Василий Аксенов. Глава из книги
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2013
Продолжение. Начало см. в №№ 1,2,4,5.
Белла знала Аксенова лучше, чем кто-либо другой. Она была
подругой Майи Кармен, которая впоследствии стала супругой Васи. В последние
годы жизни Белла часто вспоминала Аксенова, и мне удалось записать на диктофон
ее рассказы. Они драгоценны, потому что так точно и достоверно, как Белла,
никто не знает об этом времени.
Эти отрывки тонко и ярко рисуют образ Василия, каким и я его
помню, – романтического, юного, уже тогда свободомыслящего, по-ремарковски
выпивающего и ведущего себя по-богемному свободно.
Говорить
об Аксенове – для меня счастье. Знаешь, счастье – сложная материя: если желать
себе его, оно малодостижимо, да и где его возьмешь в
надобном тебе изобилии? Есть безусловное и безукоризненное счастье верной и
чистой дружбы, совершенно незамаранное, совершенно
утешительное. Вот таким счастьем была для меня дружба с Василием Павловичем, потому
что он смешлив, у него чудный взор. Бывают такие дни у людей, что их совпадение
составляет целую эпоху и сообщает ей совершенно новое
качество.
Я
помню Василия Павловича и очень давно, и очень подробно. Он имел достаточно
прелести и энергии появиться весьма эффектно. Тогда некоторые молодые таланты
уже водились, но он всех затмил; прошел слух: писатель такой, такой писатель!
По фамилии Аксенов! Его первые повести – «Коллеги», «Звездный билет» – не зря
были знамениты. Они были молоды, как будто вдруг свежая, молодая, но очень
короткая заря мелькнула.
– К тому времени, как вы с Аксеновым познакомились, ты его прозу читала?
Да,
читала и восхищалась. Я многие вещи Аксенова полюбила, но особенно мне дорог
рассказ «На полпути к Луне». Тут само название
говорящее, оно словно бы подразумевает проделанный Аксеновым путь, все, что с
ним происходило. А происходило не только внутреннее литературное движение, но и
нападки всякие. Ему до сих пор приятно вспоминать, что нападали на нас обоих;
он говорит, общие нападки нас сближают и роднят. Это он имеет в виду, что про
нас разгромную статью написали в журнале «Крокодил». Аксенова громили за
«Апельсины из Марокко», а меня за «Маленькие самолеты», и некоторое ощущение
братства это действительно давало. Ну а потом нас с ним громили за альманах
«Метрополь». Там была опубликована главная моя вещь, которую я люблю и Вася
очень любит, это уж я похваляясь говорю. Рассказ
назывался «Много собак и собака» – я ему посвятила, и он даже меня похвалил и
сказал: это прямо как «Ожог» все равно.
– Рано пришедшая слава Аксенова изменила?
Мне
не кажется, чтобы слава изменила его характер в пользу громоздкости или
важности, нет, нет. Он прост душой. Все лучшие люди таковы, таков Булат был, ну
разве он о какой-нибудь славе думал? Нет, не думал.
Вася
очень его любил, безмерно его почитал, восхищался им. Но Булат был особенный
человек: при всей его редкостной доброте, благородстве, мягкости с ним просто
так, вприпрыжку, дружить было невозможно. Конечно, они часто встречались, но со
мной все-таки Булат бывал немножко нежней. Булат – он у нас построже
был. Недаром я и написала: «Булат суров, на ласку скуп»…
Но
это я отвлеклась. А о Васе – нет, слава его не изменила.
– Хотя вообще-то шестидесятые были временем перемен.
Если
бы я хотела некий рубеж обозначить между временем и временем, литературой и
литературой, пожалуй, прежде всего сослалась бы на
Аксенова. Сама его личность необыкновенно притягательна, необыкновенно удобна
для того, чтобы им любоваться. Аксенов очень подходил для молодого поколения.
При нем вдруг как-то джаз игриво зазвучал – хоть и запрещают слушать, а
все-таки уж очень нравится. И все в нем: манера одеваться, бродить вразвалочку,
улыбаться – замечательно входило в его литературный и человеческий образ. Но
его повадка не была подражательна в унылом и жалком смысле слова. Нет. Просто
часть мыслящего общества – во главе с Аксеновым – стремилась прочь из
утомительной темницы навстречу другому миру.
Там
были – о, там были другие! Там был Ремарк, Сэлинджер, были писатели, которые
много дали уму, желавшему быть свободным. Вот откуда это устремление в западную
сторону, но совершенно не подобострастное, не тупое, не такое, каким дразнят нелюбители прочих стран, есть такие,
да. Им не подходит…
Но
поскольку далеко простираться в другие пределы мы не могли, утешались
Прибалтикой. Прибалты тоже были люди подневольные и
очень гордились тем, что повадка их при этом так или иначе от
нашей, советской, отличается – впрочем, и мы себе цену знали неплохо.
– Аксенов любил Прибалтику. Вы ведь и познакомились в
самолете, который летел в Вильнюс?
Да, мы совпали в самолете, и я ему сказала, как
потрясена его талантом, какие замечательные у него вещи. Ну а дальше это переросло
в дружбу. Он вообще широко дружил, Аксенов, но наша дружба была какая-то особенная.
Мы потом не раз в Прибалтику ездили. Там, в Доме творчества, я познакомилась
с Вампиловым, с Гориным. Сейчас смешно звучит, но составился такой круг молодых
знаменитых авторов…
– И
многие из них печатались в журнале «Юность»…
Да, появились новые имена, появились новые
впечатления, например, «Юность» – журнал, который основал Катаев. Уже само название предвещало отсутствие чего-то дряхлого,
унылого. Полевой был главный редактор – он сменил Катаева, которого сняли за то,
что он опубликовал Васин «Звездный билет». Отделом прозы заведовала Мэри Лазаревна Озерова, жена критика Виталия Озерова. Сам Озеров
был фигурой довольно мракобесной, но она старалась
печатать молодых. У меня там вышли и «Родословная», и рассказ сибирский,
который я очень ценю, написанный, когда меня из института исключили
и я ездила с «Литературной газетой» в Сибирь. В соседних номерах печатались
Аксенов, Гладилин – вот такой оплот.
Когда про «Юность» говорю, первым делом вспоминаю, как
журнал посетил Джон Стейнбек. Стейнбек приехал в Советский Союз, имея, конечно,
сильное предубеждение против советской литературы, но он слышал, что есть
какие-то молодые писатели, которые выделяются из услужливого, подобострастного
писательского круга. И захотел с ними встретиться.
А у меня в этот день как раз права отобрали, я на
встречу опоздала немножко. Прихожу, а там уже все звезды: Аксенов, Гладилин.
Стейнбек изумительно выглядел, но у
него был один глаз прищурен, а у Полевого другой глаз прищурен. Странновато они смотрелись. Стейнбек, конечно,
интересовался молодыми писателями, но при этом он просил выпить, а ему все время
предлагали кофе. Он даже возмутился:
– Да что такое! Мне говорили, что в России из
табуреток гонят самогон!
Я восхищалась им. Говорил он через переводчика, хотя
некоторые, Аксенов например, по-английски понимали. Стейнбек сказал, что
молодые писатели представляются ему свободными, как молодые волки, которых не
коснулась дрессура, и предложил задавать вопросы.
Его спросили об американских писателях, идолах
тогдашней молодежи, и он ответил в том смысле, что знаком был и с Хемингуэем, и
с Фолкнером, но дружбы с ними не водил: большие писатели все наособицу.
А на вопрос, правда ли, что Хемингуэя звали «папа Хэм», отмахнулся:
– Какой там «папа Хэм», он –
Эрнест Хемингуэй.
Стейнбек говорил так умно, так смешно. Большое
впечатление на меня произвел. И он меня, представь, тоже выделил, обратился ко
мне отдельно:
– Скажите, вам неинтересно? Вы так грустны, так печальны!
Я ответила:
– Да у меня только что права отобрали, а у меня это
были единственные.
Он оценил ответ, понял, что не все так просто, что
молодые волки, которые должны быть яростными, смелыми, неугодливыми, вовсе не
свободны и права у них – только автомобильные…
Ни глотка ему так и не дали, но он потом загулял, как
Твардовский в Париже. Ему показывали Театр Советской армии, построенный в виде
звезды, и он как-то отбился от рук, нашел какого-то забулдыгу
на скамейке и с ним выпил. Еле его отыскали. Такой человек! Уезжая, он всем,
кого встретил, подарил книгу «Путешествие с Чарли в поисках Америки». Книга прекрасная,
на меня произвела такое впечатление, что я захотела написать что-то похожее. У
Стейнбека – счастливое путешествие с собакой по имени Чарли, а я хотела написать
о своей собаке, на первый гонорар купленной, по имени Рома. «Путешествие с
Ромой». Рома прожил очень долгую жизнь. Кое-что записано у меня, но это
воспоминание причиняло такую боль, что я не смогла написать.
