Из цикла «Летать!»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2014
Ольга Мажара родилась в
Саратове. Окончила исторический факультет Саратовского государственного
университета, Высшие курсы режиссеров и сценаристов на «Ленфильме»,
Литературную мастерскую А. Аствацатурова и Д.
Орехова. Работала оператором ПК,
археологом, менеджером, учителем истории, фотографом, директором по маркетингу,
режиссером, монтажером, пекарем.
Публикуется впервые.
ДЕВЯТОЕ
МАЯ
Актер одного петербургского театра, театра бродячего, не имеющего своего пристанища, скитающегося с антрепризами по городу, стране и заграничным подмосткам, собирался на гастроли. Разложив на вдавленном диване свои пожитки, он при свете керосинки складывал вещи.
Жил он в шестом этаже бывшего доходного, ныне муниципального дома, жил ненадежно, на птичьих правах, рискуя каждый месяц не наскрести на оплату. Дом по документам давно расселили и готовили к слому. Ни света, ни воды. Комнаты поэтому сдавались недорого и плату собирали полицейские в штатском.
Потолок протекал частыми петербургскими дождями – актера это не беспокоило. Он лежал лицом к стене, вглядываясь в узор желтоватых обоев. Смотрел на влажные пятна, ширящиеся на глазах, иногда попадающие в русла старых, высохших рек, примечал отклонения. Не встанет, не подставит таз, лежит, накрывшись солдатской шинелью, кем-то когда-то оставленной на гвозде у двери.
Сегодня под шинелью не полежишь – нужно двигаться, собираться, решаться. На диване вздрогнул и соскользнул на пол телефон – прилетело сообщение. Сообщение странное, шпионское, актер прочел и поморщился. Запихал в рюкзак свитер с оленями, натянул узкие джинсы и присел на диван. Тот жалобно подался, прогнувшись до пола. Актер осматривал зеркальный фотоаппарат, объективы и вспышки. Любовно, трепетно проверял исправность и настройки, бережно укладывая в чехлы и чехольчики.
Сбежав по спирали лестничных пролетов, неравномерно освещенных светом уличных фонарей, мимо обрюзгшего и навсегда застывшего лифта, бывшего здесь не сначала, втиснутого капитальным ремонтом прошлого волнительного века, актер внизу позволил немыслимую для себя роскошь – взял на уже выплаченные командировочные такси. Не совсем, конечно, такси, а так, частника залетного. Тот помыкал его по скользким, мокрым улицам и наконец подвез к одной известной в городе гостинице. Гостиница скрадывала угол площади с собором и мрачно напоминала мемориальной доской о рано прерванном полете.
Швейцар у входа презрительно взглянул на подъехавшую «пятерку» и сделал два шага от двери. Но актер не собирался входить. Он присоединился к небольшой компании, стоявшей у ярко освещенного окна, – троим мужчинам и женщине с короткой стрижкой, в тельняшке и расстегнутой спортивной куртке. Каждый из них лелеял на груди по профессиональному фотоаппарату и напряженно ждал.
– Ты прямо так?
– С вещами?
– А Ло знает?
– Она согласна?
– На гастроли…
– Бродвей?
– Вы платили?
– Карнеги-холл?
– Душанбе.
– Они, значит, к нам…
– А ты к ним?
– Справедливо!
Еще немного поговорили о стране, которой больше нет, гримасах судьбы, кармических перекрестках, процентах по долгам совести, запоздавшем оповещении и затихли, продернутые до костей ночной сыростью.
Актер прикрутил к фотоаппарату дальнострельный объектив, сделав его похожим на телескоп. На небе висели непроницаемые облака, размытыми границами перетекали одно в другое.
Тревожно пахло серебрянкой от сегодня покрашенной уличной урны, и вспоминалась работа в похоронном бюро, та, другая, прошлая жизнь, косвенно, фантастично к нему относящаяся. Прожитая давно, в студенческие годы. Городские кладбища с блестящими оградками, покой, тишина, удары штыковой лопаты об упрямые корневища. Он вспоминал и смотрел на девушек, сидящих за окном в холле на высоких барных стульях, тоже ждущих, тоже наизготове. Представлял их в гробах, в белых подвенечных платьях. Если бы их умерло несколько сразу, получилось бы красиво.
