Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2014
Максим Курочкин – драматург, сценарист.
Родился в Киеве в 1970 году. В 1999 году окончил Литературный институт имени
А.М. Горького. Участник оргкомитета фестиваля молодой драматургии «Любимовка».
ХОМЯЧОК НА ПЕРЕПОДГОТОВКЕ
Друг назвал меня хомячком. Действительно, собираю крошки, моргаю, сплю, нет поступков и подруги. Есть кредиты, жена, хороший интернет. Но я не хомяк, я просто жду сигнала. Полного, окончательного сигнала. Как и все резервисты, раз в год прохожу переподготовку.
В первый день мы как дети. Карабкаемся друг на друга, визжим, говорим столько, что забываем выпить. Командование не назначает на этот день серьезных занятий. Немного строевой подготовки и секс.
Утро начинается с самого скучного. Все всё забыли. Майор в штатском вызывает к доске высокую девушку. За год юбка стала короче, морщины от улыбки глубже, смех громче. Ее кодовое имя – «Девушка, которая любит Гурзуф потому, что в Гурзуфе все танцуют». Но как ее зовут по-настоящему, я тоже знаю. Пьющие девушки плохо хранят тайны.
Пока девушка вспоминает определения счастья, я разглядываю майора Льва Борисовича Штофенмахера. В моем понимании он умница и настоящий православный святой.
Девушке шепотом подсказали, что счастье – это диалог. Такое объяснение майора, с оговорками, устроило. Осталось привести пример – случай из жизни.
С примером у любительницы Гурзуфа беда. И, конечно, не потому, что ей не хватает жизненных обстоятельств. Диалог… она просто забыла, что означает это слово. Знакомое, знакомое до боли, собака. Но в голове пустота и текила. Девушка рассказывает наобум о своем первом африканце:
– …А потом не могу уснуть. Тихонько встала, вышла на балкон: солнце, все как будто, ну, не знаю… Стою голая. Такое солнце… как кошка. Можно до него дотронуться. Я поняла, что счастлива.
Когда Лев Борисович в хорошем настроении, он произносит слова медленно, с удовольствием оформляя их паузами:
– Деточка, вы не в армии. Глубоких знаний от вас никто не требует. Но резервист должен разбираться в счастье хотя бы на уровне троечника.
– Я что, плохо рассказала?
– Была поставлена задача привести пример идеального собеседника. А получился рассказ о том, как вас порядочно вые…ли.
Мы ржем. Девушке нечего сказать, ее немного мутит, ей тоже смешно. Возвращается на свое место. В сумочке у нее бутылка с коктейлем, она делится со мной. За каждым глотком мы ныряем под парту. Конечно, майор все видит:
– Я все вижу, Хомяков.
Это не моя настоящая фамилия. Просто я решил сделать хомяка своим проводником и защитником.
– Не смотрит, давай быстрее.
Опасность делает каждый глоток вкуснее. Особенно когда опасности нет.
– Пановэ резервисты, прекращайте бухать. Через три дня экзамены.
Действительно, через три дня экзамены. Переподготовка занимает пять дней. Когда-то была неделя. Но длительные исчезновения очень демаскируют. Особенно женатых и офисных. За пять дней мы должны вспомнить, что счастье есть, и подготовиться прожить без него следующий год. Раньше еще активно занимались мобилизационными планами. Выясняли, кто что будет делать, когда поступит сигнал. Но перспектива большой войны в последнее время стала отдаляться. Судя по нашей программе, командование к ней не готовится вовсе.
После вводного занятия нас везут в музеи. Экскурсии – дело добровольное. Но едут все. Счастье как-то связано с созерцанием. Впрочем, в этом еще предстоит разобраться. Не обошлось без приключений: любительница Гурзуфа споткнулась о смотрителя и ударилась головой в мраморный пол. Смотритель оказалась из наших. Не обиделась, заплакала от жалости. Мы долго ее успокаивали. А девушка, которая любит Гурзуф, не пострадала. Маленький синяк добавил ей обаяния.
Вечером майор загоняет нас в просмотровый зал. Это обязательная программа.
– Господа резервисты, через это надо пройти.