– Встречи в «Юности» укрепили ваше с
Василием знакомство…
После той поездки в Вильнюс мы с Аксеновым стали
ближайшие друзья, и эта дружба становилась все прочнее благодаря совместным
выступлениям, в частности, в Латвии, в Риге. Еще Пушкин мечтал о Риге как о
загранице, и мы туда рвались, потому что она казалась заграницей совершенной по
сравнению с нашей жизнью. Не потому, что нам было любезно чужеземство,
а потому, что хотелось тамошней свободы поведения, общения.
– Каким
Вася тебе запомнился?
Вася молодой был изумительный – он и потом таким
остался – весь из Хемингуэя и Ремарка, веселый, нарядный. Тут дело было в стати,
небогатая одежда на нем сидела складно, выглядела хорошо.
Но
при том, что он слыл «пижоном» и «денди», в
самой-самой юности носить, конечно, было нечего. О чем существует знаменитая
история, с Гоголем отчасти соотнесенная.
Мама
Васина, Евгения Семеновна, еще оставалась в Магадане в ссылке. Она с большим
трудом сумела накопить денег и выслать Васе на теплое пальто. Ну а Вася не
думал о тепле, ему ужасно хотелось длинное пальто, потому что их носили все
модники. Он медицинский институт в Питере окончил и в порту работал, оттуда
далеко было возвращаться. Однажды вечером он шел вдоль причала, на него напали
какие-то люди и заявили, точно как Акакию Акакиевичу у Гоголя: «А ведь
шинель-то моя!..» И отобрали пальто. Вася всегда смеялся, когда рассказывал эту
историю, но, когда она произошла, ему было не до смеха.
– Трагическая судьба родителей сказалась на Аксенове?
Конечно,
она во многом определила его писательский и человеческий рост. Я думаю, что его
горестная семья хоть и малым горюшком ему обошлась, а все-таки весьма многому
научила, многому. В тридцать седьмом родителей посадили, потом мама оказалась в
Магадане на поселении. Судя по Васиному описанию, в молодости она была красивой
женщиной, значительной, не потому, что она чем-то ведала, а просто у нее было
значительное лицо. Когда она вернулась после реабилитации, меня поразило ее
достоинство, которое так явственно проступает в книге «Крутой маршрут».
Это
свойство немногих замечательных людей – в самых тяжелых условиях сохранить
необыкновенное достоинство, доброту, улыбку, мягкость черт. А ведь один ее сын,
Васин старший брат Алеша, умер, и никто даже не узнает, где он похоронен. В
память о нем Васин сын носит имя Алеша.
Книга
Евгении Семеновны замечательная, и такова сама она и стойкость ее души.
– Неудивительно, что Василий
настолько обаятельный!
Да, есть в кого… Он очень нравился женщинам и сам
увлекался – у него бывали эффектные романы. Потому что с Кирой, с женой, Васе
всегда было трудно. Алеша тогда был кроха совсем, он с ревностью следил за
отцом. У Васи даже рассказ был «Маленький Кит, лакировщик действительности».
Кит – это Алешино домашнее имя. Ну, со временем-то
Алеша изменился, конечно.
Потом всякие романы как отрезало, потому что в
семидесятом году произошло событие, которое изменило Васину жизнь и очень
подкрепило нашу дружбу. В Ялту, где я жила, прилетела моя подруга Майя Кармен,
и они влюбились друг в друга с Аксеновым, просто нахлынуло на них. Майя
окончила Институт внешней торговли, хотя ей это было ни к чему. У нее были изумительные
белые волосы, чудесные глаза голубые, стройная, просто красавица.
Этот бурный роман на виду происходил у всех, а там
разные люди были, сплетников немало. Я Майю с Васькой опекала, прикрывала их.
Помню, Майе нужно было первой возвращаться в Москву. Вот они стоят, и трудно
прощаться, Майя сдерживается из последних сил, чтобы не разрыдаться, а сплетники
злорадно наблюдают. Я помню даже, как она была одета: в зеленом кожаном
пиджаке, в брюках – в дорогу уже собралась, с небольшой дорожной сумкой. И
когда она улетела, Вася начал безумствовать, он и вообще-то выпивал, а тут стал
по-настоящему пить. Я его утешаю, а он говорит:
– Что делать? Я звоню, а подходит все время муж.
Я только вздыхала:
– Ну как тебе помочь, Вася, все-таки муж!
А Васька бесчинствует, ну что значит «бесчинствует» –
страдает и не может ничего поделать, просит, чтобы я Карменам
позвонила. Я говорю:
– Вась, даже если я позвоню, все равно будет понятно,
кто за этим звонком стоит.
И до того он страдал, что ему плохо стало, пришлось
вызывать «скорую помощь». Врачи приехали, что-то укололи, уехали; опять ему
плохо, вызвали второй раз. Я тогда попросила:
– Вась, больше не надо, возьми себя в руки.
А он только твердит:
– Мне страшно, страшно, страшно…
Я уложила его на полу у себя в номере и все
приговаривала:
– Василий, держись, не бойся, ты же не один, не бойся.
Так он мучился!
В какой-то плед завернулся, лежал, бредил все время.
Я была ему верный друг, но у меня сложное было
положение: Роман Лазаревич Кармен тоже со мной очень
дружил. Он, представь, Кубой увлекался, Фиделем. Были
такие люди – и Евгений Евтушенко среди них. Я в ужасе говорила им: «Вот
посмотрите, когда всех ваших друзей посадят, вы опомнитесь».
Так и случилось потом.
Однажды я приехала к Карменам
и Роман Лазаревич меня спросил:
– Кто тебя привез?
А я ответила:
– Ветеринарная машина зеленого цвета, – потому что на
самом-то деле это Вася меня привез на своей изумрудной «Волге».
То есть я пыталась подозрения Романа Лазаревича развеять, не причинять боль, но он, конечно, все
замечал и сначала очень страдал из-за этого, а потом ведь все простил и завещал
все, что у него было, Майе Афанасьевне. Она была с мужем до последнего, до его
смерти в семьдесят восьмом году. И только после этого они с Аксеновым поженились.
– А вскоре после этого нам пришлось
расстаться надолго.
Нам
надо было какие-то силы в себе упрочить, потому что мы-то были уверены, что
расстаемся навсегда. А как это можно, и почему так происходит, как это
несправедливо! Существует фотография, сделанная в Переделкино. Майя там в черном платьице. Вася и Майя давно уже были вместе, но
это все-таки была маленькая, но торжественная свадьба. Да, это было почти уже
расставанием, но мы как-то все бодрились и боялись приуныть.
Я тоже прекрасно помню этот майский день 1980 года. Вася пригласил
нас с Беллой на свадьбу как свидетелей. Стояло ослепительное летнее утро.
Солнце пронизывало переделкинскую листву ярко
запечатленными в памяти световыми лучами.
Настроение у нас было приподнятое. Мы оделись соответственно
торжественности случая и в ожидании, когда Василий за нами заедет, вынесли стул
и поставили прямо на дороге около дачи. На стул положили подарки. Среди цветов,
каких-то кофточек и платьев для Майи красовалась моя большая акварель в стекле,
окантованная в специальную раму. По улице бродили писатели, жившие в Переделкино,
с изумлением оглядывая натюрморт, стоящий на дороге, и наши приготовления к
отъезду.
Ожидание оказалось долгим и томительным. Наконец приехали
Вася и Майя и после объятий и поцелуев мы направились к ЗАГСу
Москворецкого района.
Основательно поплутав, мы наконец-то нашли в новостройках
эту обитель государственной заботы о гражданах, регистрирующую акты
гражданского состояния членов общества. Конечно, наше появление среди молодых
брачующихся вызвало волну интереса и, быть может,
иронии по отношению к таким старикам, какими мы представлялись молодежи. Но
наше торжественное настроение постепенно передалось окружающим…
Приходя ко мне в мастерскую, Вася неизменно радовался нашей,
быть может, по-богемному неустроенной, но дружной и
не мещанской жизни. Восхищаясь ее причудливым укладом, он умел разглядеть в ней
признаки возвышенного настроения и творческого азарта.
Значительная
часть нашей общей дружбы обитала в мастерской Мессерера.
О гость
грядущий, гость любезный!
Под этой крышей поднебесной,
которая одной лишь бездной
всевышней мглы превзойдена,
там, где четыре граммофона
взирают на тебя с амвона,
пируй и пей за время оно,
за граммофоны, за меня!
