Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2014
Светлым октябрьским утром 20** года Сережа Мамаев вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад – ровно шестьдесят, день в день, он даже запомнил, что это была суббота, – он сидел на пуфике в прихожей, смотрел на свои начищенные ботинки. Родители слегка переругивались в спальне. Он старался не обращать внимания.
Они всей семьей собирались в гости к
маминой сестре Анечке. К тете Ане. Мама уже оделась и ждала, пока папа завяжет
галстук перед зеркальной дверцей платяного шкафа.
– Здоровый ведь парень! – говорила мама.
– Пятнадцать лет! Уже усы растут!
– Ну да, да, да, – сказал папа. – И что
теперь?
– Ты меня слышишь или нет? – разозлилась
мама. – Хватит возиться, я просто задыхаюсь на тебя смотреть. И вообще, ходи без
галстука, тебе галстук не очень идет, и узел все равно кривой, хоть ты еще
полчаса старайся. Я бы на твоем месте, когда покупаешь галстук, попросила бы
продавщицу раз и навсегда завязать хороший узел и потом надевала через голову…
– Я тебя слушаю очень внимательно, – сказал папа. – А если без галстука, то тогда надо в пуловере и другие брюки.
– Это еще почему?
– Пиджак без галстука нельзя, – сказал
папа.
«Почему нельзя?» – удивился Сережа
Мамаев в своем 20** году. Ах да. Ведь это было шестьдесят лет тому назад.
Подумать только. Да, тогда в пиджаке, глаженой сорочке, но без галстука – было
совсем невозможно. Уродство. А ковбоечка под пиджак –
милое дело. Не то что сейчас. Сейчас в пиджаке без
галстука – милое дело, а ковбойка под пиджак – уродство…
Папа продолжал:
– Потому что это уродство, ты сама
говорила. И еще ты говорила, что нельзя костюмные брюки носить отдельно от
пиджака. Ты говорила, ты, ты!
– Ладно тебе, хватит уже! – сказала
мама. – Ты любой разговор переводишь на себя. Я тебе про сына твоего говорю!
Здоровый парень, усы растут, девчонки на него засматриваются, в том числе и
постарше!
– Ну и? – спросил папа и брызнулся
одеколоном.
– А он до сих пор ходит в гости к тете!
С папой-мамой. Как малая деточка, честное слово! Я в его возрасте…
И ведь правда:
Сереже Мамаеву было пятнадцать лет, уже усы вовсю
росли, но он по детской привычке ходил вместе с мамой-папой в гости к
родственникам.
– Тихо! – громко сказал папа. – Он
услышит!
– Да какая разница! – отозвалась мама. –
Я в его возрасте мечтала, когда буду жить отдельно, сама, одна! А чтобы к тете на пироги, да еще с мамой-папой –
страшный сон! Ни за какие коврижки!
Сережа все прекрасно слышал.
Но не обижался. Насчет девочек ему было
все равно, потому что он был влюблен в австрийскую экономистку Эмму
Леглер-Майер (1898–1932) и держал в портфеле, под чуточку оторванной
подкладкой, ее фотографии. Вырезанные из толстой книжки на
английском языке.
Тут своя история: эту книжку он взял
себе, когда они в восьмом классе собирали макулатуру, ходили по подъездам
старых домов, звонили в коммунальные квартиры и какая-то
тетка дала им целую кучу бумажной ерунды – книги, брошюры, толстые
тетради и пачку дореволюционных журналов «Старые годы» в серых шершавых
обложках. Журналы сразу взял Митька Петраго, они вдвоем
ходили за макулатурой. Он вообще корчил из себя дворянина, а там было про
разные усадьбы. Тогда Сережа – просто чтоб обидно не было, Митька разжился, а
я, значит, как дурак? – взял себе тяжелую книжку, с вензелями на переплете, на
глянцевой бумаге, по-английски, с фотографиями разных людей, заводов и машин с
большими колесами и шестеренками. Да, еще там было штук пять тетрадей,
мелко-мелко исписанных старинным почерком, с твердыми знаками и ятями. Эти тетрадки
вместе с остальными книгами и связками газет они с Митькой Петраго
донесли до школьного двора и кинули в большой жестяной короб.
