Повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2014
Денис
Беликов родился в 1973 году в
Тамбове. Окончил исторический факультет
Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина. Кандидат
философских наук. Журналист. Живет и работает в Москве.
Все совпадения являются кажущимися.
Ничего этого не было и быть не могло.
О городе Тылдыме Тылдымской области большинство россиян может сказать лишь то, что «это где-то на юге», хотя Тылдым расположен на широтах Перми и Ярославля и каждую зиму по местным газетам неделю-другую кочует заголовок «Дед Мороз разбушевался», свидетельствуя о том, что в город пришли холода за минус двадцать. Из южного же в Тылдыме есть только невесть когда установленные в городском парке три пальмы, да и они сделаны из железобетона, и на них каждое второе августа лезут пьяные десантники.
Многие наши сограждане, впрочем, помнят еще выражение «стоит как тылдымский столбик», которое и употребляют, желая показать никчемность и бесполезность кого-либо или чего-либо, бездействующего на фоне кого-то или чего-то активного. Однако мало кому известно, что «тылдымский столбик» действительно существует и стоит на живописной набережной городской речушки Падонки. Он буром уходит метра на полтора в тылдымские недра, а на поверхности из культурных слоев асфальта торчит метровая трехгранная призма черного гранита с прикрепленным к ней металлическим кольцом.
Вроде бы забутил этот столбик сам Петр Великий, некогда проезжавший через Тылдым по каким-то царским делам. Свою акцию он объяснил словами: «Столбом этим Тылдым в Россию укоренен и крепко держится». Слова эти входят во все краеведческие труды и хроники Тылдыма, хотя как на первоисточник местные геродоты могут сослаться лишь на книжку «Забавные факты из русской истории», изданную в 1835 году, то есть тогда, когда Петр Великий по ряду причин никаких столбиков никуда вбить не мог.
Тылдымцы не опускаются до занудных поисков неоспоримых доказательств и просто гордятся своим столбиком. В городском музее за стеклом полвека уже пылится срез тылдымской жирной почвы, расклиненный макетом столбика. Столбик издавна вдохновлял пейзажистов, в нумерах тылдымских гостиниц по сю пору желтеют типовые литографии со столбиком, отбрасывающим лирическую тень; туристу в сувенирных лавках всегда рады предложить тарелки, кружки и майки, осененные классической гармонией дара Петрова, а в далеком Китае налажено массовое производство зажигалок в виде столбика, вполне надежных и разного размера, от карманных одноразовых до настольных офисных, с габаритами упитанного сурка, явно рассчитанных поколения на четыре сидельцев за подзажигалкиным столом. Ну и, конечно, к столбику после загса приезжают фотографироваться молодожены, а свидетели тащат за ними одеяла и пледы, ведь сниматься у столбика кем-то было положено приложившись щеками к его граням, удобнее же всего это делать стоя на коленях.
Впрочем, о тылдымских столбиках и зимах, женихах, невестах, пальмах и музеях мы поговорим чуть позже, если не позабудем про них среди тех странных событий, которые и в самом деле выделили Тылдым среди всех городов этого мира и нескольких других.
Впервые тылдымцы осознали, что с ними и с их городом не все в порядке, когда в Тылдыме затеяли строить подземный переход.
«Ну и что? Подумаешь, подземный переход! – скажет иной из читателей. – А то мы не видали подземных переходов».
Вы-то, может, и видали. У вас-то в столицах их много, штук шестьсот или даже больше. И то сказать – долго ли соорудить в Москве подземный переход. Вот часть улицы отгородили, вот из-за забора в магазин за хлебом и консервами стали бегать робкие таджики, вот заурчали тяжелые машины, а тут уже подвозят плитку для облицовки стен, и готово дело – пешеходы плывут по молочной реке света от настенных плафонов среди лотков с колготками и лаком для ногтей, а хитрый молодой человек тянет к прохожим шапку, приговаривая: «Помогите музыкантам», в то время как его товарищ жмет на струны и голосит про повесил свой сюртук на спинку стула.
Не то Тылдым. Много там можно увидеть благостных картин, но вот вышеописанной горожанам наблюдать не доводилось в силу того, что подземных переходов здесь не строили. Безопасность путникам, вздумавшим пересечь центральную магистраль губернского мегаполиса, гарантировали светофоры, да и движение было незатейливое, по два жидких ряда в каждую сторону; в тех же столицах подобные дороги строят как дублеры параллельно широким шоссе, без особого, впрочем, успеха: гордые шоферы игнорируют их, предпочитая мчаться с турбинным ревом по основной трассе. Лишь забубенные водители маршруток, ностальгируя по стежкам-дорожкам малых родин, катят по дублерам, дребезжа и подпрыгивая.
С ростом автомобильного парка в Тылдыме, кстати, отпала нужда и в светофорах. Центр города законопатили пробки, и пешеходы просто шныряли между машин, как блохи среди дредов растамана. Тем не менее городские власти твердо решили: подуличному переходу быть. Не случайным оно было, это решение. В тучные годы многие провинциальные управленцы навострились просить у центра деньги именно на переход как лучший способ провести модернизацию вверенного населенного пункта. Немало подземных переходов под улицами, улочками, тропками появилось тогда в губернских и районных центрах, но такого, как в Тылдыме, не возникло нигде.
Строительство сразу же начали с размахом. И если сравнить переход с плотиной, долженствующей перегородить финансовые потоки, чтобы заставить их работать на благо человека (тех же городских властей, например), то в Тылдыме замыслена была плотина грандиозная, не меньше чем, скажем, на Братской ГЭС. Несмотря на не более чем пятиметровую ширину проезжей части центральной улицы города (она, кстати, по-прежнему звалась Ленинской), подходы к будущим подземным чертогам наметили в далекой от нее перспективе. На площади равной той, что отведена была под стройку, в Нью-Йорке или Токио построили бы квартал с парочкой небоскребов, автостоянкой, полем для мини-гольфа, фитнес-центром и еще камерным театром мест на пятьсот.
А в Тылдыме с одной стороны улицы строители отхватили изрядный кусок бульвара, с другой – отгородили часть городского парка с лавками, каруселями и ржавыми бочками из-под кваса, остановившись лишь перед оазисом железобетонных пальм. Первым делом зодчие сосредоточились на заборах.
К заборам в Тылдыме всегда было трепетное отношение. Освоение любого земельного участка начиналось с добротного его огораживания. Денег, материалов, труда на заборы здесь не жалели. Средства на них даже не воровали. Можно было за вечер пропить весь бюджет стройки, навеки заморозив ее на стадии первого вынутого ковша земли (такое случалось), но стройку успевали обнести забором. Можно было выиграть миллионный тендер на строительство районного детского городка с аттракционами, в итоге явить миру вяло заасфальтированное пространство с вколоченными в него ржавой гимнастической лестницей, печальной горкой и двумя издыхающими качелями, но огорожена площадка была кованой решеткой с классическим узором эпохи Реставрации. Заборы частного сектора делали из всех освоенных когда-либо материалов: известняк, гранит, каррарский мрамор, бальсовое дерево и т. д.; заборы копировали и творчески развивали многие шедевры, включая идолов острова Пасхи, подобия которых, только троекратно превосходящие в размерах оригиналы, стояли в качестве столбов забора хижинки руководителя местного департамента образования, хотя тот и утверждал, что об острове Пасхи никогда не слышал, а вдохновлялся, делая забор, ликом своего отца, легендарного тылдымского целителя, лечившего от множества болезней путем доведения до белой горячки.
Стоит ли говорить, что стройка была украшена особо особыми заборами. С каждым днем они становились все выше и суровее, но не могли скрыть подъемных кранов, экскаваторов и кубических построек с башнями, заставлявших вспомнить о стволах шахт, клетях, подъемниках, отбойных молотках, вагонетках и других серьезных вещах, которые для аграрных тылдымцев были непонятными и страшными, как дедушкин делириум для малолетних внуков. И горожане, сами того почти не замечая, старались не смотреть в сторону стройки и даже поменьше ходить мимо нее. Ну а потом они перестали и мимо ездить. Месяца через три, когда гордые собой строители увенчали заборы разлапистыми кремлевскими зубцами и протянули меж ними колючую проволоку, тонюсенько звенящую в ответ на взрыкивания бульдозеров, движение на центральной улице перекрыли. Машины пустили в объезд, и очень скоро оказались забиты все окрестные улочки. День моторизованного тылдымца теперь складывался так: он садился в машину, выезжал, застревал, бросал машину и шел в нужное место пешком, благо что в Тылдыме среднее расстояние из гипотетической точки А в не менее гипотетическую точку Б преодолевалось уверенным шагом минут за сорок. Вечерами все повторялось в обратном порядке, а часто и не повторялось: тылдымцы вечерами бывали слишком ленивы или слишком пьяны, чтобы копошиться с тачками. Когда на следующий день взбодрившийся горожанин добирался до своей железной ласточки, он, ясное дело, частенько обнаруживал ее зажатой между другими брошенками и абсолютно невыездной, после чего забывал машину всерьез и надолго, так что центр города превратился в обильный и бестолковый, как имение цыганского барона, паркинг.
Еще не все. Для автобусов и троллейбусов, лишенных возможности двигаться привычным центровым путем, придумали такие замещающие маршруты, что некоторые ехали на городской вокзал или рынок через пригородные поселки, а автобус № 3, в мирное время курсировавший между жировым комбинатом на одной окраине и кондитерской фабрикой на другой, стал теперь ездить по дуге, в высшей своей точке проходившей в сорока километрах от соседнего губернского центра. Что жировики, что кондитеры тут же начали возить мелкооптовые порции товара соседям, оплачивая лишь проезд на городском транспорте (восемь рублей билетик). На дальней автобусной остановке образовалась оптушка, которую назвали «Обжорка». Она разрослась, окрепла и остается знаменитой и сейчас; объявление «Реализую на “Обжорке”» можно встретить в газетах четырех областей и одного автономного края.
