Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
Звукоряд русской осени торжественен. Не
в пример неравновесным снам весны. Что-то она осеняет. Какое-то знамение в ее
фонетике. О сень. Два температурных полюса года, зима и лето, пара слогов из
словаря зверей.
–
Зи-зи… ма… зи-зи… ма… – так лиса мышкует на
белом скрипучем снежном поле.
Ле-ле,
то-то, ле-ле, то-то… – так дятел тараторит в муравьиной прохладе соснового
бора.
Бессмыслица. Шелест, и клекот, и безлюдье. А вот весна и осень приручены, очеловечены. Сны осененные.
Человек сидит на маленькой веранде
маленького домика. На голубых перилах чашка чая. Чай горячий. Над чашкой
танцует сладкий дым. Человек смотрит сквозь танцующие пряди, вьющиеся локоны и
думает о том, где их хозяйка. Почему он видит лишь дыхание, лишь воспоминание,
без плоти, формы и души.
Сладкий дым играет на фоне картофельной
ботвы. Она хороша в этом году. И в сентябре густа.
Славно воткнуть вилы в сухую землю, вывернуть куст и обнаружить, наконец, что
прячется под ним. Бычье достоинство или крысиный горох.
Та женщина, от которой осталось только
неуловимое дыхание, только движение воздуха, только тепло, часто смеялась,
увидев результат. Здесь плохая земля, но бывают удачные годы. Счастливые. Может
быть, нынешний один из них?
Чай остывает, и уже не пряди над чашкой,
не хороводы, пляски, а легкая, легчайшая зыбь. Как беспокойство на человеческом
лице, которое заметить можно, но описать и уж тем более понять и объяснить никак.
Она ждала его, покуда
он два года таскался по горам. В него стреляли, и он стрелял. И не оставила,
когда вернулся хромающий, на костылях. Все вытерпела,
а вот этот домик, розы и картошку не пережила. Может быть, потому, что он ей
слишком мало рассказывал о том, как люди стреляют друг в друга? Но она бы непременно
спросила – зачем. Зачем?
«Ну как тебе это все объяснить? Знаешь,
есть такое правило в шахматах, взялся – ходи».
В общем, ничего бы у него не получилось.
Человек закуривает. Делает пару затяжек
и кладет сигарету на ребро прозрачной пепельницы. Пепельница стоит на голубых
перилах рядом с чашкой остывшего чая. И снова на фоне зеленой ботвы свиваются и
развиваются пряди, локоны, ниточки воспоминаний. Только теперь у них другой
запах. Не сладкой воды, а горькой травы.
–
Можно подумать, – говорила она
ему, – что там у тебя год шел за десять
или пятнадцать и тебе теперь под шестьдесят. У тебя уже вечная осень, а у меня
еще весна. Весна, весна.
Время сна, мечты, обмана. Но так и осень
– тоже сон. Только без сновидений, без обмана. Чистая и прозрачная
неподвижность. Осиянная осознанность.
–
Глупости, – сам себе говорит
человек и гасит о стеклянное донышко пепельницы сигарету. Ломает ее. Стирает в
порошок все, из чего мог бы рождаться танец, движение воздуха, игра теней. – Пора. –
Человек берет вилы, ведро и по ступенькам голубой веранды спускается в
зеленый огород.
Земля суха и рассыпчата в этом году, а
клубни отменно тяжелы, как и должны быть после полугодового воздержания.
Серьезные. Жаль только некому продемонстрировать.
Мальчишкой человек ходил с отцом на
базар. С огромной старой сумкой и санками. В сумку входило ведро картошки с
верхом. Полную сумку укутывали старым одеяльцем и на саночках везли домой.
Теперь человеку, ставшему взрослым, саночки не нужны. Нужен рулон двойного
полиэтилена, который он развернет на полу голубой веранды. Клубни высохнут на
сизом полиэтилене и спрячутся в подполье. А человек сможет пережить время,
когда все вокруг умрет. Пережить, пересилить, перемолоть. А зачем?
Ну, просто потому, что правило такое в
шахматах есть, взялся – ходи. Между грядками, по сухой и живой, шевелящейся под
ногами земле. Розы, пионы, астры.
