока не появился в окнах свет свечи и не раздался чей-то сонный голос: «Ху ис дзер»[8].
Затем открылась дверь и в пижамах высунулся американец. На его месте всякий бы другой, возможно, послал бы меня к черту и был бы прав, но этот оказался очень милым, и, узнав, что я справляюсь о жене, он по описанным мною приметам ответил, что такая больная действительно к ним поступила и кажется, что кризис уже миновал и опасность теперь прошла.
Я пошел в вагон нашего поезда, который так и остался на путях, и просидел до шести часов утра, когда вышел и отправился к Елизавете Николаевне Толстой. Застал ее, разумеется, в этот ранний час – она сказала, что, кажется, все благополучно, от нее поехал к Андрею Андреевичу. Милый верный друг, оказывается, послал мне телеграмму, которую я не получил, что все идет благополучно и чтобы я был спокоен, так как он моей семьи не оставит. Вот это настоящий рыцарь.
Вместе с Кофодом поехал в госпиталь, где я и увидел жену. Она лежала в палате с какими-то другими тифозными, исхудалая, с бритой головой, страшно изменившаяся.
От нее отправился на Баронскую, где застал моих крошек с няней. Омск эвакуируется. Всё в движении: тянутся подводы, телеги, сани, военные повозки, иной раз доносится грохот артиллерийской стрельбы. Зашел в коммуну: они все уже погрузились и уезжают на днях. Министерства тоже перебираются в Иркутск. Голицын уверяет, что Омск сдан не будет, старается быть необычно веселым, говорит, что только тогда себя чувствует хорошо, когда неприятель близок и слышен гром пушек, тогда у него появляется аппетит, хороший сон и настоящая бодрость.
4-го ноября 1919 г. Омск
Утром с Кофодом ездили в госпиталь, а весь день я и няня собирались. Поезд американского Красного Креста уже готов и состоит из одного вагона второго класса и теплушек. На каждом вагоне белая дощечка с красным крестом. Вся ветка и вся станция Омск запружены эшелонами. Всё грузится, все спешат побольше увезти.
Обедал у Макдональда – персонально среди американцев есть славные люди, во всяком случае, я должен быть им благодарен. В госпитале вся работа лежит на санитарах, или русских, или из военнопленных, или же на русских сестрах, американская администрация носа не показывает, а американские доктора сыпнотифозных боятся. Не будь Домерщиковой, я не знаю, что бы было с женой.
Просил разрешения ехать в санитарном поезде, пассажирских уже нет, и вообще ехать неизвестно как. Американец, старший врач, сказал просто и ясно: если я дам ему хороший револьвер, то он разрешит; я сейчас же предложил ему свой наган – он его повертел, посмотрел и решительно сказал: «Ноо, ай уонт браунинг»[9]; что было делать? Поехал к неизменному Кофоду, рассказал ему, в чем дело. Он сейчас же дал свой браунинг, и мы решили, что я его дам американцу только до Иркутска.
Привез браунинг и сказал, что это чужой револьвер, датского министра-резидента, что даю его на время и в Иркутске он должен его вернуть; больше я ничего не могу сделать, добавил я. Американец закивал головой и согласился.
Не теряя времени, я выбрал теплушку, в которой оказались офицеры, и стал перевозить вещи. Ящик с книгами просил взять Макдональда. Два американца – его помощники – проявили много внимания, по нескольку раз приезжали к детям и знаками показывали няне, что они их берут, всячески старались их успокоить. Это очень трогательно и благородно с их стороны.
4-го ноября 1919 г. Омск
Боже, как знакома мне эта картина и как я уже привык видеть каким-то другим, не физическим взглядом то, что еще будет: Омск – обреченный город, и это во всем. Вот то же ощущение, как и в Екатеринбурге, как в городах Галиции, которые мы проходили при отступлении. Бедные жители, несчастные люди, и когда-то все это кончится.
5-го ноября 1919 г. Омск
С темнотой госпиталь начал грузиться. Раненых перевозили на розвальнях, накрытых тулупами, так что некоторые чуть не задохнулись. Мичмана графа Толстого и адъютанта Колчака Сазонова – в автомобиле, который за ними специально прислали.
Мы с Андреем Андреевичем, который приехал для этого специально, погрузили детей, няню и вещи на извозчиков. Милый американец тоже приехал.
Госпиталь же тянулся по улицам. Я сделал ошибку, что не поехал сопровождать жену: она чуть не задохнулась под полушубком, а так как от слабости не могла даже головой двинуть, то и получилось, что положение было очень опасным. По счастью, сиделка русская села с ней рядом на розвальни и время от времени заглядывала под тулуп.
В общем, погрузились. Дети, няня и какая-то сестра в одном купе, рядом в купе внизу мичман Толстой, рядом напротив еще какой-то больной, на верхней полке моя жена. Затем купе сестер милосердия. У американцев свой вагон. Офицеры и солдаты все по теплушкам. В моей теплушке шестнадцать человек – все выздоравливающие: мичман, несколько офицеров-кавалеристов, пехотинцев. Американец, старший врач, просил меня быть комендантом поезда.
6-го ноября 1919 г. Вагон
Утром выехали. Весь вокзал запружен эшелонами. С каждым часом беспорядок, видимо, все усиливается.
Питаться приходится своими средствами, потому что то, что дают американцы, все целиком выливается, и весь путь следования поезда залит этой пищей. А пища эта в обед и на ужин какая-то полба не полба, размазня не размазня. Ее разносят санитары в ведрах по теплушкам. Толстой и жена получают стол вместе с персоналом госпиталя – яйца, масло, консервы, консервированные фрукты. Хорошо, что жена оказалась служащей американского Красного Креста – вот вышло-то кстати.
По очереди топим печку. Ночью особенно скверно нижним, так как дует изо всех щелей, а мороз здоровенный, приходится все время подтапливать. Зато, когда печка накалится, слышатся крики сверху, так как там становится нестерпимо жарко.
7-го ноября 1919 г. Вагон
Уже начали умирать. Один больной почками сегодня умер в одной из теплушек. Так как все вместе-то в теплушках в этих, выздоровевший от возвратного тифа заболевает сыпным и наоборот.
15-го ноября 1919 г. Вагон
Стоим в Новониколаевске. Едем восемь суток и только едва добрались сюда. Вчера обогнал по левому пути поезд генерала Пепеляева, его корпус отводится в Томск на отдых. По левому же пути идут поезда министров, учреждений и пр. Новониколаевск весь забит эшелонами, и кажется минутами, что выбраться отсюда нет никакой возможности. А сегодня еще стряслась новая беда – сестра милосердия, помещавшаяся с детьми и няней, заболела сыпным тифом. Ее оставили в Новониколаевске – отвозили куда-то санитары, из вагона всех выселили и сегодня делали дезинфекцию. Говорят, что Омск уже сдан. Думаю, что это вранье.
17-го ноября 1919 г. 3 с половиной часа утра, за станцией Тайга
Вечером, как обычно, обходил поезд, но, по существу, это просто формальность, ибо что могу я сделать, хотя все же кое-чем помогаю, т. к. <об увиденном> говорю американцам. Сейчас несу дежурство у печки. Все сладко спят, и слышен храп да потрескивание дровец. В трубе гудит сибирский таежный ветер. Кругом глубокая зима с морозом за тридцать градусов.
Мысли вокруг Омска. Все бегут. Министры, министерства, какие-то не нужные никому громоздкие учреждения везут вещи, имущество, массу всякого добра. Это не население, население осталось на месте, это те, кто делал революцию, раскачивал народ, кто потом лез к власти. Ничего у них не выходило, и они пустились наутек. Как бросили царя, так, разумеется, бросят в последнюю минуту и Колчака – это ясно.
