(Александр Терехов. День, когда я стал настоящим мужчиной)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2014
Евгений
Мельников родился и живет в
Красноярске. Окончил факультет журналистики Сибирского федерального университета. Как критик и культурный обозреватель
публиковался в интернет-газете
«Newslab.ru» и
электронном журнале «Siburbia.ru».
АЛЕКСАНДР ТЕРЕХОВ. ДЕНЬ, КОГДА Я СТАЛ НАСТОЯЩИМ МУЖЧИНОЙ. – М.: АСТ, 2013.
Риск быть застигнутым за непотребным и неполезным занятием – навешиванием ярлыков – велик, однако удержаться от искушения никак невозможно: лауреат «Большой книги» и «Нацбеста» Александр Терехов – литературный антрополог-пессимист с легким уклоном в мизантропию.
Автор обласканных критикой «Каменного моста» и «Немцев» под видом серьезных и в какой-то степени полемичных бесед на социально-сословные темы (касавшиеся советской и нынешней бюрократической аристократии) изучал феномен изменчивости человеческого существа в пространстве и во времени, сочетая приемы культурной и социальной антропологии с виртуозным художественным слогом. Он вел длительные, многостраничные полевые исследования, в которых раз за разом бросал героев в красочные болота социальных приключений; там под воздействием зловонных испарений, то есть доминирующих в описываемое время смыслов и ценностей, они совершали поступки различной степени этичности. Иронический цинизм, повсеместный гротеск, причудливые психологические интроспективы, особый подход к изображению телесности формировали своеобразный авторский стиль, временами напоминающий записки слегка спятившего ученого.
Суть всей этой выверенной эмпирики, однако, была не в том, чтобы за счет частного конфликта как-то по-новому вскрыть конфликт общественный или же решить конкретные публицистические задачи. Социально-исторический контекст в романах Терехова легко перемалывал все робкие потуги к бунту, чем полностью обессмысливал не только борьбу, но и даже сам факт наблюдения за ней. Подлинное значение имело одно: считали ли персонажи себя после всех своих приключений извоженными в тине или нет. Дело в том, что первые обществом отвергаются, вторые и дальше могут существовать спокойно среди ряски и прочих лягушек; поэтому состояние, охватывающее персонажа в момент подхода к этому выбору, осознание им неказистости мирового устройства заслуживают наблюдения и изучения. Из разных персонажей – но каждый обычно чуть умнее и чуть бездушнее среднестатистического россиянина – Терехов неизбежно выводит общие модели чувствования и бытования. Взаимодействие культуры и общества, культуры и личности как основополагающий дискурс творчества Терехова выдерживается и в новой его книге.
У персонажей всех семи рассказов (тут и наивные пенсионеры, и нагловатые студенты, и обыватели с комплексом Наполеона) изначально различные навыкивыживания. Кто-то из них просто живет, решая попутные проблемы («Света», «За дармоедами», «Лев и мыф», «Двадцатка»), кто-то выходит на финишную прямую и как-то пытается разгрести окруживший его бардак («Ксенос», «Кошки»). В их взаимодействии с социальной обстановкой, меняющей какие-то внешние черты в зависимости от описываемой эпохи, но с незыблемыми нравственными константами, познаются действительные правила явлений и неумолимо выписываются безжалостные закономерности русской жизни. Этнографические детали выстраиваются в длинные экспозиционные шеренги, и каждый шаг – это движение по колено сквозь странный сплав описательного натурализма и злой гоголевской фантасмагории. Для каждого рассказа подобрана своя интонация: какие-то из них нарочито автобиографичны, другие напоминают перевоплощения в чужих людей, которые могут случаться с нами в тяжелых, болезненных сновидениях, когда личный опыт сплетается с измышленными ситуациями и порождает персонажей-химер.
Титульный рассказ сборника – «Света, или День, когда я стал настоящим мужчиной», – кажется, намеренно дезориентирует читателя, поскольку является наименее жестким и хлестким, чем все последующие. Здесь ситуация автобиографического анекдота расширяется до самодостаточного мемуарного обрывка: демобилизовавшийся из армии автор рассказывает о своей учебе на советском журфаке МГУ. Авантюрные описания студенческих будней выстроены вокруг фигуры факультетского преподавателя физкультуры Светы, которая сумела превратить жизнь раздолбаев-журналистов в ад: те готовы добровольно ложиться под хирургический нож или декалитрами сдавать кровь, чтобы только получить освобождение от занятий. Залихватски бодрый повествовательный стиль вкупе с многочисленными стилистическими выпуклостями задает происходящему фельетонную фактуру, когда все герои, включая рассказчика, непотребны, совершают абсурдные поступки и при этом искренне наслаждаются происходящим вокруг хаосом.