Дома он полистал книгу и увидел эту
девушку. Она посмотрела на него через челку, у нее были рыжеватые волосы и руки
в золотых веснушках, и это было странно, потому что фотографии были не цветные
и маленькие. Он вырезал все четыре ее фотографии. А книгу выкинул.
Почему Сережа решил, что эта Эмма –
австрийская экономистка, он сам не знал. Наверное, что-то такое прочитал в этой
книге, хотя тогда он по-английски понимал еле-еле, на троечку; это уже в
девятом классе, когда он начал готовиться в МГУ, у него появился репетитор, но
книги уже не было. Выбросил, да.
Потом, уже на экономическом факультете,
он попытался узнать про Эмму Леглер-Майер (1898–1932), но
увы: на кафедре истории экономических учений никто не знал про такую. Наверное,
он что-то напутал. А уже совсем потом, когда Сережа
дожил до компьютера и «Гугла» с «Яндексом»,
он побоялся ее искать. Или забыл. Он уже не помнил.
Он рассматривал эти фотографии перед
сном.
Иногда даже прятал под подушку. Особенно
ту, где ей пятнадцать лет и она на пляже, в смешном купальнике с юбочкой и с
сильными белыми ногами. И еще где ей восемнадцать и она с медицинской сумочкой
на боку, в полувоенном платье. А утром опять перепрятывал в портфель. Какие
девушки, зачем?
А у тети Ани он любил бывать, потому что
ее муж, дядя Саша, потихонечку поил его коньяком. И вообще там было вкусно и
интересно.
Так что пусть мама не злится. Тем более
что она все время злилась, и поэтому неважно, что она говорит.
– А я наоборот, – сказал папа. – А я вот
наоборот! С удовольствием ходил с родителями в гости, там были интересные люди…
Мама громко хмыкнула.
«Ну раз папа
ходил к тете на пироги, – подумал
Сережа, – то мне тем более можно. И даже нужно. Сын должен брать пример с отца».
В общем, они пришли в гости к тете
Анечке, было много всякой копченой колбасы и соленой рыбы, и на горячее котлеты
с черносливной подливкой, дядя Саша тайком подливал ему коньяк, но было уже не
так интересно. У него было испорчено настроение. Иногда папа злился на маму:
«Ты мне испортила все настроение!», а Сережа не понимал, как это может быть. А
вот сейчас понял.
Перед чаем встал и пошел в другую
комнату.
Там стояло пианино. Он никогда не учился
музыке. Но вдруг, ни с того ни с сего, сел и двумя руками
сыграл что-то. Непонятно что. Но очень красиво. Даже самому понравилось.
– Ну-ка, ну-ка! – вдруг вошла тетина
подруга. – Сыграй еще!
– Я не умею, – покраснел Сережа.
Он
правда не умел играть и не очень любил музыку.
Но она все равно пригласила его к себе,
в музыкальное училище.
Проверила.
Сказала родителям:
абсолютный слух и прекрасная рука – пальцы как у Баха: мизинец в одну длину с
безымянным! – и вообще прирожденная музыкальность во всем.
Жалко только, что так поздно выяснилось. Нет, конечно, можно попробовать, но
надо все бросить и по восемь часов в день заниматься.
Но это риск. Какой? Да самый
обыкновенный. А вдруг окажется, что талант у него есть, но – рядовой.
Маленький. Как у сотен или даже тысяч маленьких рядовых пианистов. В лучшем
случае – аккомпанировать какому-нибудь не слишком знаменитому скрипачу. Или
вообще – в районном Доме культуры, в кружке народного танца. Так что лучше не
надо. Вот если бы ему семь лет было или хотя бы десять – другое дело. Так
решили на расширенном заседании семейного совета, с участием самого Сережи.
Сережа был согласен. Кстати, насчет кружка
народного танца – это он сам придумал, поддакнул маме.
Так что Сережа продолжал готовиться на
экономический факультет.
Поступил. Окончил.
Хорошую работу нашел. В области
эконометрики.