Подумать только, бежит морской министр Смирнов. Ведь нет даже простой шаланды в распоряжении правительства, а вот учреждено морское министерство, а министр теперь вывозит миллионы и имущество и сдаст это все… будущему законному русскому правительству, которому представит и отчет об этих деньгах. И никому больше. Он признает только закон, законное правительство, он легитимист – всегда им был… И не один Смирнов проделывает то же.
В Омске перед отъездом видел вагон, в котором едет жена профессора Болдырева с сыном-мальчиком лет пяти и бель-сер[10] – сестрой Болдырева. Я заходил к ним. Рядом было купе для Жардецкого, была приколота и карточка с его фамилией, но Анна Васильевна Болдырева сказала, что Жардецкий приходил, посмотрел и заявил, что он не поедет, так как в одном купе все равно не разместится со всей своей большой семьей. Интересно знать, выбрались ли они все или нет.
18-го ноября 1919 г. Вагон
Санитарный поезд американского Красного Креста нечто ужасное: никакого ухода совершенно. За 12 дней пути, что мы едем, ни разу не было медицинского обхода поезда. Пища отвратительная, в теплушках делается бог знает что, сыпнотифозные лежат бок о бок с больными возвратным и брюшным тифом, тут же больные почками или с воспалением легких. Сегодня я был у старшего врача и сказал, что если он не пошлет телеграммы главному уполномоченному американского Красного Креста на всю Сибирь, чтобы нас перевели на левый путь, то мы никогда не выедем из Сибири. Это я заключил потому, что все поезда разных министров, правителей и пр. идут, обгоняя нас по левому пути, мы же чем дальше, тем больше стоим на разных станциях, а американцы с большого ума радуются, что можно осмотреть сибирские города и станции. Они закупают дичь, белок, всё, что только можно. Чешские эшелоны, которые нас обгоняют, набиты добром, что называется, до крыш. Под вагонами в ящиках везут медведей, в вагонах ковры, зеркала, материю, сукно, рысистых прекрасных лошадей, обувь, шляпки, видимо, просто вывозят целыми магазинами. Говорят, что у Жанена[11] весь вагон наполнен сибирскими мехами, то же самое и у главы американского Красного Креста. Да, они пользуются случаем, эти «джентльмены», потом у себя на родине будут писать воспоминания, критиковать, давать советы, жалеть, что их не послушались, но про то, как вели себя, разумеется, не напишут – они ведь победители, и их не судят… И все это в наших самых лучших вагонах, с нашими паровозами, на нашей земле, а вот мы и наши больные умирают в теплушках голодные.
19-го ноября 1919 г. Вагон
Необыкновенной красоты тайга зимой. Какие могучие кедры, ели, сосны. Сплошной стеной стоят они, обступив тонкую линию полотна дороги. Все запушенные инеем, молчаливые, серьезные, они как-то по-особому смотрят на мир божий, эти великаны. Сибирь, Сибирь – сколько могучести, сколько величия и своеобразной красоты…
Сегодня на разъезде настаивал, чтобы нас перевели на левый путь, чего в конце концов и добился, и теперь мы пока что идем по левому пути, кроме того, американец послал телеграмму во Владивосток своему консулу.
Жена поправляется, но очень слаба, зато у Гули 39, надеюсь, что не тиф. Сегодня пришел к ним в вагон и увидел у сестры книжку «Русский библиофил», удивился, откуда мог он им попасть, потом взял посмотреть, оказывается, наша книжка. Я спрашивать, откуда взяли, оказывается, у доктора тоже несколько английских книжек с надписью моей жены. И вот выяснилось: ящик, который я отдал Макдональду, он вскрыл и предложил книжки разобрать всем желающим на память… Недурно! Пропали «Старые годы» за десять лет – ведь это целая библиографическая редкость теперь, а главное, что все эти американцы ничего же не понимают в этих книгах и, верно, роздали их муслить сестрам. А особенно жалко Великого Князя Николая Михайловича «Историюцарствования императора Александра I» – я с таким трудом достал и захватил, помню, последние два тома за 19 руб., – пропало и это.
Проехали Мариинск.
21-го ноября 1919 г. Вагон
Едем невероятно медленно, вот уже в пути больше двух недель. У Гули оказался не в порядке желудок – так что все обошлось. Няня ворчит: «Заморили фруктами да бульоном, хоть бы штей дали». Она питается на сестринском столе, то есть утром яйца, кофе, фрукты консервированные, потом в час завтрак американский: каша, какое-нибудь мясо, кофе, фрукты – и в семь обед: немного супу с сухарем, зелень консервированная, мясо, консервированные фрукты. Так вот она просто смотреть не может на этот стол. Что значит привычка, а ведь стол совсем не плохой, в сущности. Но все это для администрации, так сказать, и для самих американцев, офицеров же и солдат больных по-прежнему кормят несъедобной жижей, которую в большинстве выливают, довольствуясь хлебом и чаем.
22-го ноября 1919 г. Вагон
Приехали в Красноярск, и американцы решили тут простоять целый день, чтобы осмотреть город. Я сказал, что всякие остановки очень рискованны, так как паровоз могут взять, и мы сядем, оставшись среди Сибири в нашем эшелоне, но старший врач заявил, что с американцами этого не может быть, – ну не может, так не может.
Красноярск большой сибирский город, с недурными магазинами, одной кондитерской и, в сущности, одной большой широкой улицей, вот и все.
Стоит он действительно в красном яру, и кругом красивые розовато-коричневые скалы.
24-го ноября 1919 г. Вагон
Дни проходят однообразно. Утром разносят на остановке чай и хлеб, я обхожу поезд, захожу к своим, где сижу и иной раз с ними обедаю, потом разносят обед, который выплескивают в большинстве случаев или же на печках сами сдабривают салом и всякой всячиной и тогда едят, затем время до ужина спим, читаем, играем в карты, надоели друг другу, как на корабле после долгого плавания, и потому часты ссоры.
27-го ноября 1919 г. 7 часов вечера
Путешествие приближается к концу. До Иркутска осталось 230 верст. Надеюсь, что завтра часам к 12 дня будем там.
Омск сдан – это уже известно определенно. На востоке полная неразбериха, и вот опять неизвестно, что же делать дальше. Уходить со своими добровольцами? Но куда? А семья? Что же дальше? Остается надеяться, что, может быть, Деникин завершит дело спасения России.
28-го ноября 1919 г. Иркутск
Слава Богу, доехали. Путешествовали в поезде ровным счетом 22-ое суток – прямо рекорд путешествий по железным дорогам.
Перевез своих к себе в «Итальянское подворье», распростился с американцами, благодарил их. Старший врач преподнес жене банку консервированного чернослива в два кило. Распростились. Я все надеялся, что американец вспомнит о моем револьвере, но он даже и не заговаривал, тогда я спросил, как он думает относительно револьвера, он не мой, и я должен его вернуть. На что он мне ответил, что револьвер оставляет себе в виде компенсации за проезд, так-таки и сказал: «в виде компенсации», мы с женой опешили. Я возмутился и, когда устроил своих, отправился к датскому консулу и изложил ему обстоятельства дела. Датчанин сказал, что утром завтра поедет требовать револьвер у американца.
29-го ноября 1919 г. Иркутск
Понемногу устраиваемся. Из попытки датского консула ничего не вышло – он был, видел американца, сказал ему, что револьвер принадлежит датскому министру-резиденту Кофоду, на что американец ответил, что ему дела нет, кому он принадлежит, – он получил его от «Кенол Илиин»[12] в компенсацию за провоз, и все тут… Так браунинг и пропал. Ужасно неудобно перед Андреем Андреевичем.