Эти
граммофоны стали символом «Метрополя» на форзаце книги. Мастерская поощряла к
художественному свободомыслию, к дружеским застольям, однако там нам пришлось пережить
и очень серьезные, даже трагические обстоятельства.
Войди
же в дом неимоверный,
где быт – в соседях со вселенной,
где вечности озноб мгновенный
был ведом людям и вещам
и всплеск серебряных сердечек
о сквозняке пространств нездешних
гостей, когда-то здесь сидевших,
таинственно оповещал.
В предисловии к моему альбому «Мастерская на
Поварской», Вася писал:
«Среди множества театральных
декораций, произведений живописи и графики в творческом активе Бориса Мессерера
есть еще один шедевр, о котором мне хочется сказать особо. Я имею в виду его
чердак на Поварской, бывшей Воровской, бывшей Поварской.
Вдохновенно и любовно Борис соорудил в семидесятые
годы декорации своей жизни. Чердак совмещал в себе идеи мастерской, жилья и
непрекращающегося театра. Значение его в жизни артистической Москвы можно
сравнить со значением «Бродячей собаки» в жизни предкатастрофического
Петербурга. Здесь, на уступах мессереровских
декораций, возникла идея свободного альманаха «Метрополь». Недаром нашей
эмблемой стали раструбы старинных граммофонов, неотъемлемый элемент чердачного
дизайна.
Пойти к «Боре и Белле» означало
для многих участие в театре богемы и вольной мысли. Подобно ведущим «бубновалетовцам» Машкову и Лентулову,
Борис Мессерер на своем чердаке был и является катализатором творческой
энергии. Сколько метафор возникло во время бесчисленных сборищ и сколько, Бог
даст, еще возникнет!»
В это время между нами были яркие дружеские отношения, чрезвычайно
обостренные грядущим отъездом Василия и Майи. На нас с Беллой не только влияла
угроза прекращения привычного дружеского общения, нас тяготило чувство нарушенной
справедливости. Общее для всех нас, оно, несомненно, нас объединяло. Мы с
Василием полностью совпадали в идейном смысле – во взглядах на картину
политической жизни тех лет. Иными словами на то, что происходило на наших глазах
в стране, на ту чудовищную цензуру, которая подмяла под себя все живое в литературе да и в изобразительном искусстве.
Вся история с «Метрополем» была продиктована этим чувством.
Когда Василий пришел в мою мастерскую с идеей создания и издания в России неподцензурного альманаха, мы с Беллой поддержали его безоговорочно.
Проект журнала, где каждый писатель или художник, чувствовавший себя в душе
свободным и раскованным, мог бы напечатать все, что он пожелает, не думая о
запретах, мы приняли с восторгом.
Конечно, мы не были идеалистами и
хорошо понимали, какую реакцию это вызовет у начальства – и у литературного, и
у властей предержащих. Но сама мысль о творческой свободе – такая простая и столь реально
осуществимая – повергла нас в эйфорию.
Замысел Василия напечатать этот альманах прямо в России мне
сразу понравился. В разговоре с Аксеновым я упомянул историю с Колумбовым яйцом, когда в полемике с испанскими грандами
Колумб предложил тем, кто оспаривал его приоритет в открытии Америки, поставить
яйцо вертикально на стол так, чтобы оно стояло. И, когда никто не смог этого
сделать, великий мореплаватель сам поставил яйцо, при этом слегка разбив с
одного конца.
Целое поколение диссиденствующих
писателей переправляло свои произведения за границу, чтобы их там издать. А
Василия посетила простая и гениальная идея напечатать альманах прямо здесь, в
Москве. Мгновенно родилось его название – «Метрополь», происходившее от слова
«метрополия», то есть сама страна, где мы живем.
Кроме того, это слово содержало полемическое противоречие названию
журнала «Континент», издаваемому Владимиром Емельяновичем
Максимовым. «Континент» был замечательный журнал, оказывавший огромное влияние
на умы читателей, но он выходил в Париже. Поэтому идея напечатать альманах в
России представлялась нам особенно ценной. Именно здесь, в Москве, в метрополии
– в месте, где разворачиваются основные события нашей жизни и откуда исходят
основополагающие идеи времени.
Из всех наших друзей-литераторов жизненная позиция Васи Аксенова
была для нас самой близкой. Его отношение к существующему режиму менялось с годами:
на смену иронически-снисходительному равнодушию приходило осознание гибельного
удушья от нараставшего идеологического давления. Нас с Беллой восхищала
бескомпромиссность позиции Василия. Он не терпел фальши и двойных стандартов.
Мы знали, какой травле он подвергался и как охотились агенты КГБ за его романом
«Ожог».
И, конечно, спела, медлила, но никогда не расставалась
с его памятью главная – во всяком случае, в какое-то время, безусловно, главная
– вещь в его судьбе, роман «Ожог».
«Ожог»
при некоторых его витиеватостях в основной своей части абсолютно
трагедиен, и он много значит для всех нас и для всех наших
современников, которые умеют читать, умеют страдать. Там все есть – и страдания
его прекрасной матери Евгении Семеновны. Эта вещь дорого далась Аксенову. Он вложил
в нее много мучительной совести, а она много принесла ему известности, но и укоризны
и неприятностей: она послужила причиной разрыва судьбы – семилетнего разрыва с
отечеством.
Насколько
я помню, ему предъявили решительное требование: если вы напечатаете «Ожог» за границей,
вам придется сделать серьезный выбор.
Апофеоза эта травля достигла во время поездки Аксенова с
матерью в Европу. В один из дней их пребывания в Берлине Аксенов получил
строгое предписание со стороны органов: ни в коем случае не ехать в Париж на
встречу с матерью, приехавшей туда раньше. Он хотел доставить радость своей
любимой, измученной жизнью маме и осуществить ее мечту о счастливых часах,
проведенных с сыном в цветущем весеннем Париже. И он выполнил это ее желание.
Вася
очень любил Евгению Семеновну и успел доставить ей какие-то радости, свозил за границу,
в Париж. Вася мне рассказывал, что, когда он покупал ей шубу, продавец вдруг сказал:
«Вот какие русские заботливые. Тут и Нуриев для матери шубу покупал».
Альманах «Метрополь» стал поворотным пунктом биографии
Аксенова. За ним последовало глупейшее обвинение в связях с ЦРУ, вынужденный
отъезд из страны, когда его выпустили читать лекции, а потом лишили
гражданства.
Отъезду Васи и Майи предшествовала череда встреч
с многочисленными друзьями, приезжавшими на дачу Аксенова в Переделкино. Это
была волна подлинной любви к людям, так много значившим в жизни Василия и Майи.
И я в который раз подчеркиваю, что тогда все прощались всерьез, не надеясь на
новые встречи. Это было грустное время и для остающихся, и
для тех, кто уезжал, хотя призрачная надежда на признание на Западе, наверное,
грела их сердце.
После предотъездных и таможенных мытарств Аксенов наконец оказался в Париже, затем в Америке.
Помню,
как Ваське я в Америку писала[1]. Один раз села за
письмо, и тут соседка, Лида Вергасова, сообщила, что Брежнев
умер. Я пишу: «Вася, кончаю писать, у нас Брежнев умер». В следующий раз пишу,
а там был уже какой-то Черненко – тоже умер. И Васька мне отвечает: «Пиши почаще». Такая дипломатическая переписка была…
Еще мне вспомнилось, как однажды, задолго до Васиного
отъезда, мы с ним стояли на улице, а мимо неслись машины эти черные страшные.
Он смотрел-смотрел на кортеж, а потом и говорит:
– Послушай, у тебя такая сила есть, такая энергия, ты
не можешь сосредоточиться, чтобы они как-то прекратились?
Я отвечаю:
– Вась, я все-таки крещеная, что же я могу с ними сделать?
– Сделай так, чтобы они испепелились!
Мы
увиделись через семь лет. Есть такая фотография: мы идем по Нью-Йорку как раз в
день приезда. Связь наша, несмотря на все препоны, никогда не прерывалась. В
эти семь лет, пока мы были в разлуке, наверное, много перемен всяких
происходило, и я очень радуюсь, что Вася ничего не утратил, при нем осталась
его главная драгоценность – его чудный дар и умение любить все, что следует любить.
Вася
просто снова возглавил нашу беседу, как возглавил мою душу и мою заглавную
дружбу.
Василий очень любил творчество Беллы, с восторгом принимал
все, что она пишет. Восхищался стихами и прозу ставил исключительно высоко.
