Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2014
Ася
Датнова – сценарист,
прозаик. Окончила сценарный факультет ВГИК
(мастерская Ю.Н. Арабова).В 2013 году вошла в лонг-лист премии «Дебют» в номинации «малая проза». Пять лет работала волонтером весной и осенью на биостанции на
Куршской косе, при полевом стационаре, кольцевала птиц (о полевом стационаре
писал Битов в «Птицы, или Оглашение человека» и однажды – в Окском заповеднике
в журавлином питомнике.
Текст публикуется в сокращении.
ВЕСНА
Наша деревня в литературе
Поезд стоит на
станции минуту. Трудно с перрона попасть в поезд, трудно сойти с него: два
прицепных вагона штурмуют, меча тюки в проход, так, словно сзади уже догоняют
красные с маузерами.
Дядя Ваня, у которого мы купили дом в шестистах километрах от
Москвы, встречает нас на станции, заводит мотор:
– Места-то у нас
пастернаковские! Очень уважал, все сюда зачем-то
ездил. У него про наши места даже стихотворение есть!
– «Что в мае,
когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в
купе, оно грандиозней святого писанья…»?
– Не-ет. «Мухи в мучкапской
столовой»[1].
Хопёр
Дом на высоком
холме, под холмом река. Долгие тени в прорезавших холм оврагах, вдоль оврага
идет по ветру коршун.
Вид с холма на
горизонт: серый ольховый лес, пока пустой и колючий, кружево, коклюшки. За ним
новой полосой – нежная зелень, синие сосны, черные ели, луг, пашня и опять
полосы синего, черного. По всему холму гуляет ветер,
рябь идет по траве. Вместо гор – облака. У тропинки на холме
привязаны лошадь и корова. Ко всякому, кто идет, поворачиваются, задумчиво
смотрят, в глазах – облака.
Хопёр разошелся
по полям. Всё кругом вода, и в ней плавают лебеди. Выпь кричит. Рыбы вольно
гуляют в лесу.
На Хопре забытая электростанция, от которой остался кирпичный
остов да старая плотина. Река до плотины течет тихо, темно, замирает и с шумом
переваливается вниз, дальше скачет в дикой пене, волны бьют в песчаный пляж.
Сидят рыбаки, безнадежно поднимают паук. А один
рыбак забрасывает удочку. Крючок с червяком ложится на дно, поплавок замирает,
лежит на воде без движения. Вынимает, чтобы перебросить, и вдруг на крючке
оказывается рыба, почти невесомая тяжесть. Как мысли блуждают сами, свободные и
пустые, и вдруг зацепил, потянул и понял.
Надо же так вещи
называть – ёрш, Хопёр.
Улица Ленина
Под окном ходит
индюк. Лысая голова в синих прожилках, похожая на натруженный кулачок, красная
борода, похожая на срамные губы; разговаривает и
правда как-то не по-нашему. Пыжится, увеличивается в объеме в два раза,
растопыривает крылья, чиркает ими по земле, идет на петуха:
– Курды-мурды!
Беспокойные
индюшки видят, что куры копаются в рыбьих потрохах на помойке, бегут,
длинноногие, через дорогу, жалобно кричат:
– Ой-ой-ой!
У дороги пасется
баран, похожий на Пушкина: черное лицо, бакенбарды и дикие глаза.
В степи
С утра дождь, и
под вечер дождь, а между ними густая влажная жара. И без того серебристая
полынь покрыта водяной пылью, антикварно тускнеет
среди ядреной, отмытой зелени. Свет сеется с неба пополам с дождем.
Цветет дикий
лук: жесткие зеленые стрелы, заканчивающиеся густо-фиолетовым шаром с запахом
духов и рассола. Вокруг восклицательных знаков лука вразнобой цветут желтые
кудрявые метелки, неряшливые и медовые. Ниже ярусом – темно-розовые звездочки
полевой гвоздики, клевер, спорыш, манжетка. Мужик ходит по степи с
металлоискателем, неподалеку стоит мотоцикл, мужик ковыряет степь лопатой –
ищет железо на продажу, а может, клад.
