Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2014
Ксения Драгунская – драматург,
сценарист, детский писатель – родилась
и живет в Москве. Окончила сценарный факультет ВГИКа.
Автор пяти книг прозы и около трех десятков пьес, идущих в театрах России и
СНГ.
ТЕАТР – ЮНОШЕСТВУ
А если у них лазерные указки?
Я стою за кулисами. Уже начинаем. Сейчас погасят свет, пройдет еще секунд двадцать пять – тридцать, не больше, и Лена выйдет, вернее, войдет в боковую зрительскую дверь, как с улицы, как будто случайно – шла вот мимо, – остановится перед сценой, поправит волосы, начнет говорить…
А если у них с собой лазерные указки или еще что похуже?
Мы приехали со спектаклем в рамках проекта «Театр – юношеству». Чем-то пахнет… Почему так тихо в зале? Нет, что ли, никого? Директор клялся, что все выкуплено. Чем это пахнет так, елки?..
Мало ли что на уме у здешнего юношества…
Я смотрю в зал.
Там старухи. У них удивленные лица. Зал полон удивленных старух.
Они подрисовывали брови, надев очки, и брови получились высоко. Старухи с изумленно поднятыми бровями пришли смотреть спектакль в рамках проекта «Театр – юношеству». Вместо юношества. Его тут, похоже, вообще нет. А пахнет – шкафами, старой одеждой, они наряжались, вынимали одежду из шкафов.
Как нас примут старухи? Вдруг не поверят, скажут, что было не так, что они помнят. Нет, не помнят они. Те, что помнили, уже кончились, они были в моем детстве. Это другие. Поколение, даже два поколения старух, всю жизнь проживших без войны, но много читавших и видевших фильмы. Раньше, когда старухи были маленькими, за этим очень следили, называлось – «патриотическое воспитание».
Начинаем!
Гасят свет, короткая тишина, скрипит тяжелая старая боковая дверь, отодвигается портьера…
Лена угловата, и это очень здорово. Робея и комкая перчатки, она начинает говорить о давней, почти забытой войне, о далеком, белом от балканского солнца городе… Город удивленно привыкает к бомбежкам, черному рынку и карточкам, а в императорских оранжереях уже разворачивают госпиталь…
Лена смотрит в зал доверчиво и близоруко. Ее старомодное пальто должно пахнуть дождем. Хотелось бы, чтобы пахло. Но здесь нет дождя, тепло, сухо, всюду опавшие листья, их не убирает никто. В городе нет дворников и юношества.
Старухи слушают молча. Когда спектакль кончается, они вежливо хлопают, встают и уходят, поддерживая друг друга. На некоторых бусы. В фойе люди в униформе раздают старухам гречку. «Граждане, посещавшие социальное мероприятие, быстро проходим в автобусы!» – зовут люди в униформе, и старухи с пачками гречки семенят к выходу.
А где старики? Не любят театр? Старики давно умерли, так всегда. Старики умерли, а старухи остались смотреть спектакль про войну в рамках проекта «Театр – юношеству» и получать гречку.
Город завален осенними листьями, их не убирают. Темнеет. Очень темно, фонарей почти нет… Вот так город – ни фонарей, ни стариков, ни юношества, ни дворников… Фуршет в кабинете директора – белый хлеб с толстыми кругами колбасы, местный коньяк не сразу проглатывается, шершаво застревает в горле и больно стоит в груди, а шоколадные конфеты пахнут подсолнечным маслом. Мы тут в гостях. У нас в гостях московские актеры… В рамках проекта «Театр – юношеству». Директор обнимает меня с ненавистью, а худрук вообще не пришел. Мы зажравшиеся, успешные столичные актеры, и с нами Лена – звезда сериала по третьему каналу, и все у нас впереди… Директор, похоже, думает, что у нас что-то там впереди, а ему остался задушенный осенней листвой город, где старухи идут в театр за крупой. Какая-то девушка в уголку молча смотрит то на меня, то на Лену сияющими глазами, и никто не представляет ее нам.
Садимся в микрик у служебного входа. Темнота, и ветер пахнет огромной рекой, она тут, поблизости, еще километров двадцать – и она.
Девушка, та, что молчала весь вечер, вдруг начинает говорить – это такой спектакль, такой спектакль, никогда не забуду, я тоже актриса, в этом театре, и даже в кино снималась, тут летом снимал режиссер Пырываев, и я снималась, и он мне дал визитку, только он недоступен всегда по мобильному, наверное, я не так набираю…
Водитель Юра садится за руль. Девушка прощается с нами за руки.
Нет, это не рукопожатие – она хватает нас за руки, за одежду, вцепляется в нас: приезжайте, здесь летом очень, очень красиво, тут есть святой источник, у нас такие рассветы…
Я боюсь, что она упадет на колени…
Когда-то и Лена выкарабкивалась так же из своего поселка, которого нет ни на одной, даже самой подробной карте.