30-го ноября 1919 г. Иркутск
Все правительство постепенно собирается в Иркутске. Посетил сего дня Червен-Водали, приехавшего от Деникина. Он назначен министром внутренних дел, а Пепеляев премьером. Долго с Водали говорили – оказывается, у Деникина, по его словам, тоже полный развал и разгром на фронте, таким образом, не на что надеяться вообще… Водали настроен очень грустно, и мы оба сидели, точно в комнате, где покойник.
2-го декабря 1919 г. Иркутск
Пепеляев пошел к Колчаку на станцию Тайга. Говорят, что главнокомандующим назначен генерал Сахаров – об Сахарове мнение почти у всех одинаковое – считают его грубым, резким и бездарным человеком. Возможно, что и так. Когда я его видел в Омске у Нокса в поезде, он производил такое же впечатление и на меня.
Съехались все, кажется. Тут все бюро печати – Коробов, Кудрявцев, Устрялов, – открывают новую газету и по-прежнему заняты политикой.
Кто лучше всех их и честнее, это милый Кудрявцев. Он часто заходит к нам. Клафтон, оказывается, где-то застрял, и о нем до сих пор ничего не известно.
3-го декабря 1919 г. Иркутск
Получил телеграмму от Голицына, что произведен в полковники, за что и за какие заслуги, не имею понятия. Телеграмма шла чуть не две недели и помечена «штаб армии».
Все это немного странно – все рушится, а производствами занимаются, стоит ли того…
Сегодня узнал, что приехал Дитерихс, и поехал к нему. Он в своем вагоне и завтра едет дальше. Вагон первого класса, очень великолепный, с большим салоном. С площадки входишь прямо в салон. Когда я влез в вагон, вошла его жена и, пригласив войти, пошла сообщать Дитерихсу. Через минуту появился он и сел за большой письменный стол, приглашая сесть напротив и меня. Странная обстановка меня поразила: на столе стояли два больших шандала по три свечи в каждом. Посередине шандал с одной свечой. Прямо сзади стула Дитерихса на стене был прикреплен большой синий щит с белым восьмиконечным крестом, по бокам два полотнища хоругвей. Во всем было что-то таинственно-мистическое.
Дитерихс заговорил проникновенным тихим голосом о том, что он уезжает от этого безобразия, что Колчак прохвост и хлыщ, что с ним ничего нельзя делать, а что если Россия и будет спасена, то лишь Михаилом, тут он несколько помолчал и добавил: «Я составляю список всех тех, кто будет участвовать в спасении, – включу и вас, полковник».
Было что-то совершенно ненормальное во всем этом, а между тем передо мной сидел Дитерихс, в этом не было никакого сомнения.
«Сейчас я, вероятно, проеду в Верхнеудинск[13] и там, может быть, буду формировать новые части – деньги мне отпущены, а если не удастся, уйду в сопки…»
Дитерихс встал и протянул мне руку. Не знаю, что и думать, но ясно одно – что Колчака так бранить подло, и если Дитерихс и сумасшедший, то гаденький сумасшедший. А главное, Колчак снабдил его и деньгами, и дал возможность ехать куда угодно.
4-го декабря 1919 г. Иркутск
Сегодня был отслужен молебен епископом Зосимой по случаю окончания формирования 1-ой Иркутской дружины Святого Креста и скорого ее отправления на фронт. Собралось много народу. После молебствия дружина выстроилась перед храмом во главе с подполковником фон Франком. Я вышел к дружине, сказал несколько слов относительно предстоящего отправления, а затем сенатор Стравинский, почетный председатель Славянского общества, вручил от общества икону дружине.
Из местных общественных деятелей при моем управлении под моим председательствованием образовался комитет, в который вошли духовенство, здешнее купечество, общественные деятели и пр. Вошел, между прочим, и Устрялов.
Сегодня было объединенное заседание. Говорили много, но чувствуется, что у всех пропала всякая вера и энергия. Да и на самом деле, во что верить? Колчак неизвестно где, фронта нет, Омск сдан, правительства фактически не существует.
7-го декабря 1919 г. Иркутск
Сегодня праздновали день Екатерины. К часу на пирог пришли Артемьев, Татищевы, Кудрявцев, Демиденко, несколько человек из моего управления, разумеется, Ломакин. Батюшка Троицкий служил молебен, потом ели пирог.
Ломакин тип изумительный: в нем что-то от Гоголя из «Мертвых душ», не могу только никак припомнить, на кого он похож: лебезит, потирает руки, забегает вперед, старается угодить, подставить стул, подать калоши, готов на что угодно – сладко улыбается, говорит «водочка», «пирожок», «по древнерусскому обычаю» или «ну с Богом – по первой».
10-го декабря 1919 г. Иркутск
Вчера был на ужине, который устроили офицеры-воткинцы со своим командиром штабс-капитаном Золотовым мне и моему помощнику Демиденко по случаю своего отъезда в Красноярск.
Ужин прошел очень мило и сердечно.
Устрялов, Коробов, местные, Н.Н. Горчаков и другие, обсуждают вопрос о перемене ориентации и признании единственной реальной силой, способной продолжать борьбу с большевиками, атамана Семенова. Хорошо, нечего сказать! А вопрос ясен, конечно, – просто страхуются, ведь бежать-то придется через Читу.
Положение становится все хуже, и, по-моему, надеяться не на что.
12-го декабря 1919 г. Иркутск
Совершенно отрезаны от внешнего мира. Об армии сведений никаких, об адмирале Колчаке тоже – ходят только разные слухи. Улицы Иркутска все больше заполняются омичами. Приехал в своем вагоне Киндяков, который, конечно, в единственном числе, но зато со всеми суммами Красного Креста – он, очевидно, будет их сдавать тоже «будущему законному российскому правительству» и даст отчет, куда их «израсходовал».
Тут адмирал Мирнов – морской министр, тоже с суммами и со своим штабом; сегодня встретил капитана второго ранга Четверикова, товарища по корпусу. Тут же и капитан 1-го ранга Фомин, младше нас года на три, кажется, очень умный, хитрый и совершенно темный человек. Интриган исключительный.
Приехал и генерал Лохвицкий, тоже с адъютантами и штабом, – кем он и чем, совершенно не знаю.
Одним словом, симптоматичная картина – крысы с корабля, который идет ко дну, но все, конечно, прежде всего постарались захватить побольше от остатков пирога. Вот и Белое движение.
По улицам с громом носится подпоручик Ган на мотоциклетке, в английской форме, и Буров. Что они делают, бог их ведает.
13-го декабря 1919 г. Иркутск
Заходил ко мне в управление Буров. Он подполковник. Сидел у меня в кабинете и спрашивал, сколько у меня добровольцев и где они. Узнав, что они по ту сторону в казармах, спрашивал, нельзя ли их перевести сюда, так как по его сведениям в городе неспокойно и можно ожидать выступлений. На прощание сказал, что он рассчитывает на меня и в случае чего зайдет ко мне.
После визита Бурова пошел к Артемьеву и у него остался завтракать. Рассказал о посещении Бурова. Артемьев ответил, что всего можно ожидать и что при сложившихся обстоятельствах он ни за что не ручается.
16-го декабря 1919 г. Иркутск
Сидел Кудрявцев. Много говорили. Неисправимый оптимист, он говорит, что все образуется и фронт еще восстановится, т. к. те же союзники не допустят крушения власти Колчака – это им невыгодно.
20-го декабря 1919 г. Иркутск
В городе все тревожнее, а больше всего нервирует то, что нет ниоткуда никаких известий.
Морозы до 40╟, но так тихо и воздух так спокоен, что я хожу в одном кителе, так же гуляет и Артемьев.