Если смотреть на
старые и старинные карты местности, обнаруживается, что мимо нас и в сторону
Тамбова пролегает гряда, похожая на позвоночник, а от нее вниз и в стороны
расходятся как бы ребра – длинные овраги, перемежающиеся возвышенностями,
ровными волнами, – кости земли. Может быть, когда-то так шел ледник, и степь
смята. Если прямо смотреть на горизонт, не видно оврагов, степь кажется ровной,
поэтому в них всегда происходило многое, до недавних пор, говорят, маузеры еще
находили.
Сколько
удивительных жизней прошло между Рязановым бродом и Малой Грязнухой.
– Весной дело
было…
– Да нет, какой
весной? Осенью. Помню, пахали они.
– Ну вот,
пахали, как раз. Весной дело было! Тракторист один, Бучин,
а посылали их в Волгоград, на завод: бесплатная рабочая сила нужна была. Да не
его одного, их человек пятнадцать. Они там помогут, а нам за это детали для
тракторов в село. Ну, поехали. Сели в поезд, это самое, выпили. Выходит он на
полустанке, а ему мужики какие-то говорят: чего тебе, похмелиться ищешь? Ну видно же, глаза бегают. Они ему раз стаканяру.
Он засосал. Они вторую. И так потом на третьем его в машину посадили и
увезли…
– Зачем?
– Так рабочая
сила нужна была. Очнулся – посреди степь, кругом овцы, хозяева ему и говорят:
вот тебе землянка, продуктов запас, водки литр – хочешь сразу пей, хочешь тяни, – через три месяца за тобой вернемся. Куда
билет-то тебе брать? Он им сказал, с какой он станции. Уехали они. Говорит:
водку я выпил, сижу, день сижу, два, овцы орут, жрать
хотят. Выпустил я их, куда деваться, а они как побегут. Я за ними. Двадцать
километров в одну сторону. А потом словно знают, когда пора, – разворачиваются
и обратно бегут. Да шибко! Я за ними, боюсь отстать: дороги сам обратно не
найду. Поля-то у нас по пятьсот километров. На другой день в другую сторону он
их погнал – опять километров двадцать пробежали, развернулись
и домой, опять он за ними. А вот говорят, овца кружаная,
глупая, а они ведь знают, куда бежать и когда домой пора. Так во
все четыре стороны с ними сбегал – нигде ничего, ни дымка, ни огонька ночью,
никого нет, один горизонт. Что ж, стал жить. Консервы там у него были, всё, я,
говорит, никого даже не резал, мне не надо было, хватало. Через три месяца
вернулись за ним, денег ему дали за работу и билет обратный, отпустили. Он
приезжает, а его уже и во всесоюзный розыск объявили, поискали, но не нашли,
конечно. Степя… А тут он и сам пришел.
ЛЕТО
Желтые пятна
На песке у реки,
там, где он еще мокрый, сидел Волчик в окружении девок. Девкам было от шестнадцати
до восемнадцати, и все разные: одна тонкая, долгая, бледная, с выступающими
костями таза, в черном раздельном купальнике с тяжелой железной бляхой, еще оттягивавшей
книзу низкие трусики. Другая в алом купальнике и
шортах – по местной моде девки купаются в купальном верхе и спортивных шортах,
а мужики и мальчики в длинных шортах или трусах до колен, облипающих их худые
белые бедра, когда идут из воды – купаться в плавках считается неприлично. Была
белобрысая, с наглым крестьянским лицом, тяжелой грудью и круглым животом. Была
еще белая как сметана, толстенькая, с мужиковатой походкой, стеснялась себя,
милая, темноглазая, лицо яблочком, темные длинные волосы разобраны на прямой
пробор. Пятая – загорелая, с мальчишеской фигурой и глазами словно
заплаканными. И еще одна, с глазами серыми и раскосыми, взросло зыркала по сторонам.
