(Юлия Щербинина. Пособие по укрощению маленьких вредин: агрессия, упрямство, озорство)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2013
Лев Оборин – поэт, переводчик, литературный критик. Родился и живет в Москве. Окончил историко-филологический факультет РГГУ. Автор книги стихов, публикаций в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Знамя», «Интерпоэзия», «Вопросы литературы», «Воздух», «Иностранная литература», на сайте «Colta.ru».
ЮЛИЯ ЩЕРБИНИНА. ПОСОБИЕ ПО УКРОЩЕНИЮ МАЛЕНЬКИХ ВРЕДИН: АГРЕССИЯ. УПРЯМСТВО. ОЗОРСТВО. – М.: ФОРУМ; НЕОЛИТ, 2013.
Я не профессиональный детский психолог и не педагог; я отец маленького ребенка, который, впрочем, еще не вступил в возраст, интересующий автора книги (от первого серьезного поведенческого кризиса двух-трех лет до раннего школьного периода). Моя оценка корректности предлагаемых Юлией Щербининой подходов будет, разумеется, во многом дилетантской и интуитивной. Но у книги есть одна особенность, которая позволяет мне высказываться о ней профессионально: Щербинина возводит в принцип постоянное обращение к примерам из детской литературы и детского фольклора. Детский фольклор в свое время был моим основным научным интересом, а детскую литературу я, как, наверное, многие взрослые люди, продолжаю любить и иногда перечитывать.
Идея привлекать для рассмотрения смежных и даже несмежных проблем материал литературы, в том числе для детей и о детях, не нова; но если в культурологических или фольклористических штудиях этот прием может оставаться сугубо научным, то его активное использование в работах по психологии и педагогике (исключая, конечно, тексты Выготского или Фрейда, рассматривавших психологию героя или психологию писателя) – это определенный маркер, показатель того, что перед нами книга популярная. Последний термин я употребляю безоценочно. Апелляция к «детским» текстам, то есть к чему-то знакомому и, скорее всего, располагающему к себе – вполне легитимный прием, именно тот, который может сделать книгу привлекательной для широкого читателя (здесь, кстати, нужно поставить Юлии Щербининой в заслугу то, что она цитирует не только общеизвестные рассказы Зощенко или Николая Носова, но и произведения современных авторов). У этого приема есть только одна опасность. Положение Щербининой о том, что «хороший писатель – это тот же исследователь», представляется верным, но все же переводить с языка художественного исследования на язык научный нужно с осторожностью. Цитаты из детских книг логичнее использовать как дидактические примеры, чем как строгие иллюстрации к психологическим явлениям. Щербинина, впрочем, явственно намекает именно на дидактическое использование. В произведениях детских писателей, как правило, есть если не назидание, то пример, на который можно сослаться; хорошему педагогу пригодится и Карлсон, и герои Носова, и персонажи книг современных детских писателей.
Еще одна «филологическая» привязка этой книги – увлеченность автора этимологией, по счастью, не в духе академика Фоменко. Одна из задач автора – рассказать, «как происхождение (этимология) и значение (семантика) слов помогают понять механизмы детского мышления и глубинную, исконную сущность воспитательных приемов и правил общения с детьми». Так, по мысли Щербининой, можно постичь «глубину» и «исконность» не только педагогических приемов, но и самих явлений: «Разница между шалостью и озорством открывается также в происхождении самих слов. Так, древнерусское “шалити” означает “резвиться” – то есть просто активно двигаться, играть, развлекаться, баловаться. Тогда как “озорной” имеет общий корень с такими словами, как “позор”, “зазорный” и буквально означает “такой, на которого смотрят с осуждением”. Иначе говоря, шалун соотносится с озорником примерно так же, как проказник с безобразником». Или даже: «Само слово дитя – общего происхождения с полузабытым детинец (внутреннее укрепление города, кремль), что акцентирует в нем смысл некоего центра, ядра, укрепленной и защищенной основы». Это примеры этимологии, а вот семантика: «Детская прямота в основе своей всегда нравственна, хотя в конкретной ситуации может быть абсолютно аморальна»; «не случайно буйным называют и душевнобольного, и расшалившегося малыша».