Откуда это – астры военные цветы? Для
русского слуха военные лишь только георгины. В маленьком огороде за голубой
верандой их нет ни одного. Хотя очень красивы и ничем
не напоминают ни лент, ни орденов. Зато много картошки. В общем-то, тоже
цветок. Однолетний.
Вилы входят в землю, как пятерня в
сахарницу. Черно-серый ком, приподнятый над землей, с сухим шелестом стекает
между острых зубов в лунку, домой. Сошедшиеся лбами красноватые крепкие клубни
похожи на кисть конского винограда.
Там, в горах, человек всего этого не
замечал. Конского винограда в воздухе на весу, кетовой икры навалом в ведре.
Там, в горах, слова не раскрывали смысла через созвучия, георгины – Георгий,
неорганика, морг.
Да и разве это слова? Товсь? Пли? Осколки, рванина,
пеньки от зубов артиллериста. Набор слогов машин и механизмов. Клик-клак.
А год очень удачный. Двадцать пять
ведер. Навскидку шесть мешков хорошей, крупной и мешок мелочи.
И снова человек сидит на маленькой
веранде маленького домика. Вечерний воздух – четвертое агрегатное состояние
материи – ее отсутствие. Только ранняя холодная луна, только черный без
картошки огород, только чашка горячего чая на перильцах. Над чашкой танцует
сладкий полупрозрачный дым. Он похож на сентябрьское дыхание той, которой рядом
нет. Осеннее, короткое. Осененное сном.
«Интересно, – думает человек, – а видит ли она меня сейчас на той своей,
весенней стороне сна? Вне сени и без тени? Какая чашка перед ней сейчас? Холодная
или горячая? Со сладким или с горьким?»
А может быть, стакан нарзана с
пузырьками не крупнее макового зернышка? Бокал шампанского с той же воробьиной
росой? Бессмысленная рыбья изморозь, движение, не складывающееся ни в образ, ни
в лицо, ни в воспоминание.
Чай в чашке остывает. Он больше не
щекочет густой вечерний воздух невесомыми локонами, воздушными прядями. Не
вызывает тени, не навевает сон. Лишь лунные искры серебрятся на чуть
подрагивающей зеркальной поверхности. Как постоянная, чуть щемящая боль в
несмешивающихся никогда – желтке и белке человеческих
глаз. Боль, которую можно увидеть, узреть, но нельзя передать, тем более
описать.
Человек закуривает, крепко затягивается
и медленно выпускает в вечернюю синь белый
самоуверенный дымок. Дым съеживается на холоде, вьется, шевелится и уходит в
чернила ночи, съедается ею как островная система. Загадочный, не растолкованный
ни звездами, ни луною архипелаг. Один только человек успел увидеть в нем что-то
знакомое, близкое, теплое – лицо, разлетающиеся локоны и убегающие глаза.
Откуда это – ты уже умер, а мы еще нет? Никто не умирает, покуда он жив. Просто есть те, кто взялись и сделали ход, а
рядом другие, что лишь только взялись или же вовсе не взялись или отдернули
руку, как будто попутал их бес, а человек не видал. И руки их, пальцы мечутся
между землею и небом, трепещут, как птицы, не зная покоя и отдыха. Снов
осененных. Осознанной особенности.
–
Ладно, довольно, – сам себе
говорит человек и растирает сигарету о дно невидимой, лишь тихо шуршащей
стеклянной пепельницы. Ничего больше на голубой веранде не танцует, не живет,
не дышит. Лишь луна над черной рощицей, дырявая и неподвижная, как пораженная
мишень.
Уходя с веранды в маленький домик,
человек присаживается у картошки, наваленной на расстеленный полиэтилен. Он
берет в руку полный, увесистый клубень. Припухлый глазок на его боку напоминает
на ощупь сосок. Только слишком шершав и тверд. Но все равно, хочется в темноте
поискать вторую такую же.
Но человек не делает этого. Он бросает
картофелину назад в общий навал, в кучу поверх других, всегда пахнущих
прошлогодним – корнями, червями и холодком.
Через десять минут он уже спит, и некому рассматривать то, что рисует, рождает
и выдумывает его теплое дыхание в прохладном воздухе маленькой комнаты.
Рано утром проснувшись, человек выйдет
на голубую веранду и увидит весь черный, перевернутый им вчера огород в белой
крупной крупе. И улыбнется. Снег – единственное, что соединяет весну и осень. И
человек ему за это благодарен.