Холл гостиницы безмолвствовал, изгибался креслами, диванами, отражался в хрустале люстр, свисал зелеными лапами пальм, плюшем бордовых портьер и топил каждый шорох во вкрадчивых коврах. Наш актер мог бы сидеть в нем и вечер и ночь, если бы позволили, и утром остаться, не улететь.
Когда фотографы замерзли, а бармен прикорнул на кофейном аппарате, от лестницы начала продвигаться группа мужчин в костюмах дорогой шерсти. Они, как и девушки у бара, озирались по сторонам, не доверяя ни одному предмету интерьера. Лишь наметанный взгляд мог заметить за спинами мужчин с рациями весело подпрыгивающий козырек кепки, объект их опеки.
Девушка в тельняшке заметила их первая. Она взвела курок фотоаппарата и беспорядочно, не прицеливаясь, защелкала через стекло наудачу. Ее выстрелы разбудили знакомцев, и вот уже они все взводили и спускали затворы фотокамер, преследуя на узком тротуаре группу людей, почти бежавших к автомобилям с предупредительно распахнутыми дверцами. Секьюрити профессионально оттанцовывали свою роль, решительно оттирая папарацци от охраняемой персоны. Десять секунд, и все кончено – кепку почти на руках внесли в автомобиль. Три черные машины, взвизгнув, оставили после себя волну мокрых брызг. Актер прямо на дороге, не сходя с проезжей части, просмотрел кадры: прядь наращенных волос и спины, спины, спины черной шерсти, открывающие двери в светлую петербургскую ночь.
И у остальных примерно тот же улов. Но им не улетать на рассвете в Душанбе, они покараулят, попьют кофе из термоса в «девятке» у решительной девушки в тельняшке. Они подождут. Актер попрощался и бегом в метро. На последний поезд до станции «Московская», оттуда экспресс до аэропорта, и регистрация перед рассветом.
Самолет взлетал синхронно с восходящим солнцем, рискуя опалить стальное оперение, желая сгореть в лучах новорожденного весеннего диска, растаять, раствориться, пропасть с радаров. Актер почувствовал это желание давно уставшей летать советской птицы, мечтавшей остановиться, перестать. Или это он мечтал остановиться и понять, для чего вчера мчался к гостинице, мерз, бессмысленно, не целясь, щелкал затвором. Зачем летел играть за тысячу километров в тысячный раз свою одну-единственную роль, зачем длил?
Из русских или тех, кого можно было условно считать русскими, кроме режиссера и актеров, в самолете летело три ветерана в парадной форме с орденами. Они сидели от актера через проход. Их ордена блестели, ловя и отражая лучики солнца, а профили, один за другим выстраивались в последовательность «Брежнев, Андропов, Черненко». И без паузы «Путин», казалось актеру, но он ошибался, четвертого не было, не было четвертого кресла – борт, иллюминатор, небо. Русские подремывали. Остальные не спали, мешали, оживленно галдя на своем непонятном, скрипучем языке — они летели на Родину.
Советский авиавокзал. Он видел за последнее время их немало. В аэропортах он любил представлять себя ребенком. Вспоминать отлет из города своего детства и приземление в торжественно-столичном Борисполе. Негров, впервые там увиденных, и кубинцев, и французов – все в гости к нам. Гостиничный номер, снятый до утра. Узкие кровати с полотенцами на полированных спинках. Чайник с кипятильником на тумбочке и отца, неожиданно сварившего в нем суп.
Из театра за актерами приехал автобус. Они просторно в нем поместились. Они не везли с собой декораций. Они даже костюмов с собой не везли: и то и другое находилось для их спектакля в любом театре бывшей советской страны. А им непринципиально: они могли играть на любой площадке в своей повседневной одежде.
В Душанбе в мае влажно и солнечно. Уже в аэропорту начинает пахнуть восточным базаром, козьей простоквашей, помноженной на запах женских азиатских тел и волос, заплетенных в тугие бессчетные косы, перехваченные жаркими шерстяными платками.