За исключением торговцев мало кто был доволен появлением стройки. Она вела себя с деликатностью раковой опухоли. Вскоре в округе погас свет и отключился водопровод. Массивных жилых кварталов рядом с раскопом, впрочем, не имелось, так что многоголосого бунта не произошло. Ну а в ответ на мелкие упреки городское руководство неизменно заявляло, что строительство перехода обойдется в шестьдесят три миллиона рублей. Как эта сумма связана с перебоями в водоснабжении, начальство не поясняло, но неискушенных тылдымцев, у большей части которых представление о супердоходах начиналось тысяч с пятнадцати, крупное число гипнотизировало, и отпадали дальнейшие вопросы, в том числе и о том, куда конкретно расходятся такие деньги; после тех же пятнадцати тысяч все цифры сливались для тылдымцев в единую глыбу, не растрепываемую по строчкам сметы.
Загнанное в подкорку недоумение растекалось слухами. Согласно одному из них переход трактовался как первый шаг к проведению в Тылдыме чемпионата мира по водному поло, поскольку именно наличие подземного перехода, обеспечивающего безопасность пешеходов, было основным требованием к городу-кандидату. Да, компетентно кивали знающие люди, едва переход достроят, Тылдым точно получит право на проведение, и сразу же будет запущено строительство гостиниц, современного аэропорта, а главное – собственно бассейна для водного поло. Ну и бассейнов вообще.
Но чаще судачили о том, что при рытье котлована были обнаружены золотые клады, сокровища Чингисхана, казна купца-миллионщика Урышкина, общак ликвидированной тылдымской ОПГ, массовые захоронения и другая занимательная археология. За слухом стоял тот факт, что переход вонзился в сердцевину исторического центра Тылдыма, где первые поселения возникли еще в ту пору, когда образцом высокого IQ было умение обгрызать палку, дабы потом половчее ковыряться острым концом в земле. На этом, кстати, местные племена не остановились, бодренько прожили каменный век, научились плавить металл, разводить скот и растить пшеницу, построили поселения с водопроводом и канализацией и так постепенно наверняка допридумывались бы до игровых приставок, растворимой лапши и чехлов на мобильники, если бы на эти рубежи не выдвинулись воеводы Ивана Васильевича Грозного для освоения и защиты новых исконно русских земель.
Смекнув, что московиты, до сей поры эпизодические, на этот раз пришли надолго, коренное население собрало пожитки, сровняло с землей поселения и мигрировало в неизвестном направлении. Судя по тому, что первые 3 (три) возведенные новыми русскими крепостцы были смыты весенними дождями, а секрет исправно работавшей канализации утерян для Тылдыма и по сей день, ассимилировать аборигены и не собирались.
Все же неброский кремль был в городе возведен, а рядом с ним – главный городской храм, погост, рынок и помойка. Кремль с веками съели новостройки, остальные градообразующие элементы цвели и перестраивались, пока на центральную площадь не пришли большевики и не порушили все, кроме помойки. Что до погоста, то прямо на нем было произведено несколько массовых расстрелов, на месте же захоронения строители нового мира разбили парк имени Джузеппе Гарибальди.
И это припомнили тылдымцы, наблюдавшие за стройкой. Всплыли из Леты известные еще с 1960-х годов историйки о плохо скрытых парковым дерном черепах с пробитыми затылками и золотыми коронками. Коллективный тылдымский разум сопоставил все известные данные, присовокупил к ним легенду о подземелье, соединяющем подвалы главного городского собора с тайной пристанью на реке, и сделал вывод: по ночам с будущей стройки едут опломбированные фуры, а их охрана набрана не из тылдымцев, но привезена из соседнего губернского центра. Соседний губернский центр издревле был для тылдымцев местом, откуда ничего хорошего привезти не могут.
За комментариями обращались к строителям, но те вспоминали лишь, что в иной день облицовочный кафель они находили почти весь поколотым да что плитка, завезенная вечером, поутру бесследно исчезала, но ни в том, ни в другом никто как раз ничего сверхъестественного не видел. Несколько человек в застолье рассказывали, впрочем, о пронзительных, хнычущих звуках, порой громко разносившихся над стройкой. Говорили они об этом независимо друг от друга, но, так же не сговариваясь, объясняли происхождение звуков подвижками грунтов, сквозняками и делали это очень убедительно. Тылдымские строители вообще никогда ничему не удивлялись и все толковали с научной точки зрения. Трудно не воспитать в себе стопроцентно рациональное мышление, если ежедневно сталкиваться с задачами типа: как дубовый паркет, нечаянно исчезнувший с ремонта краеведческого музея (бывшего Дворянского собрания), можно изобразить с помощью ламината, реек и мастики из советских запасов.
В конце концов переход был построен. На его открытие приехали замминистра транспорта и зам всероссийского начальника ГИБДД. Транспортник, слывший амбициозным интеллектуалом, в свою речь по случаю открытия вплел египетские пирамиды, Транссибирскую магистраль, Сиднейскую оперу, храм Василия Блаженного, Корсунь-Шевченковскую наступательную операцию и почему-то Пьера и Марию Кюри. По его словам выходило, что с момента начала строительства началось возрождение России, а к его окончанию страна была окончательно возрождена.
Тылдымцы слушали речь, радостно улыбаясь. Они очень гордились эффектом своей фирменной городской наливочки, а замминистра, очевидно, надегустировали ею изрядно.
Гибэдэдэшник был багров ликом и краток. Свой спич он посвятил счастью и высказался в том духе, что счастье – это хорошая погода, крепкая семья и появление в Тылдыме подземного перехода.
Тот и в самом деле гляделся приметно. Надземные павильоны по обе стороны дороги доверили проектировать главному городскому архитектору, и он отыгрался за нетворческие годы составления схем размещения уличных ларьков. Ажурные изгибы крыш напоминали о модерне входов в парижское метро. Сделанные из гипсокартона колонны дорического ордера были дополнены портиками с лепниной в эллинистическом стиле – боги, похожие ликами на верхушку городской и губернской администрации, пировали вокруг тылдымского столбика. Пространство между колоннами было заполнено хайтековскими сочетаниями стекла и металла. Казалось бы, украсить обильной позолотой все оставшиеся незанятыми поверхности уже невозможно, но автору это удалось. Вниз вели широкие ступени, голубой кафель на стенах блестел, как небо в раю, а плоские круглые светильники походили на блины, испеченные из жемчужной муки.
То есть все говорило о том, что ничего хорошего от перехода ждать не приходится.
Колонны стали осыпаться и щербиться, стремясь походить на своих высокородных греческих предков, уже во время церемонии открытия. Обещаниям, что ступеньки, ведущие вниз, снабдят подогревом «и они не будут замерзать никогда», не верили даже чиновники из аппарата губернатора. И то верно: вместо обогрева к ступенькам была приставлена круглосуточная бабушка, очень неэффективно смывавшая тряпочкой наледь и грязь. Тылдымцев весьма забавляло alterego ступенек – проложенный рядом с ними съезд для колясочников, позволявший городской администрации с непрошибаемой искренностью отчитываться в стопроцентной реализации проекта «равной среды» для инвалидов. Невооруженным глазом было видно, что стопроцентный съезд этот загнут под особым углом. Колясочник, вздумай он пересечь дорогу новомодным способом, совершил бы кувырок, снова встав на колеса, но лишь для того, чтобы, разогнавшись, впилиться в стену. Кстати, в местах возможного столкновения будто бы специально проступили огромные сырые пятна, сходные с теми рисунками, которыми в научно-популярных книгах средней руки обычно изображают момент Большого взрыва. Ну а в крытой части перехода появились пятна таких форм, что и в книгах не встретишь, даже если случайно раздавишь меж страницами паука или муху.
Переход зажил собственной жизнью, и она оказалась не такой статичной, как обычно написано на роду объектам дорожной инфраструктуры. Первым в этом убедился тылдымский уличный баянист Вася Транзистор, прозванный так за то, что в далекой молодости якобы купил с рук радиоприемник с деревянными деталями внутри. Кому понадобилось вытачивать из дерева схемы и заключать их в добротный корпус от «Спидолы» – тылдымцев не волновало. Их просто очень веселила сама эта история, которой облик дурковатого Васи весьма соответствовал. Но пел он неплохо, и репертуар его был обилен, так что Транзистору, солировавшему обычно в центральном городском сквере, щедро сыпали мелочь.
В построенный по соседству со сквером переход Транзистор стал перебираться во время непогоды. Там его и обнаружили однажды – в неудобной позе на корточках, с полурастянутым баяном в руках и головой, приподнятой чуть вверх и вбок. Лик его тревожно изменился. Обычно Васино лицо было расслабленно и рыхло, как переваренная картошка. Сейчас же кожа стянулась к скулам, а желваки играли, будто кубики на животе молодого Терминатора. Рассказы Васи о пережитом тоже вполне могли сойти за отчет искусственного человека об ужасном будущем: в них непрестанно поминалось что-то громоздкое, воющее и лязгающее из темноты. В суть трудноизложенных видений никто вдаваться не стал, Транзистора похлопали по плечу, посмеялись в том смысле, что, мол, мало ты заливаешься, так тебя еще кто-то странной сигаретой угостил, бросай, привыкнешь, ну и отпустили с миром. Однако на следующий день Транзистор явился в церковь, и не в привычном драном, но в белоснежном костюме-тройке, купленном, как потом удалось установить, на немалую долю его нычек-сбережений. В храме Василий лег плашмя на живот, раскинув руки крестом, и принялся тыкаться лицом в вытоптанную на полу ложбину со скопившейся в ней грязью, будто бы вознамерившись решительно указать православному люду на бесчинства погрязших в лености приходских уборщиц. Транзистора подняли, отряхнули и успокоили, но в церковь он продолжил ходить ежедневно и молиться по нескольку часов кряду.