Действительно, надо. Ничто так не обостряет ощущение «их» и «нас», как просмотр телевизора. Несчастливые видны в нем лучше, чем в жизни. Боже, как они говорят! Как они выглядят! Пластика, подбор слов, интонаций: все выдает их с головой. Как же неустойчиво их положение, как смешны их дома, их мысли и песни. Как несмешны их шутки. Как довольны они собой! Если что-то вообще может нас обидеть, это телевизор. Мы хохочем, плачем, говорим взволнованно. Какие серьезные у них лица. Боже, как мы над ними смеемся! Если бы они знали!
Просты были их игры, мало было у них игрушек, мало было у них книг, мало было у них родителей.
Штофенмахер выключил телевизор:
– Ужинать.
После ужина наступила реакция. Мы слишком много смеялись. И сейчас притихли. Вспоминаем наши семьи, наши маленькие уютные берлоги, наши бестолковые способы быть на плаву.
Конечно, быть счастливым – это жопа. Воспоминания не дают жить просто, без рефлексии и запретов на профессии. Мы не готовы к труду в туризме и медицине. Везде, где обманывают и помогают за деньги, мы бесполезны. Наши жены страдают, женам хочется, чтобы на нас можно было положиться. Какое там положиться! Мы ходячие бомбы, хуже того: мы дружелюбны. Это ужасно! Врагов мы приобретаем огромным трудом. Понятие «мое» размыто. Когда в песочнице у нас хотели отобрать лопатку, мы отдавали ее без сопротивления: нам было интересно, что построят с ее помощью. Как правило, ничего стоящего они не строили.
Вечер закончился грустно. Этой ночью почти никто не бегает в казарму к девочкам. Ну, скажем точнее, бегают не все.
На следующий день занятия интересные, но очень неприятные. Маскировка. Мимикрия. Учимся имитировать несчастье. Тренируемся ходить без улыбки, не смотреть в глаза, при ходьбе не подпрыгивать, не застывать в странных позах, не петь дурными голосами, не брать в дорогу бинокль. Учимся не чувствовать вины. Учимся пить от горя, а не от радости, учимся не смотреть на девушек, не говорить с девушками, не улыбаться им внешне.
Учим ругательства, способы их применения, тренируем базовый набор реакций несчастливых. Кое у кого получается неплохо. Мне даются короткие матерные восклицания, у женщин особенно хорошо со всеобессмысливающими умозаключениями.
А вот фраза «Кто тебе звонил?» покоряется не всем. Что странно, ведь на уровень «Будете за нами!» вышло подавляющее большинство группы. Взявшись за руки, скандируем: «Люди не братья!»
Еще мы учимся любить песни и фильмы нищих, оставаться недовольными обслуживанием, страдать в пробках, читать чужие письма, учимся не понимать и не хотеть. Девушки учатся давать сложно.
Без этого в мире несчастливых не выжить.
По правилам этого дня мы не должны смеяться до отбоя. Но мы, конечно, смеемся. Даже майор не выдержал, когда я произносил речь о жизненных задачах. Конечно, мы ничего не имеем против недвижимости и санаторного отдыха. Мы просто очень смешливые.
Вечером грандиозная пьянка! Купались в озере. Чуть не утонула стюардесса из Ужгорода. Но ее спасли.
Весь следующий день мы просто разговариваем. Обсуждаем сны, жалуемся на стареющих родителей, рассказываем страшные и смешные истории. Это главный день в году.
Пятую переподготовку подряд не удается никого обидеть! Счастливые люди не обижаются. Хотя в высоком искусстве издевательства нам нет равных. Немножко парадокс! Пять лет назад каким-то чудом удалось довести до слез театрального критика. Но она была из Питера, это не считается.
Синяк на лбу высокой девушки распространился вниз. Теперь она похожа на боевую курицу восьмидесятых. Это не моя странная метафора. Это сама высокая девушка придумала. Она танцует и кричит бессмысленную фразу:
– Боевые курицы восьмидесятых еще себя покажут!
Потом мы танцуем с ней тоже очень странную румбу. И в остальном ведем себя как зайчики. Мне снится верный пес, который бежит впереди и предупреждает об опасностях. А я скачу на лошади и куда-то проваливаюсь…
Хорошо, что пьющие девушки умеют хранить тайны.
