Эссе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
Когда наконец-то находишь свое, трудно бывает его отпустить.
По-крупному судя, в моей жизни
случились две книги, из-за которых литературной критикой стоило начать
заниматься, а потом, запнувшись, начать заниматься снова. Первая подарила
большую, хоть и смутную, надежду; вторая, когда импульс первых ожиданий иссяк,
помогла принять литературную реальность без надежд.
Такое возможно, если к литературе
изначально относиться не очень-то филологически. У кого какой
идеал книги, а мне подавай такую, чтобы представила мир вполне понятым и тебя
самого просвеченным и ясным.
Чтение – потрясение и прояснение. И
критик – тот, кто до конца понял и теперь потрясен.
Можно сказать, что литература в таком
ракурсе применяется не по назначению. Можно счесть курьезом мою благодарность
Пелевину за то, что его роман «Чапаев и пустота» в свое время отговорил меня
сорваться в компромиссные отношения: убедил в несущественности моего желания попрочнее устроиться в мире, исчезающем с одного пфука глиняного пулемета.
По мне, так читать стоит только для
этого – расслышать правду и не суметь быть прежним.
Вот и впервые заговорить об
актуальных писателях меня вдохновили прочитанные на старших курсах университета
произведения-исповеди о постсоветских интеллигентах, убедившие в том, что
изображенным в них героям так дальше жить нельзя.
В таком полемическом старте был
студенческий задор, но и перекос. Современная литература с ее мутными героями,
умышленной стилистикой и дробными конфликтами не интересовала меня сама по
себе. Она была голосом реальности, нуждавшейся в прояснении, но сама не умела
его дать; она терялась перед лицом наступившего времени. К актуальности
требовался ключ побольше и потяжелей.
Нет, если бы не Шпенглер, прочитанный
с карандашом на песчаной художнической даче под Владимиром, о современных
книгах не стоило бы писать. Он разбудил меня – «Закат Европы»,
синхронизированный с первыми манифестами молодой литературы двухтысячных. Сверяя время по Шпенглеру, я пропитывалась актуальностью
ради будущего, которое должно было ее перемочь.
Романтичная на
книжный манер, все детство промечтавшая драться, как Питер Пэн,
и умереть, как Гамлет, я самой себе удивительна и забавна в этой страсти к
новому слову в культуре. Литературный текст оказался единственным средством связи между мной и
современниками; между моими вчитанными идеалами и
реальностью сверстников и младше, живущих по каким-то ускользавшим от моего
понимания ценностям.
Входом в большой поток времени.
Я чувствовала, что мое отношение к
писателю как ключу задевает коллег попочтенней, и
привыкала к тому, что для них мои поиски новых слов отзываются старинными
блужданиями «реальной критики». Но социально-политическая требовательность к
литературе, составлявшая все-таки главное содержание «реального» метода, тут
была ни при чем. Для меня знание выше литературного
факта, смысл объемней стиля потому, что литература просто не может быть больше
того, что ее порождает. Намучавшись временем, когда литературу заставляли
служить, постсоветские критики предпочитали видеть в ней самозарождающуюся
материю.
Самоисчерпаемую, – поправила бы я теперь.
Ни для какого критика со стажем не
секрет, что литературный процесс, сделанный самоцелью и нервом жизни,
наблюдателя скоро истрепывает. Требуется изрядно внелитературного,
вневременного содержания в личности, чтобы суметь осмысленно отнестись к
текстам, в большинстве лишенным самобытного мироощущения, выстраданных истин и
непредумышленных слов. По мере того как вымывалась державшая меня на плаву шпенглеровская платформа и литература переставала видеться
частью русского культурного возрождения, во мне росло недоумение: зачем? Кому нужны твои карандашные выписки, на полугод отложенные встречи,
затворническая припаянность к экрану компьютера,
туманное «я журналист», прикрывающее вуалькой при знакомстве, да и само
недорогое подвижничество большой критики, не востребованной ни работодателем
(критик на зарплате называется «обозревателем», и это уже статус), ни семьей
(гонорар не оправдает затраченного времени, да и не ради него ты просил самых
близких людей еще немного тебя не беспокоить), ни читателями (доступный интерактив – журнальные
обзоры Анкудинова), ни Богом (хотела, но не нашла в Евангелии заповеди
«твори»).
