Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
Когда-то
я писал роман о Гражданской войне на Урале, не закончил его и не жалею об этом,
но иногда во мне звучат голоса людей оттуда, из того времени. Их монологи,
записанные следователями или журналистами, погребены в архивных папках с
девственно-чистыми листами использования, в подшивках ветхих газет с цензурными
вымарками и недостающими номерами, в сборниках бодрых ветеранских воспоминаний,
выпущенных давно исчезнувшими областными издательствами к тридцатилетию или
сорокалетию революции.
Я
выбрал из них три голоса.
Первый
– красный партизан N.
–
Стояли мы летось, полк наш, под Кыштымом, на речке Бокоянке, в деревне Татарская Барма. День стоим – ничего, два – ничего, три – ничего. На
четвертый день глядим – пыль встала, от Кыштыма в нашу сторону скот гонят.
Впереди коровы, сзади овечки. А как ближе подошли, смекаем,
что не овечки это, а люди на карачках ползут. Мы давай тут бой открывать.
Поубивали их немало, других в плен взяли и с ними самого главного. Он бойцам
сказал имя и фамилию – Зубрин Федор Матвеевич.
Привели его в штаб, командир наш у него спрашивает: «Что, Федор Матвеевич,
господин Зубрин, в затылочек нам хотел зайтить? В карман наш залезти
хотел?» Зубрин молчит. Командир опять спрашивает:
«Так как же теперь будет, Федор Матвеевич?» Он молчит, а я тут не утерпел, стрелил ему в лоб. Упал Федор Матвеевич, а остальные наши и
товарищ командир на меня сердиться стали. Командир говорит: «Он нам нужен был, пошто стрелил его? Никуда это не
годится, волюнтаризм такой. Он бы нам факты рассказал, свои военные действия.
Судить тебя будем!» Я отвечаю: «Какой он вам Зубрин? Кузянин он, в селе у нас паровую мельницу держал. Он, –
говорю, – от нас в Кыштым подался, там будто бы помер и вот перед нами всеми
лежит как Зубрин, а Зубрина
я не стрелил, знать его не знаю». Наши тогда
задумались, а пленные говорят: «Мы вам без Зубрина
все расскажем, знаем все сами». Товарищ командир тогда сказал: «Собаке – смерть
собачья! Нечего нам судить своего товарища за ради первого бандита». Пошли с ним в поле, там две коровы
лежат мертвые, другие подранены, с кровью по траве волочатся. Командир как
увидел это, обнял меня: «Прости, что я тебя судить хотел! За таких-то коров
этого Зубрина сто раз стрелить
мало, что ими прикрывался». Посдирали с них шкуры, мяса
нажарили, навялили. Ой-ё, сколь!
Второй
голос – рабочий Z.
–
Когда мы в девятнадцатом году Чердынь брали, один старый полковник по нам с
чердака стрелял из «льюиса». Расстрелял все патроны,
а новые ленты набивать некому, мы его и взяли. Вывели в огород, я моих
ребятишек построил, четыре человека, командую: «Па-а
врагу революции…» Гляжу, он руку поднял. «Чего?» – спрашиваю. «Имею, – говорит,
– последнюю просьбу. Разрешите?» Я махнул своим, они винтовки опустили. Он
говорит: «Я старый полковник, сорок лет государю прослужил. Прошу расстрел произвести
под мою собственную команду». Я молчу, не знаю, что и сказать, а один из моих к
нему подскакивает – и дулю в нос: «А вот хрен тебе! Накомандовались!»
Полковник-то и заплакал. Я стою перед ним как столб, ничего сказать не могу, но
понимаю: нельзя ему позволить, о чем он просит. Это легче легкого – в
благородство играть, а у нас, думаю, такая битва, какой сроду
нигде не бывало, и я тебе, врагу моему, даже в смерти над собой подняться не
дам. Вдруг чувствую, у самого слезы текут. Стоим мы с этим полковником друг
против друга и оба плачем. Ему его бессилие горько, мне – моя же сила. Он по
жизни плачет, что так кончается, я – по душе своей, что нет ее у меня больше,
отдаю на общее дело.
Третий
голос – поручик Y.
–
Во время наступления на Пермь я служил в Средне-Сибирском стрелковом корпусе
генерала Пепеляева. Красные от Сылвы побежали к Мотовилихинскому заводу, мы –
за ними, по снежной целине. От тылов оторвались, в обозе только гнилая селедка
и овсяная мука на лепешки. Железную дорогу замело, эшелоны встали. Пленных
девать некуда, кормить нечем. Одну партию расстреляли на каком-то разъезде, в
лесу, и здесь же, в доме обходчика, заночевали. Никто не заметил, что один
красноармеец лишь притворился мертвым. Наши ушли, он
тогда встал, хотел убежать, а куда? Мороз страшный, перед расстрелом их всех
раздели до рубах, и кругом верст на двадцать ни жилья, ни огня, одна эта
избенка. До полуночи он как-то перемогался, наконец
почувствовал, что скоро совсем замерзнет, и ровно в полночь явился к нам в дом.
Мы все перепугались до полусмерти, потом – ничего, успокоились. Напоили гостя
чаем, позволили до утра поспать в тепле, а утром все-таки расстреляли.
По
сюжету романа партизан N
должен был стать тем несчастным, о котором говорил поручик Y, приходившийся сыном
старому полковнику из рассказа Z, но в жизни эти трое никогда не
встречались, и платить по счетам им пришлось только у меня в романе. Может
быть, поэтому я его и не дописал.