Как мы ржали на экзаменах! Все отвечали на билеты и читали заготовленные речи. Если вам интересно, могу записать кое-что по памяти. Но только не сегодня. Я произнес речь о золотом веке. Штофенмахер меня похвалил.
На финальном построении нам зачитывают приказ. Войны опять не будет. Оружие, чтобы уничтожить всех несчастливых, создано. Ведь все настоящие ученые с нами. Но такая победа не будет победой. Ведь счастье – это, простите за пошлость, любовь. А как можно уничтожать тех, кого любишь?
Короче, опять придется жить хомячком.
Пусть ученые еще годик подумают.
За воротами части сталкиваюсь нос к носу с женой. Тренировки третьего дня не прошли даром. Выдаю очень правдоподобно:
– Женя, твою мать, что ты тут делаешь?
И тут я замечаю, что жена смотрит на меня растерянно. Она явно не ожидала меня увидеть. У нее за спиной рюкзак и каска. Неужели она тоже?
Штофенмахер строит на плацу новеньких. Сомнений больше нет. Моя жена стоит в неровном строю счастливых людей. Есть над чем подумать.
НЕИЗЛЕЧИМОСТЬ[1]
Мне десять лет, и больше всего я боюсь родиться в прошлом. В прошлом можно было умереть от обычного рака. Сейчас я им каждый год болею – и ничего. В прошлом все красивые большие девочки были маленькие – неинтересно. А в самом древнем прошлом телевизоры были снаружи, а в мозге не было даже простых процессорных объемов.
Нам, конечно, и сейчас не позволяют ставить больше двух. Но детей победить невозможно. Старшеклассники знают, как пронести инсталлятор через робота-вахтера. Себе они ставят объемы бесплатно, а для таких младших, как мы, у них существует рассрочка. У меня четыре объема, не считая учебных. Можно никогда не переключать «Планеты-трансформеры» и играть в «Стоуншутеров» сразу за три разные команды. Конечно, из-за этого я иногда натыкаюсь на людей и стены и не слышу многое из того, что говорят учителя и мама. Но они никогда не говорят ничего важного, поэтому мне нетрудно делать вид, что я их слышу.
– Ты слышишь меня?
– Тебя?
– О чем ты думаешь? С кем я разговариваю?
– Мама, я тебя слышу.
– Папа возвращается.
Я на мгновение перестал контролировать зооподов, и антропоморфы сразу захватили половину их территории. Придется начинать с нижнего уровня.
– Когда. – Это не вопрос, мне неинтересно.
– Сегодня. Прямо сейчас. Он уже близко.
Еще я не люблю прошлое за то, что в нем у меня был папа. Вы видели когда-нибудь, как папа писает в штаны? Если нет, значит, ваш папа не космонавт. Мой папа космонавт.
– Здравствуй.
В дверях стоит толстый мужчина. От него пахнет лекарствами. Я восстановил контроль над армией зооподов.
– Здравствуй, папа. Хорошо, что ты вернулся.
Не люблю прошлое. Мой отец – из прошлого. Стоит ровно. Прошлый раз он шатался, изо рта текла слюна. Потом его рвало. Сейчас лучше. Но мне все равно. Только из вежливости вхожу в объем подсказки.
Имя папы, его образование, экспедиции, пол, вес, состав крови, туча диагнозов… Все это я знаю. А вот типа новости: опять катастрофа, опять невозможное стечение опасных обстоятельств, опять жив, опять герой… У папы есть фанаты. Сейчас у любого фрика есть фанаты. А папа фрик из фриков: он самый говняный капитан Системы.
– Как ты?
– Хорошо.
– Выключи всё.
Спорить бесполезно. Папа всегда видит, когда я играю. Я назло делаю еще два выстрела и выключаю.
– Я сказал – всё.
Я выключаю всё, даже серию, где Белая Кровь попадает в плен к правителю Хе. Правда, я ее видел сто раз.
– Я тебя очень люблю.
– Я тоже тебя люблю.
Папа рассердился, ушел. И нормально. Я снова включаю всё.
