Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2013
Владимир
Забалуев и Алексей Зензинов – драматурги, сценаристы, критики, постоянные соавторы. Родились в
Костроме, живут в Москве. Окончили Костромской педагогический институт; Алексей
окончил киноведческий факультет ВГИКа, Владимир –
аспирантуру Института всеобщей истории Российской академии наук. Участники
престижных драматургических фестивалей, лауреаты премий «Действующие лица»
(2004) и «Долг. Честь. Достоинство» (2008). Спектакли по их пьесам были
поставлены в московских театрах «Театр.doc», «Практика», «Политеатр»
и детском театре «А-Я».
– Так! – сказал доктор Блимбер. – Сделаем из него мужчину?
– Ты слышишь, Поль? – добавил мистер Домби, так как
Поль молчал.
– Сделаем из него мужчину? – повторил доктор.
– Я больше хотел бы остаться ребенком, – ответил Поль.
Чарльз Диккенс. Домби и сын
Услышав, что детской литературы у нас нет, детские писатели обычно обижаются. С одной стороны, книгу про Мастера и Маргариту, которую первый раз читают в детстве, помнят многие, и про «чего у вас ни хватишься, ничего нет» тоже помнят – фраза бойкая, по разным поводам сгодится, так что и дуться, вроде бы, не из-за чего. А с другой стороны, как не обижаться? Писатели, значит, есть, книги новые выходят и даже, худо-бедно, продаются, конкурсы, фестивали, встречи с юными читателями, семинары с библиотечными работниками проводятся, критические обзоры публикуются, а литературы нет? Неправда ваша, внутрицеховой процесс идет своим ходом, одна беда – событий, имеющих серьезный резонанс за пределами этой симпатичной писательской корпорации, давно не случалось.
Сами писатели уверены: если мир не обращает на них внимания, тем хуже для мира «Детская литература никому ничего не должна»[1], – утверждает писательница Елена Усачева. Тезис обоюдоострый: детской литературе тоже никто ничего не должен; угодно оставаться в своей резервации – на здоровье.
Тут необходимо сделать одну оговорку. Все, что мы думаем по поводу детской литературы – суждения дилетантов, которые сами не пишут ни детских книг, ни даже критических обзоров новых публикаций. Весь наш опыт сочинительства для детей – две пьесы для драматического и кукольного театра, вербатимный проект о современных детях для детского музыкального театра «А-Я», сказка о черепашках, облетевших в 1968 году Луну, и пара сценариев для мультфильмов. Среди наших друзей есть детские писатели, есть драматурги, давно пишущие пьесы для детей и подростков, и, скорее всего, именно от них нам предстоит выслушать немало весьма колючих замечаний по поводу тех суждений, которыми мы собираемся поделиться. Хотя взгляд людей, не получивших специальной подготовки, взгляд любительский, необязательный, как нам кажется, позволяет заметить то, что ускользает от взгляда профессионального, внутрисистемного и неизбежно пристрастного. Кроме того, дилетанты лишены корпоративной предвзятости, от которой сегодня задыхаются гуманитарные сферы, четко поделенные на зоны ответственности различными неформально-интеллектуальными группировками.
Разумеется, привкус дилетантства несет в себе нечто избыточное, чрезмерное, особенно в наше прагматичное время. Возможно, именно так и следует рассуждать о детской литературе – праздно и необязательно, ведь только дети могут позволить себе заниматься несущественным в ущерб первоочередному и насущному.
Доброе, вечное
Сын наших знакомых, закончивший первый класс, получил в школе список книг, которые он должен прочитать за лето:
Русская народная сказка «Царевна-лягушка», Андресен «Дюймовочка», Хогарт «Мафин печет пироги», Даль «Девочка Снегурочка», Крылов «Кукушка и Петух», «Ворона и лисица», Гайдар «Совесть», «Чук и Гек», Осеева «Сыновья», Паустовский «Стальное колечко», Медведев «Обыкновенный великан», Зощенко «Елка», Катаев «Цветик-семицветик», Бианки «Как Муравьишка домой спешил», «Аришка-трусишка», Скребицкий «Кот Иванович», Успенский «Крокодил Гена и его друзья», «Дядя Федор, пес и кот», Носов «Заплатка», «Приключения Незнайки и его друзей», Драгунский «Он живой и светится», Михалков «Дядя Степа», «Рассказ о неизвестном герое», Аким «Неумейка», Остер «Вредные советы».