Через неделю о нем судачил весь город: обращение Васи сопоставили с появлением в Тылдыме теток. Вид эти тетки имели странный, да и запах тоже. Конечно, странным видом, а тем более запахом тылдымцев было трудно удивить. Как и любой невеликий город, Тылдым мог похвастаться коллекцией городских сумасшедших. В любое время суток и года по улицам обязательно гуляла пара-тройка улюлюкающих, пускающих пузыри и проповедующих граждан, так что появление в январе месяце тетки в трениках, шлепанцах и бюстгальтере поначалу никого не заинтересовало. Тетка, молча и прямо глядя перед собой, ходила по городу, скрестив руки на большой отвисшей груди, а скромные тылдымцы отводили глаза и спешили быстрее проскользнуть мимо, особо не заостряя внимания на том, что, несмотря на десятиградусный мороз и наряд игривой дачницы, тетка выглядит вполне разгоряченной. Тетка ходила бы и дальше, если бы не попалась на глаза молодой супруге крупного заводчика Артема Николаевича Колесова Ирине, гулявшей вокруг собственного особняка с маленьким сыном Коленькой. Ирина (Яковлевна) слыла натурой утонченной. У нее был диплом магистра, она читала Коэльо и даже Мураками. И, когда сын Коленька завопил: «Голая тетя! Голая тетя!», указывая перстиком на рыхлый живот и потрепанный лифчик неопознанной тетки, Ирина Яковлевна ужаснулась, возмутилась и позвонила мужу. Вскоре брать тетку выехал наряд милиции. Они бы ее и взяли, но вот беда: едва рыцари правопорядка попытались ее коснуться, тело по-прежнему молчаливой дамы замерцало и пошло мелкой рябью. Привыкшие трезво рассуждать милиционеры тут же объяснили увиденное тем, что тетку покрывает слой мелких копошащихся насекомых, и слаженно отступили назад к машинам, продемонстрировав таким образом хорошую тактическую подготовку и отработанное умение координировать действия в условиях, приближенных к боевым.
Начальству было доложено, что потенциальный правонарушитель пока не задержан вследствие его неуловимости, но поиски ведутся.
Вечером бойцы рассказывали о своем маленьком подвиге товарищам, и вряд ли бы эта история ушла за рамки отделения, если бы ею не заинтересовался заглянувший на огонек ветеран патрульной службы, оттрубивший свое лет пятнадцать назад. Он внимательно расспросил, как была одета тетка да какова она лицом, а потом заявил, что по улицам-де бродила ныне покойная Галина Савельевна Хорько, в 1980-е заведовавшая главным городским универмагом. Легендарная личность, она хоть и воровала немерено, зато гуляла широко и блистала своими запоями. Треники, шлепанцы и бюстгальтер были далеко не самым фривольным из ее нарядов, в которых она любила, подпив, выходить в люди.
Милиционеры не приняли на веру свидетельство коллеги, но попытались его научно истолковать. Отвергли версию сестры-близнеца; дозвонившись в загс, неопровержимо установили, что дочерей – по крайней мере официальных – у Савельевны не было. Принялись было рассуждать о совпадениях, как вдруг кто-то вспомнил, что в городе стали поговаривать еще об одной непонятной старухе. Эта, мол, вовсе никуда не ходит, сидит, привалившись к стене конюшни городского ипподрома, причем сидит вроде бы уже дня три. Рассказчик, услышавший историю от юного племянника, припомнил, будто тетка еще периодически шипит сквозь зубы что-то вроде «бесстыжие», а когда один из племянниковых приятелей попытался потрясти ее, то отпрянул со словами: «Фу, бля, она вся в блохах!»
На этом месте все слушатели испытали блаженный лабораторный зуд, когда явлена в озарении и написана на доске нужная формула, все экспериментальные данные собраны в одну аккуратную кучку и для потенциально-нобелевского результата осталось только щелкнуть тумблером и провести последний опыт. Приборов у тылдымских ментов не было, но были машины, на которых, включив мигалки, они и помчались к ипподрому, забросив дело охраны правопорядка в славном городе Тылдыме.
Старуха в тяжелом пальто черного цвета действительно сидела у стены, сурово глядя на десяток любопытствующих, толпившихся вокруг. Им было на что посмотреть. Старуха, безусловно, сидела, то есть пребывала в обычной позе водрузившегося на стул человека. Вот только стула под ней не наблюдалось. Решительная невозможность находиться в таком состоянии долгие часы была главной темой для пересудов.
– Трогал ее кто-нибудь? – поинтересовались менты.
Выяснилось, что да, палкой. «Мягкая она такая. Но пружинит», – описал свои ощущения исследователь. Осмотрели палку. Внешних изменений не нашли. «Ладно», – решился один из милиционеров, цапнул даму за плечо, но тут же отпрянул с испуганным матом. «Что? Что такое?» – обступили его свидетели. «Я как будто рукой внутрь провалился, а потом показалось, что всю ладонь расцарапал», – доложил об ощущениях контактер. Его перчатка оказалась усеяна десятком дырочек, а кисть покрыта сеткой маленьких кровоточащих порезов.
«А вот эту я точно узнал! – заорал ветеран. – Это же Курицына!»
Покойная Анна Васильевна Курицына была не абы кем, но народным судьей. Толпа на всякий случай рассосалась.
Но уже на следующее утро большая часть тылдымцев пристально вглядывалась в лица незнакомых пенсионеров на предмет их потенциальной инфернальности, а к полудню обнаружилась «загадочная старуха № 3».
Она вошла в кабинет истории средней тылдымской школы № 15 и тихо, но плотно затворила дверь за собой. На ней было серое шерстяное платье до полу, накинутую на плечи шаль скрепляла круглая брошь, седые волосы собраны в пучок, а сквозь очки в толстой уродливой оправе смотрели маленькие черные глаза.
– Здравствуйте. Почему класс не встает? – произнесла она тем бесстрастным голосом, которым в кино обычно разговаривают порождения зла из элитных кругов ада.
Такой же голос был у дамы и при жизни, в которой ее знали как народную учительницу Нину Дмитриевну Шпажину, отработавшую в пятнадцатой школе почти полвека.
Преподавательница истории Василина Николаевна свою бывшую наставницу узнала сразу. И вполне объяснимое желание не обмочиться от страха на глазах у класса смешалось со стыдом за недлинно прикрывающую колени юбку и даже наличие отчетливых грудей, занывших под взглядом покойной. Василина Николаевна встала и грациозно проскользнула в узкий проем между стеной и серым обелиском Нины Дмитриевны. Дверь за ней закрылась так быстро, будто она и не распахивала ее вовсе, а просочилась в замочную скважину.
– Этот урок у вас проведу я, – сообщил призрак Нины Дмитриевны.
В тяжелой тишине фраза «Да пошла ты!», проистекавшая с задней парты и вообще-то не предназначенная для учительских ушей, прозвучала очень отчетливо.
Нина Дмитриевна отыскала глазами автора нелестного предложения – плохого мальчика № 1, Сережу Одоренского по прозвищу Князь. Народ выжидал безмолвствуя.
– Ты очень серьезно ответишь за это.
(Аналогичная фраза Нины Дмитриевны, произнесенная в 1984 году с той же интонацией, опустила на колени и заставила плакать хулигана Мякоткина. Тогда он пришел пьяный на первомайскую демонстрацию и его стошнило прямо под трибунами на главной площади.)
Г-ну Одоренскому неоднократно доводилось пить прямо на уроках, но даже он почувствовал желание извиниться. С огромным трудом он сохранил на лице развязную улыбку.
– Пока выйди вон, – велела Нина Дмитриевна, и Сережа уже начал приподниматься, со страхом понимая, что он не просто выйдет, а выйдет, опустив голову и шмыгая носом, тем самым растеряв весь свой имидж, или, в его собственной терминологии, «опидарасившись».
И тут Нина Дмитриевна, видимо желая поторопить события, совершила ошибку. Она подошла к Одоренскому и толкнула его в плечо.
– Ай, жжется! – завопил он. – Она мне куртку продрала! Кровь! Идет кровь! Э, смотрите, она вся мерцает, она вся дрыгается. Чё творится-то!
– Я знаю! Я знаю! Это вшивый демон! У меня такого брат вчера у ипподрома гонял, – заверещали с камчатки.
– Вшивый демон! Тот самый вшивый демон! – понеслось с разных концов класса.
Из этого следовало, что Тылдым уже нашел имена для открытий последних дней.
Оцепенение спало. Разоблаченная Нина Дмитриевна, молча пятясь, отступила за учительский стол.
– Ее перекрестить надо, она и исчезнет, – предложил кто-то умный. – Гундосый, ты там спереди, перекрести.
Сидевший напротив учителя Гундосый перегнулся через стол и, воздев, как боярыня Морозова, руку в торжественном двуперстии, широкими мазками сотворил крест над призраком.
Ожидаемого эффекта обряд не возымел. Нина Дмитриевна по-прежнему стояла за столом.
– Ты чего творишь! Тремя пальцами крестить надо. И левой рукой…
– Нет, правой, правой! А в левой пусть крест перед собой держит. Передайте ему крест.
– Ты сверху вниз и справа налево крести. Так и делаешь? Тогда слева направо…
По всему выходило, что в классе собралось много экспертов по совершению обряда экзорцизма.
Гундосый крестил и так, и этак, и трое- и даже пятьюперстием, но Нина Дмитриевна не сдавалась.
– Все не то! Девственница крестить должна, – раздался еще один мудрый совет.
Активистов не нашлось. Слово «девственница» казалось каким-то неприличным клеймом, и, хотя девочки в классе, очевидно, еще не вкусили плодов, никто не пожелал публично примерять его на себя.
– Вот что! Они чеснока боятся. Ну-ка, Козел, дыхни на нее.
Классный мизерабль Козлов, и в самом деле вечно пованивающий то луком, то чесноком, по привычке повиноваться встал и поплелся к учительнице.
– Дыхни, Козел, дыхни, – задавал ритм процессу нестройный хор.
Козлов встал на цыпочки, зажмурился и часто задышал на Нину Дмитриевну, по-собачьи высунув язык. Никакой реакции.
– Это отстой! Может, ее колом проткнуть? Козел, возьми указку.