С высокого неба моросит дождь. Падающие отвесно капли без вмешательства ветра линзами преувеличивают окружающий мир. Актер занимает место около водителя. Водяные узоры на треснувшем, нечистом лобовом стекле. Стекая, капли оставляют мутные борозды. Вдруг взмах крыльев дворников, мгновение – и чисто. И капли снова обреченно летят с неба, собирая в полете тлен материального мира, и падают на землю, чтобы стать невесомыми испарениямии превратиться в облака.
От аэропорта «Душанбе» тянется через весь город магистраль. Проедешь по ней – увидишь город. Магистраль-стрела, магистраль-вектор с помпезными дворцами в псевдоклассическом стиле по обочинам, с памятниками почему-то все сплошь философам, с небоскребом Душанбе-80, построенном к Олимпиаде, последнему выдоху одряхлевшей империи. С домами, украшенными колоннами, овальными и стрельчатыми арками, барельефами, статуями на фронтонах, – здесь живут и работают русские. Таджики и узбеки уехали в Россию, лишние дома, ненужные в России.
Ближе к центру автобус со всеми его пассажирами завертело в жадной воронке. Встали в пробку – впереди перекрыто, – сегодня 9 Мая, День Победы. Дождь кончился, молчали клаксоны, город молчал, сосредоточенно набирая воздуха в грудь. И где-то далеко выдох – тысячным горлом, криком, лозунгом.
Актер нетерпеливо крутился в кресле. После дождя в десять минут высохли тротуары, стало душно, казалось, он видел те же капли, только что выпавшие, испаряющимися, летящими обратно, вверх.
– Открой дверь, э… товарищ.
Водитель к нему не повернулся.
– Дышать нечем, открой, слышишь?
Актер придвинулся к водителя, безучастному, отрешенному, не понимающему и не слышащему.
– Адьес амигос, буду к пяти, – предупредил актер режиссера и, ударив в центральное звено передней двери, скособочив ее, мягко просевшую, в гармошку, шагнул из автобуса. Можно снять сейчас репортаж, репортаж продать информагентствам, если уж не получилось с Джей Ло. Можно снять – можно не снять, в принципе, конечно, без разницы, но движение – это жизнь, рассуждал актер, замешиваясь в толпу на тротуаре.
И он сразу начал снимать. Как же он любил это состояние полета, когда каждый фрагмент окружающего мира – кадр, когда каждый жест – со значением, когда каждое слово – цитата. Сразу начали попадаться транспаранты, пунцовые флаги с серпами и молотами. Он не стал ни крестьянином, ни рабочим. Он вообще никем не стал. Не то чтобы актер тяготился ролью маргинала, своей подлинной ролью, своей гениально отыгрываемой ролью, точно по системе Станиславского, от сих до сих, но все-таки, все-таки в детстве он обещал помогать Ленину строить коммунизм, да, что-то такое было в его двух клятвах – октябрятской и пионерской. Теперь смешно вспоминать.
На подходе к центральной, видимо, площади толпа послушно формовалась в колонны. Колонны четко чередовались: русская колонна, таджикская колонна, снова русская и опять таджикская. В русских колоннах шагали городские, в таджикских – сельские, ради праздника свезенные в желтых автобусах в столицу. Свободные женщины Востока с занавешенными лицами семенили рядом с широко вышагивавшими мужчинами.
В «Занавешенных зеркалах» Борхеса, актер вспомнил, написано, в Судный день все согрешившие изображением живых людей должны будут или оживить их, или отправиться в ад. Его дорога в ад вымощена гигабайтами цифровых изображений, большинство из которых, даже если бы ему угрожало вечно гореть в адском пламени, он бы воскрешать не стал. Наверное, он должен внимательнее выбирать темы для фотоснимков. Может быть, может быть, но прошедшего не воротишь, а грядущего не изменишь.
Актер щелкал направо и налево. Он даже пару раз сбивался на режим видеосъемки, чего обычно с ним не случалось. Он давно решил не залезать на чужую территорию – в кино. Но происходящее поражало трагизмом. Победители шествовали. Да! Актер вспомнил, на что это похоже! На черно-белые кадры с поверженными немецкими знаменами у подножия Мавзолея.Вот, значит, как повернулось, чем возвратилась законная победа в справедливой войне. Сегодня знамена несли бодрее, потряхивали транспарантами, проходя мимо трибуны с руководством, не кидали их к ногам президента, но все же.