По чудовищным ухабам в кромешной тьме микрик выбирается на федеральную трассу номер четыре. Тут еще темней. Юра врубает дальний. Наши гомонят, засыпая, и Лена с гримершей Катей обсуждают тоник для лица… Под утро мы будем в Москве. Лена засыпает, прильнув ко мне, ее детское лицо из тех, что минуют зрелость, сразу становятся старыми. Поэтому Лене предстоит как можно дольше оставаться девочкой, иначе не найти работу…
Вдоль шоссе темные избы… Остаться бы тут, в темноте, пахнущей близостью огромной реки. Ходить в лес, знать толк в опятах и подореховиках, жить огородом и лесом, пить водку. Спрятаться и выжить можно только здесь – скоро война похуже тех, про которые спектакли и книжки, и огромный, никем не любимый город одиноко и неотвратимо первым встретит ее…
ИРГА
1
– Бабушка, расскажи про парад!
– Опять про парад…
– Ну бабушка, ну расскажи…
– Ладно. Сперва только объявили, что будет парад. В воскресенье. Мы с друзьями не верили, шутили, а сами уже присмотрели себе подходящую крышу, чтобы оттуда смотреть.
– Нет, бабушка, ты с начала с самого, про море…
– Ах вам еще и с начала, негодники?.. Ладно, так уж и быть…
Ресницы у меня были такие длинные, что неудобно носить солнечные очки. Все всегда обращали внимание на эти ресницы. Ну вот. В августе мы с моей мамой, вашей прабабушкой между прочим, уезжали в санаторий в Прибалтику. Нет, Прибалтика – это не одна страна, это несколько разных, а называются одним словом, потому что на берегу Балтийского моря все страны стоят. И вот Прибалтика, все три страны, она была вся наша, то есть в нашей стране была такая одна большая страна, ну это долго объяснять, потом, когда вырастете…
Ну вот.
Там были мальчики, сыновья санаторского доктора, местные, старший и младший. И вот со старшим мы ели иргу, такие сладкие черные ягоды на высоких кустах, ели иргу и целовались в дюнах, это такие из песка, из песка такие, а младшего всяко умасливали, чтобы за нами не ходил и ничего никому не говорил. Как их звали? Янис и Андрис? Юрис и Улдис? Как-то так… Балтийские белоголовые мальчики, загорелые и вежливые, докторовы сыновья. Когда мы целовались, полагалось закрывать глаза, а он всегда открывал. Я ему говорю: это же нечестно. А он: мне нравится видеть, какие у тебя длинные ресницы. Еще он водил меня в луна-парк, кататься на каруселях.
Мы с ним не виделись после этого очень долго. Лет тридцать.
Он потом написал мне на фейсбук – была такая штука в компьютере, чтобы быстро найти кого угодно где угодно и пообщаться:
«Здесь теперь все наше, нам все вернули, называется “реституция”, три дома и почти весь парк, приезжай ко мне и к морю, к нам с морем приезжай, здорово, что я тебя нашел, я тебя всегда помнил».
И тут этот парад! Все говорили, что это очень важно – провести парад, показать, какие мы мирные, сознательные и терпимые, и тогда нас всех примут в Единство Достойнейших Равных. Они там все ездят друг к другу без паспортов и печатей…
Мы заняли крышу, набрали с собой минералки, потому что жарко, да и крыша нагревается, и долго ждали. Фотики нацелили, видеокамеры, мобилы, чтобы снимать…
Но никто не пошел. Парад отменили. Там кругом были надписи такие неприличные на стенах и везде, и священники выступали по телевизору. Парад отменили, потому что городские власти не могли гарантировать безопасности для участников.
Другой парад, или там демонстрация, которая специально снаряжалась бить этот, первый парад, они стартовали от собора, от самого главного храма… А, да, это называлось не парад, а марш. «Наш марш» или так как-то… Хотели драться, пошли громить «Макдоналдс» и американское посольство, всегда начинают именно с этих точек. Увлеклись как-то, начались настоящие беспорядки, жгли машины, убивали случайных прохожих. А уж потом пришли войска, чтобы овладеть ситуацией, но в войсках не было единомыслия – разброд и шатание, и началось…
И нашу страну, ну, ту страну, которая тогда была, не приняли никуда, ни в какое Единство Достойных. Нет, Единство – это другое, это не та одна страна, где Прибалтика была наша, но тоже… По-другому, но похоже… Долго объяснять… Вырастете, прочтете, если будут книжки… Словом, не приняли… Разве можно в Единство Достойных принимать тех, кто все громит и убивает друг друга прямо на улицах?
Тогда бабушка была молодая. Единственный раз в жизни, в первый и в последний, побила своего сына, здоровенного подростка, он теперь мой папа. Побила сильно, за то, что ходил с этими, которые против парада. Побила и плакала всю ночь: парад отменили, страну не примут в Единство Достойных Равных, никуда не поехать без печатей, не повидаться с Янисом и Улдисом.