Приободренный Козлов вдруг осознал, что может перепрыгнуть на несколько ступенек вверх в ученической иерархии. Он схватил указку и с криком «На-ка, сука» пырнул ею Нину Дмитриевну.
– Отскакивает чего-то, – доложил он классу.
– Бей еще! Дай я помогу…
Когда через несколько минут на шум в классе набежал педсостав, школьники вели себя как махновцы после захвата склада со спиртом. Кто-то танцевал. Пара человек непрерывно орали матом. Хулиганы – Одоренский, Плешаков, Сундуков и примкнувший к ним окрыленный Козлов – загнали окончательно деморализованного призрака под стол и пинали его ботинками, не обращая внимания на подплавившиеся подошвы. Все остальные, толкаясь, снимали действо на мобильные. И только потенциальный золотой медалист Игорь Корнеев стоял у окна и курил, внося особый вклад в триумф анархии.
Бычок был спешно затушен в фикус на подоконнике. Героические Козлов и его команда, никем не задержанные, пошли по школьным коридорам загорать в лучах славы. Пришедшая в себя Василина Николаевна наперебой с питомцами рассказывала о происшедшем. Увы, их истории оказались единственным свидетельством. Вместо видеозаписей получился только треск и мерцание, а сама экзоплазма Нина Дмитриевна незаметно исчезла из-под парты, оставив после себя запах дешевого парфюма.
В тот же день на местном рынке нарисовался четвертый призрак женскаго полу, в котором рыночные торговцы – по большей частью родом из восьмидесятых – быстро опознали Екатерину Голявкину, секретаря горкома комсомола времен их безнадежной юности. Даже на фоне истеричных провинциальных идеологов Голявкина выделялась особым бешенством в борьбе за нравственность: собственноручно стригла хиппарей на площади, рукавом размазывала косметику по рожам старшеклассниц, а особенно прославилась тем, что оттаскала за волосы мальчонку, из шалости приветствовавшего ее на Пасху: «Христос Воскрес», а потом еще и побила его лицом о школьную доску почета со словами: «Кайся, фашист, кайся». Тапиромордая рыжая баба в дубленке и сейчас, на рынке, вела себя соответственно: ходила по рядам, матерно торговалась, смахивала рукавом яблоки на грязный пол, запускала пальцы в сметану под улюлюканье продавцов, кидавших в нее фруктами и скомканными газетами (те глухо ударялись о дубленку, выбивая облачка искр и пара). Потом Голявкина вышла на крыльцо здания рынка, повернулась к стайке любопытных и долго орала что-то типа «Падлы, сволочи, знаю, как вы сгорите», приседая и широко раскрывая рот, в глубинах которого сверкали то ли пломбы, то ли маленькие духи-спрайты из какой-нибудь призрачной микрофлоры. Понадсаживавшись, Голявкина ушла в узкую щель между покосившимся желтым домиком «Салон для новобрачных “Медея”» и дощатой будкой, в которой в разные годы торговали морсом, пивом, керосином, обувным кремом, прессой, бижутерией, цветами, значками с надписями «Перестройка» и «Вся власть Советам», снова пивом, американской и европейской валютой, снова цветами, а теперь предлагали быстро оформить путевки в Египет, Париж и круиз по Волге.
После этого достопамятного случая тревожно гудел весь город, причем гудел осмысленно. Неопознанный городской Эйнштейн нанес на карту четыре точки обнаружения призраков (для Хорько таковой засчитали место встречи с ментами). Точки были соединены отрезками. Пересечение диагоналей получившегося квадрата сходилось на новом подземном переходе.
Откровенно говоря, это был не совсем квадрат. И даже не очень-то и четырехугольник. Полученная фигура напоминала лабораторную колбу с изогнутым горлышком. Но да – точка перехода располагалась примерно в ее центре, и каждый горожанин, имевший карту города, карандаш, не очень дрожащую руку и хотя бы один, пусть даже слабовидящий глаз, мог удостовериться в этом.
Спохватились искать Транзистора, и стихийно образовавшаяся комиссия не то чтобы из лучших, но наиболее говорливых и общественно подпрыгивающих граждан пошла в собор, где коленопреклоненный баянист отмахивался от демонов, выволокла его на воздух, даже не поднимая с колен, и еще раз расспросила. Теперь слова Транзистора о том, как темнота «вспузырилась» и из стены «громкие вышли и разбежались» воспринимались в несколько ином ракурсе.
Транзистора привели в переход и заставили точно указать место десантирования нечисти. Потом долго простукивали стену и молча пялились на нее. Стена молчала тоже.
«А пятна-то непростые, – первым нарушил тишину один из членов комиссии. – Вы на форму, форму их посмотрите». «Что? Что такое?!» – засуетились остальные. Прозорливый комиссар снисходительно объяснил, что пятна эти имеют форму букв древнееврейского языка, после чего, прищурившись, долго бормотал разные слова типа «алеф», «мем», «панайотикус» и «ани оле хадаш», а потом наконец объявил, что это есть пророчества каббалы, по которым и выходит неминуемый Армагеддон, причем начнется он именно в Тылдыме. «Сейчас они разомнутся, а потом как раз и жахнет», – с удовольствием пророчествовал он.
Большинству собравшихся, как нетрудно догадаться, тоже была не чужда эзотерика, но они все больше прохаживались по разным дольменам да Аркаимам, поэтому разговоры о древнееврейском слушали с уважением.
– Это вроде у майя в две тысячи двенадцатом должно было начаться, – возразил, правда, кто-то.
– И у евреев тоже, – был немедленно дан достойный ответ.
– А майя-то кто? – вмешался еще один жидкобородый комиссар, по совместительству генеральный секретарь какой-то мелкой русской партии. И, милосердно дав остальным самим докопаться до истины, заключил: «Вот то-то же».
Через несколько часов на проклятые письмена ходили смотреть целыми экскурсиями: вглядывались, шевелили губами. Новоявленный Шампольон ходил вдоль стены и охотно давал комментарии. Тут кто-то заметил, что он читает слева направо, тогда как у евреев вроде бы принято справа налево. Член комиссии немного повозражал, но все же сознался, что еврейского он не знает, однако очень хорошо чувствует, что именно здесь написано. Вспомнили, что древнееврейскому языку обучен профессор с местного исторического факультета, послали за ним. Явившийся профессор с ходу заявил, что никакие это не пророчества, а попросту библейские цитаты, и некоторое время стоял, размышляя вслух: «Откуда же это? Паралипоменон или книга Эсфирь? Или даже из Даниила?»; потом выяснилось, что древнееврейского и профессор не знает тоже. В одном остались убеждены тылдымцы: пятна не просто так и что-то да значат.
Слухи эти легли на стол местного руководителя культуры вместе с перерисованными доброхотами настенными свидетельствами. Руководитель культуры даже отправил рисунки факсом в Москву с просьбой о научной консультации, но столица отреагировала на это быстро, резко и нелестно для руководителя культуры. Обозлившись, он собрал чиновничью команду и отправился исследовать странную стену лично.
Тут-то все и произошло. Когда сопровождавшие официальную делегацию рабочие попытались подковырнуть стену перфоратором, из нее повалили призраки. Стена набухала, разрывалась, выбрасывала новую порцию духов, схлопывалась и вновь набухала. Духи, разновозрастные, разнополые, разношерстно одетые, выходили, кто опустив глаза, кто скользя взглядом по вжавшимся в стенку чиновникам, и разбредались по сторонам. Были тут и ладные офицерские шинели, и монументальные пальто с цигейковыми воротниками, и засаленные польта. Многие, впрочем, щеголяли в летнем. Сердито пропыхтел что-то толстый мужчина в сандалиях, брюках джинсовой ткани и рубашонке с извилистым узором. Лезли из стены и особо примечательные персонажи – скажем, коротенький человечек лет сорока пяти в растоптанных ботинках на высокой платформе, обтерханных брюках клеш и цветастой рубахе с розовым узким воротничком или толстушка со скромным глупым лицом в ситцевом мини-платье, облепившем бедра, и с крест-накрест завязанным на груди пуховым платком. Порождения герметичной советской моды, они, пожалуй, выглядели вполне инфернально и при жизни.
Призраки вылуплялись из стены и молча, бурча, с трескучим попукиванием касаясь друг друга плечами, шли, и шли, и шли, поднимаясь по лестницам и исчезая на поверхности. А потом перестали идти.
Первым опомнился тертый мужичок из коммунальщиков.
– Все, выходим, – сказал он. – Володя, переход закроешь, никого не впускать и не выпускать, наверное. Забором его обнеси. Колесникову я сам позвоню, предупрежу. И Алексей… это… Викентьевич… придется идти к губернатору.
– Надо бы в Москву… в Академию наук… Кто-нибудь сфотографировал? – пытался возразить начальник культуры.
– Какая на хер!.. – взвился было коммунальщик, но тут же спохватился: – Давай все же сначала к губернатору.
Сверхсрочное совещание у губернатора проходило, как говорится, кризисно четко, с полным взаимопониманием. Порешили: в Москву пока не докладывать, ибо мало ли что, для наблюдения и научной оценки ЧП привлечь преподавателей с мехмата, реакцию народа отслеживать силами участковых. В последний момент спохватились про интернет. ФСБ обещало перекрыть слив информации по максимуму, и ведь перекрыло.
За мобильные или обычные разговоры с внешним миром никто особо и не беспокоился: выезжали из Тылдыма по преимуществу чиновники, торговцы, студенты и покорители Москвы. Первые молчали по долгу службы, вторым было не до разговоров, третьи жили собственной молодостью и не вдавались в окрестные подробности, а четвертые малой родины традиционно стеснялись и тоже трепаться о ней не спешили. Не усердствовали в трепе и оседлые тылдымцы, слишком для этого ошеломленные.
