(Александр Снегирев. Чувство вины)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2014
Юрий
Корнейчук родился в Обнинске, живет в Санкт-Петербурге. Окончил
Институт журналистики и литературного творчества. Печатается в «НГ Ex libris» и «Октябре».
АЛЕКСАНДР СНЕГИРЕВ. ЧУВСТВО ВИНЫ. – М.: АЛЬПИНА НОН-ФИКШН, 2013.
Первая реакция на эту книгу – глубочайшая растерянность. Тексты чрезвычайно разнородны, не объединены ни содержательными признаками, ни даже формальными вроде объема. Общее ощущение от стиля – насмешка, злая игра. Автор ни на секунду не сбрасывает маску игрока, как будто боится, что его заподозрят в искренности или даже, не дай бог, в «новой искренности» и впишут в соответствующий ряд.
Рассказ «Внутренний враг» начинается с того, что интеллигентному Мише Глушецкому звонит какой-то старик, называется другом его деда и сообщает: «Ты не Миша Глушецкий. Ты Степан Валерьевич Свет». Для приличия возразив, что его отца зовут Григорий, герой выслушивает короткую историю своего появления, в которой старик даже не объясняет, когда и почему его переименовали из Степы в Мишу, и тут же пускается в рефлексии: «Выходило, что никакой он не Миша. Не Михаил Григорьевич Глушецкий, не очкарик-переводчик, у которого папа за морем, за границей, черт знает где, а Степан Свет, у которого папаша-алкаш в земле сырой». Миша принимает то, что он на самом деле Степа, как данность и не портит жизнь автору ни малейшими сомнениями, которые пришлось бы придумывать и выписывать. Автор железной рукой претворяет в жизнь нехитрый замысел: разбудить в очкарике-интеллигенте офицера госбезопасности, внутреннего врага, который и вынесен в заглавие рассказа. Почему офицера госбезопасности? Это объясняется позже, когда нам сообщают подробности биографии деда-героя. Правда, еще до сообщения этих подробностей девушка героя, Катя, проницательно замечает: «Степан Валерьевич Свет! Имя, больше подходящее для какого-нибудь генерала госбезопасности». Слышите, как хорошо подходит это имя генералу? А может быть, Катя просто прошла инструктаж у автора и уже в курсе, что в конце рассказа герой почувствует себя именно кагэбэшником?
Эта милая натяжка в самом начале первого же рассказа дает ключ ко всему сборнику. Автор слишком хорошо знает, что он хочет сказать. Тексты составлены по схеме, каждый из них слеплен из героев-функций, как Франкенштейн. Такое впечатление, что художественная воля автора всякий раз распределялась между двумя желаниями: создать рассказ-чудище или рассказ-человека. Теперь доверчивый читатель увидит человека, выслушает его, вступит с ним в диалог, будет хохотать, гневаться, жалеть героев, а недоверчивый «проследит за рукой», угадает сюжетные ходы, распознает конъюнктуру и, думаю, будет прав. Оценка художественной удачи зависит от того, какой из двух названных замыслов мы оцениваем. Именно франкенштейны у Снегирева получились вполне убедительные, с выстроенными сюжетами, актуальными темами, поводами для дискуссий, реакций. В некотором смысле, как ни странно, эту прозу следовало бы трактовать как «прозу для писателей», потому что все приемы в ней наружу, и коллег это должно заинтересовать. Школа у этого жанра серьезная, имена значительные – достаточно назвать Набокова, приемы которого, как считают некоторые критики, нарочито прозрачны. Речь, естественно, не о том, чтобы сравнивать Снегирева с Набоковым, речь о том, чтобы попытаться объяснить ощущение искусственности этих текстов, пронизанности их настойчивым авторским присутствием.
Вот в заглавном рассказе «Чувство вины» девушка обзывает главного героя курицей-гриль, обзывает как бы невзначай. И тут же автор начинает (и до самого конца рассказа не перестает) называть его Курицей. Как видим, эта девушка так же подослана автором, как и в первом рассказе. Видимо, чтобы подготовить читателя для восприятия чувства вины, его пропитывают изрядной силы чувством отвращения: «От радостной новости и полного желудка Курица весь бурлил». Будучи художником, Курица пишет картины, на которых изображены голые женщины, украшенные православной символикой. Часто думает об известной панк-группе – да-да, вы правильно поняли – и как бы присоединяется к антиклерикальному протесту девушек в масках. Его собственная девушка, как выясняется, беременна не от него, а от соседа, который в рассказе именуется не иначе, как догом. Курица узнает об этом, случайно найдя фотографию акта любви в электронном почтовом ящике девушки. Ненадолго оставшись в одиночестве, Курица сам сближается со случайной знакомой, встреченной им на улице. Девушка Курицы теряет ребенка, но та, другая девушка таки рожает ребенка от него, о чем сообщает ему эсэмэской и тут же прощается. Впечатленный и где-то даже переживший духовное потрясение Курица превращает просто голую женщину на своей картине в беременную голую женщину и сначала вместо лица рисует ей маску-мешок, а потом передумывает и заменяет мешок на лицо своей девушки.