Волчик,
семнадцатилетний парень с остреньким лицом, глубоко посаженными глазами, коричневый
от загара, с сильно развитыми мускулами спины и широкой, как-то даже выдающейся
в стороны грудной клеткой, был занят тем, что кунал девок. То волочил за ноги по песку к воде, то поднимал на
руки, нес, напрягая икры, бросать в тину, то катал на шее по реке. Девки, давившие друг у друга прыщи на спине, осыпали его
песком и тыкали кулаком в плечо. Волчек орал:
– Харе, дуры, все плечи в синяках!
Набрасывался на какую-нибудь и начинал бороть, а она кричала протяжно:
– Отвали, казе-ол! – и звонко смеялась.
Видно было, что
никакой из них он не предпочитает, а ему доставляет одинаковое удовольствие
хватать каждую.
Белобрысая
издала новый вопль: на пляж с другого берега приплыла змея и спряталась у нее в
купальном полотенце, а потом заползла в сумку.
– Уж, уж! –
кричала она, растерянно и слабо топая ногами по полотенцу. Я подошла
посмотреть. Отвернула край полотенца и увидела близко мокрое тело, перетекающее
само в себя, и треугольную черно-серую головку без малейших признаков желтых
пятен.
– Это не уж.
Змея споро поползла к тине.
– Уж, уж! –
орала девка.
– Это НЕ УЖ.
Но уже со всего
пляжа бежали дети, мамы, тетки, бабы с огромными, как цистерны, малиновыми
ногами, пьяные мужики.
– Уж, уж!
– Нету желтых пятен.
– Ой, да тут
всегда ужи, – лениво сказала молодая мама в голубом купальнике и подтолкнула
сына поближе.
Дети плясали над
змеей. Змея стекла в воду, поплыла между купающимися,
встреченная с интересом.
– Желтых пятен нету! – заорала я. – Может быть гадюка!
– А вот мы
сейчас тебя поймаем, – сказал дружелюбно мужик, торчавший из воды по пояс, и
сделал движение схватить змею за хвост. Шумно кинулся в воду к нему на помощь
ребенок лет пяти в желтом надувном жилете.
Змея наконец
вильнула в камыши. Погоня удовлетворилась тем, что убили лягушку и долго ей
швырялись, пока не попали в продавщицу сельпо.
Трактор
На рассвете в
полях мышкуют хищные птицы. Сидят на старом асфальте столбиками, отдыхают, при
приближении человека лениво взлетают. Черные коршуны, лунь, мелкие соколы.
Кобчик сидит на
дороге, голова рыже-охристая, черная маска на глазах.
Едет трактор по
полю, тащит за собой борону, а от трактора черный хвост дыма, постепенно
рассеивающийся, и в хвосте дыма за трактором летит ястреб, словно воздушный
змей привязан.
Медаль
У большого
кирпичного дома на окраине села растет с каждым днем скирда. Баба Нюра жалеет соседей:
– И не дай бог
так жить, как они живут. В западне – сами хотя
залезли, никто не помогал. Но всё, не выбраться им из нее. Пятеро детей у них.
Старшей девятнадцать сейчас, младшей восемь месяцев. Самой-то ей уже сорок два,
она как-то поздно начала ими выстреливать. И все девчонки. Оба не работают.
Она, как второго родила, дома села, а он, пока совхоз был, работал, а потом
все, нету работы. И еще двух решили родить. По
нынешним-то временам куда двух, и одного хорошо! Июнь, а они уже два омета
поставили, и еще три раза надо по столько же – пять коров у них. Да шесть
телят, одного забьют, других на мясо сдают каждый год, сдавать невыгодно, а денюжки с чего-то надо иметь? Говорит, как иду мимо ометов
и на меня как пахнёт запахом этим, свежескошенного сена, меня прям тошнит. И оба нормальные люди, работящие, не пьют,
пашут как волы, а куда деваться, пятеро человек от тебя зависят, хоть
помираешь, а вставай да делай, кормиться чем-то надо? Крутятся, у них и птица
всякая, свиньи, гектар картошки, да два гектара овощей, да сад, а ведь это все
полить, прополоть, да всю скотину накорми, да за всей убери, все вычисти. Тут
не только за собой глядеть некогда – тут и телков напоить бывает некогда. Она
уже никакая, доходит совсем, нет, не вылезти им никак. Пришла к ней сегодня: сидит плачет. Из сельсовета звонили. Говорят, теперь надо ей
ехать со всеми детьми в Саратов фотографироваться, ей медаль дадут как
многодетной матери. Я у нее спрашиваю: а поближе-то это сделать никак нельзя? И
машина у них такая, что не доедет, да всемером, да с маленькими по жаре, а нет
же у них никого, без них тут и скотину напоить некому, на кого оставишь. Завтра
с утра муж поедет в сельсовет узнавать, нельзя ли как-нибудь без медали?