Бабушка рассказывает про бывшую жизнь, про «Макдоналдс», про компьютеры и электронную почту, пересказывает фильмы и поет старинные песни своей молодости – композитора Бориса Гребенщикова, на улице зима, уже сумерки, но от снега еще светло, снег всюду, кругом, выше домов, на высоких елях и соснах, а в избе тепло, трещит печка, горит лучина, бабушка рассказывает…
2
Поощряя браконьерство и поддерживая нищую старуху, покупаешь букетик васильков, они завернуты в клетчатый тетрадный листочек, и дома, на кухне, пока вода льется в вазочку, освобождаешь тонкие сырые стебельки из бумажки и замечаешь расплывшуюся гелиевую надпись: завтра в полдень с северной пристани уйдет последний теплоход.
Я люблю свой город, вернее, то, чем он когда-то был, вернее, раньше любила, ведь это он меня вырастил, все эти проходные дворы, темные от зарослей лопухов и крапивы, где спят старые, укрытые многолетними слоями сухих листьев автомобили, проломы, заветные дырки, погнутые железные прутья в оградах садов, крутые переулки, бегущие вниз, к реке, к рекам, у нас две бедных городских реки. К тому же наш город такой многострадальный: то выборы, то кинофестиваль, гей-парад, День семьи и верности, марши и демонстрации, карантин, штормовое предупреждение…
Но постепенно мы с моим городом перестали узнавать друг друга в лицо, оба как-то изменились. Понятно, что я все равно ему благодарна и никогда никому не позволю его бранить, хули приперлись, на фиг торчите, если не нравится? Но теплоход – последний, а я люблю все последнее, если в магазине есть что-то последнее, беру не глядя, какая разница, нужно мне это или нет? Ветер, надувающий пыльную занавеску, уже кажется мне морским, как когда-то, где-то там, в детстве. Я начинаю собираться на последний теплоход, беру самое необходимое – книжку Пильняка, банковские карточки, айпод, там много фотографий сына, когда он был мал и мил, несколько яблок пожевать в дорогу, косметичку (у меня аллергия, и нужны специальные жидкости для лица) и деревянный игрушечный парусник с черными парусами из коллекции моего папы – он собирал корабли до того, как придумал собирать колокольчики. Я знаю, что мне надо на последний теплоход, там, куда он доставит меня, – хорошо, и там меня не найдут ни Аня с Сережей, ни Наташа, ни Петя, ни Дима с Олей, ни этот пень Царевнин. Они мне ужасно надоели, эти, блин, коллеги, кусачие лохи и лохушки, амбициозные лузеры, соплежуи высокой квалификации, истеричные мужики и бабы под пятьдесят, засидевшиеся в моих персонажах. Настоящие уроды! Грохочущим трамваем я приезжаю на конечную станцию и парком бегу на причал, в стеклянное здание. Оказывается, надо заполнить анкеты, они разбросаны тут же, на пластиковых стульях и на стойке неработающего бара. Все уже тут! И Царевнин в том числе, смотрит собачьими глазами, норовит прикоснуться… Петя подсказывает, как заполнять анкеты, но никто не знает, латиницей или кириллицей. К тому же у некоторых из нас такие фамилии, что возможны варианты… Вопросы какие-то идиотские, как из девчонской анкеты в школе, типа «ваш любимый цвет», но Наташа взволнована, боится ответить неверно, не так, как надо, боится, что от правильности ответов что-то зависит, вдруг не возьмут туда, куда так хочется попасть, говорит, что там, в другом городе, на далеком берегу, наконец найдет свое счастье, там кто-то хороший и добрый оценит ее внутреннюю красоту и духовное богатство… Там она выйдет замуж по любви, и ребенок не будет видеть помойки и пробки. Аня тоже нервничает, кого-то ждет, то и дело кому-то звонит, просит Сережу подержать ее скрипку, отходит в сторонку, говорит по мобильному и украдкой плачет, и Сережа, неделю назад бросивший курить, просит у меня сигарету и передает скрипку Царевнину, подержать, пока он прикурит. Дима и Оля ссорятся из-за какой-то шкатулки, оставленной дома, к тому же Оля волнуется, что ее сфотографируют папарацци, которых нет в помине сейчас на заброшенной Северной пристани… Петя талдычит про свой очередной проект, что там, куда мы гипотетически уйдем на теплоходе, он наконец раздобудет денег на свой гениальный проект, но только его будет трудно снять не в России, значит, надо будет построить выгородку России где-то в павильоне, а это сложно…
Так, а вы-то как здесь оказались, спрашиваю я, кто вам сказал про этот теплоход? Они наперебой говорят про какие-то надписи на асфальте, листовки в почтовом ящике, ночные эсэмэски с неопределившегося номера и всякую такую чушь.