24-го декабря 1919 г. Иркутск
Сегодня узнали, что какой-то штабс-капитан Калашников[14] на той стороне в военном городке объявил, что он становится во главе Иркутска и что им будет сформирована власть из эсеров. В городе тоже стало беспокойно, и опасаются, что часть гарнизона может перейти на сторону восставших.
Приходил вечером Кудрявцев, сидели и прислушивались к тому, что делается на улице. Пытались какие-то солдаты захватить почту и телеграф, но юнкера не дали.
25-го декабря 1919 г. Иркутск
С утра был у Сычева, потом у Артемьева. Организована охрана из всех воинских чинов, мое управление тоже все «мобилизовано» вместе со мной, будем нести дежурства.
Оказывается, банк и телеграф хотели захватить часть отряда особого назначения управляющего губернией Яковлева и инструкторской роты. После того, как это им не удалось, они перешли через речку Ушаковку и заняли Знаменское предместье.
Таким образом, мы теперь в ловушке: с той стороны отрезаны от железной дороги отрядами Калашникова, в тылу занято предместье – остается пока одна дорога на восток вдоль берега Ангары. Ангара еще и не думала вставать, и пока только шуршат льдины – по-видимому, до ледостава еще далеко.
26-го декабря 1919 г. Иркутск
Оказывается, в Черемхове переворот тоже произошел, но шесть дней назад и тоже под эсеровским флагом. Поезд Колчака, говорят, находится в Нижнеудинске и никуда не может двинуться. По телеграмме Жанена чехи «взяли его под охрану», окружили пулеметами и, в сущности, держат под арестом.
Чехи, несомненно, на стороне восставших и им всецело сочувствуют.
Союзный совет под председательством Жанена постановил объявить вокзал и железную дорогу нейтральнымии, следовательно, не позволил, под угрозой вооруженного вмешательства чехов, производить боевые действия против повстанцев. Также запрещена и орудийная стрельба по Знаменскому предместью. Несмотря на это, повстанцы заняли вокзал, деятельно вооружились и завладели складами у вокзала.
27-го декабря 1919 г. Иркутск
Получен приказ о назначении Семенова главнокомандующим всей Восточной Сибирью, включая и Иркутскую губернию.
Все время слышны выстрелы, в некоторых местах по городу летают пули, на углу недалеко от нашего подворья кого-то ранило из прохожих.
28-го декабря 1919 г. Иркутск
Семенов телеграфирует, что им послан отряд генерала Скипетрова для защиты Иркутска и, кроме того, что японское императорское правительство решило занять своими войсками Иркутскую губернию.
29-го декабря 1919 г. Иркутск
Сегодня наблюдали редкую картину с этого берега. Подошли два броневика Семенова. Тогда «нейтральная» железная дорога пустила им навстречу паровоз «декапод». Паровоз столкнулся, и вот мы, стоя на этом берегу, видели, как он покатился под откос буквально кубарем к берегу Ангары. Падая, то есть кувыркаясь, он все время свистел. После этого и броневики, и части Семенова отошли к Михалеву.
Очень характерна телеграмма, которую получил Сычев из Михалева от Скипетрова: «Давно бы были в Иркутске, если бы не союзники, которые всячески препятствуют продвижению. Энергично протестуем. Настроение бодрое, сил достаточно. Шлем привет офицерам, юнкерам и солдатам, защищающим город».
Пришли японцы. Их эшелон встал на станции и занял выжидательную позицию. Говорят, их два батальона с орудиями.
Слухов тьма, телефоны все каким-то образом соединены, и потому стоит взять трубку, как решительно слышны все разговоры. Пришли семеновцы кружным путем. Сегодня Артемьев и Сычев со всем местным начальством делали им смотр. Ничего, выглядят молодцами в своих мохнатых папахах. Их всего только батальон, да и то в 400 человек. Между прочим, Устрялов написал статью, в которой вместе с признанием атамана Семенова приветствует приход его вооруженной силы и первой визитной карточки, то есть снаряда, выпущенного позавчера броневиком по Знаменскому предместью.
31-го декабря 1919 г. Иркутск
Часов около трех летал над городом аэроплан повстанцев и сбросил одну бомбу, которая разорвалась где-то на окраине и ранила одну женщину. Редкая стрельба. Японцы молчат. Чехи тоже. Говорят, что американский Красный Крест раздавал особенно щедро повстанцам теплое белье, одежду, одеяла, фуфайки и пр., а в Черемхово послал даже с этой целью специальный поезд.
1920 год
1-го января 1920 г. Иркутск
Зашел в госпиталь, куда только что принесли бедняжку кадета. У него пулей раздроблена нога в бедре. Мальчик лет 16-17 пошел защищать – кого? Ах, какой ужас все это.
2-го января 1920 г. Иркутск
Была попытка захватить город. Повстанцев отбили – ничего не вышло у них. До часу шла пулеметная и ружейная стрельба.
Милые союзники настаивают на перемирии, иначе говоря, нас предадут за милую душу, предадут и, конечно, выдадут.
Заходил Кудрявцев. Он перебрался на всякий случай на какую-то конспиративную квартиру.
5-го января 1920г. Иркутск
Масса самых разнообразных слухов. Все-таки перемирие объявлено. Днем зашел Буров, спросил, есть ли у меня добровольцы, и сказал, что надо немедленно же уходить из города. Просил дать ему ответ в 7 часов вечера, оставил свой адрес.
10-го января 1920г. Верхнеудинск
Итак, все кончено. Я в Верхнеудинске, в вагоне-леднике, приспособленном под жилье инженером Чертороговым.
Вагон входит в состав поезда генерала Дитерихса, который живет в городе с женой, адъютантами, жена Черторогова заведует приютом госпожи Дитерихс.
Но все по порядку. Я писать эти дни не имел ни малейшей возможности, потому что находился в походе и былипри мне только мой полушубок, винтовка, шапка да валенки на ногах – вот и все.
Пятого числа, после того как у меня был Буров, я решил пойти к командующему войсками генералу Артемьеву и узнать, что он намерен делать и как вообще надлежит поступить дальше. Когда я подходил к дому, то увидел во дворе автомобиль, а войдя в переднюю, и самого Артемьева. В бурке и папахе он казался особенно высоким. Келлер и Каршин выносили чемоданы.
«Надо уходить, – сказал Артемьев, увидя меня. – Нас предали и каждую минуту могут схватить. Все уже ушли». С этими словами Артемьев сел в автомобиль, и машина тронулась. Я побежал к Сычеву – тут увидел картину полного ералаша: все двери управления были настежь, валялись какие-то бумажки, кучи пепла покрывали пол в нескольких местах – все было пусто, нигде никого. Отсюда я забежал к коменданту и тут застал ту же картину. Лишь в коридоре у камер арестованных стоял часовой. На мой вопрос, где комендант и все служащие управления, он ответил, что ушли еще с утра.
«А ты что делаешь?» – спросил я его. «Как что, караулю арестованных, дозвольте доложить, что нету смены…» Я ему приказал выпустить трех арестованных и самому уходить, куда он хочет.
Совершенно сбитый с толку, побежал по темным улицам искать дом, где должен был найти Бурова, но, разумеется, зря проплутал и, ничего не найдя, вернулся. У меня сидел Буров.
«Ну где же вы ходите? – встретил он меня. – Решайте немедленно, идете или нет, а то я ухожу сейчас же, город уже оставлен всеми…» Жена и няня начали уговаривать уходить, няня стала укладывать мешок с бельем. Я попросил минутку подождать и поднялся к Демиденко. Изложил ему положение и сказал, что надо уходить, так как все ушли и вот-вот город будет взят. На это Демиденко грубо сказал, что он никуда не пойдет и останется. Тогда я сказал, что сдаю на его ответственность все имущество и денежный ящик, и вышел.
