Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
Родился-то я на Тверской, то
есть улице Горького, и даже учился на Арбате, но что ваши Тверская и Арбат
против тех площадей и аллей, где я провел чуть не все свое отрочество? Ну улицы и улицы. Дома, мостовые, история какая-то. Ничего,
в сущности.
Я вот тужусь, думаю – и все равно не могу придумать в
Москве ни одного другого такого места, странного, загадочного,
искусственно-противоестественного и потому совершенно
магического, на которое к тому же москвичи давно не обращают внимания,
словно и вправду наложено на него какое-то охранительное заклятие, делающее его
невидимым для профанов.
Останкино вообще прекрасный и
удивительный район: тут и башня, которая чуть не двадцать лет была высочайшим
зданием в мире, и образцовейший парк имени главного чекиста с усадьбой графа
Шереметева при входе, и антисоветские коттеджи советских космонавтов, и
центральный аппарат зомбирования народа, и весь цирк телеуродов за тройным милицейским кордоном, и безразмерный
Ботанический сад, один черт знает чем засаженный.
Но настоящая жемчужина Останкино
– это, конечно, ВДНХ.
Пускай переименовывают мою ВДНХ в
ВВЦ, меня эти их игры не касаются: я так и буду говорить – ВДНХ. И не «мою
ВДНХ» даже, а «мое», потому что ВДНХ – это не аббревиатура никакая, а имя
собственное. Тетраграмматон. И средний род этому
месту подходит великолепно.
Когда мы переехали в Останкино,
мне было лет, наверное, тринадцать. Следовательно, был девяносто второй, Союз
только что развалился, у метро образовались очаги свободной торговли чем угодно
– от наручников до норковых шуб, на улицу после девяти выходить стало опасно, а
вся имперская инфраструктура, включая культурную атрибутику, оказалась предоставлена
сама себе и начала подгнивать.
Так случилось и с ВДНХ.
Но если ваш
Арбатик и всякая Тверская-Ямская,
пообшарпавшись, стали выглядеть под стать обсевшим их
бомжам и безногим ветеранам, то ВДНХ от государственного небрежения только
похорошело.
Первое мое знакомство с ним
приходится еще на солнечно-бетонное советское детство, но это так, не
влюбленность, а детское удивление какое-то было. А именно влюбляться в ВДНХ я
стал как раз в отрочестве.
Мы в то время завели собаку, и
собаку надо было выгуливать. Да, рядом, конечно, и парк Дзержинского, и
Ботанический сад, но и тот и другой с ВДНХ разве сравнятся? Нигде, наверное, я
столько времени не провел – и один, и с братом, и с друзьями, – как на ВДНХ.
Заходили не с парадного входа, а
с черного, Хованского, добираясь от наших панельных домов мимо тех самых
буржуазных космонавтских таунхаусов, отлично с улицы
видных, ныряли сразу в маленькие асфальтовые ручьи второстепенных дорожек,
текущих под развесистыми деревьями, и брели куда-нибудь теряться. Так на ВДНХ
было лучше всего: без маршрута, в никуда; так можно было там каждый раз удивиться, что-нибудь для себя новое
находя.
Что вы вообще знаете о ВДНХ?
Павильон «Космос», небось, и какой-нибудь фонтан
«Дружба народов». Ничего то есть не знаете.
И я тоже ничего не знал.
И открывал – как Колумб открывал
– в древесном шепчущем море удивительные острова, потому что все ВДНХ заполнено
странными, необъяснимыми сооружениями, которым, кроме этой территории, другого
места на Земле нет и быть не может.
Выплывали из летнего зеленого
хора или из осенней листвяной многоголосицы павильоны
и павильончики: смелая «Нефть», спроектированная будто
самим Ле Корбюзье; похожий на чудом уцелевший
древнегреческий храмик «Пионеры-герои» с гипсовыми
Валей Котиком и Маратом Казеем, советскими божками,
навсегда детьми и навечно стариками: лица у них были мертвенно-белые и
морщинистые от трещин. Интересная, как «Детский мир», «Энергетика» с огромными
живыми макетами гидроэлектростанций и линий высоковольтных передач и прекрасное
«Золото». Заставленная невероятными агрегатами «Электроника» и зловонное
бесконечное «Свиноводство».
Главная аллея проектировалась,
конечно, римлянами; «Украина», «СССР», «Космос» – все это античные храмы и
дворцы, громадные, величественные, давящие и вдохновляющие, дающие советскому
человеку почувствовать себя вошью и однодневкой, но вместе с тем ощутить
восторг и гордость, ощутить себя частью чего-то неизмеримо могучего и вечного.