На следующее утро входы в подземелье были наглухо закупорены деревянными щитами. Однако уже к четырем часам пополудни подоспевшая милиция обнаружила, что щит с одной стороны разворочен ломами, а с другой – исчез бесследно. Стена внизу на месте исхода была разбита теми же ломами, а в остальных местах изукрашена свастиками, пентаграммами и результатами наблюдений над нестандартной сексуальной жизнью некоторых молодых тылдымцев, выраженными в афористичной форме. Посреди перехода стояла женщина с героическим лицом и пела псалмы собственного сочинения. В уголке кололи булавками пальцы и размазывали кровь по кафелю юные готы. А вокруг толстой ароматической свечи сидели люди в грязных белых халатах и мычали что-то, отдаленно напоминающее вальс «Амурские волны».
Вечером входы в переход засыпали землей, сверху настелили доски и наземные эклектические сооружения превратились в настоящие домики, благо что открытые пространства заложили бетонными блоками, превратив их в недостающие стены. Поверх новых стен пустили колючую проволоку, которая лианами свисала вниз и была выкрашена в зеленый цвет, – даже в этой трудной ситуации тылдымцам не изменил вкус к оригинальным заборам.
В павильонах сразу же затеплилась жизнь. В небетонированных стенах прорубили двери и окошки выдачи, завезли товар и организовали ларьки. Кто был их хозяин, кто дал такое распоряжение-разрешение, так узнать и не удалось – ни одного документа по сему поводу в архивах не появлялось. Торговля, однако, не задалась: работать в дурное место набрали совсем уж отчаянных мигрантов, которые не понимали ни русского, ни, кажется, вообще какого-либо людского языка, но лишь угрюмо молчали за стеклом. Вскоре исчезли и они – свидетели рассказывали, как из стены ларька выплюнулся очередной призрак, потом через дверь вышел и растворился в темноте гастарбайтер. Наутро ларьки стояли с выбитыми стеклами, без части товара, оставшаяся часть валялась на полу, аккуратно приведенная в негодность; наверняка это тоже было делом рук призраков.
Тылдымцев судьбы коммерции, понятно, не волновали, да и вообще они волновались мало: все же вышли на свет не абы кто, а свои, родные, оплаканные. На улицах города в эти дни можно было без проблем снимать передачу «От всей души», с поправкой на то, что души в ней фигурировали бы по преимуществу мертвые. «Дед, ты, что ли?! Ну ты и дед! Зачем помирал-то тогда? Пошли, еще выпьем! Расскажешь, как там, что там», – подобные речи звучали повсюду.
И шли по улицам изрядные женщины, оставляя дубленками след на снегу. Шли они из конторы до автомобиля, и выглядывали из-под дубленок колени, которые удостаивались осязать немногие. Но бросала мимолетный взгляд подобная императрица на тихо шкворчащую у стенки нелюдь – и куда девалась вся стать, меховые береты, мобильники и косметички «Орифлейм». Подбегала, спотыкаясь к призраку, тянула руку, касалась плеч накладными ногтями и кричала: «Мама! Мамочка! Вот и ты! Спасибо, что навестила, мамочка».
А то бывало, что старичок, шаркающий по тротуару, вдруг останавливался и обращался к мужчине помоложе и побледнее, но на старичка очень похожего: «Ну что, батя, свиделись, значит. Где ж ты раньше-то был?», хотя прекрасно знал, что был его поискривающий батя в могиле, на так называемом «новом тылдымском кладбище», некогда начинавшемся на городской окраине и постепенно разросшемся и поглотившем рощу, пару лужков и пригородную деревеньку Выселки, к вящему неудовольствию тех, кто еще с семидесятых стоял в очереди на получение в этих местах дачного участка.
В Тылдыме забурлила семейная жизнь со специфическим уклоном. Вот о чем по вечерам болтали дамы по телефону:
– Ну а вы как?
– Да никак! Ходили, смотрели, пока никого не нашли
– А у Маковых прибавление.
– Да не говори! Тетя Валя объявилась?
– И то. Нинка говорит, платочек-то как повязали, так он и остался как новенький, а тапочки все рваные, грязные.
– Ну так походить сколько пришлось! И куда они ее теперь? В маленькую комнату?
– Хотели, но Сережка-то вырос, дикий совсем. Бабушку и не помнит.
– Но на кухне-то койку можно поставить. У них она большая, метров пятнадцать.
– Поставили, куда деваться. Но ведь искрит она. Еще сломает чего или замыкание устроит. А у них на кухне и стиралка, и микроволновка, и телевизор.
– Ну сейчас все всё резиной оборачивают. Галюша говорила… У нее же Витька свекра привел.
– И чего он?
– Да пьют пятый день. Витька уже синий, сам смотреть не может. А тесть все заливается. Они же, вернувшиеся, не пьянеют.
– А по радио нарколог выступал: «Не наливайте, мол, себя сгубите, а им все равно».
– Это где было?
– По тылдымскому, в семь пятнадцать.
Как нетрудно убедиться, практичные тылдымцы легко вписали невиданное явление в житейский контекст.
…По ходу дела выяснялись и разные бытовые детали. Разговаривали призраки неохотно и секретов загробной жизни не раскрывали. Могли раздеться, явив на свет вполне общечеловеческие тушки, но предпочитали ходить в одежде, тоже вполне инфернальной, – той, которую они сами себе придумали или вспомнили перед тем, как выйти к людям. Большинство особо не фантазировало и щеголяло в своем гробовом – костюмах, платьях, белых тапочках. Пищу они могли есть, а могли и не есть – причем с одинаковым результатом, – ни голода, ни каких-либо свидетельств желудочно-кишечной деятельности замечено не было. Призраки спали или изображали, что спят, были не дураки выпить, и это особенно забавляло иных простодушных горожан, закатывавших застолье за застольем лишь для того, чтобы посмотреть, что с духом будет; очень скоро, однако, стало очевидно, что духи могут влить в себя продукт в любых количествах, совсем при этом не пьянея. Перевод водки в другие измерения – это бы еще полбеды. Гордые тылдымские мужчины не могли смириться с поражением в той из немногих дисциплин, где они традиционно чувствовали себя лидерами, и устраивали алкогольные марафоны с неизменно неблагоприятным исходом. Самые сильные духом бойцы ломались, сутками пытаясь свалить, стакан за стаканом, какого-нибудь хлипкого двоюродного дядюшку, которого при жизни вело с одной порции, как моряка по палубе в качку.
Так что радийные беседы наркологов были весьма неслучайны – о горожанах не забывали тактично заботиться. Это делало властям честь, особенно если помнить, что руководству города и губернии досталось гораздо больше головных болей, чем отдельным встретившимся с прошлым тылдымцам. Из последних сил проблему скрывали от Москвы. Однако научно истолковать своими силами феномен не получалось: фундаментальная физика в городе обреталась на мехмате местного техвуза, где уже пятнадцать лет желтело на информстенде интервью декана факультета «Тылдымским вестям» под заголовком «Наши земляки опровергли теорию Эйнштейна». Нет, конечно, для изучения духов была организована экспедиция, вооруженная аппаратурой – термометром, вольтметром и счетчиком Гейгера. Она выдвинулась на задворки рынка, где вместе с бомжами обретались неразобранные по семьям бесприютные призраки. Счетчик Гейгера ничего не зафиксировал, попытки подключить к антропоморфной эктоплазме датчики обернулись лишь ожогами для исследователей – призраки инвестигации восприняли агрессивно. Ко всему прочему они наловчились испускать особый аромат, наподобие того, что идет от оплавившейся после замыкания розетки, только во сто крат более сильный, и одежда мучеников науки пропиталась им настолько, что вытравливать запах пришлось несколько стирок подряд.
Главными итогами экспедиции стали выбитые деканом из городского бюджета деньги на новые вольтметры, потом куда-то подевавшиеся, и закрытый итоговый отчет на трех страницах.
Беспокойство у чиновников нарастало. Буйство нечисти длилось уже недели три, люди в сером, матерно кляня передовые технологии, провели воспитательные беседы едва ли не с каждым местным блогером, на тылдымском телевидении и радио был придуман эвфемизм «уникальные погодные явления», и дикторы ежедневно сообщали, что они «находятся под личным контролем губернатора», попутно убеждая слушателей не говорить о погоде ни с кем из внешнего мира. В областной администрации в первые же дни нашествия обнаружилась фантастическая книжонка какого-то американца о неведомой дряни с человеческим лицом, заполонившей городишко в Арканзасе. Хеппи-энда в романе не было: сначала армия городок блокировала, а потом и вовсе ликвидировала бомбовым ударом. В канцеляриях книжка мгновенно стала бестселлером, ее передавали из рук в руки, размножали на ксероксе, обсуждали, и итоги дискуссий были неутешительными. После серьезных ученых обратились было к местным оккультистам. Те порассуждали о «дремлющем зле», повертели над переходом проволочными рейками, даже постучали в какой-то бубен. Короче, ничего не добились. Местный же предстоятель изъяснялся общими фразами типа «испытание веры», «укрепление духа», «смирение в надежде», «вот первый звонок апокалипсиса» (это он сам придумал), но до собственного начальства неблагую весть доносить тоже не торопился. По углам поговаривали, будто пастырь столь тих, оттого что в первые же дни подкатывал к призракам на предмет изгнания, но тщетно.
Что до губернатора, то, несмотря на личный контроль над «атмосферными явлениями», за погодой в собственном доме он уследить не смог. К нему вернулась теща, погребенная еще в ту скромную пору, когда губернатор был замом по производству незначительного оборонного предприятия. Под ее брезгливым взглядом губернатор, последние годы опознававший подчиненных не по лицам, но по склоненным перед ним перхотным спинам, вновь чувствовал себя инженериком в гэдээровском костюме. Теща вела себя как помесь одноименной героини анекдотов и персонажа «Кладбища домашних животных», по ночам приходила в спальню и сидела в углу, жужжа и покачиваясь, завела привычку стоять у дверей туалета, чтобы губернатор, распахнув их, расслабленный и даже с незастегнутой ширинкой, тут же на тещу и наткнулся. Кроме того, губернатор самым наглядным образом убедился, что за четверть века супруга его стала чрезвычайно похожа на мать, и бодрости духа это открытие не способствовало. В пьяной вспыльчивости губернатор даже однажды выставил тещу за дверь, и она, талантливо копируя повадки киношных зомби, долго ползала на четвереньках по участку, тараща глаза и зловеще улыбаясь. В конце концов губернатор перебрался жить на работу.