Легко убедиться, что из ныне живущих российских детских писателей в список попали только трое: Яков Аким, Григорий Остер и Эдуард Успенский, причем литературное признание к ним пришло все-таки в прошлом веке, да и свои лучшие книги они написали именно тогда. Но значительно больший интерес представляет не принцип, лежащий в основе отбора писателей, а тот общий нравственный итог, который можно подвести, прочитав все рекомендованные произведения. Он таков: мир полон неожиданностей, опасностей и печалей, но дружба, верность, честность и смелость помогут тебе справиться со всеми напастями; самонадеянность обманчива; сказанная к месту шутка придаст силы; чудо случается с теми, кто его достоин. Можно сказать, что все это банальности и прописи, годные для начальной школы, а литература (в том числе и современная детская литература) давно ушла далеко вперед, фиксируя более многообразный и сложный мир. Как утверждает критик Мария Скаф, «дидактическая функция детской литературы перестает иметь такое значение, как в советские годы»[2]. Очевидно, педагоги, у которых свои представления о том, какие книги должны читать дети, с этим тезисом не согласны, а если учесть, что в большинстве случаев именно школа, а не семья формирует круг чтения ребенка, нетрудно предположить: наставничество (и даже назидание) по-прежнему остается главным посылом детской литературы.
Чему учили детей старые книги, мы помним из личного опыта. С поправкой на разницу восприятия, на другую, хотя все еще советскую эпоху, можно процитировать одну из баллад Владимира Высоцкого – в нашем детстве мы пережили сходные чувства:
Hо одежды латали
Hам матеpи в сpок,
Мы же книги глотали,
Пьянея от стpок.
Липли волосы нам на вспотевшие
лбы,
И сосало под ложечкой сладко от фpаз,
И кpужил наши головы запах боpьбы,
Со стpаниц пожелтевших слетая на нас.
И пытались постичь
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Пpинимавшие вой,
Тайну слова «пpиказ»,
Hазначенье гpаниц,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц.
Предвидим возражения: у девочек были совсем другие книги, да и не все мальчики искали в книгах описания сражений и битв, поединков и военных походов. Но в любом случае детей всегда привлекала яркость и целостность мира, который создают для него писатели, будь то волшебное королевство или обычный двор. Фантазия современных авторов не оскудела, литературное мастерство, если оценивать его с точки зрения техники владения словом, тоже не слишком уступает мастерству предшественников. Но как не складывается целостной авторской вселенной из отдельных стихов, рассказов, повестей, так нет и целостной картины окружающего мира, выстроенного не только горизонтально (мир-каталог), но и вертикально (мир-идея).
Ассистенты учеников
Можно долго и увлеченно перечислять имена современных авторов, которые пишут для детей, раз в год или чаще издают новые книги, получают литературные премии. «Они живут литературой. Для них литература и они – вещи неразделимые, и подвергать сомнению саму суть литературы – значит подвергать сомнению факт существования их самих, а они есть. И еще какие! Блистательные, невероятные, талантливые, непревзойденные…» (Елена Усачева).
Не отрицая превеликих достоинств авторов, о которых пишет Усачева, хотим задать вопрос, что же все-таки первично: отдельные литераторы, которые, несомненно, есть, или детская литература как система, предусматривающая не только автора, но и каналы его коммуникации с аудиторией, механизмы рефлексии (критики), а главное, порождающая резонанс в обществе? Времена изменились: если в эпоху модерна бескомпромиссный автор-одиночка был главной фигурой в художественно-литературном процессе, то с наступлением постмодерна художник и писатель утратили прежнюю автономность, став, как пишет композитор и философ Владимир Мартынов, «ассистентами учеников чародеев»[3]. Да и сама магия художественного слова сегодня значительно уступает магии визуального.