Не знаю, какая сила меня толкала, но, не приди Буров, я бы никогда не ушел сам. Обнялся с ребятами – Гуля уже спала, – взял свой мешок, винтовку – отличный германский карабин, и мы вышли на улицу. Мороз был, верно, за сорок. Светила полная луна, город точно вымер. Я уже знал эту зловещую тишину и видел уже обреченность Иркутска. Мы шли, держась на всякий случай за винтовки, хрустко поскрипывал снег под ногами.
Прошли по улице, свернули направо, поднялись несколько в горку и увидели освещенные окна большого здания – это было юнкерское училище.
На большом дворе при лунном свете суетились люди, седлались лошади, стояли сани, возы, двуколки.
Мы вошли и поднялись по лестнице во второй этаж. По коридорам сновали юнкера. В большой, ярко освещенной столовой стояли группами юнкера, было несколько офицеров, некоторые сидели и ужинали. Буров сел за стол, а я пошел в коридор к телефонной будке, стал звонить домой. Весь город будто говорил в трубку. Совершенно очевидно, что большевики решительно все знали даже от одних только этих разговоров.
«Кажется, все начальство бежало», – неслось в трубке. «А японцы?» – «Нет, японцы остались». – «Говорят, город уже занят». «Слыхали, Потапов договорился…» – не переставая говорили разные голоса.
Я стал вызывать наш номер и через несколько минут услыхал голос жены. Простился, сказал, что ухожу, и просил ничего не бросать по возможности и ехать с иностранцами.
В эту минуту разговора я почти решил, что останусь, так не хотелось идти в неизвестность и так казалось бессмысленным бросать близких. А тут еще в это время начальник училища объявил, что никому не угрожает никакой опасности, все могут оставаться и он обо всем уже договорился с новым начальником гарнизона генералом Потаповым.
В столовой Бурова уже не было. Я сел на его место и задумался. Положительно хотелось не уходить. Решил, что переночую в училище.
В это время на дворе послышались какие-то команды. Я вышел и увидел втягивавшийся батальон семеновцев, который три дня назад пришел в Иркутск кружным путем из Михалева. Теперь они оставили свои позиции и тоже уходили. В середине рот шли сани, груженные золотом, которое в последнюю минуту удалось захватить, везли также заложников – арестованных эсеров. Юнкера между тем разделились: часть решила остаться, а часть во главе с командиром сотни князем Вяземским уходила.
Из города пришли сани с поклажей, чьими-то вещами, офицерами, сестрами милосердия и несколькими женщинами. Скрипя полозьями, отбивая шаг, стали все вытягиваться в длинную колонну. Я все стоял, пока последние розвальни с сидящими на них двумя сестрами и офицером не поравнялись со мной. Почти машинально положил свой мешочек и зашагал рядом. Длинной лентой вытягивались мы на дорогу. Шурша, лязгая, кружась, плыли по Ангаре льдины. Светила полная луна, было тихо и морозно. Я оглянулся на Иркутск: над ним вспыхивали какие-то огни и долетали отдаленные орудийные выстрелы. Где-то стрекотал пулемет. С нами пошли, присоединившись во дворе, «морской» министр Смирнов, Четвериков и Фомин. С ними было несколько саней, груженных имуществом, бочонками с сибирским маслом и чемоданами с миллионами сибирских денег, которые увозил адмирал, – тоже, очевидно, для того, чтобы в них дать отчет «законному будущему русскому правительству».
Морское министерство шло во главе колонны, с ними же был и Буров, потом батальон семеновцев, затем сани с частными седоками, и замыкали шествие арьергардная рота с обозом. У последних саней шел я.
Мы не прошли и версты, как вдруг над нашими головами застрекотал пулемет – моментально рассыпались в цепь, раздалась команда, последние сани сбились в кучу, женщины начали кричать, лошади вздымались на дыбы. Я так устал и после нервного напряжения наступила такая реакция, что мне стало решительно все равно, что будет, и поэтому я совершенно спокойно лег на искрящийся снег животом, щелкнул затвором и приготовился стрелять. По дороге неслись какие-то всадники. Раздалась чья-то команда, защелкали выстрелы, стал стрелять и я. Даже интересно было, появилось нечто вроде охотничьего азарта.
Неуклюже, как мешки, два всадника споткнулись и кубарем полетели – подстрелили; остальные, махая руками и крича, подскакали – оказывается, свои юнкера. Эскадрон, который выступил после всех. Его уже начали настигать части красных, вошедших в город и решивших преследовать, эскадрон отбивался, чем спас нас, а затем пошел на соединение с нами, а мы встретили его огнем. По счастью, дело обошлось сравнительно благополучно: ранило легко одного юнкера да двух лошадей убило.
Уже стало светать, когда подошли к деревушке Корытово – против Михалева. Стояли автомобили, а в большой избе в жарко натопленной комнате в клубах табачного дыма увидели всех: генерала Артемьева, Сычева, все их управление, адъютантов и пр. Оказывается, они пришли сюда еще вечером, то есть приехали на автомобилях, а утром решили переправляться на ту сторону и, кстати, подождать и нас, если мы подойдем.
Послали верховых вниз к Байкалу за пароходом. Положение было серьезное: с одной стороны могли нагрянуть преследователи, с другой недалеко бродили шайки Каландаришвили[15].
С нескрываемым волнением ждали парохода. Шел сильный лед, большие льдины, кружась, неслись по быстрой воде. Уже совсем рассвело. В избе все знакомые лица. Сидел все в той же папахе, но без бурки генерал Артемьев, тут же около него адъютанты, недалеко, облокотившись о стол, Сычев, группой стоят офицеры его управления – все казаки. Настроение напряженное, у всех на лицах один вопрос – придет ли пароход?
Поминутно отворяется дверь и кто-нибудь выходит «посмотреть». Морской министр сидит у двери, а Четвериков и Фомин караулят морское имущество – возы с вещами, сибирским маслом в бочонках и деньгами.
Но вот слышныотдаленный гул и свисток, эхом разносящийся по сопкам. Пароход. Все выскакиваем на воздух. Морозно. Занимается мутное, белесое утро, шуршат, наскакивая друг на друга, льдины, влево в облаках дыма и пара, хлопая колесами, ползет пароход. Слава Богу. Голову начинает сверлить другая мысль: а вдруг не доползет – опасливо озираешься на кручу сопок…
Но вот и пароход. Он с трудом пристает к берегу, начинается погрузка. По сходням вводят лошадей, потом вкатывают автомобили, экипажи, начинают грузиться моряки. Пароход уже перегружен до отказу, и слышны раздраженные крики: «Да куда вы масло везете, черт вас возьми, что вы, с ума сошли, что ли?..»
Капитан предупреждает, стоя на мостике, что больше нельзя, опять раздаются крики, но уже более энергичные, и «морского министра» кроют по-русски казаки с борта. Однако адмирал упорен, и все до последнего ящика и бочонка на борту. Медленно, тяжело отваливает пароход. Несет быстрое течение, бьются льдины о борт. Я спускаюсь вниз, вхожу в какую-то каюту, где на деревянных нарах сидят Артемьев, Сычев, еще несколько человек.
«Ну, слава Богу, кажется, ушли!..» – говорю я.
«Подождите, вот когда будем на том берегу, тогда скажите», – отвечает Сычев.
Медленно ползет в такой обстановке время. Минуты кажутся часами. Но вот и берег. Тянется спасительная полоска железной дороги, виднеются станционные постройки, на путях стоит новенький великолепный поезд – это сам Скипетров. Вот где спасение, наконец-то…
Весело выскакиваем на берег, разбиваемся на группы. Я с Артемьевым, Сычевым и их адъютантами.