Когда ему было уже лет тридцать или даже
тридцать два, вдруг мелькнула у него в голове одна потрясшая его мысль – о
свойствах сверхдлинных рядов. Вдруг ему показалось, что любая случайная последовательность,
будучи сверхдлинной, станет упорядоченной. Но при этом любой пучок сверхдлинных
упорядоченных последовательностей, взятый как целое, будет
случайным потоком… Он полистал книги, кое-что накопал, но тут нужна была
очень серьезная работа, подготовки ему явно не хватало – вот если бы он мехмат
МГУ окончил, тогда другое дело. И вообще, если тебе за тридцать лет, поздно за
настоящую математику хвататься, уже мозги не те. Да и семья.
У него была жена и двое детей, четырех и
шести лет, мальчики.
Сначала жили хорошо, но потом стали
ссориться. Хотя непонятно почему. Вернее, понятно. На факультете Сережа
считался очень талантливым, перспективным и даже блестящим студентом, и жена
считала, что у них будет какая-то особая, прекрасная, даже блестящая жизнь.
Она поэтому и вышла за него замуж. Он ее
соблазнил будущим блеском – так она
ему говорила потом, в плохие минуты, когда им было уже за сорок. Хотя это
неправда была: вокруг Сережи вились лучшие девочки факультета и он из них выбрал
самую-самую – похожую на Эмму Леглер-Майер (1898–1932), с такой же рыжеватой
челкой и полными, но стройными ногами.
Кстати, где эти фотографии? Да, да,
вспомнил! Жена их довольно скоро нашла, выслушала эту смешную историю про
влюбленность неизвестно в кого и велела выкинуть. «Или, – сказала, – окантуй и
повесь на стену. Будем говорить, что это моя бабушка». Но Сереже это показалось
издевательством. Пришлось выбрасывать.
Да, она сразу согласилась, приняла его
руку и сердце безо всяких дополнительных обещаний. Но она, наверное, по-другому
считала – что ей посулили светлое будущее, а потом обманули ее надежды.
Жили они не только не
блестяще, но и небогато. Особенно в 1990-е. И в 2000-е тоже. Несмотря на
прекрасное экономическое образование.
Жена говорила ему: «Ты же экономист!
Займись бизнесом!» Тем более что многие их сокурсники здорово процвели – как
тогда говорили, поднялись. Но Сережа объяснил ей, что все лакомые кусочки уже
разобраны, и не лакомые тоже. И вообще, что такое бизнесмен? Можно ли вот так
взять и с бухты-барахты стать бизнесменом? Нет, конечно. Бизнесмен,
предприниматель, делец, коммерсант – это не профессия, а состояние души,
настрой ума. Бизнесмен с детства меняет значки на жвачки! Идти в бизнес в
зрелом возрасте – даже смешно. И, простите, опасно. Ты что, хочешь, чтоб у нас
стали отжимать бизнес, а потом отжали бы квартиру?
Да, жили они небогато, но не
бедствовали. Скромные удачливые наследники. Квартира рано умерших родителей
жены плюс однушка, которую Сережины родители ему
выменяли еще на третьем курсе, в сумме дали большую квартиру на Таганке, в
генеральском доме. У бездетной тети Анечки была дача, а у жены была своя тетя,
но в Париже. Поэтому в самые нищие годы дети ходили в заграничных дубленочках.
Сереже иногда казалось, что это не бог весть какое, но очень прочное благополучие сковало его по рукам и
ногам. Что вот если бы он был вынужден каждый день думать о заработке и карьере,
вот тогда, быть может, он лез бы вперед, карабкался, может быть, в самом деле стал бы предпринимателем или хотя бы независимым
экономическим консультантом с большими гонорарами. А так – зачем стараться? Или
это все ерунда, потому что среди Сережиных знакомых – тех, которые процвели и
поднялись, – были самые разные ребята, в том числе из очень обеспеченных семей,
– Сереже и не снилось… Ничего не понятно.
– Хочешь, чтоб у нас квартиру отжали? –
повторил Сережа. – Или чтобы меня закатали в асфальт?
– Боже упаси, – ответила жена.
– Но даже не в этом дело, – сказал он. –
Поздно в сорок лет идти в бизнес.
– Почему ты такой запоздалый? – спросила
она.
– Это укрепляет семью, – засмеялся он. –
Например, я бы с удовольствием развелся с тобой, да поздно, милая, поздно нам
разводиться…
– Отчего же? – подняла брови жена и сама
подала на развод.