В отличие от детской литературы, отсутствующей не только как система, но и как самостоятельный игрок на рынке культурных ценностей, в России вполне успешно существует детская анимация. Вряд ли найдется человек, который не видел бы полностью или фрагментарно ни одного полнометражного мультипликационного фильма о русских богатырях – Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче – или хотя бы не слышал об этих мультфильмах. Коммерчески оправданный, любимый зрителями проект использовал жанровые конвенции вестерна без насилия над исходным материалом – былинами. Оказалось, голливудские кальки не противоречат национальным традициям: вестерн и былина близки не только по степени идеализации героев, но и по драматургической конструкции – «счастливая или роковая случайность, и чудесные избавления героев от смертельной опасности, и, наконец, сказочно богатырские качества главного персонажа во сто крат превосходящие возможности обычного человека»[4]. Как и герои вестерна, былинные богатыри не страдают комплексами вины и размытостью этических норм, низкой самооценкой и нерешительностью. «Эпос выдвигает идеальных героев и их антиподов – смертельных врагов, причем в духе своего времени делает это альтернативно: или – или. В арсенале былин еще нет сложных натур, людей “с двойным дном”, сложного сплетения характеров»[5]. Почему детская литература новой России за двадцать с лишним лет не создала ни одной книги, принятой читателями с той же радостью, с какой зрители встречали «Илью Муромца и Соловья-Разбойника»? Почему российская детская литература по большей части высокомерно пренебрегает жанрами, ориентированными на мифы массового сознания? Почему заимствования западного опыта настолько безыскусны и небрежны, что граничат с плагиатом, как это случилось с серией книг про Таню Гроттер? Вопросы множатся, но писатели – не та инстанция, от которой следует ждать скорого и аргументированного ответа.
Можно негодовать по поводу существующих сегодня механизмов продвижения книги к читателю, можно критиковать лень и нелюбопытство издателей и читателей с самых разных позиций – эстетических, моральных, исторических, но все это непродуктивно и не отменяет одного простого факта: в общественном сознании современная детская литература представляется неким фантомом, тенью минувшего.
Закрытый перелом
Может быть, главная беда современной детской литературы в том, что она умалчивает об актуальном, о том сегодня волнует и мучит, болит и тревожит? Всегда ли – даже в «золотой век русской словесности» – литература о детях и для детей успевала за стремительно меняющейся жизнью?
Достоевский в «Дневнике писателя» (1877, январь) пишет о самоубийстве двенадцатилетнего мальчика, который повесился в классе прогимназии – повесился в день своих именин, наказанный классным наставником за то, что не знал урока. Этот случай писатель сравнивает с эпизодом из «Отрочества» Льва Толстого, когда герой, которого наказали за дерзкую выходку, «выдумывает причину, почему его “все так не любят”: вероятно, он подкидыш, и от него это скрывают… Вихрь разрастается: вот он умирает, входят в чулан и находят его труп: “Бедный мальчик!”, его все жалеют. “Он добрый мальчик! Это вы его погубили”, – говорит отец гувернеру… и вот слезы душат мечтателя… Вся эта история кончается болезнью ребенка, лихорадкой, бредом. Чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный».
Достоевский замечает, что при очевидном сходстве: «подавленные, еще не сознательные детские вопросы, сильное ощущение какой-то гнетущей несправедливости, мнительное раннее и страдальческое ощущение собственной ничтожности, болезненно развившийся вопрос: “Почему меня так все не любят”, страстное желание заставить жалеть о себе», – есть принципиальная разница между этими случаями. Герой Толстого мог думать и даже мечтать о смерти, но покончить с собой никогда бы не решился, воспитанный в строгих правилах патриархального дворянского семейства, а воспитанник прогимназии «помечтал да и сделал». Разлагается прежняя жизнь, разлагается и старая семья, старая система отношений отцов и детей: «Пришел какой-то новый, еще неизвестный, но радикальный перелом, по крайней мере, огромное перерождение в новые и еще грядущие, почти совсем неизвестные формы». Так и нынче – перелом общественный и семейный чувствуют все, а зафиксировать его художественно почти никому не удается.
Критики сетуют на то, что детская литература, словно чумного барака, сторонится так называемых проблемных областей – насилие в школе, педофилия, наркотики, развод родителей, суицид… «Понятно, что отсутствие подобной литературы вполне закономерно, учитывая, что и в мире взрослых все эти проблемы остаются нерешенными. Однако именно сейчас детская литература стала площадкой, идеально приспособленной для постановки, может быть, весьма болезненных, но – объективно – важных вопросов»[6]. Для убедительности можно сослаться на западный опыт: «Тем, о которых не принято сегодня говорить в книгах с детьми, практически не осталось. Застрельщиками выступили скандинавы. <…> Писательница и художник-иллюстратор Пернилла Стальфельт решилась поговорить с детьми трех-пяти лет о смерти (“Книга о смерти”), о любви во всем ее многообразии (“Книга о любви”), а также о толерантности и различиях между людьми (“Одного поля ягоды”). Катерина Януш и Мерви Линдман взялись ответить на краеугольный вопрос “Откуда берутся дети?” – их иллюстрированная книга “Как я появился на свет” остается безусловным бестселлером на протяжении восьми лет. Мария Парр в повестях “Тоня Глиммердал” и “Вафельное сердце” осмелилась достаточно жестко и прямо говорить с детьми о смерти близких и переживании утраты. Анника Тор в трилогии “Остров в море” обратилась к истории Холокоста. А Мони Нильсон-Брэнстрем в серии книг о мальчике по имени Цацики в деталях рассмотрела крайне нестандартную семейную модель»[7].