Ситуации, описываемые Тереховым, насыщены гротеском до самых краев и, надо полагать, без этого самого гротеска вовсе не существуют, незамедлительно утрачивая как комический эффект, так и социальную злободневность. Вместе с тем они предельно, навязчиво типичны, что создает некоторые проблемы при их оценке, – не в силах принять гипертрофированную степень близости их к собственному опыту, ты лихорадочно подбираешь в голове адекватную замену описываемому сюжету. Если таковой не находится, то она услужливо предоставляется здравым смыслом, который, как известно, всегда ошибается – так и тиражируются социальные мифы.
Контраст между первым рассказом сборника с его концентрированной смеховой природой – смехом искренним, звонким, даже добродушным – и всеми последующими крайне велик. Здесь-то и ощущается загробное дыхание гоголевской поэмы: будто бы сгущается вязкая, липучая тьма и все лучики света, продравшиеся сквозь эту пелену, высвечивают лишь гротескно изогнутые поверхности, тем самым усложняя восприятие картинки и уменьшая ее благообразность. Блаженное, бездельное сумасшествие студенческого общежития и студенческой жизни, населенное нарочито монструозными, но беззлобными фигурами, сменяется сумеречными картинами современной жизни, зачастую несправедливой, опасной и бессмысленной.
Из огня да в полымя. Из жара в холод. Россия изображена как страна перманентного апокалипсиса, непрекращающегося конца света. Пейзажи Терехова фантасмагоричны, как будто он фотографирует живописные социальные руины в режиме повышенной контрастности, когда все цвета становятся токсичными вариациями синего, красного и зеленого. Оттого и громоздкие вставные конструкции, осложняющие чтение, и беспокойный, путаный синтаксис, напоминающий нагромождение блоков на полосе препятствий. По тексту Терехова не скользишь глазами – его разбираешь, смахивая со лба трудовые, заслуженные капли пота. Потом замираешь, «замолкаешь в ужасе» – как тот герой, что обнаружил себя поющим песенку про Ленина вместо колыбельной, – приложив ко лбу ладонь. И берешься за очередной рассказ.
Движение от света к тьме сквозь непроглядные сумерки реализуется не только во всем сборнике, но и в каждом отдельно взятом рассказе. Так, например, герой «Лев и мыф» – молодцеватый оперативник наркоконтроля – выкручивает лампочки на лестничной площадке напротив «нехорошей квартиры» и неожиданно знакомится с симпатичной соседкой своего будущего «клиента». По окончании операции он заглядывает к незнакомке, и тут романтическая линия плавно гаснет: персонаж оказывается грубоватым, нахрапистым и недалеким вообще-то субъектом, который с порога сообщает, что женат, и предлагает «встречаться по понедельникам у нее». «Ви-дишь, не все уро-ды-то!» – радостно резюмирует он, предлагая обменяться телефонами, и чувствует себя оскорбленным, получив отказ. Избив задержанного, вернувшись домой (как всегда, с ощущением, что кто-то устроил в прихожей засаду), он вымещает досаду и усталость на дочери и жене, после чего сразу же успокаивается. «Па-па, кто жи-вет в вон тех до-мах? Как объяс-нить ей, ка-кая жиз-нь, как надо бе-речь-ся, к чему при-го-то-вить-ся? Ска-зал ей: там жи-вут лю-до-еды».На двух десятках страниц – ярчайший и точнейший психологический портрет вполне конкретного социального типа, раскрываемый за счет обыденных взаимодействий с подпорченным миром.
Дальше хуже – трижды за небольшой рассказ обманутая пожилая женщина, попытавшийся противостоять «обыкновенным событиям» и сметенный ими простак, забытые всеми фронтовики, пьяные русские болельщики и прочие образцы отечественной фауны: «Му-чи-тель-ный воп-рос двад-ца-то-го века “могло ли быть по-другому?” все чаще сме-ня-ет-ся бес-силь-ным “лучше бы во-об-ще ни-че-го не бы-ло, чем так…”». Но общественной критики здесь, как и в пресловутых «Немцах», где полицейский начальник не мог запихнуть в гараж все свои подарки на день рождения, нет ни капли. Научный подход Терехова лишен эмоциональной оценочности – людей надо изучать такими, какие они есть; эта холодность, это отсутствие сострадания пугают – но, пожалуй, если бы не пугали, все было бы еще страшнее.