ВДНХ было парадным портретом
империи, но портретом волшебным: стоило империи умереть, как и портрет стал
разлагаться. Перестали подкрашивать побелку павильонов, и лоск их вмиг
истрепался. Сквозь ретушь на нас глядел возраст, и сооружения, которым было
всего-то лет тридцать, стали казаться древними. Застыли фонтаны, и зацвели,
небреженные, пруды. Чаща, неубранная и несдерживаемая, стала смыкаться вкруг
дорожек. Провалились куда-то блюстители порядка, легионы бабок-смотрительниц, и
пришли новые хозяева.
Вандалы.
Ровно так же, как ими тысячу лет
назад был захвачен Рим подлинный, так и его реплика, искаженное отражение,
ВДНХ, пало под варварским натиском.
ВДНХ, покинутое
римлянами, превращалось в чудовищного размера базар. Торговцы чем угодно и чем
попало завладевали павильончиками и павильонами, делили их промеж собой как
придется, устраивали лотки в проходах, в галереях, между уцелевшими экспонатами.
Павильоны все еще назывались так, как они назывались раньше, старинные
советские буквы венчали их, рассыпаясь, а на дверях и на окнах теснились яркие
наклейки, обещавшие изобилие полуголодному, только сбежавшему из соцлагеря человеку.
И мне там нравилось дико.
В грандиозном «Космосе»,
построенном по образу и подобию храма Святого Петра в Ватикане, была развернута
незабываемая выставка-продажа американских микроавтобусов-минивэнов
– черных, тонированных, со спутниковыми антеннами в крышах, соединявшими их
духовно с темой павильона. Они громоздились на помостках
по обеим сторонам центрального нефа, и взгляда от них оторвать было невозможно.
Они даже продавались, это было поразительно, потому что больше они не продавались
нигде, да и машин таких я раньше вживую не видел.
В «Свиноводстве»
– которое можно было вслепую, по одной вездесущей вони найти от самой
центральной площади, той, где ракета, – новые квартиранты, подселенные к
растерянным свиньям, установили игровые автоматы; не старье вроде «Морского
боя» или «Авторалли», а новейшие российские игровые автоматы по мотивам
народных сказок про Ивана-царевича. Тогда еще не случилось пришествие в Россию
игровых приставок «Денди» и автоматы эти казались верхом совершенства.
Так что мы с братом запасались
деньгами и маршировали, набрав воздуху, как перед погружением, против густого
от миазмов воздуха, и, спрятав нос в ворот куртки, играли, играли
в этого чертова Ивана-царевича, постепенно обвыкаясь, истрачивая и копейки, и брезгливость, переставая слышать
свиное дерьмо.
А рядом с «Космосом», в
павильоне, который уж не помню, как и назывался, летом устраивали открытый
видеосалон. Помните видеосалоны? Это когда видеомагнитофоны только стали
просачиваться через границу и появляться только у тех счастливчиков, которым по
работе можно было выезжать. Самые предприимчивые из них потом барыжили мечтой об Америке и киношками про Брюса Ли, организуя видеосалоны в подвалах или подключая нас к
своему цветастому мельтешению, гордо именуемому «кабельным телевидением». Ночью
по этому «телевидению» можно было наткнуться и на порнографию, а порнография
тогда была куда интересней нынешней. О чем это я? Да, о видеосалоне; там
единственный раз в жизни я увидел идиотский, наверное, фильм «Фантастический
наездник», который меня впечатлил неизгладимо, и который я помню до сих пор, и
многажды пытался найти, но никогда более посмотреть не смог. Как сейчас вижу
эти ряды выносных стульев, и люди сидят – посреди дня и, заплатив сколько-то
рублей за полчаса просмотра, глядят на маленький телевизор с размазанной
картинкой таких ярких цветов, которых в советском кино не существовало.
А в павильоне «Москва» – это с
козырьком такой, современный, неподалеку от «Рабочего
и колхозницы» – можно было вообще купить все, но мы туда ходили зырить на пневматические пистолеты, которые с виду были
точными копиями настоящих. В их рукоятки вставлялись баллончики с углекислым
газом, и стреляли они стальными шариками, которые, по клятвам продавца, могли с
десяти метров разнести в брызги аж бутылку из-под шампанского.