Река
Вышли по росе,
спустились к реке, вычерпали воду из зеленой плоскодонки и поплыли, крутясь по
течению и бросив весла, вниз, далеко, мимо отмелей, мимо песчаной косы, мимо
Змеиного острова, туда, где начинается большая вода и где высокий отвесный
берег весь в корнях и наносах стоит среди коряг, поросший высоким черным лесом,
так что смотреть страшно, особенно на закате.
Цветут кувшинки,
кубышки. По краю песчаных отмелей на мокром песке
оставили множество следов норки, тут и там по берегам реки выдрами накатаны
глиняные желобки.
Когда через
несколько часов вывернули за крутой поворот, то увидели, что зловещий черный
берег уже не зловещ, ибо началась осень, и вместо мрачного темного леса стоит
лес желтый, и красный, и розовый, и фиолетовый, и коричневый, и лимонный.
Обратно плыли
уже на закате, когда утих ветер, вода и небо стали одно; высокие облака стоят в
сиреневой дымной воде – и вдруг впереди три лебедя плывут по облакам, а потом,
вспугнутые мотором, разбегаются по воде и взлетают.
ОСЕНЬ
Дым
Вся степь пахнет
копченым. Так, как копченой колбасой пахнет засушенная
саранча. Солнце садится за установками для сортировки зерна, они стоят черные,
на длинных ногах, с треугольными крышами и усеченным треугольником низа, в контровом оранжевом свете. По земле
длинно пролегают сизые тени, перпендикулярные бело-серой проселочной дороге, по
обочинам седые заросли полыни, во дворах и посреди дороги жгут жухлую ботву, в
вечернем безветрии вдоль села тянутся молочные полосы дыма, затекая в степь, и
вся эта от солнца справа налево пролегающая геометрия сходится линиями к краю
холма, под которым до горизонта поля переслоены лесами, иссиня-черными и
кобальтовыми, в испарине тумана, и там, на дальних полях, тоже жгут
костры, и над синим и темным далеко стелется дым.
Шульга
Продавщица Вера
в сельпо вчера рассказывала, что сходила в лес и принесла четыре ведра маслят.
Сегодня лес
гудит – ходят, собирают, аукают, все село, кажется, враз вышло.
– Я, – говорит
тетя Маша, – всех в лесу встретила, кого даже и год уже не встречала, с самых
дальних выселок. Все собирают грибы.
– Это, – говорит
дядя Ваня, – признак экономического кризиса!
– Парень один
тут есть молодой, ну как молодой, лет сорок, он очень пьет, что скажешь, деградант… Поговорить с ним даже не о чем… Выхожу на
поляну, а он там, на лошади и с ножом. С ножом, а ничего не собирает. Чего,
говорю, сидишь? – Грибы сторожу. Вот, говорит, их тут
сколько на поляне, наши придут, обрадуются. Какие наши
уж, я не знаю. Только, говорит, съедобные ли, глянь? Что ж ты, говорю,
сторожишь, когда даже не знаешь, съедобные ли?