Как они мне осточертели, у каждого человека в жизни наступает момент, когда друзей надо срочно послать в даль по-русски со всей силой. Вот и у меня момент настал, утром на Северной пристани… Наташа решает позвонить Сане, чтобы Саня с матерью тоже успели на теплоход. Аня, лучшая подруга Наташи, уже перестала плакать, подходит ко мне близко и шепчет: Наташа какая-то странная, носится с этим Саней, он ее трахнул несколько раз в прошлом году, просто по близорукости, так она до сих пор чувствует себя обязанной…
Проходит часа два, полдень давно миновал, все хотят есть и пить, жарко в стеклянном загоне, но никто не расходится… Я понимаю, что надо что-то делать, совершить поступок, сделать шаг, отличный от всего предыдущего соплежуйства, перестать играть в эти поддавки, наконец, хоть раз в жизни сделать шаг. Послушайте, говорю я, неужели непонятно, что все это розыгрыш, чья-то милая шутка, нет никакого теплохода, пошли лучше выпьем, но они не хотят уходить, и я ухожу одна, почему-то совершенно нет машин, ни одной, блин, попутки, я иду по проспекту, и трамваи мертво стоят, вот так раз, а я иду-шагаю и пройти еще смогу, но впереди неуклюже тыркается по пустой площади танк, потом другой, и люди на танках кричат непонятно… Короткими перебежками, прячась в подъездах, в подворотнях – а мимо куда-то бегут люди, бросая автомобили у тротуаров, – я добираюсь до своего дома и останавливаюсь, глядя вверх.
У дома больше нет стены, моя комната обнажена, выворочена наружу, на всеобщее обозрение, но васильки стоят на столе…
Самое смешное, что теплоход пришел, и они убрались на тот берег, куда-то туда, где уважают внутренний мир и духовное богатство, и даже успели прислать две фотографии.
Интернет некоторое время еще работал…
3
На бульваре вскочить в пустой утренний ранний прозрачный троллейбус…
На мне такое платье, что старичок в льняной рубашке щурит глаза, жмурится от удовольствия, радуется – как ребенок большой конфете. Я улыбаюсь ему в ответ, и он подсаживается ко мне поближе, передвигается от окошка на край и спрашивает меня через проход:
– Какой ваш любимый аттракцион?
– Виски и «Харли Дэвидсон»! – без запинки отвечаю я, и глаза его становятся строгими.
– Не надо обманывать старших.
Но я и не думала обманывать, послушай-ка, старичок, ты что, я тебя не обманывала, еще даже и не начинала, не приступила, так сказать, к введению тебя в большое заблуждение, быть может, в последнее заблуждение твоей полной идиотизма жизни…
На фиг ты сдался, сказать по чести?
– Ваш любимый аттракцион – карусель цепочная, – строго и даже грустно говорит старичок.
Вот придумал! Карусель цепочная! Тоже мне, аттракцион, я даже толком не знаю, что это такое, что-то старинное, как сам старичок, я смеюсь, и он улыбается тоже, снова радостно оглядывая меня, ну точно как ребенок – игрушку или сладость. Сейчас он похвалит мое платье. Я жду, чтобы ответить на похвалу, поблагодарить за комплимент, но он качает головой и спрашивает, глядя то на платье, то мне прямо в глаза:
– И в этом вы собираетесь идти на коронацию?
Ах да, ведь коронация же! Уже совсем скоро, всюду постеры и огромные перетяжки.
– Это просто несерьезно, – говорит старичок. – Вас могут не пропустить.
Как это – могут не пропустить? Пропустят всех, народу осталось мало, всего ничего, и теперь все будут жить дружно и счастливо. «Обнимитесь, уцелевшие!» – именно так и написано на перетяжках.
– У меня есть знакомые фэшн-дизайнеры, – говорит доверительно старичок. – Они вас оденут. Пойдемте со мной.
Мне интересно посмотреть на этих фэшн-дизайнеров, и старичок выглядит вполне мирно, к тому же я моложе его раза в три и гораздо здоровее, мы всегда ели сало и картошку, запивая молоком…
Опираясь на руку старичка, я выпрыгиваю из троллейбуса, и крутым переулком мы приходим в дом с деревянной галереей на втором этаже. Это коммуналка! В детстве бабушка рассказывала, и я никак не могла запомнить это слово, думала, что это вопрос: кому жалко?
– Привел? – радуется бородатый китаец.
Или кто-то еще бородатый, похожий на китайца, чукча или бурят.
Входит старушка с мешком свежескошенной травы и принимается устилать ею пол. Это Троица, что ли? Сегодня Троица? Я пропустила Троицу, мой любимый праздник… В деревне мы всегда…
Нет, Троица после коронации, теперь все будет после коронации, все переносится, возможно, будет новый календарь и новое летоисчисление, а трава для того, чтобы мастеру, фэшн-дизайнеру, хорошо работалось, он любит, когда вот так вот трава…
Вокруг меня суетятся люди, советуют, каким должно быть платье, надо украсить его вологодскими кружевами и гуцульской резьбой, якутскими алмазами, чукотскими мехами и дагестанским серебром, самыми лучшими художествами народов, обретающих новую Отчизну, ведь такое бывает раз в жизни – коронация. Какое счастье, что все мы дожили до этого события, нам назначат царя, долго выбирали самого достойного, наконец нашли, мы это заслужили, была война, мы прятались в деревне, ели одну картошку с салом и пили молоко, и бабушка говорила нам про мирную жизнь, про несостоявшийся гей-парад, из-за которого наш город не приняли в Союз Достойных Равных и началась вся эта буча.