Рассказ Беллы «Много собак и собака», напечатанный впервые в «Метрополе», он
неизменно включал в список обязательной литературы к своему курсу лекций,
который читал в различных учебных заведениях Америки. Этот рассказ он знал
буквально наизусть и считал знание его исключительно полезным для студентов, изучающих
русский язык. Василий называл рассказ и авангардным, и одновременно классикой
жанра. Восхищаясь авторским языком, Аксенов заставлял студентов все время перечитывать
«Много собак и собака», для того чтобы они совершенствовали свой русский.
На титульном листе своей вещи «Гибель Помпеи» (1979) Василий
сделал надпись: Рассказ для Беллы. Понятно, кто стал прообразом
действующего в рассказе персонажа по имени Арабелла.
Наделяя происходящую на страницах рассказа фантасмагорию чертами нашей
действительности, Аксенов громоздит события гибели Помпеи, ставя во главе
действия мифическую Арабеллу, не переставая восхищаться
ею.
«Компания наша разрасталась и
превратилась уже в толпу. Шли мужчины и женщины, юноши и старики, прыгали дети
и собаки, шмыгали кошки, тащились, словно овцы, тигры из местного цирка – и все
это двигалось за любимицей всего нашего народа, метрополии и варварских
областей, телевизионным миражом Арабеллой.
Некогда она пела выразительным
голосом по чердакам и подвалам Рима и была известна лишь чердачно-подвальной
элите, как вдруг явилась среди суконных рыл на ТиВи,
странное существо с гипнотическим голосом, и весь наш дикий народ, уставший от
своих завоеваний, не освистал ее, но возлюбил. Какое чудо внедрило
ее в телесеть и не было ли это одним из первых
симптомов нынешней тектонической бури?»
Многолетняя разлука ознаменовалась страстным накалом
переписки. Письма, которые писались урывками, часто даже прямо в тот момент,
когда кто-то из знакомцев-«почтальонов» находился в
мастерской или на даче в Переделкино, не давали прерваться ниточке связи,
существовавшей между нами.
Поэтому встреча в Америке, ставшая прямым продолжением
эпистолярной связи, не оставила ощущения возникающих заново отношений.
Мы с Беллой прилетели в Нью-Йорк из Москвы 15 февраля 1987
года. Выезжать за рубеж органы госбезопасности нам с Беллой запретили после
первой поездки в 1977 году, когда, по их мнению, мы нарушили правила пребывания
советских граждан за рубежом. Этим нарушением, в первую очередь, считалась
поездка из Парижа в Англию и Америку без соответствующего разрешения
Министерства иностранных дел, которое нарочито затягивало свою санкцию,
стараясь всячески противодействовать свободе передвижения советских людей.
Поскольку в отечественном законодательстве такая запрещающая статья
отсутствовала, то мы, по существу, создали прецедент нарушения негласных правил
пребывания советских граждан в капиталистических странах.
После нас тысячи советских людей, так или иначе выезжавших
за рубеж, на обороте своего личного дела должны были писать: «Обязуюсь выехать
из СССР только в страну назначения».
Майя встречала нас в аэропорту вместе со Светланой Харрис
(Клюге), моим двоюродным братом Азарием Мессерером и
его супругой Наташей. Вася тогда приехать не смог: у него по расписанию была
лекция. Майя встретила нас, проводила к Светлане и уехала в Вашингтон к Васе.
Дом Светланы Харрис на Парк-авеню, 55, расположен был в
самом центре Нью-Йорка, недалеко от Центрального вокзала. Этот адрес считался
очень престижным. Светлана пригласила нас с Беллой остановиться у нее, и мы с
благодарностью согласились.
Здесь я хочу отвлечься от строгости сюжета своих воспоминаний
о Василии и рассказать о событиях первого дня в
Нью-Йорке – о нашей с Беллой встрече с моими кровными московскими друзьями. Оказавшись
в квартире Светланы, я сразу набрал номер Максима Шостаковича, зная, что у него
живет мой ближайший друг Лева Збарский. Услышав голос Максима, я выкрикнул в
трубку:
– Максим, Лева, мы с Беллой в Нью-Йорке!
– Немедленно приезжайте к нам! Я высылаю за вами машину!
Трудно передать меру восторга моих друзей. В этот момент они
находились на даче Максима в Коннектикуте примерно в пятидесяти километрах от
Нью-Йорка. Поскольку мы не привыкли еще к американскому образу жизни, то заявление
Максима я воспринял как нереальное и не придал ему значения. Но буквально через
тридцать минут раздался телефонный звонок и водитель сообщил, что ждет нас у
подъезда.
Мы с Беллой, совершенно растерянные от столь стремительного
развития событий, спустились вниз и увидели у подъезда роскошный
черный «кадиллак» с водителем, открывающим перед нами дверцу автомобиля.
Мы тогда еще не знали об американской службе проката
лимузинов, позволяющей любому желающему заказать по телефону за сорок долларов
в час прекрасный автомобиль класса люкс.
Молчаливый водитель доставил нас точно по адресу в
загородный дом Максима Шостаковича, где хозяин в восторге стал палить в воздух
из настоящего ружья, салютуя гостям из Москвы. Мы обнялись и расцеловались с
ним и с моим дорогим другом Левой Збарским. В нашей компании оказался Кирилл Дорон – художник, которого я хорошо знал в Москве.
Максим появлялся в моей мастерской в Москве, привозя эмалированное
ведро со сметаной и штук сорок рябчиков, которых он, сидя на перевернутом ящике,
стремительно ощипывал и бросал в сметану. Потом они в этой сметане варились и получившееся вкуснейшее блюдо служило ужином для
множества гостей.
В Коннектикуте Максим не стал изменять традиции и из
ностальгических соображений приготовил для нас именно это яство.
С момента отъезда Левы из Москвы, а также известия о том,
что Максим Шостакович остался на Западе, прошло пятнадцать лет. Это огромный
срок в человеческой жизни. Увидеть друг друга живьем и без видимых изменений
было для нас подлинным счастьем. Мы наперебой рассказывали друг другу о
событиях прошедших лет, и я с радостью видел, сколь органично Белла входит в
круг моих друзей, и для меня было большой радостью ощущать наше единство перед
лицом грозных событий на политическом горизонте времени, в котором мы жили. Я всегда
верил в то, что человеческие отношения должны пересилить все препятствия, возникающие
на их пути.
Я уже знал о серьезных разногласиях, возникших между
Василием Аксеновым и Иосифом Бродским, но твердо решил для себя не ввязываться
в этот конфликт и сразу сказать Василию, что мы с Беллой не можем принять
чью-то сторону и хотим непременно встретиться и с Иосифом. В этот же день я
позвонил Иосифу и договорился с ним о встрече в Амхерсте,
о которой мне уже доводилось писать.
На 21 февраля была назначена свадебная вечеринка Джека Макрея, который издал книгу Беллы «Сад» («The Garden») на английском языке. Празднование
происходило в холле его дома на Лафайет-стрит. Здесь
состоялось наше знакомство со знаменитым американским художником Джаспером Джонсом и писателем Куртом
Воннегутом. На вечеринке присутствовала и известная переводчица Нина Буис.
Я был потрясен встречей с Джаспером
Джонсом. Столько раз видел репродукции его работ, так восхищался ими, что не
мог представить личную встречу!
Конечно, близкое общение с Куртом
Воннегутом тоже было подарком судьбы, и я пытался рассказать ему, как в России
интеллигенция зачитывается его книгами.
Наконец утром 22 февраля в Нью-Йорк приехали Вася с Майей и состоялась долгожданная встреча.
Слезы лились непроизвольно. Никто из нас не мог надеяться,
что мы когда-нибудь увидимся. Попытки пересказать историю прожитых лет
заканчивались неудачей. Слишком много было пережито и перечувствовано.
В день первой встречи с Василием мы все вместе были приглашены
на ланч в гостеприимный дом известного американского
поэта Уильяма Джея Смита и его супруги. Он неоднократно
приезжал в Россию вместе со своей женой Соней, француженкой по национальности.
Мы с Беллой подружились с ними, и они не раз бывали у меня в мастерской.
Квартира, где они нас принимали, находилась в новом
двадцатиэтажном доме на Ист-ривер на шестнадцатом этаже. Эти милые люди
радовались нашей встрече с Василием, как родные, и делали все возможное, чтобы
мы могли вдоволь наговориться. Наш ланч затянулся, но
уже в 14 часов нам надо было быть в театре Нью-йоркского университета на
просмотре спектакля «Цапля» по пьесе Васи Аксенова, написанной как парафраз
чеховской «Чайки».
По ходу спектакля Василий все время отпускал замечания, по
которым можно было судить о том, насколько важен для него успех пьесы.
Несомненно, ему было лестно, что «Цаплю» ставят в Нью-Йорке. Действие пьесы
строилось на политических коллизиях, неразрывно связанных с переживанием
персонажами своего положения.