Логика налицо, но сам ход мысли напоминает прекраснодушные рассуждения времен горбачевской перестройки: вот учредим многопартийность, дадим свободу слова журналистам, разрешим частную собственность – и заживем, как в Европе. Расширим ассортимент до уровня западного универсама, расскажем детям про геев и Холокост – и получим полноценную, конкурентоспособную детскую литературу. Как будто главная беда в ограниченности тематической (хотя и в этом тоже), а не в отсутствии вертикали смысла, выстраивающей иерархию высокого и низкого, святого и грешного, доброго и пагубного.
В поисках «груза двести»
Нет современной детской книги, которую родители читали бы с детьми, получая удовольствие от второго плана художественного текста. Нет книги, которая создает модель мира, дает оценку прошлого, определяет смысл настоящего и заглядывает в будущее.
Для такой книги нужна честность и ответственность – редкие по нынешним временам свойства. Зато в избытке невротизм либеральной интеллигенции, которая везде ищет «груз двести» – жертву проклятой страны, жуткого времени или преступного режима. Даже в детских сказках скрыты политические аллюзии. В свое время Евгений Шварц обходил цензуру, остраняя актуальное сказочной формой. Сегодня художественный образ стушевался перед агиткой. Либеральное сознание не может предположить, что Колобок – жертва не ментов-оборотней, не «кремляди», а собственных амбиций. (А кто у нас сегодня Колобок? Да кто угодно.)
Писатель Сергей Кузнецов считает, что главная проблема детской литературы в том, что нет концепции детства. Отчасти это правильно, но почему только о детстве идет речь? А концепция жизни – всей жизни, от детства до старости (если повезет) – она что, кем-то внятно сформулирована?
Мы уже привыкли к тому, что любую, самую невинную попытку сложить целостное мировоззрение, общую картину мира наше передовое общественное мнение немедленно освистывает и осмеивает как мракобесие, возврат к тоталитарному мышлению, как желание загнать свободную жизнь в стойло идеологии. Но отрицая в принципе поиски новой идеологии, интеллигенция блокирует новые смыслы – в искусстве и литературе. Для детской литературы такая ситуация пагубна вдвойне. Взрослые могут найти смысл жизни в иллюзорном (карьере, деньгах, гедонизме, etc) и не заморачиваться по поводу отсутствия книги-наставника и книги-собеседника. Взрослые ищут и, как правило, находят виноватых в том, что жизнь, устремленная к ложным целям, оказалась погублена впустую. Ребенок интуитивно не принимает интеллигентских самокопаний с последующим самооплевыванием, когда обличитель пороков и недугов бранит и проклинает кого угодно – отечество, церковь, народ, но только не самого себя. На такой почве семена добрые не взойдут.
Отгораживаясь от взрослого «королевства кривых зеркал», ребенок уходит в компьютерные игры, в «YouTube», в Интернет. В редких случаях – в книгу. Но если это будет написанная современником и соотечественником книга, где ребенку предлагается барахтаться в пучине бессмыслицы и безвременья, от детской литературы он отвернется навсегда. Сделает негативный для российской детской литературы и позитивный для себя лично выбор.
[1] Елена Усачева. Время к весне // «Литературная Россия», 2013, №9.
[2] Мария Скаф. Новая детская литература // «Октябрь», 2012, №12.
[3] Владимир Мартынов. Автоархеология на рубеже тысячелетий // М.: «Классика–XXI», 2013.
[4] Елена Карцева. Вестерн. Эволюция жанра. – М.: Искусство, 1976.
[5] Владимир Мирзоев. Былины и летописи – памятники русской исторической мысли. – М.: Мысль, 1978.
[6] Мария Скаф. Новая детская литература // «Октябрь», 2012, №12.
[7] Галина Юзефович. Резьба по жести // «Итоги», 2013, №14.