Уже стрекочет швейная машинка, старушка в инвалидном кресле спешно плетет кружева – она делегат от семьи убийцы президента, это было давно, а их до сих пор уважают, меня обмеряют, щекоча старыми сантиметрами со стертыми цифрами, какие ласковые, теплые и мягкие руки у всех этих стариков.
– Мне будет жарко, – говорю я.
– Что ты, что ты, не будет, главное, не бойся.
Какие-то внутренние, потайные кармашки, и я понимаю, в чем дело – старики против коронации, они хотят, чтобы я надела их платье и подошла поближе к новому царю, а пульт будет у одного из них… Эти старики, ровесники бабушки, она умерла в деревне, не дождавшись конца войны, может быть, эти старики – ее друзья, были вместе в каком-то там строительном пионерском отряде, она говорила нам что-то такое…
Люди с активной жизненной позицией.
И этот старичок, он что, тоже хочет, чтобы мое розовое тело, на которое он так облизывался в троллейбусе, разметало в клочки?
Старичок что-то замечает в моих глазах, замечает какое-то «эх, ты…», он понимает, что я догадалась про пульт и тротил, и встает со скамейки.
– Мы на минуту. – Он властно берет меня за руку, он тут главный, никто не возражает, и мы выходим задними комнатами, кладовками, перешагивая через сломанные компьютеры и прочее старье, у последней комнаты недостает стены, словно разбомбили, но васильки стоят на столе, выходим в черничный лес, где пахнет прогретой сосной. Я не понимаю, как из московской коммуналки можно выйти в лес, и сбоку смотрю на него: жесткие морщины старого морехода, военного, служилого человека. Мы идем лесом, впереди что-то светлеет между стволов. Море! С дюн – это такие песчаные, из песка, с травой и кустами – я вижуохваченный августовским закатом берег, там гуляют веселые нарядные люди, играет музыка и море шумит, а подальше над дюнами взлетают и кружатся разноцветные кабинки карусели цепочной.
Не боясь испачкаться, он рвет черные ягоды с высоких кустов, протягивает мне полные ладони:
– Попробуй, это ирга.
Мы едим иргу, пачкаясь соком, смешно и чудесно, ведь правда же, смешно? – это мальчик, с которым целовалась бабушка, но как чисто он научился по-русски, бабушка говорила, что прибалтийский акцент «не лечится». Я хочу сказать, что все детство слушала истории про него, и вообще поблагодарить, что увел от этих террористов-маразматиков, но он вынимает из-за пазухи наган и вскидывает руку, я зажмуриваюсь, чтобы проснуться, а он говорит:
– А ресницы у тебя стали короче.
ВЛАДЫКА
– Отлично! – сказал батюшка, выслушав мою исповедь.
Перед этим он долго молчал, и я даже испугалась, что сильно огорчила его. У нас один тоже пошел исповедоваться, такого наговорил – у батюшки сердечный приступ случился. Правда, тот уже старенький и в Москве, а этот молодой, нашего возраста, и живет круглый год на свежем воздухе, одним парным молоком и питается, молоком и своей картошкой, цвет лица – как из рекламы.
– Отлично, – сказал батюшка и торопливо прочел надо мной разрешительную молитву. Батюшка спешил, потому что на завтра была объявлена архиерейская служба – в деревенский храм пожалует сам владыка, и вот уже третий день храм мыли, начищали, надраивали и старшие дети занимались «промышленным альпинизмом» – мыли высокие окна.
Батюшка волновался, что будет мало народу.
Кинем эсэмэски, позовем еще людей… Успеют, подтянутся. Если кто-то интересуется такими мероприятиями… Мало ли…
– Да не надо. Пусть будет как на самом деле есть. Пусть видят, что мы в затруднительном положении. Приход деревенский, далекий, бедный…
Действительно, далеко.
Мы ехали целый день, с раннего утра, по пробкам на кольцевой и на трассе, останавливались заправляться, перекусывать, даже купались, когда съехали на проселочную.
Увидели речку за домами, на задах деревни, черные баньки вдоль берега.
Остановились искупаться, но Вадик не хочет, не идет в воду, говорит, в этой речке проститутки с трассы купаются.
Вадик, говорим мы, не хочешь, не купайся, может, у тебя трусы такие, что стыдно людям показать, не купайся, фиг с тобой, нам-то что, но это открытый водоем с быстрым течением, далеко от больших городов, нормальная вода. Мы тебя очень любим, спасибо, что везешь нас к батюшке, который твой одноклассник, но, пожалуйста, не гундось, сиди на бережку. Где ты тут видел проституток с трассы, где сама трасса, это такая глушь, мы битый час трясемся по грунтовке… А ты, Вадик, тормоз и бестолочь.