При этом автор книги исповедует, как мне кажется, очень верный подход: для того чтобы понять, почему ребенок ведет себя так или этак, надо встать на его позицию: поведение, которое нам кажется неприемлемым, для ребенка может быть логичным; ребенок еще не знает этикетных конвенций (отсюда множество забавных и не очень эпизодов, в том числе хрестоматийное «Дядя Петя, ты дурак?» из «Сережи» Веры Пановой). И, что важнее, ребенок в попытках осмыслить окружающий мир создает для себя собственную реальность, которую Щербинина называет квазиреальностью и сравнивает с реальностью мифа. Литература для детей и о детях полна образами детей-фантазеров, которые способны превратить в свою внутреннюю игру любое событие (Щербинина приводит прекрасную цитату из Вересаева, герой которой, поедая кисель, воображает, что ложка – это победоносное войско русских, а кисель – армия турок, но можно найти и множество других примеров – например, рассказ Аверченко «Костя», а главное, вспомнить нечто подобное в собственном детстве). Реальность же, воплощенная в языке, приходит к детям вместе с уверенностью в том, что они называют вещи правильно. Щербинина ссылается на Владимира Бибихина, утверждавшего, что адресат детских высказываний вроде «Вот яблоко! Это папа!» – «не столько взрослый собеседник, сколько некая сущность, которую можно было бы условно назвать держателем языка или авторитетом языка».
Вывод, не проговоренный напрямую, но напрашивающийся, – дети с возрастом начинают отличать квазиреальность от реальности, но при этом могут продолжать пользоваться вымышленным миром уже в прагматических целях. Самый известный прием – сваливание своей вины на воображаемого друга или недруга, но и этот прием взрослый может «переиграть по-своему»: «Это в тебе Вредина сидит! Давай не будем ему поддаваться?» «Дополнительный эффект таких высказываний, – пишет Шербинина, – в том, что с их помощью четко разделяются личность и проступок. Важно показать: мы любим ребенка всегда, в любом состоянии, но есть конкретные проступки, которые нам не по нраву». Это довольно важные слова в контексте всей стратегии, которую предлагает «Пособие»: негативные высказывания заменять на позитивные (вместо «Не уберешь игрушки – пойдешь в угол!» – «Уберешь игрушки – будешь молодцом!», вместо «Не ешь больше двух конфет» – «Можешь съесть только две конфеты»). Такая риторика, по мысли автора, позволяет подойти к неприятной ситуации с совершенно другим настроением; добавим, что она предлагает ребенку опыт сотрудничества, паритета, чего-то вроде корпоративного поощрения, – звучит диковато и совсем не «детски», но это, видимо, работает. «Прежде всего задумаемся: какими словами мы обыкновенно добиваемся от детей подчинения, повиновения, покорства? Какие фразы обычно повторяем?». «Повиновение и покорство», признаюсь, немного пугают: увы, автора, пишущего о важности словесных нюансов, иногда подводит выбор слов. Но сама постановка вопроса представляется совершенно правильной. Об этом стоило бы подумать многим родителям – сплошь и рядом видишь и слышишь, как родители общаются с детьми с откровенной грубостью, раздражением, по-хамски (потому что хамом может быть не только сын по отношению к отцу, но и наоборот).
Детское поведение, которое нам не нравится, все же нельзя безоговорочно отрицать и подавлять: опыт непокорности, нащупывания границ так же важен для становления психики, как многие другие опыты. Потакание детским капризам Щербинина считает возможным следствием «ложно понимаемой “свободы” общения, искаженного представления о “демократичном” воспитании»; допустим, что это так, но дальше идут рассуждения о том, что для России свойственна «вертикальная» модель: «возрастная иерархия, подчинение младших старшим, кротость и строгость, главенство решений взрослых членов семьи, особенно отца» и рассуждения о том, что нельзя «игнорировать или отвергать национальное и слепо, бездумно заимствовать инородное». В качестве примера приводится русская дидактическая история XVIII века о том, как учительница напугала мальчика, который вздумал было напугать ее: он объявил, что умирает, а учительница послала за столяром, чтобы тот поскорее сделал гроб. Что в этом национального, неясно. Щербинина признает, что соответствовать «национальным» моделям воспитания нужно главным образом потому, что ребенок живет в обществе, где от него ожидается определенное поведение. Это выглядит самоочевидным, но зачем приплетать сюда «вертикальную модель» и пословицу «Чин чина почитай, и меньшой на край!», соответствующие мифологеме необходимости «сильной руки» и все более частым в общественным пространстве рассуждениям о пользе авторитаризма?