Вася и Майя постоянно жили в Вашингтоне. Приезжая в
Нью-Йорк, они останавливались у кого-нибудь из друзей, чаще всего в гостеприимном
доме Левы и Тамары Нисневич. Лева был профессиональным фотографом. Жили они в
обстановке весьма экзотической: квартира их представляла собой двухсветный лофт – целый этаж здания без перегородок и с окнами на обе
стороны. Этот лофт находился на третьем этаже шестиэтажного
дома, расположенного в центре Нью-Йорка в районе «Little Italy» – «Маленькая Италия», сплошь
заселенном выходцами из Италии. Это очень веселый и колоритный район. Лева и
Тамара, быть может, стали первой русской семьей, которая прижилась в этом
месте.
В тот вечер на специально организованную Нисневичем
вечеринку собрались наши ближайшие друзья, жившие в Нью-Йорке. Среди приглашенных оказались Лева Збарский, Алик и Светлана Дик,
доктор Борис Махлин, Светлана Харрис. Я очень обрадовался,
неожиданно увидев среди гостей Эрнста Неизвестного. Мы с ним со страстью
обсуждали события художественной жизни двух стран.
Наутро Вася и Майя зашли к Светлане Харрис повидаться с нами
и после завтрака улетели в Вашингтон.
На следующий день, 24 февраля, состоялась наша первая
встреча с моим обожаемым другом Юрой Красным на Брайтон-Бич, в русском
ресторане. А вечером мы с Беллой и Левой Збарским присутствовали в Линкольн-центре на концерте
симфонического оркестра, исполнявшего произведения Дмитрия Шостаковича. Дирижировал
Максим Шостакович, а партию виолончели исполнял Мстислав Ростропович.
Перечисляя встречи и имена друзей, я хочу дать возможность
читателю почувствовать теплоту взаимоотношений целого круга русских людей,
оказавшихся в эмиграции. Разъединить эти имена я никак не могу, мне кажется,
что в своем сумбурном переплетении они рисуют атмосферу нашей жизни в
Нью-Йорке.
Затем наступили дни относительного спокойствия, когда мы
уединились с Васей и Майей в их вашингтонском доме, сумели перевести дух и
отвлечься от бесконечной гонки по Америке.
Тогда-то и пришло время поговорить по душам о том, что
происходит в мире, в частности о конфликте между Василием и Иосифом. Слухи до
нас доходили и раньше, но зрела и своя версия произошедшего.
По словам Васи, сразу по приезде в Америку, когда заранее заготовленный козырь
Аксенова – роман «Ожог» – был вручен им издательству «Doubleday», издатели сочли правильным
передать роман для критического отзыва Иосифу Бродскому как несомненному
литературному авторитету того времени. По непонятной Василию причине Бродский
резко негативно отозвался о романе.
Не стану пытаться объяснить причины резкости Иосифа – это
его личное дело, – хотя уверен, что весомые для самого Бродского доводы у него
были. Могу только свидетельствовать, что для Васи это был тяжелый удар не
только потому, что издательство отказалось от идеи печатать роман, но и как
неожиданное для него отторжение со стороны Бродского, которого он считал
другом.
Постепенно у Василия сформировалось отрицательное отношение
к Иосифу. Дело в том, что этот раскол способствовал возникновению трещины в
общественном сознании, потому что многие русские друзья-литераторы, постоянно
жившие в Штатах, вынуждены были занять чью-то сторону, ибо публичность их
существования требовала внятности позиции.
Конечно, причина неприятия творчества Аксенова многими
русскими литераторами в Америке лежала глубже. В статье «Прогулка в калашный ряд» («Грани», 1984, № 133) он размышляет о
мотивах такого отторжения.
«В зарубежной части нашего калашного ряда к “советскому местожительству” существует
какое-то особенное, пристально-ревнивое, вызывающе-отвергающее, а порой, как
это ни странно, не очень-то порядочное отношение.
Поэт “подполья” скрежещет зубами
на тех, кто в силу различных причин – возраст, время, успех, страх, недостаток
или избыток адреналина в крови – оказался на поверхности.
К этим “поверхностным”
литераторам “глубинные” (нынче, впрочем, в большинстве своем потерявшие
привычный запашок подпольного потца, заглушившие его “ярделями” и “старыми пряностями”) питают чувства, увы, не
лучшего разряда».
В статье приводится высказывание одного из поэтов-эмигрантов
об альманахе «Метрополь»:
«”Целый ряд советских литературных баловней,
которым можно то, чего нельзя другим, дали этому рукописному изданию свои
громкие имена. Видимо, официальный успех перестал их удовлетворять…”»
Аксенов с сарказмом комментирует эти слова:
«С тонкостью необыкновенной поэт
проникает в душевный мир “баловней” (к которым, наряду с Вознесенским,
Ахмадулиной, Искандером, Битовым, мне приходится отнести и себя: ведь и я
довольно много печатался в советских изданиях) – мало им оказалось официальной
славы, решили хапнуть и чужой, неофициальной. Что же,
другие-то категории человеческого поведения вам недоступны».
Не оставляя эту болезненную тему, он приводит свои наблюдения:
«В эмиграции я сделал для себя
одно неприятное открытие. Оказалось, что в период нашего хилого,
советского, но все-таки ренессанса, когда иной раз с “малыми потерями”
удавалось что-то напечатать, выставить, поставить в театре, снять в кино, мы
были объектами не только ненависти со стороны шолоховистов-черносотенцев,
но и предметом скрежета зубовного со стороны “левых”, тех людей, которых
полагали своими и для выхода которых на поверхность пытались раздвинуть
цензурные рамки.
Белла дала свое имя “Метрополю”
не потому, что ей захотелось неофициальной славы, а потому, что лучшего места
ей было не найти для множества ее собак и той одной собаки. С этой же жгучей
потребностью разместить своих собак она бросилась в бесплодный бой за Сахарова,
тащилась в Шереметьево, чтобы посигналить на прощание своей оберегающей рукой и
нам, и Копелевым, и Войновичам, и Владимовым».
Мы с Беллой неоднократно сталкивались с подобной позицией
западной эмиграции в отношении литераторов, как правило, ни в чем не повинных
перед собственной совестью, но живших в СССР. Я тоже
воспринимал подобную систему оценки творчества оставшихся в Союзе деятелей
культуры западными интеллектуалами или русскими, оказавшимися на Западе, как
болезненную и несправедливую, причем следует сказать, что очень часто
художественный критерий подменялся критиками оценкой писателя по его заслугам
перед диссидентским движением.
Конечно, это было несправедливо. Замечу, кстати, что в
стихах Беллы вообще нет политизированных оценок. Стихи, особенно тарусского
периода, как правило, описывают природу, а иногда и людей, живущих в этих краях.
Белла рисует их жизнь беспросветной и при этом ни слова не говорит о
коммунистах и прочих правителях, как если бы их вообще не было. В стихах есть
много наблюдений о народной жизни, о религии, о старых традициях и ни слова о
новой «выдуманной» действительности. И, по существу, Белла в этих стихах
достигает гораздо большего смысла и эффекта, чем удается бравурной смелости
иных малохудожественных смельчаков от поэзии, кстати в
безопасности живших на Западе.
В статье «Прогулка в калашный ряд»
Аксенов не просто тепло, но горячо пишет о Белле. Сам факт появления в «Гранях»
статьи о русской поэзии заслуживает уважения и благодарности за слова,
сказанные о творчестве Беллы:
«Все это, увы, мне пришлось
высказать для того, чтобы перейти к основной теме этой работы – к творчеству одного
из лучших нынешних поэтов русского языка, напечатавшего почти весь свой
поэтический объем в СССР. Это – Белла Ахатовна Ахмадулина, 47 лет. Адрес:
Москва, ул. Воровского, 20, мастерская Бориса Мессерера».
Василий Аксенов написал. Жора Владимов опубликовал. Друзья
поступили правильно. Сказать теплые слова о Белле! Заступиться за нее!
Восхититься ею!
«Почему-то вид молодой Беллы
дразнил ощущением непозволительной роскоши, возникали миражи драгоценных
каменьев и бесценных мехов – как может русская поэтесса носить такие шубы на
фоне того, что происходит?! Хохма в том, что ни шуб, ни каменьев
просто-напросто не существовало в ее быту, они лишь мерещились революционным
демократам, ассоциировались с эстрадой (19 руб. 50 коп.
