(Вячеслав Курицын. Набоков без Лолиты)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2014
Денис Ларионов
родился и живет в Клину. Окончил Тверской медицинский колледж. Как прозаик и
поэт печатался в журнале «Воздух», альманахе «Акцент», сетевом альманахе «Text only», рецензии и
критические статьи публиковались в журналах «Новое литературное обозрение»,
«Новый мир», «Октябрь», на сайте «Colta.ru».
ВЯЧЕСЛАВ КУРИЦЫН. НАБОКОВ БЕЗ ЛОЛИТЫ: ПУТЕВОДИТЕЛЬ C КАРТАМИ, КАРТИНКАМИ И ЗАДАНИЯМИ. – М.: НОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО, 2013.
Книга «Набоков без Лолиты» написана «наблюдателем» – именно так обозначил себя Вячеслав Курицын в одном интервью. По его собственному признанию, он больше не занимается общественной и культуртрегерской работой (это неправда), его больше интересует литература. И в пику своему экстравертированному имиджу Курицын выбрал в герои Владимира Набокова с его повышенным вниманием к стилю и стремлением ускользнуть от навязанных эпохой перипетий – всем тем, чего нельзя сказать о самом Курицыне, сочетающем стилистический эклектизм со стремлением вписаться если не во все, то во множество культурных сюжетов (последнее относится к его деятельности в 1990-е годы).
Несмотря на такой, проективный со знаком «минус», характер книги и несколько ироничное отношение к поведенческим стратегиям своего героя, Курицын не позволяет себе панибратства. Не выстраивает он и дискурсивных барьеров, например, в виде квазинаучного языка: книга написана доходчиво, но неровно, в ней можно найти как замечательные и остроумные фрагменты, так и небрежные, словно бы миновавшие правку пассажи. Некоторые из них, что называется, особенно режут глаз. Так, прогуливаясь по декорациям одного из набоковских романов (в Берлине), Курицын принимается подробнейшим образом описывать пейзажи и объекты, сохранившиеся с 1920–30-х годов. Их, между тем, сохранилось немало, столь же много знает об этих местах Курицын – и вот читатель уже завален множеством странных подробностей, с которыми не знает что делать.
Собственно, в подобные моменты наиболее остро встает вопрос о читателе: в сущности, кто это? Причем интереснее даже не его рецептивный потенциал, а культурный профиль в целом. Мы так или иначе можем сказать, «для кого» писались книги «Русский литературный постмодернизм» или «Курицын-weekly», но в случае «Набокова» подобной определенности не наблюдается. Читателем может быть кто угодно и в то же время никто: в известном смысле эта книга написана «для себя», с целью выстроить множество смысловых рядов, которым не оказывалось места ни в культуртрегерской, ни в спичрайтерской деятельности Курицына. Отсюда занятные попытки анализа отдельных строк и эпизодов, выстраивание своеобразной версии «истории повседневности» в рамках отдельно взятой писательской судьбы, пристрастие к описанию мелких деталей мира в их декоративности: «вывески, афишные тумбы, логотипы, витрины, плакаты, золотые и медные блюда над парикмахерскими, фрески устарелых реклам на слепых стенах».