Ну а народ продолжал прилаживаться к новому. Подхватил чудное открытие – призраков можно использовать для лечения радикулитов и ревматизмов, и вот как: если выдавить на обнаженные их части подростковый антиугревой крем «Совенок», подержать минут двадцать, аккуратно соскрести, а потом уже использовать на больных местах, то результат не замедлит сказаться. Многие это пробовали и действительно хвалили. Утверждали также, что качественнее всего крем преет на духах 1970-х годов упокоя и что использовать надо только «Совенок» и ничего более. «Совенок», особо корявое дитя в корявой линейке продукции местного вазелиново-косметического комбината, крем, по поводу которого даже его создатели шутили, что название ему подбирали, ориентируясь на запах, цвет и консистенцию, и лишь в последний момент убрали с этикетки слово «дохлый», переживал свой звездный час. Раскупали крем так бойко, что гендиректор неинтересного до сей поры и рейдерам комбината приободрился, округлился и даже съездил на неделю с любовницей в Турцию.
Молодежь, которую беспокоили не радикулиты, но новый фон для выявления собственной прыти, пыталась призраков бить и по возможности даже убивать. Закрываясь от едкого запаха рукавами, заглушая боль от ожогов водкой, пацаны перли на призраков, как персы на спартанцев. В них стреляли из травматики и из боевого, давили машинами, фигачили тяжеленными берцами и бейсбольными битами. Призраки кукожились, воняли, прыскали искрами, но в целом вели себя беззлобно, лишь съеживались и исчезали, чтобы вскоре возникнуть в другом месте города.
Появился и экстремальный спорт – пробегание сквозь призраков. Уже когда все кончилось, на YouTube появился мутный ролик: долговязый молодой человек в одних плавках топчется перед камерой на фоне заснеженного двора. «Сейчас я пройду сквозь холодный огонь», – оповещает он город и мир и, выйдя из вьетнамок, резво несется, растопырив руки, к мерцающему облачку на заднем фоне, врезается в него, орет и проходит насквозь. Облачко продолжает мерцать. Парень валится в сугроб. Далее камера крупным планом показывает его покрасневшее лицо, блуждает по торсу в поисках ожогов. Парень улыбается и бормочет что-то вроде: «Как в проруби… иголки вокруг воткнулись… бодрость, вообще жесть». Из-за плохого качества съемки ролик прошел незамеченным и бурления комментов не вызвал.
Были и те, кто хвалился своими амурными опытами в потусторонней сфере. Впрочем, былицы эти походили на переложенные в фривольном стиле инструкции по технике безопасности какого-нибудь вредного производства: резиновые перчатки, гидрокостюм, несколько презервативов и только потом в койку. Однако ощущения, по словам самоназванных сексуальных экспериментаторов, были вполне неземные – будто аккуратно скользишь по пуховой подушке, а она и втягивает тебя, и подбрасывает, и нежно-нежно щекочет.
Любовные истории так и остались непроверенными побасенками, а вот изучение деловой активности призраков дало отличный результат. Они охотно соглашались заработать деньги, и, что особенно грело многие живые души, деньги маленькие. Первым об этом случайно узнал оптовичок, предложивший духам хохмы ради разгрузить машину с картошкой и отсыпавший им немного мелочи, с благодарностью принятой. Открытие вскоре использовал весь рынок. Оживился и почти заброшенный шарикоподшипниковый завод – призраки встали к станкам, благо пролетариев среди вернувшихся было немало.
Зазвенели никчемные доселе копейки. Исчезли из оборота дисюльники и полтинники; призраки хоть и брали в качестве зарплаты мелочь, но требовали ее ежедневно. На третий день производственного бума финансисты побежали разменивать купюры у нищих, которые, уразумев конъюнктуру, стали сбывать копеечки по двойному и тройному курсу.
О многом еще можно было бы рассказать: как у некоторых призраков обнаружился дар к поиску кладов и счастливые домочадцы отдавали таких талантов тихим мужичкам с металлоискателями в обмен на новенькие «Нивы»; как вернулся на эстраду преждевременно спившийся засл. арт. РСФСР Роберт Колобов (автор, как вы помните, таких хитов начала 1970-х, как «Рельсы бегут на восток», «Солдаты и девчата» и «Баллада о дубе») и его стали таскать по корпоративам «Тылдымтехснаба», «Тылдымэлектромонтажа» и других истосковавшихся по культуре тылдыморганизаций; как, наконец, местное ТВ решительно ввело новый оборот «наши вернувшиеся гости» и теперь-то уже обязательно вставляло в ежедневные новостные репортажи, например, душещипательную историю о том, как к старичку вернулись и первая, и вторая его жены и теперь они счастливо живут в комплекте с женой номер четыре (сюжет заканчивался медленным проходом старичка по кладбищу к могиле третьей жены и печальным стоянием в ожидании – все это под музыку из кинофильма «Профессионал»); как на то же телевидение дура-ведущая программы «Театральные мемуары» пригласила «нашего вернувшегося гостя» и он в течение всего прямого эфира монотонным голосом выдавал прелюбопытнейшие факты из жизни тылдымской богемы, не упустив и похождения мужа ведущей, хозяина антикварного салона «Послевкусие», так что особо злорадные зрители (их хватало) могли наблюдать, как улыбка ведущей трансформировалась из сладостной в натянутую, а под конец и вовсе превратилась в искривленный рот, дополненный ненавидящим взглядом (а ля вахтерша женского общежития, что отсидела в свое время за половое сотрудничество с румынами на оккупированных территориях). Все это можно было бы рассказать подробнее, но пора уже переходить к главному – давно покойному первому секретарю Тылдымского обкома партии Ивану Никифоровичу Вердянскому.
Об этом героическом человеке нестарые еще тылдымцы рассказывали шепотом, быстренько оглядевшись по сторонам. Он правил областью от оттепели и почти до перестройки, и только уже равнодушный к мирскому Черненко решился его снять.
Один из самых молодых рубак в 1-й Конной, строитель заводов на Урале в 1930-е, артиллерист, потерявший ногу под Курском, коммунист, хозяин, бабник, Вердянский был для Тылдыма Иваном Грозным и Людовиком XIV, Жуковым, Столыпиным, Периклом, а до кучи и доном Корлеоне, о существовании которого, кстати, избранные тылдымцы узнали из просмотра фильмов на первом в городе видеомагнитофоне в квартире сына Вердянского. При Вердянском город разросся на треть и было заасфальтировано девяносто восемь процентов улиц (до него – очень сомнительные шесть процентов). При Вердянском для тылдымцев перестали быть роскошью кинотеатры, разливное пиво и горячая вода. При Вердянском по области строились заводы и агрокомплексы величиной с Лихтенштейн, а в то же время на мелких заводиках, скромно рассредоточившихся по селам, стахановскими темпами шили джинсы с подзабытым ныне названием «Монтана» и кроссовки с кошачьим именем «Томис» (пересажали при Андропове многих, но причастность Вердянского к этим шанхаям так и не удалось доказать). Вердянский был двухметров и роскошен, от вида Вердянского, возвышавшегося над трибуной во время демонстраций, женщины Тылдыма не кричали «Ура!» и «Мир!Труд!Май!», но экзальтированно визжали, будто бы находились далеко от России на концерте какого-нибудь Тома Джонса (впервые увиденного избранными тылдымцами все на том же видеомагнитофоне), у самого Вердянского был ЗИЛ, у его сына «мерседес», у дочери трехэтажная дача, коллекция бриллиантовых серег и четыре официальных мужа, а у жены Вердянского, по слухам, подвал загородного дома был заполнен коврами, скатанными в рулоны и стоявшими вертикально, будто солдаты терракотовой армии императора Цинь Шихуанди.
И вот теперь этот седой бывший человек тяжело шел по Тылдыму, окруженный шелестящим по мостовой облачком холуев (из живых), мгновенно и невесть откуда взявшихся. Вердянский шел и постукивал тростью, мелькали дома и не-дома, памятник Петру Первому, возведенный при Вердянском, первый в городе девятиэтажный дом, возведенный при Вердянском, универмаг «Тылдым Сизон Ренессанс Плаза» (в девичестве «Городской»), возведенный при Вердянском, здание тылдымского краеведческого музея, возведенное при государе императоре Николае Первом для Дворянского собрания. Вердянский остановился. Оглянулся. Увидел чудом сохранившуюся будку телефона, двумя шевелениями пальцев выдоил из холуев несколько мелких монеток и направился к ней.
На следующий день на центральной площади города прошел коммунистический митинг, где солировал Вердянский.
Говорил он веско и по делу, подчеркивая ключевые места взмахами кулака в облаке искр. Вердянский напомнил о том, что было сделано в городе при нем, и сравнил с тем, что создали после него, – объемы произведенного соотносились примерно как Манхэттен и скворечник. Консервативно настроенные тылдымцы поддержали вождя бурными хлопками. Вердянский перечислил заводы, фабрики и агрофермы, дававшие в свое время угля, и пообещал, что хозяйство можно восстановить в короткие сроки. В доказательство он назвал нынешних владельцев этого добра, детально припомнил начало их карьерного и финансового роста, дал понять, что многие секреты он унес с собой в могилу и в любой момент может извлечь их обратно. Здесь народ на площади уже ликовал, а чиновники, слушавшие Вердянского из окон обладминистрации, несколько приуныли: многие начинали у Ивана Никифоровича. Беспокойство вызывал и руководитель отдела по связям со СМИ Афанасий Никитич Мукдян, который во время митинга был вовсе не с товарищами по кабинетам, но маячил за спиной Вердянского со счастливой улыбкой неофита на круглом слащавом личике. Мукдян имел обыкновение, распекая журналистов, брызгать слюной, что твой слон водой из хобота, за что и заслужил погоняло «мудовый слоник». В торжественные моменты (награждение его грамотой, вынесение благодарности и проч.) он значительно пучил глаза и орал «Служу губернатору Тылдыма!», «Служу России!» так истово, что даже исподхалимевшейся тылдымской верхушке делалось неловко. Но его, пережившего уже несколько администраций, держали по молчаливому уговору у кормила как канарейку в шахте: по поведению и длительности пребывания Афанасия Никитича в тех или иных кулуарах становилось ясно, на кого следует делать ставку как на реального или потенциального главу Тылдыма. Мукдян никогда не ошибался. А сейчас, по мере выступления Вердянского, Мукдян, будто надуваемый презерватив, расправлял плечи, возносил голову и мелким шагом, очень натурально изображая, как он защищает Вердянского зонтиком от мокрого снегопада, перемещался по трибуне, так что к концу выступления стоял по правую руку от спикера полномочным соратником, одобрительно покланиваясь на аплодисменты.