Ночью меня разбудил Марк. Марк – это тоже мой папа, только ночью и мальчик. Ночью папа не помнит, что стал взрослым, поэтому с ним можно дружить как с человеком. Это такая болезнь, она бывает у тех, кто слишком близко подлетает к Юпитеру. Она страшная, но мы живем в мире, где все можно вылечить. Я не дружу с Марком.
– Привет.
– Уходи к себе, к жене уходи.
– Ты уже так говорил.
Марк помнит все, о чем мы говорили в прошлый раз. Но все равно не может поверить, что голая женщина в кровати – его жена.
– Чего ты ко мне пристал? Это моя комната, не ходи сюда.
– Я не больной.
– Ты больной, Марк. Посмотри на себя. Ты взрослый дядя. У тебя волосы даже на пальцах. Ты мой папа-придурок. Тебя показывают в новостях каждый раз, как что-то в космосе взрывается. Ты заразный, ты вонючка.
– Я не вонючка.
– Нюхай.
Я заставляю Марка нюхать подмышки.
– Воняет.
– Видишь.
– Ты из-за этого? Я могу чем-нибудь помазать.
– Я не из-за этого, Марк. Ты воняешь, как все взрослые, это нормально. Я просто не хочу с тобой дружить.
– Почему?
– Отстань. Тебя скоро вылечат. И ты снова будешь моим папой.
– Не вылечат. Я буду выплевывать таблетки.
– Ты не сможешь. Утром ты не сможешь. Утром ты папа.
– Поэтому?
– Нет.
– Я подменю таблетки сейчас.
– Марк, бесполезно. Мама заметит. Не заметит мама, заметят врачи.
– Тогда отдавай ручку, которую я тебе подарил.
Два папиных отпуска назад Марк подарил мне ручку со стриптизом – если перевернуть. Он достал ее из своего тайного клада, который устроил еще мальчиком и потом забыл. Мне очень не хочется расставаться с ручкой.
– На, подавись.
– Ну почему?
– Потому.
Еще немного, и Марк заплачет. Я уже видел его таким, после этого совершенно невозможно относиться к папе серьезно.
– Не плачь.
Марк перестает плакать. Он надеется, что я сейчас скажу ему что-то доброе. Но я молчу, я просто хочу, чтобы он перестал плакать.
– Почему ты не хочешь, чтобы мы дружили?
– Ты не поймешь.
Марк ломает ручку и уходит в папину спальню. До утра он будет смотреть, как спит голая мама. Он мне сам рассказывал, что уже так делал. А потом уснет и проснется папой.
Утром мы завтракаем всей семьей. Папа пытается говорить со мной серьезно, поэтому он невнимателен – мне удается незаметно играть в шахматы и «Восстание смыслов-2».
– Сынок, я знаю, что ты чувствуешь…
В школе нас учили не говорить «я знаю, что ты чувствуешь». Такая фраза может обидеть. Невозможно знать, что чувствует другой человек. Но, судя по Марку, мой папа был троечником.
– Я переживаю, что надолго оставляю вас, мне, поверь, хотелось бы возвращаться надолго и возвращаться здоровым.
– Верю.
– Потом эта болезнь… Мне объяснили, как она может проявляться… Конечно, трудно поверить, что ночью я превращаюсь в ребенка… Но твоя мама говорит…
Мама выразительно смотрит на папу.
– Ну, неважно, что говорит твоя мама. Но я верю, что это правда. И врачи то же говорят.
– Это правда, папа. Ночью ты мальчик.
– Я говорил с тобой?
– Да, ты приходишь ко мне в комнату, и мы разговариваем.
Мама пьет какао. Похоже, она тоже не отключила свою любимую «Розовую рабыню», поэтому ей важно показать, что она с нами.
– Это правда. Я несколько раз просыпалась, а тебя нет.
Папа трет рукой шею. Она у него толстая от космической еды и болезней.
– Сынок, я хочу, чтобы ты сказал честно… Я тебя не испугал?
Бедный папа, какой же ты скучный.
– Пап, все нормально. Нам весело! Мы играем. Ты рассказываешь разные интересные истории, потом учишь старым играм, потом мы придумываем приколы и засады.
– Вам весело?
– Нам весело.
– И… тебе?
– Конечно, я же сказал «нам».