Когда Сережа выплатил все алименты –
младший, как назло, пошел в магистратуру, так что долгонько пришлось, – он тут
же, буквально в тот же день, как перевел сыну на сберкнижку последний платеж,
познакомился с одной очень приятной и сравнительно молодой женщиной. Ее звали
Эмма. Но, конечно, не Леглер-Майер, а Токарева. Он звал ее фрау Дрекслер (Токарева в переводе) и придумывал тайную немецкую
биографию ее дедушки, она смеялась, светлые рыжеватые волосы падали на
весноватые щеки, и руки ее тоже были в веснушках.
Они долго жили то у него (он продал тети
Анечкину дачу и купил себе квартирку в дальнем
районе), то у нее (она жила аж на Чистых прудах), но
жениться так и не решились. Он не решился. Тем более что она хотела ребенка.
«Ребенок родится – мне будет пятьдесят
три, – думал тогда Сережа. – Тоже мне, молодой папочка! А дальше? Ребенку будет
шестнадцать, самый опасный возраст, а мне уже под семьдесят, я не смогу его
по-настоящему воспитывать. Не смогу жестко приказать, запретить, наказать. И
влиять примером тоже не смогу, я буду немощный старик. Пенсионер, что
немаловажно! А ведь дальше – репетиторы, поступление в институт… Женитьба, дети
– в смысле внуки, – а молодым ведь надо помогать, а мне уже будет под восемьдесят… Поздно, поздно».
Он ей так и сказал. Поэтому они
расстались в тот же день. То есть в ту же минуту. По ее инициативе. Слава богу,
разговор шел у него дома и днем: она взяла с вешалки свой шарфик и ушла,
миролюбиво помахав рукой.
Светлым октябрьским утром Сережа Мамаев
стоял у окна, глядел на желто-зеленую листву, подступавшую к окну шестого
этажа, и прямо глазами видел афишу на английском языке: «Serguei Mamaev – Beethoven,
Chopin, Debussy», и видел, как он
выступает на математическом конгрессе и получает премию Больцано,
и как он командует своим брокерам, чтоб они вот эти акции покупали, а те –
сбрасывали… Сладкое наваждение проходило, и он видел, как тарабанит по
клавишам, аккомпанируя юным хористам, какой у него потный свитер и сальные волосы,
потому что он непризнанный математик, то есть недоучка
и шизофреник, и как его, избитого, с окровавленным лицом, но еще живого закатывают
в асфальт. Он ощутил горячий сладкий запах гудрона, но это тоже было
наваждение.
А почему он не женился
на Тане Татаркиной с истфака? Какая была быстрая и жаркая любовь! Да, у нее не
было веснушек и рыжеватых кудрей, она вообще была совсем другая, смуглая,
худая, общежитская, из рабочей семьи, четверо братьев, коммуналка в Волгограде
– ну и что? Ведь жизнь его могла бы стать совсем, совсем другая. Но уже был
роман с будущей женой, он уже был знаком с ее родителями, и свадьба уже
практически назначена, неловко как-то все вдруг переигрывать.
Вот черт!
Он вспомнил про
тетрадки мелким почерком, которые в восьмом классе бросил в ящик с макулатурой.
Может быть, зря он их тогда выбросил? А вдруг там были неизвестные дневники
какого-нибудь великого и знаменитого человека? Или, например, человек не
знаменитый, но эти дневники полны драгоценных исторических подробностей. А
вдруг там что-то было написано про Эмму Леглер-Майер (1898–1932)? Ведь эти
тетрадки и книга с ее портретами – из одной квартиры! С ума сойти! Сережа
Мамаев мог бы перепечатать и опубликовать эти тетрадки и тоже войти в историю.
Нет. Входить в историю
как издатель чужих дневников? Ну его к черту!
«Я сам чего-то стою, –
подумал Сережа. – Наверное».
Наверное, он мог бы
написать книгу. О своем вечном опоздании. Все, чего он желал, к чему стремился
или о чем просили дорогие ему люди, – все оказывалось безнадежно поздно.
Пропущено, проморгано, просижено в кресле, пролёжено
на диване, проболтано за столом, прогуляно на дачных аллейках. Поэтому вышла
такая дремотная и бессмысленная, трусоватая и глупая, одинокая жизнь.
О, это была бы прекрасная, мудрая,
предостерегающая книга!
Жаль, поздно за нее браться.