Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2013
В пьесе «Враг народа» (En Folkefiende, 1882) очередной максималист Стокман
требует
закрыть загрязненный сточными водами источник, на котором держится курортный
город.
Материалы из электронной
энциклопедии
Шел на премьеру в театр Маяковского со странным чувством. Думал, ну вот,
сейчас покажут что-то явно политическое, с подтекстом, плохо скрытым в складках
классического произведения – власть и общество, диктатура и одиночка. Долой
тоталитаризм. Надоело!
Почему надоело – сам не знаю…
Не то чтобы тема эта нынче была неактуальна. Напротив. Становится все
актуальнее с каждым днем. Однако не могу сказать, что я этой темы «переел», –
ничего подобного. Кино таких вообще не снимают (на государственные-то деньги),
книжек… раз-два и обчелся, да и те морально устаревают очень быстро.
«Протестная журналистика» – феномен необходимый, но специфический, полноценного
художественного события здесь ждать тоже не приходится.
Остается театр.
Театр довольно давно пытается подступиться к теме. Быковский «Медведь» в
театре «Школа современной пьесы», «Отморозки» – Прилепин
плюс Серебренников, «ГенАцид» в «Современнике» и вот
свежие вещи – «Идеальный муж» на сцене МХТ, брехтовский
«Добрый человек из Сезуана» в театре Пушкина.
И можно было бы этот список продолжить. Везде что-то, но сказано. У Брехта
– жестокая эксплуатация труда, звонкая фраза: «Город, неспособный на восстание,
не достоин звания города». У Быкова – полицейщина,
фантасмагория «национальной идеи», абсурд «государственного патриотизма». У Прилепина – жестокая диалектика революционного подполья,
левого сектантства. В МХТ – цинизм и растление чиновного класса.
Все эти спектакли не назовешь легковесными, конъюнктурными или слишком
прямолинейными. Отнюдь.
Но… чего-то мне в них не хватает. Почти в каждом есть какая-то точка, где
все останавливается, зависает, замирает, мысль выглядит парализованной, а
чувство – избыточным и отяжелевшим. Я долго не мог понять, в чем дело. Пока не
сходил на «Врага народа». Но все по порядку.
Ибсен написал пьесу в 1882 году. Сюжет про целебную минеральную воду, про
популярный курорт, про источник богатства, бесплатно бьющий прямо из земли, был
в то время очень к месту. Курорты только начинали создаваться. Прибыль от них
только научились считать. Тема «привлечения инвестиций», как сейчас говорят,
только начинала становиться модной. Как и многое другое: железные дороги,
электричество, воздушные шары, фотография, «народные» газеты – все это было в
новинку как яркие черты новой цивилизации и все просилось на сцену, в книгу, в «фильму»,
хотя кино еще даже не появилось.
«Новатор сцены», разумеется, заглянул дальше, за грань наличной реальности.
Идея о воде (которая в данном случае мало чем отличается от нефти), то есть о
некоем «богатстве недр», о природной ренте, получаемой людьми, мгновенно меняет
экономическую, политическую, наконец, человеческую картину мира.
Доктор Стокман, открывший целебные свойства воды
и сам же начавший борьбу против строительства водолечебницы – человек, который
не боится пойти против всех. Против бедных, против богатых, купцов, горожан,
журналистов, чиновников, родственников – всех. Он не боится большинства, потому
что вода оказалась отравленной, а он врач. Но его непреложная, ясная, простая
истина, перемноженная на ситуацию воли большинства, оказывается куда более
сложной.
Удивительное дело. Ибсен придумал название для своей пьесы задолго до всех
наших революций. До Гражданской войны. До террора тридцатых. Он ничего не знал
про то, что это словосочетание в его русском варианте станет страшным
юридическим термином. Станет приговором. Что эти два слова буквально запылают
цветом пролитой крови. «Враг народа» – пьеса антибуржуазная,
она направлена против самодовольства сытых, против круговой поруки власть
имеющих, против лавочников, обывателей и бюргеров.
В театре Маяковского пошли на смелый эксперимент. Драматург Саша Денисова
отправилась к Ибсену в соавторы. Она изменила, переписала, адаптировала
классический текст, чтобы коллизия прозвучала сильнее, а мысль – острее.
История про отчаянного правдолюбца среди мерзких сытых буржуа, не желающих
знать правду, ибо она нарушает спокойствие и бьет по карману, заиграла новыми
красками (режиссер Никита Кобелев).
Девочка, которая ко всем пристает с наивными вопросами, ходит по сцене с
видеокамерой (Наталья Палагушкина). Она ведет блог в
«Фейсбуке» или «Живом журнале», она гражданский
активист, и, поскольку она же дочь доктора-революционера и племянница
мэра-реакционера, в ее блоге постоянно появляется
«эксклюзив». Вообще журналистика здесь основной двигатель сюжета. Публичные
дебаты, интернет-голосование, цензура и редактура, все это становится частью
системы, против которой выступает Стокман (Алексей
Фатеев).
