Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
В тот памятный год осень выдалась на удивление хороша. Затяжных
дождей, которые в центральной России, как правило, приходятся на конец
сентября, не было и в помине, проселки оставались вполне проезжими, леса
разукрасились в червонное золото и багрянец, стылый воздух, настоянный на палой
листве, ласкал обоняние, и, если бы не вездесущая паутина, убранная росными диамантами,
прогулки в такую праздничную погоду можно было бы приравнять к выезду за рубеж.
Тем более тяжкой предстала весть, занесенная из областного центра главбухом Коростылевым,
что-де 1 октября ожидается конец света и этого финала точно не миновать.
Уж так у нас повелось, ничто не
возбуждает в людях такого трепетного внимания, даже благоговения в своем роде,
как пророчества относительно конца света, когда погаснут луна и солнце, звезды
скатятся с небосвода в преисподнюю, безмолвие и мрак опустятся на Землю, далее
по Писанию «…и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя “смерть”; и
ад следовал за ним…»
Видимо, человечество от Адама и Евы
настолько погрязло в грехах, до того оскотинилось, так закоснело в грубом
материализме, что оно поневоле ждет не дождется расплаты за свои художества и,
как дневного пропитания, чает воскресения мертвых и Окончательного суда.
Вначале новой эры первые христиане со дня на день ждали второго пришествия Иисуса
Христа, как Сын Человеческий и обещал своим неофитам, но так и не дождались,
хотя… день-другой-третий на земле – это, может
быть, то же самое, что тысячелетие-другое-третье на
небесах. В Средние века апокалиптические настроения
были распространены не меньше, чем бубонная чума, однако «конь бледный, и на
нем всадник» так и не появились, но, правда, грянула Варфоломеевская ночь,
которую можно было принять за прелюдию к долгожданному концу света, если
понимать его как некую протяженность во времени, как процесс. В эпоху
электричества и пара даже слишком многое намекало на неминучее
светопреставление, как-то: Великая французская революция со всеми ее
последствиями, включая изобретение консервов, Первая мировая война, Вторая
мировая война, русская революция 1917 года со всеми ее последствиями, включая
изобретение самокритики, затем никчемный научно-технический прогресс и обратная
эволюция (она же деволюция), постепенно превращающая
потомка Прометея в добродушного дурака.
Что же, собственно, до России, то в
последний раз наши пращуры дожидались конца света в 1666 году, когда
исполнилось «число дьявола», выведенное в «Откровении Иоанна
Богослова» много столетий тому назад. Поскольку вероспособность
русского человека носит чрезвычайный, даже фантастический характер, наше
крестьянство не стало в тот год сеять озимые, справедливо положив, что не стоит
понапрасну ломать спину, если мир божий по-всякому обречен. В день обетованный,
именно l сентября, все как один на просторах от
литовской границы до Камня облачились в свежее, примерно выстиранное белье,
расселись у себя по завалинкам и стали покорно ожидать конца света, который напророчил
им всевидящий Иоанн. Вместо обещанного светопреставления последовали зверства Иоанна IV
Грозного, Смутное время и прочие безобразия чисто российского образца.
Точнее, это в предпоследний раз Судный
день был назначен на 1666 год от рождения Христова, а в последний раз неведомые
кудесники отнесли его уже к нашему времени, и, со слов главбуха Коростылева,
грозного «всадника, которому имя “смерть”», следовало встречать не раньше не
позже, как 1 октября. Задолго до того рокового дня вся наша
страна, помнится, впала в нервное предвкушение, не исключая видных астрономов,
заслуженных футурологов, администраторов разных уровней, пожарных, военных, толстосумов,
переживавших за свои несметные капиталы, и просто здравомыслящих людей вроде
супругов Соколовых, Миши и Маши, которые жили в заштатном городке на высоком
берегу Волги и были потомственные, природные волгари.
Эти самые Соколовы довольно долго
существовали бок о бок, что-то лет десять или около
того, оба работали в родном городке в музыкальной школе, она вела сольфеджио,
он – баян. Детей у них не было, но в зрелые годы сие обстоятельство не особенно
печалило Мишу и Машу, поскольку они постигли, что воспитание детей – это
нагрузка, ответственность и мука мученическая, которая не всякому по плечу. Тем
более что потомство у нас, как правило, выходит никудышное,
будь ты хоть Иоганн Генрих Песталоцци районного масштаба, то есть озлобленное,
бестолковое, неуправляемое – как говорится, «ни в мать, ни в отца, а в
проезжего молодца». А бездетность еще пуще роднит
супругов, так как любовную энергию не приходится распылять. Правда, при этом
навсегда пресекались родовые линии Соколовых и Потехиных (девичья фамилия Маши
была Потехина), но все же это было не так трагично, как исчезновение с лица
земли древних финикийцев и египтян.