Актер старался держаться русских колонн. Из-за засады славянских спин фотографировать таджиков и узбеков. Он уже слышал несколько окриков на непонятном ему языке, видел, как мусульмане – и мужчины, и женщины – заслоняют лица. И не мог остановиться. Не мог поверить в удачу оказаться здесь через семьдесят лет после победы.
Прицепился странный русский, да и не русский даже, видно, малороссийских давнишних имперских кровей, потомеще с чем-то Советами перемешанный. Он все актера тянул отойти. Одетый в бумажный советский костюм и летний плащ, без шляпы, он теребил актера именно за правую, так нужную для фотоаппарата руку, звал. Актер давай к нему приглядываться в объектив подробно, внимательно, а у того разрез глаз азиатский. «Потерся о них, однако».
Но старье трясти-перетрясать, старую пыль выбивать актер не собирался. Он выбирал молодых, свежую кровь: она лучше продается. Он искал модель, «того персонажа». А русского отпихнуть пришлось, по-другому никак, в грудь, несильно, но что делать, никак было не отвязаться. Тогда-то актеру и встретился Фарух. Он сам прилепился к нему у входа на площадь, суженного проходящими и не желающими потерять стройности колоннами. Там было одно место, где могли они разминуться, разлучиться, самое узкое. Оттуда или сразу выносило на площадь или оттирало обратно. Актер взял Фаруха за плечо:
– Как тебя зовут?
Фарух не отвечал, застенчиво улыбался, но не отвечал.
– Как зовут-то тебя?
Их вместе вынесло на площадь. Они стояли друг против друга, сведя происходящее вокруг до происходящего между ними.
– Я – Слава. Сла-ва!
– Фарух.
– Ты – Фарух. Иди, возьми флаг, Фарух. – Актер показал на флаг в руках пожилого таджика.
Фарух сходил и взял флаг. Актер повертел Фаруха и так и эдак, пощелкал на портретник, и на широкоугольный, и на фоне русской колонны, замершей на праздничном митинге, но даже и здесь не смешавшейся с таджиками, и на фоне спин таджикских женщин, отворачивающихся от объектива, его пофотографировал.
Актера ударили неожиданно, без предупреждения, ударили сзади сразу по голове и по почкам. Он сгруппировался и упал правильно, не уронив камеры. И потом полз к русской колонне, стоявшей и смотревшей, как таджикские подростки резвятся, догоняя его ударами ног и деревянными древками маленького детского транспарантика.
Только к вечеру актер по все еще перекрытому, оказавшемуся большим городу добрался до театра. По дороге натянул на рубашку, забрызганную кровью, свитер с оленями. Фотоаппарат топорщился под свитером на груди.
Интернет в театре оказался медленным, тягучим, снимки в сеть не выгружались. Вчерашняя новость – прокисшее молоко. До спектакля оставался час, и он пошел узнать насчет душа. Душ с холодной водой нашелся, и актер мылся, выплевывая изо рта крошки зубов и вымывая запекшуюся кровь из лопнувшей губы, добираясь до ржавого вкуса, хорошо знакомого вкуса детства.
В «Собаке на сене» актер играл роль повесы. Играл по-женски и с женскими ужимками, зло издеваясь над своей единственной ролью в театре, играя дамского угодника наоборот. Умножаю женственность роли на женственность актерской профессии – это была его жертва искусству, его жертва самоуничижения.
Президент присутствовал на спектакле. Хлопал стоя. Еще кто-то за его спиной виднелся в глубине ложи, не рассмотреть.
Улетали в тот же вечер. Актер встретил Фаруха еще раз в аэропорту:
– Фарух?!
Актер тряс Фаруха за плечи, но тот только улыбался.
– Куда ж летишь ты, полено стоеросовое, куда летишь?
Фарух молчал и улыбался, показывая рукой – «щелк, щелк».
Актер достал фотоаппарат и показал ему фотографии. Фарух счастливо улыбался. Актер достал свой билет и знаками спрашивал его. Фарух понял и показал на таджика средних лет, стоящего поодаль с группой молодых парнишек.
– Значит, увидимся в России, будь здоров, – понял актер.