Более существенная часть системы – сами люди: редактор газеты (Сергей Удовик), который ради рейтинга и высоких продаж сначала
печатает доктора, а потом становится его злейшим врагом; издатель газеты, как
сказали бы сейчас «спонсор», пекущийся о малом и среднем бизнесе (Константин
Константинов); брат доктора – жесткий и циничный мэр городка (Игорь Костолевский) – все это очень яркие детали, фрагменты,
зарисовки и музыкальные моменты, которые вроде бы так удачно складываются в
общую картину.
Почему же она не сложилась (или мне так показалось)? «Дожать», буквально
дописать классический текст, погрузить его в «цифровую реальность» – куда уж
больше, какой еще надо смелости? Да и политической тоже – хоть отбавляй.
Доктора бьют железной палкой или деревянной битой по голове, последние монологи
он произносит с кровавой повязкой (кстати, у Ибсена доктор вовсе не умирает) –
и тут же вспоминаешь Олега Кашина, да и многие подобные истории. Доктора судят,
увольняют, гонят, бросают в него камни… Вот он
объявляет семье о своем решении покинуть родину – душераздирающая сцена, «куда
я поеду, у меня тут мебель, у меня тут все», и сразу вспоминаешь недавнее
интервью Юлии Навальной. «Нет такой истины, которую можно переизбрать на третий
срок» – зал аплодирует, какие молодцы…
Не поспоришь и с основной мыслью Ибсена (а также соавтора Денисовой и
театра в целом): большинство не может претендовать на истину. Демократия – не
панацея от лжи. «Голос народа» вполне может быть и
фальшивым.
Почему же после спектакля остается ощущение не доведенного до конца
разговора, полуусилия? Вполне вероятно, что как
только театр взялся за все эти темы – назовем их политическими, хотя скорее это
философия, – стало понятно, что зритель тоже должен говорить.
Иначе все повисает в воздухе, застывает в одномерности, театр оказывается в
положении человека, сделавшего шаг и замершего в пароксизме страха. Все эти
бесконечные монологи доктора Стокмана, например,
конечно же, обращены к зрителю – и зритель иногда смеется, иногда хлопает
благодарно, но чаще напряженно молчит.
Мы списались с «соавтором Ибсена» Сашей Денисовой после премьеры в Маяковке. Оказалось, что она думала о том же: на этом
спектакле не хватает публики, которой были бы важны и интересны все эти мысли. Которая имеет свой ответ на эти вопросы.
Причем, будь моя воля, я бы привел в зал разных людей, от фанатов Болотной
до православных казаков. Но… как отнесется к этому дирекция? И не сорвут ли они
представление? Да и о чем говорить, в конце концов, ведь искусству не требуются
комментаторы?
Вспоминаю советские времена. Марк Захаров, показав очередной перестроечный
хит (кажется, «Диктатуру совести»), устраивает публичную дискуссию после
спектакля прямо в зрительном зале. Примерно то же
самое – на премьерах гельмановской «Премии». То есть
даже частичная, осторожная правда о социализме тогда буквально взрывала
атмосферу театра.
Сегодня – какая-то вата. Нет наэлектризованности, нет напряжения. Любая
политическая бомба воспринимается просто как театральная экзотика…
Но в том-то и дело, что, берясь за такое, театр должен четко осознавать:
высказать, выкрикнуть, намекнуть – уже мало. Надо делать следующий шаг. Только
в чем он должен выразиться?
Доктору Стокману из спектакля «Враг народа» мне
лично хочется задать массу вопросов. А какой другой механизм, кроме
народовластия, может быть применен к нашей ситуации? А что если «честные
выборы» покажут примерно те же результаты? А стоит ли взламывать изнутри чудом
сложившуюся стабильность, призывать в союзники финансовую катастрофу, если
людям она принесет очевидное зло? И что лучше – восстание или стагнация?
Вернусь к началу статьи: театру – как никакому другому искусству – доступны
эти мысли и этот «политический» материал хотя бы только потому, что у него есть
«своя» публика, свой постоянный круг зрителей. С ним легче. Но здесь-то и
зарыта главная бомба – зачем об этом разговаривать со «своими»? Ведь все эти
проповеди обращены как раз к «чужим»! Их хочется видеть в зале…
Возможно, с идеей публичной дискуссии я и перегнул, но уж точно она должна
зазвучать на самой сцене. Хватит вставать на котурны и говорить пламенные речи.
Без противодействия, без противоречия, без активного участия зрительного зала –
искры нет. А она очень нужна.
Недавно говорил я с одной девушкой. О том же самом примерно. Как хотите, сказал я, но вид разбитых витрин мне неприятен. Я с этим не могу согласиться. Не знаю, ответила она, некоторые я бы забросала лично. С огромным удовольствием.
На том и расстались. Дискуссия продолжается.