Мы даже таскали туда за руку отца, потому что такой пистолет
в доме был бы, конечно, совершенно незаменим, и отец с неподдельным интересом
(ему ведь тогда тоже было на двадцать лет меньше, значит, немного за тридцать)
изучал оружие и взвешивал в руке, но ничего мы так и не купили, потому что мать
нас бы с таким пистолетом на порог не пустила.
И еще можно
было купить на ВДНХ вареную колбасу, когда больше нигде ее было купить нельзя,
и к нам за этой колбасой ездили за шестьсот километров поездом наши тети из
Костромской области: двенадцать часов в плацкарте в одну сторону, зато в
очереди стоять всего-то день, а к вечеру уже получаешь вожделенные два батона в
руки, в том числе и в
детские руки, поэтому нас всегда брали с собой.
И еще – книги любые.
И надувных кукол для одиноких
сердец.
И мед. И шубы. И телевизоры.
И – потом уже – компьютерные игры
на дисках-сборниках; это когда появились домашние компьютеры.
Было ВДНХ целым царством, страной
изобилия, выставкой запретных благ, колдовским садом, в котором произрастали
искусы.
Мы шлялись все дни напролет – нас
трое и моя собака – по руинам советских храмов, по торговым развалам, мимо
дряхлеющих памятников и обретших посмертную жизнь павильонов. Стреляли в тирах
и ели горячие сосиски, заблуждались в заброшенных подлесках. В марте, помогая тормознутой московской весне, били асфальтовыми глыбами лед
в опустевших прудах на задворках «Рыболовства», в июле сидели на травяных
склонах у этих прудов и дули легальную уже кока-колу.
Так прошло лет пять; варвары
окончательно обжились в рушащихся храмах, превратили советский Ватикан в
Диснейленд с шашлыками и веселыми трамвайчиками; глаз замылился
у всех – и у новых обитателей этих развалин, и у простых москвичей. Потускнели
золотые шпили, облупились лоснившиеся латыши, украинки, узбечки и грузины на
«Дружбе народов».
И эта эпоха – как-то незаметно –
канула.
Понаоткрывались в Москве торгово-развлекательные
центры и гипермаркеты, не надо больше за телевизором ехать на ВДНХ, а
видеомагнитофонов и в природе теперь не существует; за шубами жирующие россияне
ездят в Грецию, и вся страна колбасой завалена и медом сверху залита. Изобилие
настало везде; не нужно за ним ехать двенадцать часов «плацкартом».
Сквозь щербатые прутья ограды ВДНХ улетучился, выдохся феромон
потребительского счастья.
Мокнут под дождем сирые фотографы
с обезьянками, сбрасывают до земных свои
астрономические цены продавцы шашлыка, пустеют павильоны.
Уходит из них и вторая жизнь.
Нынче обещают ВДНХ третью.
Говорят, восстановят, перекрасят,
обновят, актуализируют – и опять будет выставка достижений народного хозяйства.
России.
Ну а что – если в политике
реставрация, то и тут реставрацию нужно. И выйдет так же расходно,
аляповато и комично, наверное. Поглядим. А может,
ничего не выйдет – всё на Сочи сожгут и к восстановлению ВДНХ останутся с голым
задом.
Я буду такому рад.
В заброшенном,
тлеющем и рассыпающемся ВДНХ есть свое величие, есть идея, есть чувство.
Я теперь гуляю по нему, как по
афинскому Акрополю. Всматриваюсь в трещины, колупаю облетающую побелку, гляжу,
как трава через асфальт растет.
Это и есть наш Акрополь. Не
приходит же нынешним грекам в голову за древних все переделывать! Так что лучше
бы не хватило нам денег на реставрацию.
Я вижу в ВДНХ историю.
Нашу – и мою.
Нет больше видеосалонов, нет
игровых автоматов и нет свиней, нет пневматических пистолетов и нет тайной
палатки с пиратскими играми. Нет больше древнего царства, богов которой
прославляли эти храмы; нет и того глупого и залихватского, варварского
государства, которое расцвело на руинах; нет моего детства и отрочества; мы
выросли, собака умерла.
Но иду туда – и кажется издалека:
вон же там видеосалон, и свиная вонь висит в воздухе неизбывно, и собака моя
того и гляди выскочит из тенистой аллеи.
Может, и выскочит. Потому что феромоны-то все выдохлись, а волшебство осталось.
Только профанам
его не видно.
Им Арбат или Тверскую
подавай.
Скажите еще – Красную площадь.
Смешно.