за выступление по шкале Бюро пропаганды художественной
литературы), а все туалеты роскошной суперстар можно,
пожалуй, было охарактеризовать двумя милейшими словами: “разлетайка” да ”кацавейка”…»
Вспомнить Грузию и рассказать, как Белла там своими силами
боролась с тенью вождя народов:
«Однажды марксистский князь давал
обед в Кахетии. Белла сидела по правую руку князя-секретаря, принимая его
льстивые речи, а на другом конце огромного стола сидел еще один москвичишко, так называемый поэт, пропахший саками сучонок-сталинист. Желая тут потрафить
кахетинцам и заслужить стакан на опохмелку, поэтишко
привстал над коньяками и тост за Сталина как сына Сакартвело
скрипучим голосом провозгласил. Гульба затихла, и грузины смолкли, усы повесив, шевеля бровями, продажностью московского народа
в душе поражены. Тогда над шашлыками и сациви вдруг
Беллина туфля промчалась резво, великолепным попаданием в рыло ничтожество
навек посрамлено. Все пьем за Беллу, князь провозглашает, и весь актив, забыв
про сталиниста, второй туфлей черпая цинандали,
поплыл, врастая в пьяный коммунизм».
Поведать о безрассудной, отчаянной смелости Беллы и ее любви
к животным:
«В средиземноморской части нашей суровой родины, в миражном
Тифлисе, ходила легенда, что Белла однажды зашла в клетку к медведю в сопровождении
сотрудника местной Чека князя N. Князя медведь помял, поэтессу поцеловал.
Про медведя, может, и врут, но вот своими глазами видел я другое. Однажды провожали из Москвы в Ленинград Артура
Миллера и на боковом перроне увидели свору сторожевых собак, привязанных к столбам,
самых что ни на есть “верных Русланов”. Хозяева их, сержанты и старшины,
куда-то отошли по железнодорожным делам, и псы просто разрывались от ярости при
виде такой массы расконвоированных граждан. Вдруг
Белла – скачок, скачок – приблизилась к одному из страшилищ – ах, милая
собачка! – взяла в руки жуткую морду, сплошную пасть,
и поцеловала в обнаружившийся вдруг нос.
Видел своими глазами, господа, как чудовище мгновенно
успокоилось и стало лизать Беллины руки».
Весной 1987 года в Нью-Йорке, в издательстве Джека Макрея, вышла книга стихов Беллы в переводах Фрэнка Рифа, и
в разных городах США предстояли ее выступления с презентацией этого сборника.
9 марта мы заехали к Леве Нисневичу, чтобы сделать фото
Беллы для афиши. Работали в специальном зале, оборудованном для фотосъемки.
Потом – в «награду» – устрицы в баре около Левиного дома и отъезд с другого вокзала в Вашингтон на рейсовом скоростном поезде
компании «Amtrak». Пиво в поезде – в баре – тоже награда!
На вокзале в Вашингтоне нас встречали Вася и Майя. Поездка
по городу, и мы попадаем, наконец, в их дом на Линдон-роуд,
4434. Типичный для Вашингтона бульвар, обсаженный с двух сторон деревьями,
домик Васи и Майи с отдельным входом. Внизу гараж и в нем машина Василия –
«мерседес», но маленького размера – самый маленький из тех, которые я видел. Наверное,
Василию хотелось купить именно «мерседес», потому что в Москве владеть машиной
этой фирмы считалось весьма престижным. И на следующий день мы в полной мере оценили
правильность Васиного выбора.
Видеть Васю, молодого, красивого, свободного, за рулем
«мерседеса», едущего по улицам Вашингтона, было огромным удовольствием. И то,
что рядом с Васей сидела Майя, а в машине находились Белла и я, свидетель этого
жизненного торжества, заставляло меня много раз повторять про себя и вслух: «Пересилить
судьбу!» Таким я всегда вспоминаю Василия, особенно в трудные минуты его и моей
жизни.
10 марта мы осматривали Вашингтон из окон Васиной машины,
делая лишь отдельные остановки. А вечером у Васи и Майи были гости. В
Вашингтоне русская колония была малочисленной, но среди гостей мы встретили
наших знакомых: поэта Алексея Цветкова с женой и также журналиста,
писателя-сатирика Илью Суслова, готовившего разнообразные настойки, такие как «клюковка», «хреновка» и т.д. Увиделись
мы и с известными нам еще по Москве американскими журналистами Крэгом Уитни, Анной Лозен и
другими.
На следующий день состоялось организованное Аксеновым выступление
Беллы в Goucher colledge. Переводила стихи отличная переводчица
Надя Петерсен. Василий несколько лет читал лекции в
этом колледже, и у него сложились добрые отношения со студентами. Поэтому,
когда студенты предложили нам быть гостями устроенной ими party, мы согласились и с удовольствием
выпили с ними вина.
Дирекция колледжа была в таком восторге от выступления Беллы
и реакции студентов, что пригласила нас на следующий день в Балтимор, где Белле
в торжественной обстановке вручили официальные бумаги, свидетельствующие о том,
что она избрана почетным гражданином этого города.
Мэр Балтимора поздравил Беллу, вручил ей цветы и памятную
тарелку с видом этого города. Там еще мы пообщались со студентами – слушателями
вчерашнего выступления Беллы, и все вместе уехали в Вашингтон.
На следующий день мы снова ездили по городу и были на приеме
у журналистки Эвелин, где присутствовал господин Джек Мэтлок
– посол США в СССР.
14 марта Вася и Майя проводили нас в аэропорт
и мы улетели в турне по Америке, которое включало ряд крупных городов, в том числе
Чикаго, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Детройт, Бостон, Филадельфию.
Через неделю, 21 марта, мы оказались в Лос-Анджелесе в
гостях у Алены – дочки Майи, вместе встретили Майю и отправились на балет
«Жизель» с Мишей Барышниковым в роли принца. Балет имел ошеломляющий успех, и,
конечно, мы зашли в артистическую уборную, чтобы его поздравить.
Дом Аксеновых находился рядом с Джорджтаунским
университетом, так что лекции Вася ходил читать пешком. 6 апреля 1987 года состоялось
инициированное Василием выступление Беллы в этом университете.
Это были незабываемые минуты торжества Беллы, читавшей свои
стихи в великолепном зале на фоне органа, в прекрасном здании в самом центре
Вашингтона. И снова, как в Париже, звучали русские рифмы, и снова над городом
реяли образы русских поэтов – Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама…
Мы продолжали проводить дни в поездках по городу, осматривая
великолепные музеи Вашингтона и архитектурные мемориалы американской столицы, а
вечерами Василий приглашал друзей, и иногда мы ходили в джазовые клубы.
5 апреля, после поездки по Америке, мы вернулись к Аксеновым
в Вашингтон. Нас встречали Вася, Майя и Ира Ратушинская
с мужем Николаем Геращенко.
Ира Ратушинская в 1983 году была за антисоветскую деятельность приговорена к семилетнему сроку
заключения с отбыванием его в колонии строгого режима в Мордовии. Имя Ратушинской не сходило со страниц газет всего мира. Ее трагическая
судьба (в лагере она потеряла ребенка) волновала умы
как в Америке, так и у нас в России.
Ратушинскую досрочно освободили вместе с мужем
Николаем Геращенко в 1986 году, и они оказалась на Западе. У нее была огромная
популярность. Она много выступала. Мы однажды побывали на ее выступлении в
Ганновере и тоже были потрясены рассказами о ее злоключениях.
И вот мы встретились у Васи и Майи.
Сначала мы с Беллой были подавлены этой встречей. Пиетет
перед трагедией Ирины Ратушинской был столь велик,
что мы не могли сказать ни слова. Но в этот момент Василий завел свою любимую
джазовую музыку. И я в который раз стал свидетелем торжества любви к жизни и
женского начала, особенно поразивших меня в этой
измученной тюрьмой женщине. Ира вдруг начала танцевать в свободном стиле под
джаз.
Это было настолько неожиданно, что мы все растерялись. Но Василий
тоже вышел в центр комнаты и стал подтанцовывать. Ирина живо откликнулась, и
через минуту мы все – Белла, Майя, Николай и я – уже танцевали, забыв обо всех
на свете тюрьмах и обо всех страданиях. Это был фантастический танец – среди
бела дня, в квартире русского диссидента, профессора американского университета
Василия Аксенова. Это был экспромт, который помог разрядить напряжение.
Потом мы начали выпивать, и день перешел в вечер и кончился
дружеским застольем. Так мы преодолели некий барьер, который мешал нам в начале
встречи, и стали друзьями на долгие годы.
В дальнейшем Белла написала письмо Ельцину с просьбой
вернуть Ратушинской и Геращенко российское гражданство,
что и было вскоре выполнено.
Следующая
наша встреча с Васей и Майей произошла только через десять лет, когда мы с
Беллой прибыли в Америку по настоятельному приглашению Гаррисона Солсбери.