Надо же было уродиться литературным
критиком в эпоху, не нуждающуюся в литературных критиках.
«Нет необходимости» – это Владимир
Мартынов сказал о возможности великого поэта в эпоху шариковых ручек. Его книга
«Пестрые прутья Иакова» укрепила меня в интуитивном, набиравшем силу
подозрении, что мы-то – литераторы, даже новые и частью молодые, – есть, а
времени нашего – нету.
Дверка в будущее захлопнулась.
Обнажилось, что реальность, все дальше уходящая от литературных о ней
представлений, не ухватывается словами и возрождение – точнее, полное, до
неузнаваемости обновление жизни –
подспудно, коряво, как по мурованому руслу, но все-таки протекает – мимо
писателей.
Говорят, культ слова привел к тому,
что русская литература накликала русскую революцию.
Теперь реальность по скорости и
объемам обновления смыслов опережает литературу. Культ пророческого слова
уступает техникам его самоумаления.
Наступает настоящий день, который
критика так давно звала, а на деле боялась. День, не опознаваемый литературной
традицией, потому что собранный из небывалого, а значит, никем пока не
описанного и не названного.
Шпенглеровская «псевдоморфоза» кончается вместе с
литературным бытием.
Шпенглер втолкнул меня в поток
времени – Мартынов научил в нем плыть. Идея культурного возрождения требовала
действий по его приближению – идея конца культуры, какой мы ее до сих пор
знали, позволяет распознать, что все необходимое и ценное уже начало сбываться.
Осознание конечности литературы куда ближе ее провиденциальному смыслу, потому
что обращает критика лицом к Истоку всякого духовного делания: литература
сметена, но то, что искало в ней выражения, осталось. Весть ищет новых
проводников, и не нам решать, кто будет призван.
Жертвовать жизнью литературе –
подвижничество прежнего времени.
Не жертвовать – новая доблесть. То
соотношение приоритетов, которое дает и писателю, и критику верный взгляд,
синхронизированный с эпохой.
Теперь реагируют импульсно, общаются невербально, самовыражение считают сверхцелью,
а вопросы личностного роста граждан – залогом социально-политического развития.
Теперь изучают не литературу, а саму жизнь – и техники гармоничного в ней
пребывания.
Недаром верховным критическим
эпитетом наше время назначило понятие «живой».
В живом произведении личный опыт
пересиливает литературную память, восприятие реальности перечеркивает идею о ней.
Живое произведение стремится к
непосредственному выражению смысла и потому свободно переступает границы родов
и жанров, а по большому счету – и самой художественной литературы, венчая роман
с заметкой, статью с драмой, драму с лекцией, лекцию с перформансом.
Живое произведение, перенимая техники
аккумуляции смысла у рекламных слоганов, народных демотиваторов и исповедей в блогах,
выражается энергоемко, а потому звучит легко и заканчивается быстро.
Живая критика создается на стыке
исповеди и исследования. И воспринимается не профессией, а глубоко личным делом
– одним из многих доступных сегодня способов самовыражения. В таком качестве
получая куда более ценный, нежели профессиональный, – личный отклик читателя.
Живой читатель – тот, кто способен на
отклик. Придуманное обозревателями «престижное потребление» книги плодит
манекенов. Обязательства читателя по отношению к литературе в прошлом. Зато
куда выраженней личный интерес.
Навык великой открытости,
наработанный информационным обществом, может быть изжит в политических
разногласиях. Но в культуре теперь только он и работает.
Быть открытым – и значит быть
современным.
Пришло время прощаться и отпускать, эпоха легкого сердца.
Приняв реальность, вытеснившую слово, я с новой силой осознала, что литература, пусть и на периферии, пусть не всем заметная, осталась частью современности. Я пишу о литературе затем, что чувствую в ней, как повсюду вне ее, биение новой жизни.