А линии, надо
оговориться, обе были замечательные, и в том, что касалось характеров канувших
персонажей, событий, выпавших на их долю, перипетий частной жизни и разных
прегрешений перед обществом и страной.
Хотя родовая память в
России коротка и никто не ведет историю клана от Крестовых походов, все же Миша
Соколов был наслышан о своем прадеде Степане Пантелеевиче, который родился еще
в Крымскую войну и незадолго до манифеста 19 февраля был продан, как раб
какой-нибудь на Стамбульском невольничьем рынке, куда-то в Ярославскую
губернию, поступив в услужение новым господам в качестве «казачка».
Как ни диковинно это выглядело по тем временам, он еще мальчиком выучился
грамоте, поскольку был обязан присутствовать на занятиях барчука и по обычаю
сносить за него розги, если шалопай благородных кровей, к примеру
сказать, не знал, как правильно пишется (через «есть» или через «ять») существительное
«земля».
Впоследствии знания, приобретенные через
муки, сослужили ему добрую службу, когда он за три рубля в месяц бегал
посыльным у волостного писаря и когда в последнюю Турецкую кампанию писал за
всю роту письма по пятачку штука, а на биваках за экстренную чарку водки читал
товарищам мистический роман «Чертово колесо». На Балканских перевалах он
отморозил себе ноги и до конца жизни передвигался на самодельной тележке и все
сокрушался, говоря: «Чего воевали – толком не разберешь». По старой памяти он
обожал прежних господ и при случае целовал полу мундира у своего бывшего шалопая, тогда уже штаб-офицера Гродненского полка. В Бога
он верил так, как если бы лично его знавал.
Еще при жизни Степана Пантелеевича его
старший сын Иван (прямой дед Миши Соколова) подался в Первопрестольную,
в мальчики при трактире «Московский»,
со временем дослужился до полового, но тут его хватила чахотка, и он вернулся
под отчий кров. В России в тот год разразился жестокий голод, какого Европа не
знала со времен ирландского картофельного жука, и болезненный Иван Степанович,
можно сказать, сдуру принял участие в аграрных беспорядках, даром
что страдал одышкой и до крайности исхудал. По следам крестьянского выступления
он был приговорен к арестантским ротам, но в заточении не только выжил, а даже
и раздобрел.
Сдается, это был человек неуемного
характера, поскольку, уже будучи мужчиной солидного
возраста, он записался в боевики во время революции пятого года, после громил в
родном уезде господские усадьбы, в восемнадцатом году в Рыбинске воевал против мятежников
Савинкова и чуть ли не стариком отправился на Тамбовщину,
вступил в крестьянскую армию атамана Антонова и погиб в результате газовой
атаки, которые практиковал командарм Тухачевский, позже поплатившийся за неслыханное
злодейство, видимо, по манию высших сил. Во что он верил, доподлинно
неизвестно, но думается, что во всё: в крестьянскую правду, в большевиков, в провидение,
сны, пятилетку и гадание на бобах.
Отец Миши Соколова, Алексей Иванович,
служил в рабоче-крестьянской Красной армии заряжающим при сорокапятимиллиметровом
орудии, три года томился в дисциплинарном батальоне за преступную связь с женой
полкового комиссара, а впрочем, всю войну просидел счетоводом в «Военторге», а после работал в системе «Заготзерно».
В результате он сколотил себе немалое состояние, однако же
справедливого возмездия избежал. Интересная черта: при всем этом он долго боготворил
Иосифа Сталина и каждое 21 декабря (в день рождения вождя) устраивал щедрое
угощение для соседей, знакомых, прохожих и детворы. Сам он в рот не брал
хмельного, и вот поди ж ты: умер мужик от цирроза
печени, да еще не сказать чтобы законченным стариком. Он ни во что не верил
после ХХ съезда КПСС и особенно после августовского путча девяносто первого
года и даже спал с лица после того, как вместо обещанной победы
коммунистического труда в стране воцарился финансовый капитал.