Идем к поезду Скипетрова. Вот и его вагон – новенький, свежевыкрашенный в оранжевую краску пульмановский вагон. Мы влезаем и попадаем в коридор, навстречу нам идет высокий офицер в штаб-офицерских погонах и рекомендуется «генерал-квартирмейстером» штаба войск. Он докладывает, что командующий еще не готов, и просит подождать нас. Стоим все в коридоре. Вид у нас у всех в этой обстановке просто ужасен. В папахах, грязных полушубках, я с винтовкой за плечами, небритые, с испитыми усталыми лицами. Наконец из салона показывается адъютант и просит пожаловать «только господ генералов». Артемьев и Сычев проходят вперед, я остаюсь и не знаю, что мне делать. Прохожу несколько шагов вперед к первому купе, заглядываю и, пораженный, не могу оторвать глаз. В большом купе с разобранной перегородкой устроен чудесный будуар-спальня. Туалет, большое зеркало, ковры на полу и по стенам и большая великолепная двуспальная кровать. А на кровати, подобрав ноги, сидит молодая интересная женщина в галифе, желтых сапогах со шпорами, френче и сгеоргиевской розеткой в петлице. Она сосредоточенно полировала ноготки. Взглянула на меня искоса и снова продолжала свое интересное занятие. Я сделал вид, что гляжу в окно. Между тем раздался голос: «Виноват-с», и мимо меня проскользнул плотный лакей в галунной ливрее с большим подносом, на котором красовался окорок – целый сочный окорок ветчины, сардины, закуска всевозможная, графины с водкой. Недурен завтрак для 7 часов утра. Все это неслось Скипетрову в его салон – повезло Артемьеву и Сычеву. Я только теперь понял, как я голоден. Показался между тем адъютант.
«Вы с генералом Артемьевым?» – обратился он ко мне.
«Да, я пришел с ним…»
«Пожалуйте являться».
Я переступил порог. На кончике стула сидел скромно заслуженный старый Артемьев, рядом ловчила Сычев, казак, сумевший за революцию проскочить в генерал-лейтенанты, а за большим столом, уставленным всякой всячиной, сидел плотный коренастый человек – это и был Скипетров. Я подошел и по форме отрапортовал: «Честь имею явиться, такой-то…»
Скипетров даже не встал, даже, как говорится, глазом не моргнул – он лишь изволил промолвить: «Явитесь дежурному генералу и поступите на учет».
Я сделал налево кругом, заглянул досадливо на окорок и пошел. Никакому дежурному генералу я решил не являться. Довольно, думал я, ни Скипетрова, ни Семенова, ни Унгерна – к черту. Я был зол и не знал, что предпринять. Вышел на воздух, ко мне подошли два поручика, которые шли с нами из Иркутска: «Господин полковник, выручите, нас объявили мобилизованными и сказали, что, если кто попытается бежать, будет расстрелян».
«Мне, господа, тоже приказали поступить на учет, но вы подождите, может быть, что-нибудь представится, я тогда вам скажу».
«Пожалуйста, господин полковник, мы вот тут в станционном бараке, где чехи».
Остался стоять. Вдруг смотрю, идет милейший Василий Александрович Ковалевский, инженер путей сообщения, служивший в Иркутске и несколько раз приходивший ко мне в управление со мной обсуждать вопрос формирования частей и потом состоявший деятельным членом комитета и совещания при моем управлении. Большой любитель выпить, компанейский человек, он радостно меня приветствовал:
«Какими судьбами! Пришли из Иркутска? Ну, идем ко мне, закусим».
«А вы что тут делаете?» – удивился я.
«Я, батюшка мой, назначен начальником забайкальских железных дорог, вот как. Не фунт изюму. Я из Иркутска ушел сейчас же, как заговорили о перемирии, и прямо сюда. Скипетров телеграфировал Семенову, а тот меня назначил. У меня свой вагон. Идемте – отдохнете. Моей первой мерой знаете что было?..» – Он, смеясь, смотрел на меня.
«Ну?..»
«Телеграфно распорядился выслать два ведра спирту… ха-ха-ха!»
«И получили…»
«Ну а как же. Немедленно прислали из Читы…»
Мы вошли в служебный вагон с небольшим салоном. Стол, четыре стула, диван и кровать составляли убранство купе. На столе стояли банки с консервами, в углу банка со спиртом.
«Ну-с, прошу к нашему шалашу… – сказал Ковалевский и взялся за бутылку водки, которая стояла в шкафчике. – По единой…»
Кажется, никогда я не пил с таким наслаждением водки, как в это утро. Мы закусили, и я слегка осовел. Ковалевский сейчас же предложил мне лечь на его кровать, а сам пошел на перрон.
И вот странное дело: усталый, измученный, кажется, я должен был бы заснуть мертвецким сном, но нет – сон положительно не шел. Мозг неотступно сверлила мысль: что будет дальше? Я положительно чувствовал, что оставаться здесь – это не выход и на господина Скипетрова с его салоном и сожительницей так же мало надежды, как и на какого-нибудь авантюриста, как Хлестакова. Но как уйти, куда, что предпринять…
Я думал и думал, вероятно, дремал, опять думал. Несколько раз входил и уходил Ковалевский. В час мы с ним снова «закусили», на этот раз был подан обед: щи и какое-то мясо – совсем неплохо.
Я опять пытался заснуть, но опять тщетно. Душевная тоска, столь мне знакомая, все усиливалась. Я вышел на перрон. Ковалевский стоял с официальным видом, издалека подходил поезд.
«Это что за поезд, Василий Александрович?» – спросил я.
«Поезд высокого комиссара Англии».
«Куда он идет?»
«Вероятно, во Владивосток…»
У меня, словно молния, мелькнула мысль. Поезд, шипя и скрежеща, подходил к станции, блестя шикарными освещенными вагонами. Стучала электрическая станция, повеяло теплом, уютом и гарью. Я бросился в вагон первого класса, по моему предположению, самого комиссара. Встретил официант: «Вам кого?» – «Комиссара». – «Они переодеваются к обеду». Что делать?.. И вдруг, о счастье, в одном из купе голова самого англичанина. Я отрекомендовался. Поверил ли он или нет, что я полковник, но только он сказал: «Хорошо, если найдете себе место, садитесь, но я не знаю о вашем присутствии».
«Сенкью вери вери матчь». – Я понесся к своим поручикам. Они, словно чувствуя, толкались на перроне.
«Ну, господа, вот как обстоит дело. Садитесь каждый по способности, устроитесь – ваше счастье».
Стал обходить вагоны. В одном ехали дамы – жена генерала Матковского, еще какие-то жены, кто-то из каких-то министерств. Было действительно яблоку некуда упасть, но все же пустить могли – однако отказали. Уже приходил в отчаяние, когда вдруг у вагона-станции проводник сказал, что возьмет, но за деньги. У меня было 6 тысяч, предложил ему половину, он согласился.
И вот я оказался в ярко освещенном купе с двумя местами проводника вагона-станции. Тепло, чудно, хорошо. По телу разлилось настоящее блаженство, когда я снял полушубок, поставил в угол винтовку и подо мной ритмично, все ускоряя темп, заговорили милые колеса – ах, как хорошо! Не прошло и минуты, как из коридора вошел чумазый, в угле, тип и представился: поручик Воинов, устроился истопником в Иркутске.