– В этом лесу, в
шульге, бандит после войны прятался. Долго его
поймать не могли. Откуда-то прибег и прятался. А сосны тогда еще невысокие были
– низко начинался лапник, и ветки у них смыкались. Поди
найди его в такой чаще. Зимой снег падает, и на этом плотном лапнике и
остается, вниз не проходит. И вот, бывало, мы после школы придем, куртки сбросим… пролезешь, и там понизу под снегом можно далеко
свободно ходить…
– Мы такие грибы
как зонтики, сперва не знали. Потом сестра мужа
приехала из Тольятти и принесла из леса зонтов охапку. А мы-то думали, это
серые мухоморы! Оказалось, как курятина. Потом мы все стали брать и зонтики, и
перечный гриб, и рядовки, и шампиньоны, и вешенки.
Носила девочкам на работу, угощала, сперва угощу, а уж
потом расскажу, из чего. Они говорят: ой, потравимся
мы всей больницей! Как же. Я вообще, когда несу людей угощать, с вечера банку
открываю и сперва сама пробую. Если утром все хорошо,
тогда несу. Я собирала, я готовила – сама себе и буду виновата, что ж невинных
людей травить. А подруга у меня – та мужа сперва
угощает. Ну, он пьет у нее. Она говорит: его все равно никакая зараза не
возьмет. И потом, говорит, если я помру, то кто детей вытянет, дом? А если он
помрет, я без него вполне справлюсь.
Никто не помнит,
отчего сосны называются Шульга. Лес чистый, без подлеска, ровные рыжие стволы,
плотный коричневый слой слежавшихся игл, да кое-где понизу ярко-зеленый или
голубой мох. Чересполосица теней, горячего солнца, стволы вдалеке загораются
белым. Прямо от опушки и дальше в лес начинаются круги мухоморов по пять, по
десять метров в диаметре, в темной охре и в черноте леса они горят алым, желтым. И тут же гигантские шляпки зонтиков, бледных,
похожих на поганки, на высокой тонкой ноге, желто-коричневые печеночники на
пнях, розово-коричневые горькушки, широкие круги
козлят, похожих на маслята, только с зеленой и крупноячеистой губкой. Рядом с
мухоморами, под их защитой, прячутся в иглах розовые рыжики. Без всякого
порядка – маслята, еще не сопливые, сухие, с
коричневой шляпой и лимонным низом. Иногда попадается боровик. И хороводы эти
кружат, вспыхивают, заманивают и заводят в глубину, где можно потеряться и где
на днях велосипедист встретил лося, где кабаны роют
лёжки, а дятлы отлущивают с сосен кору.
Собаки смотрят на юг
Вот почему за
грибами ходят рано поутру – опасно в лес ходить после пяти часов вечера.
– Так закружит,
что будешь ходить часами на одном и том же месте и не узнавать его – попадали
мы, хоть и лес весь знакомый, хоженый-перехоженый,
какой-нибудь блуд случится – вот как тогда страшно, все молитвы вспомнишь,
какие знаешь…
Впрочем, с
некоторыми приметами непонятно как обращаться.
– Завтра на
рыбалку надо обязательно – собаки на юг смотрят.
– И что?
– Примета
хорошая, верная.
– Может, они на
юг смотрят с тоской?
– Нет. К клеву.
– Я малину уже
всю пообломала – верная это примета, что зима рано начнется. Никогда я за нее
не бралась раньше конца октября, а тут словно голос
какой в голове зудит: иди, ломай малину, потом холодно будет, поздно.
– Грецких орехов
урожай хороший. Это всегда так: как урожайный год на орехи, потом обязательно
зимой большие морозы, чтоб они все повымерзли.
Матриархат
Задуло с севера,
захолодало, начались затяжные дожди на весь день, те, что мелкие, а прошивают
насквозь. Все начали отопительный сезон, кроме старух, те терпят – экономят
газ. В дождь на огород не выйдешь что-то поделать, не сожжешь спиленные сухие
ветки. Домашние дела тоже все кончились, варенья сварены, закрутки закручены,
стирать – так сушить негде. Женщины маются, ходят друг
к другу в гости по нескольку раз на день, хоть поговорить, носят новости. У
соседа Жени угнали ночью машину: позавчера его мать уехала в Москву, а вчера
Женя сел выпивать, машину оставил во дворе незапертой. Спать лег. Среди ночи
долго орала сигнализация, потом смолкла. Не слышал. Машину нашли поутру
брошенной на улице: соседка Жени, одинокая женщина, не стерпела, вышла в ночь, обматерила вора, и тот сбежал.