И мы купаемся. Вода прозрачная до самого дна, и мелкие рыбки шныряют. Блаженство!
Приходят две грязноватые девушки, они курят и сплевывают. Н-да, Вадик… Ты, конечно, лучше нас знаешь местную реальность… Пошли-ка отсюда. Где тут ближайшая аптека? Берем три пузыря мирамистина на всю братию… Да нет, это не проститутки, говорит Вадик. Это из поселковой школы, библиотекарша и по физкультуре, я их знаю, они за малиной ходили…
Архиерей прибыл назавтра к вечеру, караваном, цугом, на нескольких машинах и микриках, со своими певчими и ассистентами.
Кадило архиерейское необыкновенно звонкое, звонкий шелест, мы такого никогда раньше не слышали. И ладан, ладан – тоже несказанный, особенный, архиерейский, дышать не надышаться. У простого батюшки такого ладана не бывает.
Отслужили быстро, чуть больше часа.
Владыка высокий, статный, седой. И видно, что болеет, привык служить и быть на людях, превозмогая боль, а уйми эту боль – не почувствует облегчения, только недоумевать станет, так уже с ней свыкся.
И все равно до сих пор ясно, что в молодости был красив сногсшибательно, ураганом «Виктория» прошелся по женским судьбам, ну а потом уж… Что уж… Не наших умов дело… Пути Господни неисповедимы…
Старушки в нарядных платочках и мамаши из тех, кто потрезвее, с младенцами на руках, а еще дачницы пенсионного возраста, в самых лучших, «выходных» спортивных костюмах выстроились в очередь под благословение.
– Спаси вас всех Господи, прошу ваших молитв. – Строго блеснув очками, Владыка перекрестил всех собравшихся и пошел из храма на раскаленный, выжженный небывалой жарой двор.
Там его сотрудники уже грузили в машины черные кофры с облачением и реквизитом.
За трапезой было тихо. Архиерей рассказал несколько украинских анекдотов. Никто не понял. Несмешные какие-то. Это потому что здесь украинских слов не знают, а переспросить стесняются.
Он встал из-за стола и, не обращая внимания на хлопотливые возражения сопровождающей братии и матушки, самолично собрал себе в маленькую корзиночку кушанья, которые не возбраняются ему в соответствии с диетой по состоянию здоровья.
Архиерей побыл совсем немножко, с полчаса. Ему завтра служить в другой сельской церкви, в далеком районе, на границе с Псковской областью.
Уехал архиерей, увез свое волшебное кадило…
Матушка сняла с головы косынку, пригладила волосы, присела у окошка, а мы помогали прибраться на столе и молчали.
– А я знаю, почему Владыка любит к нам приезжать, – сказал меньшой сын батюшки. – Он потом на плотине останавливается купаться.
– Ждали-ждали, а нам даже слова доброго не сказали, не спросили, как мы живем, – сказал батюшка.
Но тут стала подваливать родня, матушкины племянники и сестры, друзья и соседи, доедать архиерейское угощение.
Теперь, при своих, батюшка повеселел, попросил разрешения снять подрясник, остался в белой маечке и джинсах, умылся ледяной водой.
Он выпил рюмочку, потом половинку и еще половинку и заговорил о пришельцах, о роботах и клонах. Скоро коров будут доить роботы.
– А если коровы сами будут роботами? – спрашивает меньшой сын.
– Ну как это коровы – роботы? А молоко тогда откуда… Коровы пока что будут живые, настоящие, если, конечно, пришельцы нам своих не пришлют. А они уже скоро… Зачем повесили красные телефонные аппараты на синих железных столбах в каждой деревне?
– Так это, чтобы люди звонили…
– А как звонить?
– Так это, карточку надо, и звонишь…
– То-то и оно, а карточек ни у кого нет, и не сказали, где брать карточки, а телефоны висят и даже сами собой звонят иногда.
– Уж и звонят?
– Да, точно, – подключается кто-то из гостей, – помнишь, стояли в очереди в автолавку, еще Саня-тракторист бухой все шутил, а тут телефон как зазвонит…
– Вы трубку-то сняли?
– Саня и снял, так он бухой, «але-але», а там ни звука…
– Кто ж с бухим разговаривать будет?
– Трубку всегда надо снимать, – серьезно сказал батюшка. – Это пришельцы звонят. Проверяют, есть еще в деревне кто живой или можно уже высаживаться…
– У нас батюшка все время шутит, – объяснила матушка.
– Значит, если трубку не снимают, они подумают, что сюда уже можно пришелиться? – Глаза младшего сына батюшки загораются.
Мы сходили искупаться. Эта речка (не та, на которую грешил Вадик, другая, ее соседка и подруга) привыкала принимать все больше и больше людей, и выражение у нее было почти такое же кроткое и усталое, как у подмосковных.