Фарух остановил его и дотронулся до разбитой губы актера, слишком интимное, слишком нежное прикосновение. И стал лопотать по-своему, наверное, «извини, прости, не прикрыл».
– Да ладно, бывает. Будь здоров. «Еще хотел фотографироваться, шельма», – усмехнулся актер, возвращаясь к своим.
Взлетели и оставили позади гомон восточного базара, запах специй и молодых листьев, омытых дождем; звуки речей и гимнов смолкли. А летевшие на заработки таджики, как будто нарочно отобранные, сплошь мелкие, неказистые, скукоживались в креслах шагреневой кожей, исполнившей их предпоследнее желание.
В Пулково сфотографировал улетающую Джей Ло. Здесь она перемещалась свободнее, не так плотно в просторном терминале загораживалась охранниками. Она даже посмотрела ему в объектив и улыбнулась. В кадр попало табло с перечнем рейсов: дата и время. За такую фотографию можно получить долларов сто или даже двести.
В экспрессе по дороге в город актер листал кадры за последние сутки. Кадры с Ло стер, рассмотрев ее в объектив, более внимательный и беспощадный, чем человеческий взгляд.
ПОД
КРЫЛЬЯМИ ДВУГЛАВОГО ОРЛА
– Встали, сука! Встали-подорвались!
– Встаааааааааааааааааать! Сукаааааааа!
Дверь сорвалась с петель и упала на середину комнаты, накрыв Фаруха. Темную комнату осветил электрический свет из коридора. Фарух осторожно выглянул из-под двери, плохо различая происходящее склеенными со сна глазами, и спрятал голову обратно, увидав четко прорисованный на фоне коридорной стены ствол автомата. Сверху на дверь нажали и продавили фанерное полотно насквозь.
– Ах ты!
Ботинок задергался на плече у Фаруха. Пытаясь высвободиться, крошил фанерный пролом. Носок второго ботинка тоже увяз. По двери застучали прикладом. Рядом по полу скользили легкие, быстрые тени выбегавших из комнаты людей. Фарух пытался незаметно отползти влево и высвободиться из-под тяжести давившего ботинка. И боялся, что тогда ботинок провалится еще глубже и еще сильнее разозлится.
Кто-то ударил по выключателю. Лампочка вздрогнула яркой вспышкой и перегорела. Из третьей или четвертой комнаты справа доносились глухие удары о человеческое тело, их ни с чем не спутаешь.
– Ты чего затаился, крысеныш?
С Фаруха наконец скинули дверь. Он лежал на правом боку, согнувшись и закрыв руками беззащитную левую половину головы.
В коридоре по стенам стояли две длинныешеренги людей на коленях. От окна до окна. Их вытряхнули из комнат в том, в чем они спали, – в черных спортивных штанах, голыми по пояс.
Выйдя на свет, Фарух ослеп. Его ударили сверху по плечу, и он осел, сам встал на колени. Но не развернулся к стене, а неправильно загородил спиной дверной проем выходившему за ним человеку с автоматом. И его ударили прикладом между лопаток, и он, взяв эту боль, мгновенно разлившуюся по позвоночную столбувверх и вниз, начал искать опору, шаря слепыми руками по деревянному полу, находя в прикосновениях порядок, связь с нормальным течением жизни, и сам, сам встал к стене, потеснив других, правильно вставших раньше.
В комнатах шел обыск. Из шеренги отделяли по несколькучеловек и вели к комнате, в которой те жили. Они заходили по одному в свои двенадцать метров бывшего семейного общежития завода «Красный треугольник» и, найдя документы, сдавали людям в форме, другим, не тем, что с автоматами. Затем снова вставали к стене, тесня шеренгу. Обыски шли сразу в пяти или шести комнатах, и в шеренгах по временам происходили волнения, непорядок, если стоящих двигали с двух сторон разом. Тогда вмешивались ботинки и приклады. Начали около двух ночи и к пяти утра еще не закончили. В комнатах находились ножи, реже травматики, насвай и амфетамины. Жильцов этих комнат уводили – шеренги редели.