И в конце этого фейерверка, который при психологической точности отдельных диалогов оставляет впечатление конъюнктурной поделки, читатель, уже расслабившийся, уже сделавший все выводы, вдруг натыкается на нечто совершенно неожиданное: «Сначала они шли вдоль домов, потом вдоль океана. Потом стояли у океана, им хотелось, чтобы океан лизал им ноги. Когда-нибудь они станут густой травой, хвоей и мягким мхом, миром, где нет предательства и любви. Станут океанскими волнами и будут лизать ноги кому-то другому. Океан дул со всей мочи, так дул, будто они были свечами на праздничном торте, испеченном специально для него».
И здесь у читателя возникает дикая обида на автора. То есть тебя целый год кормили сухарями, ты поплевался, поругался, потом привык, благополучно перетерпел, вот уже уезжаешь, и тут тебе на дорожку дают кусок нежнейшего пирога со словами: «Что-то давненько я пирожка не пек». Да как же это так, получается, что он умеет! Если здесь замаскирована какая-то игра и издевка (а при чтении таких рассказов иногда начинается паранойя на предмет злых розыгрышей), то я купился с потрохами. Это очень удачная проза, ритмичная, умная и точная. Собственно, соседство «бурлящего желудка Курицы» с иным уровнем выражения и вызывает сильнейшее недоумение, граничащее, прямо скажем, с шоком.
Снегирев демонстративно избегает серьезной интонации, собирает коллекцию из литературных игр как на вечные, так и на злободневные темы. К самим этим темам тексты относятся так же, как компьютерная игра «Коммандос» к истории Второй мировой войны. Или, чтобы было ближе, как сериал «Спецназ» к проблематике войны Чеченской. Ну вот у героя рассказа «Скребется» (скребется там мышь, не подумайте плохого) есть успешный папаша с бородавкой неприличной формы на подбородке. Она заросла бородой, но, когда папаша обнимает героя, бородавка как бы обжигает его – фрейдизма подбавили. Или рассказ «Он скоро умрет», в котором обязательные для короткой прозы Снегирева парень и девушка снимают комнату у еврейского старика, чей характер описывается как отвратительный. Навоевавшись с ним вдоволь и удрав, парочка называет вскоре родившегося ребенка его именем. Прямо диалектическая любовь-ненависть к евреям; если повезет, такой рассказ может даже спровоцировать небольшой скандал в интернете.
Такая многоликость, смена масок, о которой уже говорилось, наталкивает на предположение о желании автора понравиться как можно большему количеству групп предполагаемых читателей. Алиса Ганиева в рецензии «Витальность базовых проблем» говорит о сближении литературы Снегирева со сборниками интернет-приколов «Thisis хорошо» и «+100500». Сходства, действительно, есть – нарочитая сниженность, упрощенность, «народность» языка, обилие мата; кроме того, эклектичность, как бы склеенность из кусочков, коротких роликов, клипов. Различия, правда, есть тоже – и не все в пользу Снегирева. В частности, в упомянутых сборниках интернет-фольклора большинство сюжетов снято случайно, на телефон, на улице, так что при их просмотре простота, примитивность не раздражают, а смешат. Ведь гораздо интереснее подсматривать, чем знать, что ради тебя устраивают представление, пытаясь зацепить, испугать, заинтриговать.
Вопрос о том, зачем все это делается, все-таки мучает. Эта проза не выдерживает всерьез поставленного вопроса о сверхзадаче, рассыпается на составляющие: выделенные той же Ганиевой «запревшие подмышки и плешивые головы» – сами по себе, остросоциальные девушки с мешками на головах, евреи-чекисты и патриоты-эмигранты – сами по себе. Не хочется останавливаться на предположении, что успешному молодому автору нужно производить какое-то количество текста, чтобы оставаться в обойме востребованных писателей. Есть что-то настоящее, что-то очень человеческое за внезапными вспышками сильной прозы, разрывающими текст, целью которого, как представляется, было вызывание чувства отвращения, а отнюдь не вины. Подчеркиваю – речь идет не об отвращении к самому тексту, а о чувстве отвращения, сознательно возбуждаемом художественными средствами. Может быть, действительно слишком много прекрасного было в литературе за время ее существования? Может быть, сама попытка вызвать в читателе восхищение должна быть признана несовременной?
Очень хорошо, что у нас есть такой писатель. Жизнь человека-«художника», даже если он всеми силами отбивается от такого названия, находится, как ни крути, в поле болезненного напряжения между «прекрасно» и «безобразно». Наркотики, дурной характер, больное самолюбие пишущих, поющих, рисующих людей – всё отсюда. Постоянные адские попытки быть прекрасным, превратить мир вокруг себя и даже себя самого в произведение искусства – вот что такое жизнь, связанная с творческими усилиями, с предъявлением окружающему миру результата своей деятельности. И чем сильнее художник раскачивает себя в сторону прекрасного, тем сильнее его отбрасывает к отвратительному. Литература так долго старалась быть прекрасной – и, надо признать, ей это часто удавалось, – что нашему современнику, объевшемуся этой красоты, сам бог велел изображать безобразное. По крайней мере, так часто кажется.
Вот только когда ремесленник вдруг становится Художником и тут же испуганно захлопывает дверь, как будто видя, что вошел в секретную комнату Синей Бороды, когда в нескончаемом, сыпучем потоке щебня вдруг мелькает изумруд, на минуту берет сомнение, кажется, будто что-то здесь идет не так. Но, конечно, это чепуха.
Все очень, очень хорошо.