– Мужики, они
только за бабами хороши-то. А как одни остаются, все у них сразу кувырком, а
потом эта… депрессия начинается. Горя какие-то.
А горя надо заливать… А вот как баба одна дома остается – так
хоть она и одна живет, а никто не сунется: все знают – баба дома одна, злая,
трезвая.
– Да что, вон Самодуров маму хоронил, убивался, причитал, слезами прям на
кладбище заливался, на гроб кидался: мама, мама, что же ты, на
кого меня оставила, что же ты меня до пенсии не довела?! До пенсии ему два года
всего оставалось…
– Очень
по-разному вообще живем. Он и в молодости так, на работу никогда не спешил,
если была возможность не пойти – не ходил. А я так не могу, мне делать что-то
надо. Тут говорит: как, мать, жизнь быстро пролетела! Дети выросли, внуки, я их
и не успел запомнить в детстве-то. Я говорю: тебе-то чего помнить? Это же я с
ними пласталась, вот я все до минутки и помню, соседские дети очень быстро всегда
растут, вот жизнь и прошла мимо тебя, как кино. Встанешь в четыре утра, скотину
подоишь, корма дашь, завтрак сделаешь, детей в школу соберешь, телку сбегаешь прибьешь, сумку в зубы и на работу. А он встает и
завтрак кушает. И днем у него сон обязательный после обеда – порой, мне
кажется, даже головы еще до подушки не донес, а уже спит. И вечером рано
ложится. И телевизор еще лежит смотрит, все подряд.
Зло меня взяло, думаю, черт с ним, буду так жить, как он, – вот что он делает,
то и я буду! Гляжу: спать ложится днем, я все побросаю и тоже ложусь. И тут на
меня почесун нападает. Но терплю, лежу, заставляю
себя. А в голове мысли крутятся: вот че надо сделать,
и вот че, и вот че.
Дотерплю два часа, встану с ним вместе – ну такая
злющая! Пока я лежала, дела-то не делались! А все равно надо! Нет, говорю,
пусть все пропадает, все равно как ты жить стану. А он мне знаешь на это что
сказал? «У тебя здоровья не хватит».
ЗИМА
Носки
– А вон
шерстяные носки идут.
И действительно,
выкатывается на дорогу плотное небольшое стадо коричневых и черных овец с
подросшими ягнятами, голов двадцать, вокруг стада бегает шальной от мороза и
простора рыжий щенок дворняги, изображает из себя пастушью собаку, не знает
только, что ей положено делать. За стадом идет через трассу худая старуха,
похожая на старика, в шубе до пят и с высоким посохом.
– Сердце кровью
обливается, как гляну на эту женщину.
– Почему?
– Одна она,
семьи нет, детей, мужа, родственников и то нет, и каждый день она свое стадо
пасет, в любую погоду, зачем оно ей? Уже и овец-то не держит у нас никто! И
кому она их? А она еще в детском садике на полставки работает по вечерам…
Овцы сгрудилось
в один большой клубок, сплошной кудлатый шар, из него
вперемешку торчат внизу тонкие, кривоватые ноги, сверху – вежливые
профессорские лица, весь ученый состав кафедры.
Тьма
Только зимними
вечерами бывает такой световой эффект, когда небо в самой высокой точке купола
совсем черное, к краям чаши, к горизонту, синеет, а по всему горизонту в полной
уже темноте еще долго держится слабый свет, как будто самостоятельно
поднимается от земли, понизу едва розовый, как сукровица, чуть выше желтоватый
– вроде как в ледяном космосе холодно, но тут мы еще
живем и надышали. И желтоватый как раз приходится на макушки деревьев, листья с
них облетели, торчат голые ветки, на которых хорошо видны теперь тщательно
спрятанные летом гнезда. А в хаосе веток, как зимними вечерами положено,
застревает одинокая, острая звезда.