На рассвете по-декабрьски не рассвело. Но по шеренгам прошелестело: «Намаз!» Одной шеренге повезло больше – стоящие в ней были развернуты правильно, строго на юго-восток. То, что (находится) между Востоком и Западом – (и есть) Кыбла[1].Но места для поклона между шеренгой и стеной не оставалось. Решили двигаться – отступить, не вставая с колен, назад. Второй шеренге, повернутой лицом на северо-запад, нужно было развернуться полностью, оставив стену за спиной. Поворачиваться решили одновременно – одновременно не так страшно. Восточная и западная шеренги отступят и повернутся вместе, по команде – по вскрику первого вставшего у восточного окна и получившего удар прикладом. Двигаться восточной шеренге надо скромно, чтобы развернувшейся западной осталось для поклона место в узком коридоре.
Ни совершить омовение, ни встать в чистом месте, ни надеть шариатскую одежду, ни хотя бы прикрыть пупок, ничего, кроме намерения и упрямства. Намерение произносится сердцем. И надежды, что Аллах примет молитву. Молитву неверующих, не держащих пост, пивших и куривших здесь на вольнице в чужой стране, не знавших дороги в мечеть, забывших рака´аты[2], но уповающих. Пока шелестели, солнце поднялось на высоту копья – пора начинать. Они встали с колен.
Поднимите обе руки, раздвинув пальцы, ладонями в сторону Кыблы, до уровня ушей, касаясь большими пальцами мочек, и произнесите «Аллаху акбар»[3] так, чтобы слышать себя. Взгляд обращен на место, которого касаются головой при земном поклоне. Ступни параллельны друг другу. Между ними расстояние в четыре пальца.
Ботинки и приклады били, но в шеренгах около трех сотен мусульман, и рука бойца устала колоть детские полуобнаженные тела. С кем-то по начальству созвонились, плюнули и, достав телефоны, начали фотографировать и снимать видео, прохаживаясь по узкому проходу между восточной и западной шеренгами.
Затем положите правую руку ладонью на левую руку, обхватив мизинцем и большим пальцем правой руки запястье левой, и опустите сложенные таким образом руки чуть ниже пупка и прочтите «Суру Фатиха» (произносится про себя). Как правило, далее читают дополнительную суру или аят, равный по длине небольшой суре, например «Кяусар», но вам как новичку, совершающему свои первые в жизни намазы, можно ограничиться чтением суры «Фатиха».
30 декабря в 20 часов 37 минут мужчина в темной куртке и темных спортивных штанах напал на женщину, гулявшую с трехмесячным сыном во дворе многоквартирного дома по адресу: ул. Зои Космодемьянской, д. 14. Женщина была одета в красную куртку ниже колен, белую вязаную шапку и шарф. Мужчина толкнул женщину на землю и, когда та, ударившись головой, потеряла сознание, вытащил из коляски ребенка и, держа за ноги, несколько раз ударил головой о ствол дерева.
Опустив руки, произнесите: «Аллаху акбар» и совершите руку’[4] – взгляд обращен на кончики пальцев ног, голова и спина – на одном уровне, параллельно поверхности места молитвы. Ноги выпрямлены. Пальцы рук раздвинуты и обхватывают колени. После руку’ выпрямите тело до вертикального положения.
Ничего не украв, преступник скрылся с места преступления. Оперативные мероприятия результатов не дали. Ребенок скончался на месте.
После выпрямления, со словами «Аллаху акбар», исполните сажда. При выполнении сажда необходимо сначала опуститься на колени, затем опереться на руки. Голова – между руками. Лоб и нос касаются пола. Пальцы рук и ног должны быть направлены к Кыбле. Локти не касаются ковра и отодвинуты от корпуса. Живот не касается бедер. Ноги сомкнуты.
Подозреваемый был задержан в тот же вечер, спустя 1 час 48 минут после совершения преступления при досмотре на станции метро «Кировский завод».
Выдержав в этом положении паузу, достаточную для произнесения «Субханаллах», со словами «Аллаху акбар» снова опуститесь в сажда. Со словами «Аллаху акбар» встаньте для исполнения второго рака’ата. Руки должны быть сомкнуты на прежнем месте.