Впрочем, это отступление не говорит о тоне всей книги – скорее, наоборот, контрастирует с ним. По большей части автор пишет не об общем и нормативном воспитании характера, а об экстремальном поведении, действительно требующем строгости. При этом подход, предлагаемый в книге, можно назвать как раз либерально-прагматичным. Под собирательным определением «вредины» (надо думать, это тоже дань «легкому жанру») Щербинина представляет портреты агрессивных, упрямых и озорных детей. Несмотря на то, что проблемы, с которыми предлагается бороться, в книге делятся на три основных категории, автор признает, что агрессия, упрямство и озорство взаимосвязаны, одно явления может переходить в другое; «рецепты», которые здесь даются, не противоречат друг другу.
Нужно заметить, что автор, как человек увлеченный темой, может связать с этими явлениями и то, что не имеет к ним отношения: так, с проявлениями детской вредности связываются детские тайные языки – или, по крайней мере, о такой связи составляется представление у читателя; между тем желание иметь некий якобы непонятный непосвященным (не только взрослым, но и детям из другой компании) код общения едва ли имеет касательство к «вредности»; в историческом аспекте эта «вредность» полезна – например, «поросячья латынь», практиковавшаяся учениками строгих пуританских школ в Англии. Это, кстати, не единственное недопонимание фольклорных механизмов в книге: «Подспудный (или как сказали бы философы, архетипический) страх угрозы, исходящей от взрослых, воплощается и в фольклоре» – в качестве примера приводится «смертная» колыбельная с пожеланием смерти ребенку («Умри, умри, мое дитятко…»). Но, во-первых, колыбельная относится не к фольклору самих детей, а к фольклору для детей (то есть представляет сторону страшных взрослых, и завуалированный «страх угрозы» ей передавать незачем), а во-вторых, исполняющий ее взрослый не хочет запугать ребенка и уж, конечно, не желает ему смерти: такая колыбельная – это оберег, сбивание смерти с толку, пожелание «от противного».
Щербинина, как бы противостоя возможным упрекам в стремлении объять необъятное, постоянно прибегает к каталогизации. Так, объяснения детского непослушания взрослыми делятся у нее на три типа, зависящие от принятого отношения к ребенку в культуре: ребенок как недочеловек, ребенок как сверхчеловек, ребенок как нечеловек (и примерно так же могут относиться к новичку или изгою в детском обществе: недоребенок и т.д.) Капризные дети делятся на нытиков, бук, вымогателей и привередин; встречаются и такие образцы классификации, как «трепетная лань» и «любопытная варвара». При этом такие домашние, инфантильные категории соседствуют со вполне «взрослыми» наименованиями педагогических приемов: стратегия альтернатив, метод частичного согласия, объективное исключение выбора… Это, возможно, подчеркивает бессознательную установку «проблемы маленьких – решения больших», несмотря на то что Щербинина не раз подчеркивает: проблемы нужно устранять в сотрудничестве с детьми и обучать их самостоятельно разрешать конфликты. Оппозиция «дети – взрослые» никуда не девается, хотя мысленные эксперименты – «вспомните себя в этом же возрасте» – никогда не бывают лишними. Задача автора – не только дать ответы, но и грамотно поставить вопросы. Это вполне удается: у каждой главы здесь есть подзаголовок-вопрос, и подзаголовки второй и третьей главы неплохо иллюстрируют круговую модель отношений в системе «дети – взрослые»: «Как мы управляем детьми?», «Как дети управляют нами?»
В заключение отметим два списка литературы: «Что почитать маленьким врединам» и «Что почитать о маленьких врединах». Здесь названы произведения разных авторов и эпох – от зарубежной классики (Марк Твен, Уильям Голдинг, Харпер Ли) до советских книжных блокбастеров («Старик Хоттабыч», «Шел по городу волшебник») и совсем уж недавней «Манюни» Наринэ Абгарян. Мне знакомы далеко не все эти произведения, но выбор тех, что знакомы, вызывает сочувствие: все это хочется не только прочесть своему ребенку, но и перечитать самому. Что мы читаем и даем читать детям – вот еще один вопрос, еще одна тема «Пособия»: она не заявлена в заголовках, но ощутимо присутствует в книги Юлии Щербининой.