Что касается рода Потехиных, то в этом
направлении вряд ли стоит распространяться, поскольку что Потехины, что
Соколовы – одна картина, «Весь народ из одних ворот». Были среди Потехиных и
горькие пьяницы, и беспутные отцы, бросавшие свои
многодетные семьи, доносчики, диссиденты, самоубийцы, впавшие в разлад с
мировым порядком, бездельники каких свет не видел, и, следовательно, это было
бы даже и ничего, некоторым образом умиротворительно, если бы обе эти линии
пресеклись.
Тем более что локальные катастрофы,
разумеется, меркнут по сравнению с концом света и гибелью всего рода
человеческого, включая безвреднейших индуистов, лилипутов
и сумасшедших, которые не ведают, что творят. И даром что неотложный
Судный день скорее представлялся гадательным, если иметь в виду прецедент 1666
года, супруги Соколовы не спали всю ночь с 31 сентября на 1 октября, ворочались
в постели, то и дело вставали испить воды из-под крана, шлепая босыми ногами по
крашеному полу, и только под утро их сморило какое-то нездоровое забытье.
Однако в положенное время солнце взошло-таки
на востоке, залив жемчужным светом улицу перед окнами, Рождественскую церковь с
зелеными куполами, пустынный городской сад, посеребрившийся
от инея, памятник летчику Серову, брошенный автобус без колес, похожий на
отдыхающего слона.
Миша и Маша сидели в своей кухоньке,
такой миниатюрной, что, расправив руки, можно было коснуться обеих стен, ели
через силу яичницу с колбасой и время от времени поглядывали друг на друга
сонными глазами, в которых сквозила не столько обыкновенная утренняя
меланхолия, сколько ожидание и тоска.
– Ну хорошо, – наконец
сказал Миша, – а если сегодня и правда будет светопреставление, что тогда?
– За что светопреставление-то? – отозвалась
Маша. – За то, что народ работает за гроши?
– Всегда найдется за что! За то,
например, что маршал Тухачевский целую губернию газами потравил. Нет, нужно
что-то делать, нельзя же сидеть сложа руки, когда, может
быть, жить остается считаные часы!
Это замечание приходилось тем более кстати, что многие соседи и знакомые ввиду надвигавшейся
катастрофы уже предприняли кое-какие спасительные шаги. Ивановы с первого этажа который день рыли во дворе траншею, отец Серафим со
своей матушкой мешками скупали все, что скупают в подобных случаях, директор
музыкальной школы опечатал свою квартиру и сбежал к золовке в Улан-Удэ.
Миша призадумался и сказал:
– Напиться до чертиков, что ли, или
завещание написать?
– На кого писать-то?.. – сказала Маша и
посмотрела на мужа строго и тяжело.
– Да хотя бы на дядю Володю из Костромы!
– Если придет конец света, земляных
червяков не останется, не то что твоего дяди из
Костромы.
– И то правда.
Если по-настоящему жахнет, то всем кранты!
– А вот любопытно: что именно
произойдет, когда «жахнет», то есть меня интересует технология и процесс.
– Да все, что угодно, может произойти!
Солнце может взорваться, какой-нибудь метеорит рухнет на Землю, мировой океан
выйдет из берегов…
Солнце между тем действительно выглядело
в тот день пугающе необычным – оно было темно-багровое, огромное и, в общем,
похожее на какую-то другую, неведомую звезду. Маша прямо трепетала от ужаса,
когда искоса поглядывала на дневное светило, которое, казалось, вот-вот положит
предел всему сущему на Земле.
– Жалко! – сказала она. – Всех до слез
жалко, даже этих дураков Ивановых с первого этажа. А больше всего жизни жалко,
ведь как ты хочешь, Миша, а расчудесная была жизнь! Помнишь, как танцевали в
парке на Октябрьские праздники, как верили в любовь с первого взгляда, в
распределение по потребностям и прочий субъективный идеализм?
Так они проговорили до самых сумерек,
после перекусили на скорую руку, поскольку Маша в тот день не готовила обеда в
преддверии катастрофы, но не преминули выпить по рюмке водки за упокой
православных душ. После они долго смотрели телевизор в надежде на официальное
сообщение, что-де в некотором царстве, в некотором государстве уже совершается
Страшный суд. При этом они всякий раз вздрагивали и бледнели, если неожиданно
начинал урчать холодильник или на лестничной площадке хлопала чья-то дверь.
В первом часу ночи, когда уже наступило
2 октября, Маша спросила Мишу:
– Который час?
– Пять минут первого, – сказал он.
Тогда они посмотрели друг на друга
сердитыми глазами, в которых читалось:
«Опять надули!»