Айем[5] Ахмадович Фузайлов, 1994 года рождения, ранее не судим, место рождения город Истарашван, Республика Таджикистан, не женат, детей не имеет. Предъявил поддельную просроченную регистрацию по адресу: Трефолева, 27, бывшее общежитие завода «Красный треугольник». На вороте куртки и шее следы красной жидкости, предположительно крови. Подозреваемый в совершении преступления сознался. О причинах совершения преступления ничего определенного сообщить не смог. Помещен в СИЗО №1 («Кресты»).
Когда наконец перетряхнули общежитие и уехали, увезя с собой два автобуса нарушителей, Фарух смог пойти на кухню, заварить лапшу из раздавленного ботинком пакетика. На общей кухне рассказывали об убийстве, новость, прилетевшую по работающему несмотря ни на что мигрантскому радио.
После завершения намаза произнесите Ассаляму `аляйкум уа рахмату-ллах[6] направо и налево.
Фарух поехал в центр на метро. Сегодня последний день старого года. Завтра первый день нового. Его работа стоять на оживленном перекрестке под рекламным экраном три на шесть метров и раздавать листовки. День и ночь, день и ночь по экрану показывают споты рекламных роликов по кругу. Когда темнеет, кадры отражаются в окнах дома напротив и тогда идея Творца проступает явственно.
Фаруху не виден экран, но он задирает голову и смотрит на стекла: едет машина, отраженная в окнах дома напротив, скачет кенгуру, девушка лижет мороженое. А внизу пассажиры, надежно скованные забытьем, уверенно и добровольно входят в хлопающие на вентиляционном выдохе двери. Им, кажется, там, в метро, в адской скороварке большого города, тепло, уютно и поезда везут в правильном направлении. Эскалаторы без продыху опускают вниз новые жертвы с переброшенными через плечо елками и Дедами Морозами.
В заключение вы можете обратиться к Всевышнему творцу с вашими личными просьбами. Руки должны быть соединены и приподняты, кончики пальцев – на уровне плеч. Ладони раскрыты и располагаются под углом примерно 45 градусов к лицу. Большие пальцы отведены в стороны.
На работе на Фаруха надето два фанерных щита, на каждом нарисована пицца. Из-за фанерок у Фаруха широкие плечи, грудь колесом и длинный фанерный подол ниже колен. Листовки приглашают в пиццерию через дорогу. Некоторые берут из жалости бумажку из его протянутой руки, но никому не нужно в пиццерию – им нужно в метро. Другие не замечают его или толкают, он действительно мешается, стараясь раздавать больше и быстрее, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, греясь. Три раза в день он проходит через арку во двор соседнего дома. Снимает фанеру, кладет на землю, совершает на них полуденный, а сегодня еще и вечерний намаз. Ест хлеб. Снова идет раздавать листовки. Кто-нибудь скомкает, кинет на асфальт листовку, ее крутит ветром, а потом она возьмет и улетит. Фарух смотрит на нее, завидует. Его фанерные крылья развеваются на ветру, но с ними не взлететь. После праздников никому не нужная пиццерия закроется и Фарух снова останется не у дел.
Он мерзнет невообразимо. Ветер поднимает фанерки, забирается под тонкую куртку. Но не ветер его настоящий враг. Тонкие подошвы черных китайских кроссовок к вечеру, словно по волшебству, перестают существовать, пропадают, и Фарух остается босой на беспощадной зимней брусчатке. Его бьет крупной дрожью, и те, кто замечают его, вздрагивают сами. Каждый вечер Фаруху дают пятьсот рублей. Он отдает четыреста за общежитие. Покупает хлеб и два пакетика лапши по три девяносто. Два жетона на метро. Лапшу съедает, а хлеб оставляет на завтра. Пока откладывать на билет домой не получается.
Чтобы дотерпеть до вечера, Фарух вспоминает осень. Работу на базаре, арбузы, их запах, липкий сок перезревших ягод, текущий по шее, по груди за ворот футболки. И остающиеся каждый день у соседей подпорченные овощи. Теплые, с поджаристой корочкой, лаваши, которые приносил хозяин. И жил он там, спал под железным навесом за арбузами, пока в ноябре не подморозило и не выпал снег. Ему сказали раздать нераспроданные, прихваченные морозом арбузы. И он помнит самый последний арбуз. Какой-то хромой, еще не старый мужик палкой подцепил арбуз и покатил с базара. Теперь декабрь, и Фарух не знает, но чувствует, что до весны не доживет.