Вера
Тонкий слой
снега лежит повсюду, как раз достаточный для того, чтобы принимать следы –
лиса, заяц, кабаны, кошка, лошадь и сани, жигуленок.
Мышиные следки – клеверный трилистник. Гусиные –
звездочкой.
Дядя Ваня стучит
по барометру, показывающему «ясно», и рассуждает степенно, как хозяин ветров:
– Ясно – значит,
жди мороза. Это антициклон к нам идет. А может, и циклон. Они вообще разные
бывают, и теплые, и холодные. И долго могут на одном месте стоять. Вот у нас
был случай – засуха. Так наш батюшка молебен решил провести о дожде. Собрал
бабок, и пошли они крестным ходом до Томшина. Семь
километров туды, семь обратно. Батюшка
тогда у нас молодой служил, в полных силах, вот он бабок и гонял. После
крестного хода полил дождь. Льет и льет. Два месяца все заливал. Батюшка
обратно, снова с крестным ходом до Томшина, так и
ходил кажную неделю, да под дождем, уже старухи
ругались…
– А до Томшина почему?
– Дорога туда
хорошая. Ровная, все по прямой, не то что по нашим
буеракам скакать…
– А вот
предыдущий поп у нас был, Митрофаныч, не из местных,
а откуда-то с Украины. Прислали его к нам. Он тут церковь поднял, позвал
местного художника, ну выпили они там и все расписали. Ино-ко-пись.
А потом скандал был – приехал деятель из района и опознал, что художник на
иконостасе в образе святых всех своих пятерых жен
вывел. Сильно жениться любил.
– Один раз
звонит его попадья в милицию: он меня убивает, заберите яво.
Ну, менты собрались, поехали, возвращаются пустые. Вы
чего? – Да Митрофаныч на нас выскочил во двор с
крестом и орет: щас всех заживо земле предам! Он
сделал бы.
– Семинар у них
тут был, собрались четверо попов… или трое? Сели в
купе, выпили, буянить начали. Соседи дежурного позвали. Они ему в морду – и с поезда скинули. Ну, он позвонил, и на
следующей станции их уже ОМОНа наряд ждет. Митрофаныч видит: ОМОН, в форточку вылез и утек. Остальных
повязали и на ковер к владыке, он их рассчитал. А Митрофаныч
служить остался. Потом сам уволился. Я тут его видал недавно – он на станции
при ГАИ пристроился, экзамены местным на права помогает сдавать. Ты ему денег,
он идет договариваться, себе берет, тем дает, и вот тебе права. Батюшка,
говорю, не начнете ли обслуживать и наш приход?
– Церкви как
таковой у нас долго не было. Устроили сначала ее в одном помещении с магазином,
через перегородку. А перегородка картонная, все слышно. В одной половине
священник – Господи, помилуй! В другой Валька товар принимает, на грузчиков –
твою в бога душу мать! Он уж с ней ругаться ходил, только он против Вальки
ничего не может, она баба-то была дородная.
– А в войну Жаворонкин Толька служить пристроился. Призвали их двоих, с
приятелем, хотели даже машину за ними прислать, а они говорят: не надо машину,
и так не хватает, не хуж, пешком дойдем. Ну и пока
то, се, проводы, шли они от нас до станции десять километров – неделю. А потом
еще полтора года свою часть догоняли. По пути Священному писанию выучились,
часть вперед идет, а они за ней, убитых подбирают, отпевают, хоронят, много убивали-та. После войны приятель
так и пошел по этому делу, в семинарию поступил, а Жаворонкин
шофером стал и с тех пор замечен не был. Не хуж, дело
доходное, на всю жизнь, а это у него не вера была, а профессия. Сам святым
текстам выучился, и жена потом через него. Ее долго еще все звали к покойникам
читать, у них там свои какие-то молитвы полагаются, кто их знает. Я, как кум
Витька помер, к ней: бабка Варвара, пойдем. А она: нет, куда я пойду, я сегодня
уже ходила, ноги не ходят, ну, я ей: чего тебе здесь одной сидеть, я тебя на
машине отвезу, не хуж, пообедаем, три рубля тебе дам.