Теперь хотелось напиться чаю. Но ни сахару, ни кипятку у нас не было, проводник, однако, дал нам два стакана, но без сахару, и вот вдруг я увидел, как по вагону прошел Виноградов. Подпоручик Виноградов мною же в Ставке еще при Розанове был устроен в отдел переводов, так как он хорошо знал английский язык. Я обрадовался ему, как родному брату, и окликнул. Он остановился – я думал, что он не узнал меня, и назвался, но он, оказывается, прекрасно узнал, но не хотел, видимо, подавать виду, что знаком со мной. Я сразу не сообразил: «Голубчик, достаньте кусочек сахару нам, а?»
«Не знаю, может быть, смогу, а может быть, и нет», – сказал он важно и пошел дальше.
«Ну и сволочь», – выругался Воинов. Но судьба к нам была милостива: пришел буфетчик высокого комиссара, кавказец. Он принял в нас горячее участие – притащил сахару несколько кусков, чаю, хлеба. Я спросил его, что делает Виноградов, – оказывается, он при самом комиссаре переводчиком. Вот ведь бывают же такие низкие люди.
Буфетчик напомнил нам, что сегодня сочельник, и потому предложил купить у него «по случаю» «атличный каньяк, душа мой, всыго тысяча рублей бутылка», и мы с Воиновым согласились.
На станции Байкал Воинов раздобыл чудесного омуля копченого, принес ветку пихты, и, когда поезд тронулся, устроили целое пиршество. На столике прикрепили ветку, нарезали стеариновую свечу на восемь частей, наклеили их, разложили нарезанную рыбу, черный хлеб, поставили бутылку коньяку. Так мы устроили елку в сочельник на Рождество 1919 года[16] между ст. Михалево и Байкалом.
В одиннадцатом часу я вышел на площадку и был буквально очарован сказочной картиной. Поезд нырял в темные провалы туннелей, с грохотом выносился и снова убегал в черные отверстия. Справа громоздились гигантские скалы, упираясь, казалось, в самое небо, слева в просвете между туннелями блестел голубоватый лед Байкала, бриллиантовыми пирамидами нагромоздившись у берега. Полная луна заливала фосфорически-таинственным светом величественную картину. Боже, как хорошо, как прекрасно все кругом было. И словно докучливая боль, как будто что-то вдруг вспоминалось тяжелое и скверное: война, революция, брошенный Иркутск. И зачем все это, кому все это надо.
8-го января утром, в тихую ясную ярко-солнечную погоду мы прибыли в Верхнеудинск, где я, узнав, что тут Дитерихс, сошел с поезда. Я отправился поблагодарить высокого комиссара, который был очень любезен, и увидел в вагоне-ресторане, который проходил, морского министра, который сидел за одним из столиков. Оказывается, он тоже сел в Михалеве, куда делись Четвериков и Фомин, не знаю, но, кажется, поехали каким-то другим поездом в Читу. Дитерихс, когда я ему явился, сейчас же сказал, что он меня считает в своей организации, и предложил жить в вагоне.
11-го января 1920 г. Верхнеудинск
Тут стоят американские и японские войска, японцы занимают станцию, телеграф, полотно дороги. В хаки с мохнатыми шапками стоят их часовые, как маленькие изваяния. Солдаты и офицеры необычайно дисциплинированные, сдержанные, на улице почти никого из них не видно.
Американцы рослые, прекрасно одетые, в отличных «полярных» костюмах. Сегодня один такой красавец сидел в буфете станции на краю стола и, вытянув руку, держал цепочку, всю спаянную из русских пятирублевиков. Он продавал эту цепочку и предлагал ее на отличном русском языке. Я подошел не столько чтобы купить, сколько заинтересованный странным американцем. Оказывается, «выходец» из России, из Западного края. Эмигрировал в Америку в 14 г., а затем, когда призывали добровольцев в Сибирский экспедиционный корпус, он и поступил. Несомненный еврей и, разумеется, дезертир, который бежал от повинности. Таких в американских войсках, стоящих здесь, порядочно. Американцы мало дисциплинированны, продают свои доллары, предлагая их на улице. Я купил пять долларов, очень красивая бумажка с Авраамом Линкольном, за семьсот рублей.
Встречаю все эшелоны, идущие с запада. Теперь все известно, что случилось в Михалеве после моего отъезда, такого удачного. Оказывается, что Артемьев уехал с каким-то эшелоном, остальные же, вышедшие с нами, остались «мобилизованные». Часть с Сычевым пошли к Байкалу, где сели на пароход, который нас же привез, погрузили на него и заложников и тут молотками по голове их убивали и бросали под лед. А на другой день утром чехи неожиданно окружили поезд и эшелоны Скипетрова, открыли огонь, бросили несколько бомб и предложили всем сдаться, что и было исполнено. Затем, всех арестовав, отправили в Иркутск, где и сдали революционному центру.
Всех немедленно тут бы и перевели в арестантские теплушки. Но тут уже вмешались японцы и потребовали освобождения арестованных, что, говорят, и было исполнено, и теперь скоро все должны проехать на восток.
13-го января 1920 г. Верхнеудинск
Встретил эшелон американского Красного Креста. В нем едет министр омского правительства Петров. Пока эшелон стоял, около трех часов, тут все время с ним разговаривали. Он говорит, что все кончено и больше надеяться не на что. Участи Колчака он не знает, но думает, что его возьмут союзники, т. к. он находится под охраной чехов.
Петров, между прочим, говорит, что все было в руках союзников и что, например, когда в Иркутске прошел слух, что идут японцы, в калашниковском стане был полный переполох и сам Калашников готов был уже скрыться. Но когда японцы пришли и ничего не предприняли, оставаясь нейтральными, то, разумеется, стало ясно, что никто вмешиваться не будет.
После эшелона американского Красного Креста в три часа дня встретил эшелон японского командования – сплошь набитый нашими, тут Ковалевский, несколько иркутских батюшек, сестры, которые с нами вышли, Устрялов. Устрялов все время падает в обморок, и японцы заботливо отпаивают его саке, а жена валерьянкой.
Ковалевский рассказывает, как их предали чехи и из-за угла напали на них. Оказывается, действительно стреляли, мерзавцы, и нескольких ранили.
13-го января 1920 г. Верхнеудинск
Дитерихс прекрасно живет в своем лучшем в городе особняке. Напротив, недалеко по той же улице, приют его жены, где живут девицы, вывезенные из Омска. Мы с Чертороговым заходим к его жене, которая ведает этим приютом и имеет комнату. Тут же чертороговские трое ребят. Сидим по вечерам, а третьего дня зажигали елку и мило провели время.
В Дитерихсе мне не нравится, что он все время ругает Колчака – это очень с его стороны неблагородно.
14-го января 1920 г. Верхнеудинск
Мороз больше 40, но тихо, и так ярко светит солнце, что на снег больно смотреть. Кругом высятся скалы и горы, и эхо паровозных гудков разносится перекатами далеко-далеко. Можно ходить в одном кителе, так тихо и хорошо.
15-го января 1920 г. Верхнеудинск
Вот удача. Сегодня в 11 часов утра к Дитерихсу приехали какие-то французы, я как раз был у него, вернее сидел с его адъютантами. Оказывается, что пришел поезд с французским вагоном, в котором едут эти два офицера, с вагоном датчан, еще с какими-то вагонами. В разговоре выяснилось, что в вагонах много женщин и детей и среди них – жена с семейством. Я сейчас же бросился на вокзал и увидел своих. Они все в вагоне датской миссии с датчанами.
Сообщил об этом Дитерихсу и распростился с ним, перебравшись в теплушку по соседству с вагоном – в теплушке едут все владельцы «Лензолота».