Вердянский продолжал прокачивать толпу. Он перешел к появлению призраков, обрисовал перспективы Тылдыма как места, где найдена связь между мирами, намекнул что «там» (то ли «там» там, то ли «там» здесь) Вердянского знают, одобряют и готовы во всем помогать. Тут же его избрали первым секретарем Тылдымского губкома КПРФ (прежний первый секретарь при этом пытался целовать Вердянскому руку). В следующие два дня Иван Никифорович провел еще несколько митингов. Последний прошел на переполненном Тылдымском стадионе, где призраки занимали целый сектор.
После этого Вердянский подал заявку на участие в выборах в Тылдымскую областную думу.
До выборов оставалось тридцать два дня. До срока окончательной подачи документов – два. Все они были оформлены безукоризненно, подписей хватало с лихвой, и, как убедились члены избиркома, все они принадлежали однозначно живым тылдымцам. Сам Вердянский проставил в анкете дату рождения (второй даты анкета опрометчиво и не требовала), указав, что последние десятилетия пребывал на заслуженном отдыхе. Кинулись искать его свидетельство о смерти, но из недр загса оно таинственным образом исчезло. «Вроде бы в газете некролог печатали», – вспомнил кто-то. Пошли в библиотеку за подшивкой «Тылдымской правды», которая в новые времена, отмахиваясь от десятилетий подчинения коммунистическим форматам, переименовала себя в величественную «Эпоху». Тут выяснилось, что как раз на этих подшивках любили чаевничать библиотекарши, газеты пропитались дешевым полусладким, привлекли крыс и уже не могли ничего сообщить. Сунулись в архив, но его газетные фонды так и не оправились после пожара, учиненного архивариусом, сошедшим с ума на почве либеральности 1990-х. Несколько часов он палил газеты империи зла во дворе архива, пока не приехала милиция и не отбила его от жителей соседних домов, на сараи которых огонь перекинулся. Посмотрели в интернете, но он и так не изобиловал упоминаниями о скромном Тылдыме, а уж о дате смерти Вердянского не мог сказать и вовсе ничего. Призраки при расспросах лишь смеялись трескуче. Следы дочери Вердянского затерялись где-то в Майами, сын по-прежнему жил в области, но в поместье с забором, видимым, как говорили, невооруженным глазом из космоса. Штурмовать забор охотников не нашлось, как не было и желающих общаться с внуком патриарха. Эталонный представитель бриллиантовой молодежи, он и раньше жил без оглядки, а тут, что называется, окончательно слетел с резьбы – днями напролет катал по городу на «ламборгини» без тормозов и вне правил, при попытках силового общения с ним «принуждал милиционеров к поклонам», как писали в официальных протоколах, а при каждом удобном случае напоминал: «Скоро мы с дедом здесь порядок наведем». И по поводу могилы на кладбище спохватились поздно – побежали было к ней, но вместо масштабного памятника в полный рост на месте последнего пристанища Вердянского обнаружился покосившийся крестик с анонимной биркой, а как он там появился, когда – так выяснить и не удалось. Могилу на всякий случай раскопали, но ничего, кроме женского скелета, не нашли.
Впрочем, доказательства смерти Вердянского ничего бы и не дали избиркомовцам: в их уставе смерть не была обозначена как препятствие для занятия депутатской должности. Она, конечно, была основанием для ее прекращения, но чтобы Вердянского из думы изгнать, его надо было сначала туда избрать, а это означало доклад в Москву, гласность и войска вокруг зачумленного Тылдыма. Отказ зарегистрировать Вердянского означал то же самое, и не было выхода.
Иван Никифорович медийствовал. Он бывал на заводах, площадях и в торговых центрах – встречался с избирателями. Мукдян деловито носился по зданию администрации, ласково и громко приговаривая в мобилу: «Здравствуй, дорогой! А пришли мне человечка. Надо бы об Иване Никифоровиче написать. Такой заслуженный человек… ветеран… снова в строю… Ну кто как не «Эпоха» напишет… В лучшую газету лучшие темы… Ну ты же талантливый, ты же профессионал, я тебе доверяю. Сделай, обяжи, уважь, как друга, как человека прошу…» Выходила и «Эпоха» с первой полосой, и мягкозадый обозреватель с телеканала «Наш Тылдым» тонюсенько и торжественно читал закадровый текст в наспех состряпанном фильме «Иван Вердянский. Возвращение», то и дело выпевая фразу: «Богатыри – не вы», и Мукдян уже орал, разбрасывая слюну, как каскад фонтанов в Петергофе, на радийщиков и телевизионщиков, почему они не обеспечили явку, почему Вердянский пять минут ждал камеру и проч. В прессе стали мелькать выражения типа «возвращение отцов» и «предки смотрят на нас»; по требованию Мукдяна по телевизору несколько раз на дню крутили жесткий сюжет о том, как некоего духа не пускали на порог злые родственники, мотивируя тем, что из квартиры он давно выписан; в качестве выводов намекали, что пора сделать призраков равноправными согражданами.
Кандидатом в депутаты Вердянского зарегистрировали.
До выборов оставалось всего ничего.
Вердянский уверенно говорил даже не о победе на выборах в думу, а о том, что скоро станет губернатором.
На предвыборных плакатах он стоял на фоне колосящихся нив, не очень экологично сочетавшихся с густо дымящими трубами. Слоган предсказуемо сообщал: «Былая слава восстает из праха».
Деловитые духи за ночь обклеили плакатами весь город. На некоторых домах они шли сплошной лентой по фасаду между первым и вторым этажами. Смотрелось красиво.
Со дня на день из Москвы должны были понаехать всякие наблюдатели, представители Центризбиркома, партийные контролеры.
Чиновники из администрации уже не проводили совещаний, а все больше сидели по кабинетным норкам в одиночестве.
Что-то тихо прикидывали.
В поддержку Вердянского в поле под Тылдымом прошел концерт.
Роберт Колобов спел вместе с ним «И вновь продолжается бой».
Многотысячная толпа подпевала.
И вот как раз тут эта история, бодро катившая по зловещей гати в призванную поглотить Тылдым трясину, сворачивает на обжитое уютное шоссе. Тому способствовало несколько обстоятельств.
Во-первых, внук Вердянского таки доигрался и попал в серьезную историю, в которой фигурировали тяжелые наркотики, невинная оскорбленная девушка и сбитый слабоуправляемым автомобилем пешеход.
Во-вторых, в Москву о происходящем все же кулуарно доложили. В город приехали тихие вежливые люди. Походили, посмотрели. Заглянули к губернатору, пошептались с ним. Просочились на зависть иллюзионистам сквозь стену поместья сына Вердянского и пару часов о чем-то с ним разговаривали. Рыхлили почву.
Но главным спасителем мирного Тылдыма следует считать тридцатидвухлетнего старшего специалиста из юридического отдела губернской администрации Антона Павлютича
Антон с молодых лет выруливал на путь к карьерным вершинам. Больше всего его привлекала политика – костюмы, речи с трибун, работа над заявлениями, внесение поправок в устав, деловые указания волонтерам в предвыборном штабе, назначение времени для интервью, водолазка под пиджаком (неформальный лидер-стайл), часы с партийной символикой и прочая оргмузыка. Искать себя было непросто. По возрасту Антон не успел к периоду первичного накопления политкапитала. Но он не унывал. В девятнадцать лет Павлютич отправился делегатом от Тылдыма на учредительный съезд какой-то Народной партии народа. Первый этот триумф портило то обстоятельство, что о съезде, да и о самой партии, в Тылдыме, кроме Антона, никто не подозревал. Однако он ходил по домам, агитируя за НПН, приставал к прохожим на улицах, убеждая их вступить в ряды, и даже однажды едва не был избит размножившимися в то время на тылдымских мостовых коммивояжерами, наседавшими на людей с предложениями китайских пластиковых приемников, вечных освежителей для унитаза и самомоющейся посуды: они усмотрели в Павлютиче конкурента. И все равно Антон смог сколотить первичную партийную организацию, так что вскоре он со скрещенными на замшевом блейзере руками прозорливо смотрел в будущее на предвыборных плакатах, от лица партии обещая тылдымцам достаток, уверенность в завтрашнем дне и еще что-то нужное. Партия неожиданно развалилась еще до выборов, и Павлютич нашел новую организацию, имевшую трехсловное, по политологической моде тех лет, наименование, кажется, «Прогресс. Глобализация. Соборность». По слухам, она выражала интересы крупных олигархов из сахарозаводчиков, выражала бездарно и недолго, однако Антона заметили. В базах данных серьезных PR-компаний в разделе «Тылдым» первым стоял его телефон, и, когда иное вновь созданное движение давало заказ на создание филиалов в регионах, о Павлютиче сразу вспоминали. Он немедленно возглавлял местное отделение какой-нибудь «Новой надежды» и организовывал публичную акцию. Таковые бывали двух типов: либо девушки на улицах раздавали хмурым тылдымцам подарочную дребедень с партсимволикой, либо юноши подбирали бумажки на отдельно взятом газоне в ходе партийного субботника. В первом случае Антон позировал на фоне плаката с эмблемой движения, во втором – покуривал близ работающих с видом утомленного солнцем латифундиста. Партийная чехарда несколько увлекла Павлютича, и момент оединороссивания он упустил. Наверстать не получилось: все ключевые соты были наглухо закупорены более прыткими пчелами. Потыркавшись немного, он смог осесть на периферийной должности в администрации, где тихо поджидал свой Тулон. Был он маленький, розовенький, с большой ромбовидной головой и радушной улыбкой.