15 мая
1997 года мы прилетели в Нью-Йорк и сразу же пересели
в самолет, вылетающий в Бостон. У нас существовала договоренность с антрепренерами
Ритой Рудяк и Юрием Таманским относительно выступлений по всей Америке: Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Хьюстон, Даллас, Милуоки, Чикаго,
Бостон, Хартфорд, Ганновер, Амхерст, Флорида,
Детройт, а также Торонто в Канаде. Последний вечер Беллы состоялся в
Вашингтоне. Здесь нас встретили Вася и Майя и повезли в университет Джорджа Мейсона, где в тридцати километрах от Вашингтона находился
их дом. Мы провели с Аксеновыми пять дней, несколько раз сидели у Васи на занятиях.
Было особенно любопытно, как Вася внедрял в сознание молодых американцев фрагменты
из рассказа Беллы «Много собак и собака». Мы с интересом наблюдали весьма
демократичный способ общения Васи со студентами и почтительность, которую
проявляли студенты к Василию.
За эти дни мы узнали многое о перипетиях судьбы
Аксеновых. В семье произошла трагедия. Ушел из жизни Ванечка, сын Алены –
дочери Майи. Вася относился к Ванечке с огромной теплотой и нежностью и не
переставал восхищаться тем, как Ванечка органично вписался в американский образ
жизни.
Ванечка был высокий стройный мальчик, одетый,
как правило, в белую майку с цветным изображением американских символов и короткие
штаны, едва закрывавшие колени. На ногах обычно были кеды, а
на голове красовалась шапочка с длинным козырьком, в которых ходят американские
бейсболисты. Он выглядел уверенным в себе американским юношей, хорошо
подготовленным к вступлению во взрослую жизнь. Особенно яркое впечатление он
производил в Москве на сверстников, и все молодые люди завидовали тому, как
небрежно говорил он на американском сленге и как убедительно демонстрировал
свою повадку начинающего супермена.
Василий не мог нарадоваться, глядя на него.
Никто тогда и не представлял, что таится в голове у Ванечки. На самом деле
Ванечка чувствовал себя предельно неуверенно. Всех робел и писал втайне стихи
на русском языке, боясь кому бы то ни было их показать. Все эти стихи в
собранном и подготовленном к печати виде были, как это ни странно, посвящены
одной теме – они были написаны о самоубийстве.
Ванечка
бросился с крыши шестиэтажного дома в Лос-Анджелесе. Ни Вася, ни Майя, ни Алена
не хотели даже думать о том, что он сделал это по собственной воле, пока не
были найдены эти стихи, которые многое разъяснили. Когда после смерти Ванечки
стихи попали к Белле для отзыва, она была по-настоящему потрясена.
Трагедия
с Ванечкой навсегда омрачила жизнь изумительно благоустроенного домика,
расположенного в таком же изумительном благоустроенном преподавательском поселке
вблизи университета Джорджа Мейсона. На Алену было
больно смотреть, она страшно переживала гибель сына.
Мы с
Беллой прожили пять дней в раю, созданном Васей и разрушенном горем. Как могли помогали Алене, Майе и Васе, отвлекали их. Они живо
откликались на наше присутствие, обсуждали московскую жизнь, но внутри у них все
было мертво.
Васино
мужество было удивительным, он героически боролся за жизнь своих
близких, продолжая преподавать и не оставляя писательства.
Меня
всегда восхищала загадка творческой организации Василия, позволявшая ему
находить силы для каждодневного тяжкого писательского труда и совмещать его с преподаванием. Вася
строжайше придерживался рабочего распорядка, продиктованного ответственностью перед собственной совестью. Васина самодисциплина являла собой
истинный феномен. В его расписание входило и время, отведенное спорту. Каждое
утро Василий надевал кроссовки и тренировочный костюм и в любую погоду делал
пробежку по окрестностям. Каждый проведенный у него в гостях день я наблюдал
этот раз и навсегда установленный порядок. После поездки в университет, где он
читал лекции и проводил семинары, Василий садился за рабочий стол и писал
строго определенное им самим количество страниц.
Это расписание ничто не могло нарушить. Вася выполнял его
неукоснительно.
Должен сказать, что я с интересом присматривался к его рабочему
процессу, и порой у меня возникало внутреннее чувство протеста против такого
педантичного способа жить и работать. Мне хотелось увидеть какой-нибудь
эмоциональный порыв или поступок, который нарушил бы эту неукоснительную заданность. Временами мне начинало казаться, что подобный режим
вредит художественности того, что пишет Василий.
Закрадывалась мысль: вот если бы он сорвался и пару дней провел
как-нибудь иначе, предположим, расслабился бы с друзьями в ирландском пабе, его
работа пошла бы легче и свободнее.
В своих рассуждениях я, быть может, был близок к истине, и
мое прозрение совпадало с мыслями самого Василия, но он уже не мог вырваться из
созданного им мира.
Я замечал, что Вася испытывал трудности с выбором сюжетов и
ощущал недостаток сведений о нашей российской жизни. Он жадно вслушивался в наполненные
московскими реалиями истории, которые я постоянно рассказывал. Василий даже мог
прикрикнуть на окружающих, если они мешали ему слушать.
Почувствовав его живой интерес, я старался подробнее
передавать характерные черты московской действительности. Однажды я поведал
Василию историю моих ночных шатаний по Москве с любопытным персонажем столичной
богемы по имени Бабек, который был заметной фигурой
на московском горизонте тех лет.
Бывало так, что помимо дружеских отношений с людьми своего
круга, писателями и художниками, у меня случались и
другие встречи и завязывались знакомства с некоторыми оригинальными персонами. Мой
рассказ о встрече с одним из таких людей причудливым образом отозвался в нашей
дружбе с Василием.
Бабек был сыном какого-то иранского
коммунистического лидера, томившегося в буржуазной тюрьме. Как и все дети
иностранных коммунистов, арестованных за свою деятельность в разных странах, Бабек воспитывался в Интердоме – специальном
интернате, находящемся в городе Иванове. В то время я неоднократно встречал в
Москве молодых людей, вышедших оттуда. Они имели одно важное преимущество перед
своими московскими ровесниками: у них было два гражданства – советское и той
страны, откуда родом были их родители. Кроме того, они знали родной язык своей
страны, русский и еще один иностранный, к которому привыкли с детства в семье.
Все это подталкивало их в начале самостоятельной жизни к занятию бизнесом.
Таков был путь Бабека. Он быстро разбогател, быть
может, благодаря своему таланту в деловой сфере. Бабек
был крошечного роста, невероятно живой, общительный человек с неукротимым нравом
и бешеной энергией. Он разъезжал по Москве в роскошном «кадиллаке»
и имел прекрасный загородный дом в Опалихе. Через каждые три-четыре дня он уезжал в какую-нибудь диковинную
страну, предварительно выбирая из десятка заграничных паспортов наиболее
удобный для выезда.
Временами гостеприимный Бабек
приглашал нас на свою дачу, втягивая таким образом в
круговорот своей жизни.
Коль скоро Василий рассказал о любви Беллы к собакам, то и я
вспомнил подобный случай, который произошел, когда мы с Беллой приехали в гости
на дачу Бабека. На огромном участке стоял огороженный
металлической сеткой вольер высотой метра полтора, в котором ярилась,
непрерывно лая, чрезвычайно злая южнорусская овчарка. Во время одного из наших
застолий на открытой веранде мы услышали душераздирающий крик – кто-то звал на
помощь. Кричала женщина, служившая домоправительницей у Бабека.
Все гости вскочили и бросились на зов. Нашим глазам открылась поразительная
картина: Белла, приставив лестницу к металлической ограде, забралась по ней
наверх и, когда мы подбежали, прыгнула в вольер к собаке.
Все беспомощно замерли: никто не смог бы помочь Белле. Она
присела на корточки и снизу смотрела на огромную собаку. Собака, в свою
очередь, недоуменно взирала на Беллу. Эта немая сцена длилась несколько
мгновений. Затем собака смиренно отправилась к своему домику-конуре. Придя в
себя, мы стали переправлять через ограду лестницу, чтобы Белла могла перебраться
обратно. Но как поведет себя собака, когда Белла будет возвращаться?!
Рискованная ситуация разрешилась благополучно: Белла поднялась
по лестнице и спрыгнула к нам на руки. Собака спокойно сидела в своей будке.
Про наши встречи с Бабеком я
рассказывал Василию еще во время нашей предыдущей поездки, а позднее обнаружил
в вышедшем тогда двухтомнике посвященный мне рассказ под названием «Сен-Санс»
(1996). События, которые происходили на страницах Васиной прозы, сильно
разнились с тем, что я ему рассказывал, но были явно написаны с моих слов.