Видно, что папа не может поверить.
– В мое время вместо объемов были экраны. Это ничего?
– Технологии – это чепуха, главное, что мы понимаем друг друга.
Наконец папа счастлив. Он говорит маме:
– Ну да, дети всегда поймут друг друга.
Мама старательно согласна.
Бедный папа. В объеме подсказки запись о твоем окончательном увольнении появилась десять минут назад. Ты больше не попадешь в космос, который так любишь. И, хотя мне тебя и жалко, играть с Марком в оставшиеся ему ночи я все равно не буду. Ты зануда, папа. А это не лечится ни космосом, ни детством.
ПОЧТИ АЙВАЗОВ
Каждую весну Айвазов присылает студентов. А мы с извинениями отправляем их обратно.
Но когда дома никого нет, дедушка сам открывает дверь. Он ведет студентов в свою комнату и с восторгом портит им чертежи. Это называется консультация. После нее у дедушки несколько дней держится отличное настроение. Пусть не разум, но бодрость к нему возвращается в полном объеме. Даже с плюсом.
Мама много раз звонила дяде Айвазову. Он выслушивает, ужасается дедушкиным выходкам, сочувствует маме. Но весной студенты появляются снова. Ректор так понимает дружбу.
Вчера я забежал домой пообедать. У деда двое. Слушают смешную историю о том, как молодой инженер Айвазов чуть не стал врагом народа. Но студентам невесело. Красный выдохшийся фломастер уже прошелся по ватманам дипломных проектов. Фломастер не стирается резинкой. Даже выдохшийся.
Поев рассольника, дипломники пожелали дедушке «крепкого здоровья и больших творческих успехов». Хорошие люди автомобилисты.
После ужина кухня переходит в наше с сестрой распоряжение. Можно приглашать друзей и сидеть с ними до утра. Периодически появляется дедушка, чтобы налить себе чаю и побыть в обществе. Он не мешает, друзья его любят.
Сегодня у меня в гостях поэты. Я тоже поэт, хотя совсем начинающий: не могу по первым строчкам отличить «Чётки» от «Белой стаи». Несколько дней назад я совершил ошибку – дал поэтам свои стихи. И сейчас радуюсь, что сестра захотела лечь спать пораньше.
В основном говорит девушка:
– Может, тебе не стоит этим заниматься. Закажи гороскоп. Попроси Жуйку, она составит.
Я давно хочу, чтобы мне составили гороскоп. Но просить Жуйку не хочется. С Жуйкой я расстался не совсем красиво.
– Жуйку я не буду просить.
– Давай попросим Геннадия Аркадьевича.
Геннадий Аркадьевич не знает, что мы с Жуйкой расстались нехорошо. Как, впрочем, и о том, что мы с ней сходились. Но просить все равно неловко. Муж как-никак.
– Обойдусь без гороскопа.
– Зря. Может, у тебя нет предрасположенности, может, тебе лучше заняться психологией или маркетингом. Олежуня, не молчи. Почему все я должна говорить?
В глубине души надеюсь, что Олежуня меня похвалит. В армии мы делились посылками и журналами, моя мама всегда готова выслушивать его жалобы, это я познакомил Олежуню с Сашулей. Но мой друг ценит поэзию больше, чем дружбу.
– Мася, пока это все на уровне эпигона.
Я не согласен. Мне даже хватает ума не писать лучше Бродского, что само по себе достижение для 1991 года. Пришел дедушка. Ставлю чайник на огонь и перехожу в контрнаступление:
– Вы обещали разбор. Где он? Пока я ничего полезного не услышал.
– Я не могу с тобой разговаривать на серьезном уровне, потому что ты не читал ничего.
– Я читал.
– Бродский не считается. Ты Анненского читал?
– Очень мало.
– Не ври. Ты его не читал. Читай Анненского, Мандельштама, Пастернака. Читай украинских поэтов. Ольжича, Антоныча, Драй-Хмару. Тогда, может, что-то начнет получаться. Надо учиться технике.
Снова вступает Сашуля:
– Даже не в технике дело. Посмотри, о чем ты пишешь: «Хоры храмовой залы…», «Два мальчика бросались губами у моря…», «Третьи поют грифоны»… Что это за ужас, Мася?