Она сразу: да и, любой-то, поехали.
– Завтра христославцы придут. А как же – они в Рождество с утра
целый день ходят, на санях приезжают, тулупы вывернут, рожи
размалюют, раньше они длинное читали, а теперь всё забыли, наскоро тарабанят:
«Мы пришли Христа прославить, с Рождеством вас всех поздравить». Им наливать не
более трех стопок положено, а детям конфет. Не дашь ничего – стекла побьют. И с
прохода все убирайте, что плохо лежит, спереть могут,
обычай такой. Вера не запрещает.
Времена года
– Весна была
ранняя. Дед Егор, упокойник, напротив вас жил, его
потом звали Егор-водолаз. Когда плотина еще работала, щиты сперва
ставили, а потом по весне подымали, когда лед пройдет, водолаз приезжал. А тут
застрял один, надо было гайку провернуть, вот такую. Ну, что делать?
Мощности-то падают. Водолаз еще тока дня через три приедет. Ну, директор
говорит: кто полезет? Егор говорит: давай я. А март месяц. Холодно.
Ну, сняли мерки, сшили ему водолазный костюм из клеенки… У Марьи машинка
была, она в три ряда прострочила. Надели, на шее туго завязали, штоб вода не проникала…
– А дышать как?
– Ну как… Он затаилси. Шпалы к нему привязали, а то плавучесть, штоб сам не всплывал, веревкой обвязали, семь мужиков
стоят, ждут яво тянуть. Ныряй и, если все хорошо,
подергай один раз, а если плохо, подергай много, понял? – Понял.
Бутылку водки засосал – и нырнул. И не успел нырнуть – сразу дерг-дерг. А
мужики говорят: нет, рано еще, он и до плотины-то не дошел, погодим. А он опять
дерг-дерг-дерг. Нет, говорят, минуты не прошло еще. Директор орет: так вашу растак, доставайте, мужик
погибает. Стали тянуть – чижелый. Он над водой показалси – раздутый весь, вода-то внутрь проникла, в
костюм. Как они увидели – давай ржать, веревку бросили, он опять под воду.
Опять тянуть. Вытянули, он еще бутылку засосал, сложили яво
на салазки, директор говорит – домой ко мне везите, пока не замерз. Тянут яво наверх по холму, а он еще и не лежит спокойно, вскакываит и деретси…
– Летом Чечень с Вовкой в сети поймали щуку с человеческими
глазами. Даже испугались. Но она ушла.
– Осень была.
Рунич отмечал у кумы крестины – выпили все, разошлись, он первый ушел, потом
жена. А идти ему – через огород, и дома. Она пришла домой – нету
Рунича. Куды делси. Она
обратно: не приходил? Нет, как ушел, не приходил. Она село на ноги подняла, и
давай все яво искать. До утра искали – не нашли. А он
потом на том берегу вниз по реке обнаружился. И как там оказался – не помнит.
Льда-то на Хопре еще не было, рано, не сплошной был лед. И моста нет.
А он в одном костюмчике. Проснулся, говорит, на том берегу,
сухой, в костюмчике, холодно, пошел по реке вверх, до
Песков, все смотрел, нет ли где льда сплошного, перейти, не нашел. Ну,
вниз потом пошел, и так до Бобылей дошел, в крайнюю избу постучался: обогрейте.
Пустили яво и поутру уж перевезли. И как он там
оказался, на том берегу, говорит, вообче ничего не
помню. По воде, мож, перешел…
– Зимою
электричество накрылось. Ночью будит нас начальник, на аварию ехать, ну, сели
мы на шишигу, поехали, а колеса по снегу трудно так идут, медленно едем,
скрипим, темнота кругом. Приезжаем, Вовка из дома выскакываит,
говорит, почините мне свет, а то в доме света нету, а
фонарь во дворе горит… Глядим мы, а у него во дворе на столбе – луна.