Подобное отношение к материалу может напомнить литературные практики (как правило, они всегда минималистичны), связанные с особым вниманием к мелочам жизни, приобретающим самоценное значение. В первую очередь я имею в виду бестселлер французского автора Филиппа Делерма «Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни», где разнообразные явления, связанные с рутинной повседневностью «изымаются» из «общей» истории, символического порядка, делегирующего субъектам утилитарные функции, и наделяются смыслом феноменальным, от которого перехватывает дыхание. У Делерма подобное знание актуализируется в неспешном и необязательном размышлении, перемежающемся воспоминаниями за бокалом вина, тогда как Курицын, обращаясь к (несколько другим) мелочам, всегда торопится, невротически воздвигая настоящие каталоги предметов, описаний, чувств etc. Но при чем здесь Набоков? Дело в том, что Наталья Мавлевич, переводившая Делерма на русский язык, упоминает о совпадениях, которые возникают в «Первом глотке пива» и «Других берегах»: например, о пресловутом размышлении об отсутствующей ступеньке, мысль о которой оказывается решающей для персонажей как русского, так и французского авторов. Она оказывается важнее всех остальных имеющихся в наличии ступенек, так как в рамках своего «несуществования» позволяет герою острее почувствовать свою индивидуальность, а также объединяет прошлое и настоящее время, позволяя им отразиться друг в друге в рамках акта письма. При этом у Набокова подобная интерференция между прошлым и настоящим имеет принципиальное значение: в ней или ее невозможности скрыт травматизм, с которым сталкиваются его персонажи. И в этой временной связке большую роль играют те самые «мелочи жизни»: именно через их феноменальную исключительность, их возможность быть больше того, чем они есть на самом деле (а откуда мы знаем об этом «на самом деле»?), персонажам и открывается сложность мироздания, которой они восхищаются или с которой пытаются совладать. Тогда как Курицын использует оптику наблюдателя, для которого они оказываются означающими в ряду других означающих, – только и всего; это тем более странно, так как им довольно точно описан механизм временных отношений в прозе Набокова – так называемая «метафизика взгляда из будущего». Но ведь автор добивался не этого. Почему так произошло?
Причин может быть несколько. Во-первых, излишнее пристрастие к фактографии, которая малоинтересна как профессиональному филологу, так и «простому» читателю. Во-вторых, чрезмерное растворение набоковских дат и явлений (о которых мы говорили ранее) в стихии обыденности, что почти всегда приводит к их снижению. Получается, что связь между прошлым и будущим можно проводить направо и налево, связывая факт из истории литературы и вчерашние размышления у парадного подъезда. В-третьих, странное для (бывшего) трикстера отсутствие парадоксализма, который бы привнес в книгу живительную струю, отличную от автоматизированной (в смысле Шкловского) болезненной иронии. Здесь в качестве примера можно привести «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца – книгу, созданную в другую эпоху и с другими целями, но ловко обходящую обозначенные выше подводные камни.
Впрочем, определенная живость свойственна тем страницам «Набокова без Лолиты», где Курицын рассматривает сложные взаимоотношения набоковских героев. Особенно показательны пассажи, посвященные первому роману Набокова «Машенька» (1926): «В “Машеньке” автору приходится даже сломать лифт, чтобы герой спокойно, таинственно, свободно и безнадежно покинул дом по лестнице: вот бы умора, кабы Ганин в финале застрял! Приезжает злая Машенька по “смешному адресу”, а один (законный) пьяный мумукает с полуконфетой во рту, другой (нежданный) в лифте сидит с чемоданом (где среди прочего дремлют ее собственные письма), мрачно теребит железный прут, как оран-утан в Цоо. Сначала увидала другого. Потрясенная, смотрит на Ганина (для нее он, конечно, Манин) сквозь лифтовую проволоку, а тот говорит: не спеши, твой там, наверху, вдрабадан, плюс на квартире свежий писательский труп. Если ты меня как-нибудь вызволишь, мы можем удрать куда глядят все четыре глаза… а впрочем, ты так раздобрела, что твой образ закончен: двигай-ка лучше наверх». Или даже вот так: «Что до имени Машенька: так как героиня, по дружному мнению эмигрантской и патриотической критики, к которому в данном случае глупо не присоединиться, символизирует потерянную и не могущую быть вновь обретенной Россию, то логично ей символизировать заодно и русскую словесность… что легче всего, конечно, сделать, обратившись к посредничеству Пушкина». Действительно, взаимоотношениям Набокова и русской классики в книге уделено немало места. И эти страницы также интересны, несмотря на то, что никаких Америк Курицын нам не открывает («индустрии» набоковедения в книге посвящены несколько саркастических пассажей). Быть может, их увлекательность связана с тем, что именно в них Курицын предстает в более-менее привычной роли читателя. Не того, о котором пишет в своем классическом тексте Ролан Барт, но являющегося словно бы ироническим ответом ему в духе «русского литературного постмодернизма»: стремясь объяснить особенности набоковского стиля или интертекстуальные отсылки к классическим текстам, Курицын оказывается в плену историко-биографического подхода.