– Цикл про Атлантиду.
– Кому интересно про Атлантиду?
– Мне.
Сашуля больше не может со мной разговаривать:
– Я больше не могу с ним разговаривать.
«Перетрудилась!» – думаю я о Сашуле без любви. Раньше ее мнение для меня много значило. Но с тех пор, как она задумалась о «жизненных приоритетах», качество нашего общения стало стремительно падать. Мы больше не говорим о киевских капищах и ортодоксальной веданте. Теперь Сашуля интересуется дизайном и новостями Союза писателей.
Олежуня делает усилие и опускается на мой уровень. Все-таки он друг.
– Хорошо, Мася, давай зайдем с другой стороны, поэтов ты все равно не знаешь… Ты знаешь «Битлз»?
Каким-то чудом у меня первого в классе появился их знаменитый болгарский двухплитник. Так что «Битлз» я знаю. Я не знаю английского.
– Я знаю «Битлз».
– О чем они поют?
– О чем?
– Они поют о девушках. Только о девушках. И это правильно. Это главный ключ к человеческим эмоциям.
– У «Битлз» есть песни не о девушках.
– Приведи пример.
– Сейчас приведу.
– Приведи.
Почти не задумываясь, привожу пример.
Сашуля истерически смеется, Олежуня стонет, вскинув руки запястьями вверх!
– Мася, Мишель – это и ЖЕНСКОЕ имя!!!
Можно подумать, я сам этого не знал. Чертов Горбачев! Слишком много его в последнее время. Дома только и слышно: «Мишель учудил», «Мишель выступил», «Мишель сошел с ума». Не семья, а политинформация.
Сашуля и Олежуня договариваются, как они будут рассказывать о моем позоре. А я пытаюсь придумать способ их остановить. В нашей компании я и так основной объект издевательств.
Успокоившись, Олежуня признает, что у «Битлз» есть и другие песни.
– Но даже если они поют не О ДЕВУШКАХ, они поют ДЛЯ ДЕВУШЕК. То, что подходит девушкам, подходит всем. Запомни, поэт должен работать с базовыми эмоциями. А у тебя все слишком сложно, надуманно. К этому ни один человек не сможет подключиться. Ты пишешь черт знает для кого, для лаборантов института археологии…
– Я для всех пишу.
Сашуля решила добить меня окончательно:
– Константин Семенович, вы в курсе, что ваш внук – поэт?
Дедушка улыбается.
– Ваш внук поэт! Вы это знаете?
– Вполне понятно!
– Хотите послушать стихи?
– Саня, прекрати.
– Читай! Или обижусь.
Я выбираю самое темное из цикла про Атлантиду. Читаю без выражения, сдержанно, как учили в кружке художественного слова. И дедушка не подвел. Когда я дошел до «плавились доски глиняных сказок», из его глаз стали капать крупные слезы. Когда я закончил, дедушка рыдал как ребенок. А у Олежуни рот был открыт, честное слово.
В тот вечер я не стал объяснять друзьям, что дедушкины слезы дешевы. Он плачет всегда. Ему уже все равно: стихи или проза, Зыкина или Вика Цыганова, Атлантида или «Русское поле». Дедушка реагирует на любое искусство, даже на то, которое искусством не является. Но всего этого я не стал объяснять. Ни в тот вечер, ни потом.
Утром дедушка зашел в мою комнату.
– Тебе не надо этим заниматься.
– Что?
– У тебя плохие стихи.
– А зачем ты плакал?
Дедушка улыбается. Я больше ни о чем его не спрашиваю, и он уходит.
Через два дня в дверь позвонили. Я открыл. Двое. В руках – тубы с чертежами.
– Мы к Константину Семеновичу…
Я выдаю тапки:
– Дедушка, к тебе студенты.
Дедушка счастлив. Сейчас он расскажет о Харьковском тракторном, покажет фотографии и поздравительные адреса, совсем немного подправит чертежи… Несколько дней относительной вменяемости ему обеспечены.
– Вполне понятно, вполне понятно!
Студенты разворачивают ватманы. Иду разогревать борщ.
Конечно, до Айвазова мне далеко. Но я тоже умею помнить добро.