К вечеру ему дали другие фанерки. Они больше и толще, тяжелее, но он рад – ветру их не поднять, под них не забраться. На фанерках корова с круглым батоном колбасы вместо живота и вымени. Фаруху сказали встать ближе к метро. Опять хорошо – обдает теплом из открывающихся дверей.
На сцену, сляпанную с утра, залезли девушки в кокошниках, в коротких сарафанах, с красными от мороза коленками, станцевали. На рекламном экране теперь показывали не ролики, а сцену. Девушки, танцевавшие на фоне многократно увеличенной коровы, на экране казались ниже и шире, чем в жизни.
Приближалась полночь. С окраин съезжались на праздник семьями и компаниями. Некоторые задерживались посмотреть концерт, угоститься пятьюдесятью граммами и, закусив колбасой на столах у сцены, оставались, верно рассудив, что и здесь хорошо, вкусно, пьяно и к метро близко.
– Карина Кулагинааааааааа! Споет песню! О своем доме! Песня «Россия»!
На сцену вышла чернобровая девочка лет двенадцати
– Я здесь живу, и я тобой дышу,
Питая силы из твоей стихии.
Я о тебе кричу, пою, пишу,
Великая, бескрайняя Россияяяяяяяяя!
Фаруха, напробовавшегося колбасы, тошнило. Наедаясь впрок, он продолжал болтаться у сцены, у столов, бросив пост у метро.
– Россия – кровь моя и боль.
Россия – страсть души и пламя.
Россия, мы живем тобой,
Укрытые могучими крылами.
Русский язык Фаруху упрямо не давался: отдельные слова, если их произносили медленно, он понимал. Особенно понимал полицейских. Те говорили всегда правильно: неспешно, слово от слова отдельно и каждый раз повторяя одно и то же. Из слов песни он понял только многократно повторенное «Россия» и понял, что поет песню девочка, как и он, бесконечно далекая от родины, понял и заплакал.
Стыдясь, Фарух повернулся уйти от сцены и задел фанерками микрофон в руках у смеющейся девушки в кокошнике и длинной куртке, тепло укрывавшей колени. Фарух очень замечал теперь, зимой, кто как одет. За ней, привязанный проводом, ходил человек с камерой. Девушка наклонилась к Фаруху и что-то прокричала в ухо.
– Восставшая из пепла сотни раз, – пела Карина Кулагина, – ты расправляла крылья и взлетала. И, как орлят, летать учила нас. А места в твоем небе нам хватало, – выдохнула она.
Фаруху было стыдно плакать, он виновато улыбался сквозь слезы и не отвечал. Девушка смеялась, запрокинув голову, и, разведя руки, взмахивала ими, как крыльями, и приглашала его повторить. Он выпростал руки из-под фанерок и замахал ими. Под лопатками засаднило от утреннего удара. Девушка продолжала что-то кричать, но Фарух только улыбался. Она взяла его за новые фанерные плечи и развернула к экрану. На экране Фарух увидел себя, махающего руками и улыбающегося. Они переглянулись и рассмеялись. Фарух высоко! Фарух летает!
– Пою тебя, люблю тебя до слез и всей душой в тебя, как в Бога, верю![7] – допела Карина Кулагина и слезла со сцены под недружные хлопки зрителей.
В общежитие Фарух возвращался с тысячей рублей. Шел пешком, ему казалось, шел быстро, расстегнув куртку и повторяя горячечным шепотом:
– Рабби гфирли, Рабби гфирли, Рабби гфирли, Рабби гфирли, Рабби…[8]
[1] Направление, «то, что находится напротив» (араб.). В исламе – направление на Каабу (мусульманскую святыню в виде кубической постройки во внутреннем дворе храма Масджид аль-Харам в Мекке), соблюдаемое во время совершения молитв и отправления ритуалов.
[2] Циклы телодвижений во время совершения намаза.
[3] Аллах Величайший (араб.).
[4] Поясной поклон.
[5] Имя Айем означает «эпоха» (тадж.).
[6] Мир вам и милость Аллаха (араб.).
[7] «Россия» – песня группы «Любовные истории».