Еще во время одного из первых митингов Антон подобрался к Ивану Никифоровичу и, серьезно глядя на него, сказал: «Товарищ Вердянский, я из администрации. Скажите без обиняков – зачем вам все это?» Получилось. «Там очень тесно», – столь же серьезно ответил ему Вердянский и отвернулся к гомонящим поклонникам. «Там очень тесно, там очень тесно, – шептал Павлютич, пробираясь сквозь толпу, – это должно сработать, это должно сработать». Как-то конкретизировать «это» Антон пока не мог, но был уверен, что «это» может быть обменено на политические амбиции Вердянского, причем чейндж совершит он, Павлютич. Оставалось «это» вычислить. «Там очень тесно», – написал Антон на липком листочке и приклеил его на монитор компьютера. Потом подумал, написал эту фразу еще на нескольких листках и расклеил их тоже. Немного повперивался в них, чувствуя себя киноинтеллектуалом в сцене размышления. И принялся действовать. Сидел в читальных залах, выуживая все возможное по биографии Вердянского, с лупой излазил в краеведческом музее весь небольшой стенд, посвященный первому секретарю, надышался пылью сохранившихся подшивок старых газет, завесил стену копиями официозных фотографий времен покоренья БАМа. Он усердствовал неделю, шкодливо улыбаясь. Улыбка становилась все шире и шире, пока Павлютич не сказал: «Есть!» И добавил полюбившееся: «Это должно сработать».
Дальнейшие события посыпались быстро, как в последнем, прижигающем все сюжетные нити эпизоде мыльного телесериала. Момент: вот Павлютич проскользнул в кабинет губернатора. Оп-ля! – прямо оттуда он спешит на аудиенцию к Вердянскому. Третий эпизод: Вердянский сам направляется на переговоры в горадминистрацию. Это сработало, как и должно: Иван Никифорович снял свою кандидатуру и, загрузив всю армию духов на мигом предоставленные автобусы, отбыл в известном направлении – к заброшенному лесхозу «Покойный угол» на окраине губернии, отданному ему со товарищи в долгосрочную аренду, которую оформили, впрочем, на никому не известную двоюродную сестру Антона Павлютича – теперь уже главы юридического департамента, зама губернатора и проч., и проч., члена наблюдательного совета попечительского фонда «Купола Тылдыма», почетного председателя жюри ежегодного конкурса «Среднерусская красавица», исполнительного директора общества друзей малых экосистем «Берега Падонки» и еще пара проч.
Если вы надумаете посетить «Покойный угол» (а вы, скорее всего, не надумаете), то сначала вам придется долго ехать по шоссе в глубь губернии и леса станут смыкаться все гуще, а бензоколонки встречаться все реже. Потом еще несколько часов вы будете вынуждены канканировать по весьма рельефной грунтовке. Наконец упретесь в толстый, как анаконда, шлагбаум с ярким плакатом на нем: «Стой! Опасная зона!», а дежурящие рядом люди в военной форме относительно вежливо намекнут, что происходит с легковыми машинами, оказавшимися в эпицентре полевых испытаний современного оружия. Если и это вас не остановит и вы преодолеете оставшийся путь пешком в обход кордонов, то ни полигонов, ни вообще ничего интересного все равно не обнаружите.
Вы окажетесь всего-навсего в неплохо обустроенном лесном поселке, состоящем по преимуществу из длинных одноэтажных домов с двускатными крышами, напоминающих корпуса пионерского лагеря или лагеря вообще. Человек с фантазией, подметив, что обитатели поселка одеты очень разномодно, с временным размахом в стилях от 1950-х до 1990-х, вообразит, пожалуй, что это образцовая политзона, куда в свое время собрали диссидентов всех советских времен и народов, да как-то о ней и подзабыли. Сами аборигены никак ситуацию не проясняют – они малословны, недружелюбны и никогда не ответят на рукопожатие. Есть здесь и еще странности – никакой живности на улицах, например. И ни одного продуктового магазина.
Не увидите вы здесь и каких-нибудь производств, хотя от поселения во все стороны расходятся цивильные широкие дороги, по которым деловито ездят грузовички. Если пойти вдоль любой из этих дорог, то, изрядно покружив по лесу, она снова выведет к деревне. Вас может обогнать один из грузовиков, скрыться за поворотом и бесследно исчезнуть, и очень мало шансов, что вы сможете обнаружить хитро замаскированный въезд на лесную тропу. По секрету, впрочем, скажу – едут машины в производственные цеха «Покойного угла». Делают там многое – от лесоматериала до пошива одежды и обуви самых модных марок, которые хитрыми путями уходят в Китай и Вьетнам, чтобы снова триумфально вернуться на российские рынки. На торфяниках налажено производство виски самых популярных сортов, украшающих потом стойки баров лучших турецких отелей. Поговаривают даже, что именно в «Покойном угле» собирают самые качественные системы навигации для нужд обороны, но здесь ничего подтвердить не могу – это уж тайна так тайна.
Многие кормились с этих денег, немало шло и призракам – звонкой и мелкой монетой, любовь к которой они сохранили. Разведка докладывала, что вроде бы у каждого призрака есть своя яма или целый бассейн, заполненные мелочью, и каждый из них проводит по нескольку часов ежедневно, погруженный в копеечные дюны, зачерпывает монеты горстями, высыпая их на голову, даже плавает по ним наподобие какого-нибудь Скруджа Макдака. Зачем это нужно духам – пока остается неизвестным науке. Возможно, какой-нибудь пытливый ум и проследил бы глубинные связи между химическим составом современных российских монет и неведомой доныне призрачной формой существования материи, совершив открытие, потрясающее основы. Однако знакомы с проблемой до сей поры лишь тылдымские теоретики, а их, опровергших, как мы помним, теорию Эйнштейна, такие мелочи вряд ли волнуют.
Досуг призраков состоял не только из купания в деньгах. Как выяснили все те же разведчики (избранные курсанты местного силового училища, проходившие в «Покойном углу» летнюю практику), жили они в длинных бараках вовсе не случайно. У них наладился особый общественный строй – деление на большие семьи с патриархом во главе, по отношению к которому остальные члены ячейки выступали женами, братьями и детьми. Как проходила стратификация, на чем она базировалась, что по сути представляли из себя брачные союзы – это тоже осталось непознанным. Удалось лишь понять, что патриархом патриархов был Иван Никифорович Вердянский.
Большую часть дня он проводил, сидя в высокой и широкополой шляпе в удобном кресле под тентом, кивками отвечая на уважительные поклоны, выслушивая доклады и жалобы, верша справедливый суд, словом, полностью соответствуя образу отца-основателя рода. Он очевидно наслаждался осознанием своего абсолютного счастия. И помог ему с выполнением главного желания как раз Антон Павлютич.
Неявный силуэт крючка, на который можно было поймать Вердянского, замерцал, когда Антон читал в старой газете фронтовые воспоминания некоего мелкого соратника Ивана Никифоровича. Тот описывал, как был организован быт в их артиллерийском полку, как Вердянский лично старался расселять подчиненных по большим палаткам, назначая в каждую главного, отчитывавшегося уже непосредственно перед ним. По словам ветерана, эта неуставная, но строгая иерархия прекрасно работала, а Вердянский еще рассуждал в том духе, что и в обществе ячейкой должна быть большая семья во главе с патриархом (коммунистом, конечно).
(Если бы не посконная наивность стиля мемуара, то выглядел бы он вполне гомосексуально.)
Среди вещей Вердянского, сохраненных в краеведческом музее, Антон разыскал и «Карманный справочник атеиста», где были отчетливо зажамканы страницы, рассказывающие о жизни и быте американских мормонов, а некоторые фразы об организации их общества даже подчеркнуты химическим карандашом. Но особую радость ему доставили местные газеты начала 1990-х, рассказывающие, как те же мормоны по примеру иных разных приехали в демократический Тылдым, дабы организовать дегустацию своего варианта духовной пищи. Репортер, почему-то избравший для себя жанр развязной светской хроники, писал, что в зале был замечен «герой вчерашних дней Вердянский», бурно радовавшийся всему услышанному и даже пошедший по окончании презентации за кулисы для «интимных бесед с империалистами».
Эти и несколько других им подобных фактов позволили Антону сформулировать то предложение, которое и принял Иван Никифорович к вящей выгоде для всего города. Сыграла, конечно, и патриотическая карта – на переговорах у губернатора вежливые люди скупо, но отчетливо, постукивая пальцем по американской фантастической книжечке, обрисовали будущее Тылдымщины после прихода Ивана Никифоровича к власти. Поспособствовала и семья: сын в предбаннике губернаторского кабинета долго и горячо что-то шептал Вердянскому, загибая холеные толстые пальцы, а в деле внука тяжелые наркотики волшебным образом поменялись на некачественное вино, по халатности попавшее на полки магазинов, девичья невинность – на неразборчивость, а сбитый пешеход признал свою вину, сославшись на злоупотребление все тем же некачественным вином, да еще и слезно поблагодарил за щедрую компенсацию.
Родственники поперву часто приезжали в «Покойный угол» навестить своих, и те их принимали с неизменным равнодушием. Визиты становились все реже, потом и вовсе усохли. Город зажил прежней жизнью. Переход разрыли снова, но не обнаружили там ничего, кроме трехметрового человека-червя с лицом, похожим на наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова, только очень бледного и сплюснутого. Человек-червь еще некоторое время ползал по городским улицам, но вскоре издох.