А Вадик опять не хотел купаться. Говорил, там внизу, на дне, кто-то сидит. Сидит и на него смотрит. Вадик постоял на берегу и домой пошел. Уникальный тормоз. Опять, наверное, порошки свои нюхал, тинейджер хренов престарелый, договорились же ничего с собой не брать, дорога дальняя, посты, привяжутся инспектора, могут и досмотр автомобиля провести скуки ради… Тварь вообще, а не Вадик…
С купания мы вернулись уже в светлых сумерках, а в этих краях очень долго светло, все-таки триста верст к северу от Москвы.
За столом Вадик и батюшка негромко пели Гребенщикова под гитару.
Мы выпили чаю с толченой черной смородиной и разбрелись спать.
На рассвете что-то звякнуло и стукнуло негромко, железякой об дерево, как будто открывали калитку, вынимали из петельки большой старый крючок. И еще раз, так же, железкой об деревяшку, когда закрывали калитку.
В чердачном окошке виднелось светло-серое небо.
Казалось, что день будет пасмурный, а это просто солнце еще не взошло.
Утром ждали батюшку, он не вышел, мы думали, ну мало ли, дел много, требы и хозяйство, искупались, позавтракали и уехали.
А батюшку потом долго искали, на серьезном уровне. И вертолеты поднимали, и спасатели прочесывали леса. Представитель епархии и следователь по особо важным из области жали друг другу руки…
Но не помогло.
Матушка с детьми переехала к родителям. Дом закрыли, и доброхоты присматривали, чтобы электрогенератор и картошку на огороде не растащили местные калдыри.
Старушки ждали, что вот-вот пришлют нового батюшку. Молились по домам. Шептались и про медведя, и про беглых зэков, и про любовницу в соседнем районе…
Мы тоже молились, кстати. Специально приезжали еще и ходили искать.
Он ушел, а мы остались ходить в полях, оглядывать холмистый простор, и небо, облачное и теплое, наклоняется к нам поближе, чтобы лучше расслышать, как мы спрашиваем: «Где он теперь? Почему? Что случилось?»
И дерево, дикая яблоня у грунтовой дороги, качается в ответ: «Не знаю, ой не знаю, что и сказать…»
А Вадик, хоть и тормоз и бестолочь, сразу догадался.
Человек ушел по рассветным полям навстречу пришельцам, они гораздо понятнее архиерея, важнее детей и матушки, ближе мокрой травы и птиц…
НЕВЕСТА
Хорошо, что в деревне. Правильно. Потому что в городе мало ли что может случиться. Вот у нас одни тоже затеяли жениться, едут такие по Третьему кольцу из загса в ресторан и попадают в пробку. В мертвую. Между Ленинским и Варшавкой, где вообще ловить нечего. Стояли-стояли, писать захотели, разбрелись возле речки Чуры, где кладбище, писали-писали, а в результате жених потерялся, только в следующую среду и нашли в дупель пьяного, расхристанного, с разбитой рожей, хрен чего вообще…
Да, терпение вознаграждается, теперь мы видим это своими глазами. Главное – терпеть и не терять надежды. Вот Ольга Юрьевна терпела, надеялась и верила и теперь получает вознаграждение – нашего дедушку.
Наш дедушка! Это не какой-нибудь там пенс в белой матерчатой кепке, с валидолом под языком и кирпичом на педали газа своей убитой шестеры. Наш дедушка – красавец. Его до сих пор называют молодой человек, особенно если со спины или кто плохо видит. Дедушкины картины и книжки, его осанка, выправка, шкиперская бородка, знаменитая гнутая трубка и холодноватые светлые глаза, внимательные и умные, готовые тут же искриться от смеха или лучиться тепло и ласково. И в глазах – никаких там старческих козявок!
Нас – целый выводок, караван машин: наши родители, дети дедушки, тоже любят жениться, поэтому внуков у него просто орда. Мы выехали с утра и вот прибыли, выгружаемся, закусон и гостинцы, нам весело, некоторые из нас вообще очень редко видятся, кое-кто толком и незнаком, а теперь вот какой классный повод – дедушка венчается на Ольге Юрьевне! Или с Ольгой Юрьевной? Как правильно? Да фиг бы с ним, главное, что такое раз в жизни бывает.
Мы поднимаемся на высокое крыльцо из темных досок и толпимся в дверях, оглядывая горницу и кухню. Почему-то неприятно, неохота думать, как Ольга Юрьевна жила тут раньше без дедушки, сидела одна в пустоватом деревенском доме с огромной печью, таскала дрова охапкой, а воду в железных ведрах, молилась в угол на новодельные иконки оптимистических расцветок, спала на узком жестком топчане и ждала, что когда-нибудь будет счастье.