Образ художника был изменен до полной неузнаваемости, видимо, из благородных
намерений, чтобы не возникло ассоциаций со мной, хотя я узнавал некоторые
приметы нашей жизни. Так причудливо преломился жадный интерес Василия к сведениям со своей родины.
Хочу
подтвердить: Василий всегда считал себя россиянином и со страстью старался это доказать. Однажды, когда он уже получил возможность приезжать
в Москву и мы стали проводить время вместе, произошел
такой эпизод. Василий Аксенов, Евгений Попов, Виктор Славкин, Юлик Эдлис и я пошли как-то раз в
ресторанный комплекс «Интерконтиненталь». Огромное
здание с колоссальным внутренним пространством имело массу всяческих соблазнов
в виде ресторанов национальной кухни и различных баров. Вася
предводительствовал компанией и
уверенно вел нас по заранее выработанному маршруту. Юлик
Эдлис, немного отстававший от
нашего стремительного движения, заметил:
– Василий, а ты неплохо для
иностранца знаешь эти места.
Вася вспыхнул гневом и резко
осадил друга:
– Юлик,
ты никогда ничего не понимал в людях да и в жизни тоже!
Потрясенный и
обескураженный Эдлис, ни слова не сказав, повернулся
и пошел обратно. Понимая, что грубость Васи вызвана обидой на слово «иностранец»,
я бросился за Юликом и попытался объяснить ему, что
именно задело Васю. К счастью, мне удалось уговорить Юлика и он все-таки пошел с нами.
За
время долгих отношений с Васей у нас выработалась определенная традиция
общения. Как правило, мы встречались вчетвером, с Беллой и Майей, а порой и с
еще каким-нибудь гостем. Но постепенно мы с Василием по молчаливому соглашению
стали предпочитать встречаться вдвоем, в мужском составе нашей компании. В
таких случаях удавалось поведать друг другу гораздо больше. Потребность в
мужском общении, пожалуй, выше была у Василия, но я охотно откликался на его
предложения посидеть где-нибудь в ресторане и поговорить. Нам было интересно
вдвоем, и мы любили подобные выходы.
Однажды
Юра Шевчук пригласил меня на свой концерт в Москве. С ним нас связывала долгая
дружба. Мы познакомились в Доме творчества композиторов в Репино много лет
назад, когда Юра был мало кому известен. Он пришел к
нам с Беллой в коттедж номер пять, который с тех пор, как в нем жила Белла,
стал достопримечательностью Дома творчества. Желая познакомиться, он проявил инициативу
и появился у нас с бутылкой дорогого французского коньяка. Это был дружеский
жест, и мы его оценили в полной мере. С тех пор мы часто встречались в
самых неожиданных ситуациях.
Мне хотелось, чтобы Аксенов тоже
полюбил песни Шевчука, и я позвал Васю
на концерт в «Олимпийский». Как я и ожидал, песни Шевчука ему очень понравились,
несмотря на оглушительную громкость. После концерта мы с Васей пошли ужинать в
ресторан гостиницы «Ренессанс», который находился рядом. Василий, как правило,
выпивал пару бокалов шампанского брют, а я заказывал
сто пятьдесят грамм водки. «Брют и только брют!» – это был девиз Василия, и, быть может, разгадка
таилась в том, что он избегал употреблять сахар.
Василия
радовала новая волна популярности на родине, он наслаждался тем, что его везде узнавали
и незнакомые люди подходили поздороваться. Он как-то рассказал к случаю, как в
Нью-Йорке встретил на улице Бельмондо. В Европе актер был чрезвычайно известен,
а в Америке его не узнавал никто. Когда Вася радостно приветствовал его, Бельмондо
растрогался и обнял Василия.
Накал
нашей дружбы до последних дней продолжал оставаться на большой высоте. Мы
встречались с Васей и Майей на семейных праздниках, на презентациях его
романов, которые он привозил после пребывания в Вашингтоне или Биаррице.
Тяга в
Россию у Василия в конце жизни становилась все сильнее. Он старался дождаться
момента, когда сможет получить пенсию в Америке, и решал вопрос о том, чтобы
переселиться в Европу – поближе к России. В самой России он жить не хотел,
потому что на родине его слишком многое отвлекало от работы. Он искал место,
где купить дом, и выбирал между Кипром и Францией. В конце концов
он остановился на Биаррице, купил там дом и установил в нем свой аскетический
распорядок жизни.
Василий считал Казань своей
родиной. Здесь был дом, в котором прошло его детство, здесь жил его отец, и,
несомненно, Вася испытывал ностальгическое чувство к этому городу.
Он живо откликнулся на предложение журнала
«Октябрь» устроить там литературный фестиваль его имени, так называемый «Аксенов-фест». И тут же предложил нам с Беллой в нем участвовать.
В октябре 2007 года по первому
знаку Василия мы с Беллой поехали в Казань, чтобы принять участие в торжествах.
Это
были снова дни нашей большой близости. В поезде, сидя в вагоне-ресторане с
Васей, Женей Поповым и его супругой Светой, мы обсуждали предстоящее
выступление. Вместе с нами ехали Александр Кабаков,
Михаил Веллер и Алексей Козлов. Аксенов очень
оживлялся, когда речь заходила о джазе, и присутствие Козлова – нашего общего
друга, джазового саксофониста – заметно волновало его. Хорошее настроение Василия
передавалось, конечно, и нам.
Сначала Вася пригласил Беллу и
меня участвовать в его творческом вечере. Белла согласилась, но я сказал, что у
Беллы должно быть сольное выступление, потому что она очень популярна в Казани
и было бы неправильно не дать людям возможность попасть на ее литературный
вечер. Забегая вперед, скажу, что вечер Беллы имел ошеломляющий успех.
Вечер Аксенова проходил в непринужденной
обстановке: все поэты и писатели читали свои произведения, Козлов играл соло на
саксофоне, а оркестр импровизировал джазовые композиции. Вася был очень оживлен,
радовался успеху и, находясь на сцене, казалось, растворялся в своем любимом
джазе, непрерывно отбивая музыкальные ритмы.
Вот
такой веселый, оживленный Аксенов, пританцовывающий на сцене среди друзей и
музыкантов, – это именно тот Василий Аксенов, которого мы с Беллой любили. Он
полностью совпадал с юношеским образом бесшабашного задиристого писателя,
бесконечно талантливого, верящего в свои силы и в свою творческую победу. Таким
он мне и запомнился навсегда.
Когда
Василий тяжело заболел, мне позвонила Майя и предложила вместе навестить его в
больнице. Я заехал за Майей в дом на Котельнической
набережной, и мы отправились в больницу имени Склифосовского. Последнее
впечатление было очень тягостным. Василий находился в реанимации. Он с трудом
дышал, пользуясь искусственными легкими. Видеть это было выше моих сил. Я
понимал, что это наша последняя встреча. Мной владело грустное предчувствие. В
сознании проносились картины из его жизни… Вдруг
вспомнилась наша поездка по Вашингтону, когда ликующий Василий сидел за рулем
своего «мерседеса» и мы вместе испытывали чувство торжества справедливости…
В тяжелые
минуты похорон Васи мы с Беллой были рядом с Майей. Прощание состоялось в
Большом зале Центрального дома литераторов. Белла сидела рядом с Майей и
гладила ее руки.
Сергей
Александрович Филатов попросил меня провести прощальную панихиду. Я согласился,
не веря, что кто-то другой сделает это с более искренним чувством, чем то,
которое двигало мной. И я выполнил этот мой последний дружеский долг.
Приведу
под конец строчки из стихотворения Беллы «Экспромт в честь вечера Василия Аксенова
11 января 1999 года». В них мелькают слова, точно характеризующие его немеркнущий
образ: «Джинсовый, джазовый Аксенов дразнил всеобщий спящий ум».
Ответ небесный обоснован:
Расплаты справедлив отсчет.
Не сам ли возвестил Аксенов,
Что опыт наших душ – ожог?
Рукой беспечной наспех создан,
Мой не забудет мадригал,
Что мальчика билетом звездным
Снабдил наставник – Магадан.
Все беды я сочту за малость,
Сюжета преступлю порог,
Когда воспомню нашу младость,
Пир размышлений, мысль пиров.
Словес таинственный астролог,
Добытчик неизвестных лун,
Джинсовый, джазовый Аксенов
Дразнил всеобщий спящий ум.
Мы – чистой радости искали,
Рос расточительный запас,
Мы мало думали о славе,
Но слава вглядывалась в нас.
[1] Переписку Василия и Майи Аксеновых с Беллой Ахмадулиной и Борисом Мессерером см.: «Октябрь», 2011, № 10.