18-го января 1920 г. Вагон
Тепло простился вчера с Чертороговыми. Мы с ним прожили все-таки почти неделю вдвоем в вагоне, и прожили мирно и дружно. Теперь, наконец, едем на восток. Что впереди? Едем, все растерявши, ничего нет за душой, в полную неизвестность. Как постепенно все отставали: в Самаре были все, потом ушли мы, уехал на возу Александр Дмитриевич и Ваня с Наташей. В Омске были мы и Александр Дмитриевич с Ваней, в Иркутске уже их не было, а теперь остались мы одни только.
С нашим поездом едет и Лопухин. У него целая теплушка, вся семья там помещается, везет массу добра, на крыше целая туша быка. В другом вагоне едет Михаил Михайлович Теренин[17] – он так всего боится, что не выходит совершенно и целыми днями лежмя лежит.
18-го января 1920 г. Вагон
Больше стоим, чем едем. На остановках катаемся на санях, бегаем по снегу, веселимся как можем. Датчане и французы покупают масло, белок, мороженое молоко.
В одном из вагонов едут несколько летчиков. Один полковник, георгиевский кавалер за войну, советует мне припрятать свой настоящий документ, чтобы в Даурии унгерновцы как-нибудь не высадили.
20-го января 1920 г. Вагон
Сегодня вторые сутки стоим в Петровском заводе. Ходили на могилы декабристов всей компанией. День чудесный, морозы, тихо, ясно.
Смотрели церковь, построенную руками декабристов, иконы, написанные ими самими, потом дом, где они жили, и их могилы. Тут прошла вся их жизнь. Вот люди, которые наивно революцией думали принести пользу и спасение России. Спасение от чего, спрашивается. Вот если бы могли они встать из гроба и поглядеть на дело рук своих, на всходы, которые дали зерна, ими брошенные… Пришла долгожданная революция – вот результат, вот живой пример, вот освобожденный народ от ига ненавистного царизма…
24-го января, станция Читa II. Вагон
Вчера пришли сюда. Кажется, когда пойдем, пройдем прямо и в Чите Iостанавливаться не будем. Мы все рады этому обстоятельству, нет никакого желания знакомиться с царством атамана Семенова.
Смотрели вокзал. Везде казаки в страшнейших папахах, много генералов, полковников. Все с лихо выпущенными чубами – вид самый разбойный.
28-го января 1920 г., за Даурией
Бог миловал, пронесло через Даурию. Мы сильно побаивались, что могут быть обыски, будут «снимать» и т. д. Говорят, что это уже не раз делалось и пассажиров, у которых обнаруживали хорошие кольца, портсигары или были деньги, попросту тут же уводили в сопки и приканчивали… Ужас что такое.
Вообще кругом зверство. Про Унгерна рассказывают просто невероятные вещи, про Тирбаха тоже. Я не знаю, как это наш эшелон пропустили, вероятно, потому, что идет он под иностранными флагами.
В Даурии на станции стоят рослые огромные буряты в страшных папахах, в каких-то особенных ватных бешметах, с кривыми саблями. Да, попадись им в лапы, пожалуй, несдобровать.
На всех вокзалах и разъездах необычайное обилие дичи: горы рябчиков по полтиннику штука – это, вероятно, на американский доллар мизерная сумма, глыбы мороженого молока, куски масла.
Завтра или послезавтра в Маньчжурии.
1-го февраля 1920 г., ст. Маньчжурия
Вчера вечером пришли на станцию Маньчжурия и сегодня весь день стоим здесь. Большой приличный освещенный вокзал. Жизнь как будто бы мирная и ничем не нарушаемая. Хороший буфет. Водка, закуска. В городе магазины, каких мы давным-давно не видели. Масса вина, окна украшают четверти водки. Эта водка, между прочим, тут особенно везде бросается в глаза.
А базар! Какой базар! Я на самом деле такого базара в жизни, кажется, не видел. Во-первых, все лавки увешаны гроздьями чудеснейших фазанов, их тут тысячи. Висят попарно, подвешенные за клюв, – самец и самка. Красивый царственный самец блестит радугой всевозможных цветов, он отливает золотом, шея в бархатном темно-синем ожерелье, длинный хвост стрелой спускается книзу… Целые бочонки куропаток, штабелями сложена рыба, тут осетры, семга, стерляди, амуры, чего-чего только нет. Какое обилие, какое богатство! После нашей жизни, после всего пережитого просто глаза разбегаются, самое главное – ощущение спокойной жизни…
2-го февраля 1920 г. Вагон
Итак, едем по КВЖД. Завтра будем, вероятно, в Харбине. Конечный пункт нашего путешествия. Необыкновенно красивая дорога. Хребет Хинган проходили замечательной петлей, красиво необыкновенно.
3-го февраля 1920 г. 5 часов дня. Харбин. Вокзал
Вот и Харбин. Масса эшелонов. Мы пока остаемся в своем вагоне, который датчане на несколько дней оставляют за нами, пока мы себе ничего не нашли. Приехали около пяти часов. Я пошел в город. Все незнакомо, все ново. Встретил Киндякова. Оказывается, он уже тут и в своем вагоне. Министры почти тоже все приехали. По дороге они выписали себе жалованье за год вперед в валюте, т. е. в иенах, на каждого пришлось почти по 15 тыс<яч> иен. Тем, которые еще не приехали, как, например, Пепеляеву, положили на его имя в Русско-азиатский банк.
Все это, разумеется, очень характерно. Колчак где-то застрял, а его министры за «труды» себя отлично наградили и теперь заживут спокойной жизнью буржуа, в сознании исполненного долга.
Вот и новая жизнь, что-тождет нас…
[1] От belle—mère (фр.) – теща.
[2] Речь идет о существовавших в августе – декабре 1919 г. добровольческих формированиях в составе армии Колчака, ставивших целью защиту православной веры и борьбу с большевиками. Дружины Святого Креста были созданы по инициативе генерала М.К. Дитерихса.
[3]Речь идет о Михаиле Алексеевиче Толстом, двоюродном брате жены И.С. Ильина.
[4] Comment ça va, mon chéri ? – Tout est bien, tout est bien. (фр.) Как дела, дорогой мой? – Все хорошо, все хорошо.
[5] Евстратов.
[6] Имеются в виду новые принципы в международных отношениях, изложенные в 14 пунктах американским президентом Вильсоном и обнародованных в январе 1918 г.
[7] Оказывается, фамилия этого китайца известна из книги Питера Флеминга «Судьба адмирала Колчака: 1917–1920» (М.: Центрполиграф, 2006). Его звали Ченг Тинг-фан, и он был расстрелян большевиками вместе с Колчаком и Пепеляевым.
[8] Who is there? (англ.) – Ктотам?
[9] No, IwantBrowning (англ.). – Нет, мне нужен браунинг.
[10] От belle—sœur (фр.) – невестка.
[11] Морис Жанен (1862–1946), французский генерал, представитель Высшего межсоюзного командования и главнокомандующий союзными войсками в Сибири и на Дальнем Востоке. Санкционировал выдачу Колчака эсеровскому Политическому центру, приведшую к убийству адмирала.
[12] ColonelIlyin (англ.) – полковник Ильин.
[13] Верхнеудинск в 1934 г. переименован в Улан-Удэ.
[14] Николай Сергеевич Калашников (1884–1961), эсер, один из инициаторов движения против адмирала Колчака. В феврале 1919 года ЦК эсеров заключил тайный военный союз с ЦК РКП(б) о совместной борьбе с колчаковщиной и интервенцией. В декабре 1919 г. Калашников возглавил в Иркутске одно из антиколчаковских восстаний.
[15] Нестор Александрович Каландаришвили (1876–1922), один из руководителей партизанского движения в Восточной Сибири. Воевал против японских интервентов и колчаковцев.
[16] По старому стилю.
[17] Знакомый Воейковых, землевладелец из села Киять в Симбирской губернии.