Дедушка приехал на новенькой «субару-форестер» в начале лета. Остановился под раскрытым в палисадник окном и позвал Ольгу Юрьевну. Она выглянула в окошко, а дедушка снял темные очки, чтобы она могла видеть его глаза, и между ними состоялся небольшой разговор, в результате которого дедушка загнал «субару» в заулок, а сам переоделся в рабочее, одолжил у соседа топор и стал мастерить для машины навес.
И Ольга Юрьевна поняла, что это навсегда.
Да, Ольга Юрьевна молодец. Пересидела. Вытерпела. Дождалась смерти бабушки. Чтобы дедушка мог остаться образцом для людей, положительным примером, даже для наших родителей, которые так любят жениться. А дедушка – «единобрачная птица-лебедь» – всю жизнь прожил с бабушкой, он с ней на фотографиях в глянцевых журналах, когда про него пишут или берут интервью.
Нельзя точно сказать, сильно ли Ольга Юрьевна ждала бабушкиной смерти. Скорее всего, нет. Она давно жила в деревне, дети постепенно подвыкурили ее из хорошей московской квартиры, обидевшись, что всю жизнь она любила не их, а нашего дедушку.
Счастье наступило в самом конце августа, Ольга Юрьевна и дедушка идут под венец по тропинке между зарослей полевых трав, по гравийной рябой дорожке во дворе храма, где флоксы и золотые шары.
Банкет в палисаднике, старая липа кокетничает, заигрывает, кидает сережки в бокалы с шампанским, в тарелки с салатами…
Совет да любовь. Новобрачным много не наливать, хихихи… Батюшка сказал что-то такое душевное, про настоящее чувство и Божье соизволение, для которого не бывает ни возраста ни времени. Даже странно, что батюшка такой молодой, гораздо моложе Ольги Юрьевны и дедушки, а так хорошо сказал, прямо точно про них. Это из сборника, теперь есть такие сборники речей для батюшек на разные случаи, типа тостов, но другие…
С утра давило затылок и ныла левая рука. Предстоящее казалось тягомотным, как собрание, как дискуссия или круглый стол, на которые она потратила так много времени в молодости. Затылок и левая рука. Приняла но-шпу форте и усмехнулась: невеста.
Гости искупались на запруде и разъехались. Ольга устала, села в уголок старого дивана с круглыми подлокотниками. Дом престарелых вещей. Ненужные старые вещи едут в деревню. А ненужные старые люди? Диван много чего помнит, а зеркало и вовсе помнит ее маленькой девочкой, всегда старается показать отражение получше. Доброе старое зеркало. Вот пусть они за нее и порадуются – зеркало, диван, торшер, комод. А сыновья не приехали. Ни один. Младший, правда, позвонил, поздравил.
В округе и в доме та особенная тишина, которая бывает только в самом конце августа вдали от городов. Тук-тук… Средоточие жизни, смысл всего, огромная мучительная любовь выколачивает трубочку на кухне. Тук-тук… Тук-тук-тук… Знакомо и сладко пахнет его табачком.
– Саша!
Ольга не знает, что она хочет сказать, зачем она его окликнула. Может быть, просто хочет окликнуть, произнести любимое имя, услышать, что он тут, рядом.
С трубкой в руках, ласково глядя знаменитыми светлыми глазами, он входит в горницу. Ольга смотрит на него и вспоминает, как однажды, поняв, что никогда им не принадлежать друг другу, с тоски и отчаяния на Новый год наелась снотворного, врач «скорой» с отвращением делал промывание желудка, а сыновья стояли рядом и испуганно смотрели, пока старший не обнял младшего за плечи и не увел из комнаты.
Елка мерцала украшениями и пахла. Сыновья подрастали, и испуг в их глазах сменялся чем-то другим, невыразимым словами, и от этого невыразимого Ольга уже давно озаботилась поисками отдельного жилья на старость.
Ольга молча смотрит на него, и он наклоняется низко, безукоризненно выбритой щекой льнет к ее руке с новеньким серебряным кольцом.
– Принеси воды и становись мой посуду, Саша…
Не спеша – какое удовольствие набирать воду из колодца, как это полезно для здоровья и как вкусна ледяная вода – он приносит полные ведра и, увидев, что она так же полулежит в уголке дивана, прикрыв глаза, старается не греметь, боится потревожить ее сон.
Глупая Олька, маленькая девочка – до сих пор боится бабочек и пауков, любит дешевое фруктовое мороженое и леденцы на палочках…
Наконец пришло хорошее, настоящее, честное, покой и тихая радость, их не разлучить, разве он не хотел этого всегда? А разве ему было легко все эти годы? И можно ли было прийти к этому раньше? Нет. Нет? Нет…
Тихо-тихо, не греметь посудой и ведрами: Оля спит…
Он решает укрыть ее и осторожно разворачивает клетчатый мягкий плед.
Оля спит, в светлом платье и косынке жемчужного цвета, а по лицу ее спокойно ходит большая осенняя бабочка, трепещет, хлопает крыльями, словно радуется, что Оля – невеста…